Три черепахи

Ничего подобного! В школе все шло чин чином, учились нормально и в пионерском строю с барабаном ходили, хотя круглых отличников, конечно, презирали. Кто старше, после семнадцати - в аэроклуб рвались, на планерах летали, а значки "Ворошиловский стрелок" и ГТО считались чуть не орденом. На каждой улице существовали своя тесная компания и свой атаман, иногда возникали междоусобицы, и довольно жестокие, но главный закон был - лежачего не бить, это соблюдалось свято. И вина мы не пили, Но так уж завелось: в школе паинька, а после уроков - совсем иное дело. Время было голодное, далеко не каждая семья хлеб с маслом ела, больше все маргаринчик. Мы на базаре шарап устраивали. Скажем, стоит тетка, яблоками торгует. Один подходит, дергает мешок снизу, яблоки раскатываются, тетка вопит: "Караул, грабют!", а мы суем кто сколько за пазуху - и деру. А уж подойти к мешку с семечками, схватить горсть и удрать тут вообще никакой доблести. Никуда не годится, конечно, я бы за такие штуки собственному сыну не то что уши надрал, но что поделаешь - шпанистые у нас коноводили...
      Если говорить о деньгах, то их у большинства ребят никогда не бывало. Редко кому, как мне и Игорю Шальневу, родители полтинник на кино давали. Единственный источник дохода был утиль. Тогда по улицам ездили старьевщики приемщики на больших фургонах, битюгами запряженных. Принимали тряпки, кости, фарфор, бутылки, а дороже всего шла медь. Взамен предлагались свистульки глиняные, разные пищалки типа "уйди-уйди", ландрин в железных коробках, а самым дорогим приобретением считался пугач и пробки к нему, которые в упаковке походили на соты с медом, и старьевщик аппетитно так отламывал от большой плитки малые куски. Но пугачи брали только маменькины сынки, а тому, кто был вооружен поджигай, они ни к чему. Мы с Эсбэ сдавали утиль за деньги.
      А у Эсбэ имелась еще одна статья дохода, связанная с известным риском, он делал и продавал взрослым хоккейные клюшки.
      До войны в шайбу не играли, даже не слыхали про такую игру. Только в мячик, или в шарик, как мы выражались. Обычно все, кто играл в футбольных командах, и взрослые и пацаны, зимой в том же точно составе выходили на лед. И на тех же местах. Футбольный инсайд и в хоккее оставался инсайдом, хавбек хавбеком и так далее.
      Фабричные клюшки надежностью не отличались. Поэтому настоящие, заядлые хоккеисты старались сами себе делать клюшки, а кто не мог - покупал у других. Спрос был большой и постоянный. Особенно ценились клюшки с камышовым клином, а на втором месте стоял клин текстолитовый, из нового искусственного материала, но они были гораздо тяжелее.
      Главная деталь в клюшке - все-таки загиб, ведь по шарику не клином бьешь, а загибом.
      Лучший материал для загиба - дуга из лошадиной упряжи. А где ее возьмешь? Только на конном дворе горкомхоза. Там и добывал дуги Эсбэ, в этом и состоял риск.
      Откуда он научился, до сих пор не пойму, но Эсбэ классные клюшки создавал. Именно создавал. Впервые я увидел его работу в сентябре, мы уже в школу пошли. И был я просто околдован.
      Меня что по сию пору удивляет - рос Эсбэ в интеллигентной семье, отец бухгалтер, мать инженер, у них даже домработница была, а он на все руки мастер. Одно с другим как-то не стыкуется...
      Кстати, нужно о его семье хоть немного рассказать, раз уж я о ней упомянул.
      Отец Эсбэ, дядей Андреем ребята его звали, был высокий, стройный, плечистый и носил усы, тонкие, стрелками, которые все называли почему-то офицерскими. Слово "офицер" употреблялось тогда только в ругательном смысле, а дядю Андрея соседи уважали и любили за добрый нрав, а все-таки усы считали офицерскими. Мать Эсбэ ходила в ту пору с животом, ждала ребенка. У них жила домработница Матрена как родная. Маленькая такая, как колобок. Она еще и мать Эсбэ нянчила, привезли они ее из Рязани, они все рязанские. Безответная такая старушка, вечно хлопотала. Замечательный хлебный квас она делала. И морс из клюквы варила очень вкусный, иногда мама просила ее и для нас сварить, из нашего сырья.
      У них под выходной день вечером почти всегда собирались гости, человек по десять, и гуляли допоздна. Дядя Андрей на гитаре играл, мать на скрипке, и пели они дуэтом старинные романсы очень душевно. Ну дом-то деревянный, слышимость хорошая, так что жили мы как бы внутри музыкальной шкатулки или патефона. Моя мама не одобряла такого образа жизни - из-за беременности мамы Эсбэ. Иной раз с досадой скажет: "Ну как она может, в ее-то положении?!" А отец мой поддакнет, чтоб угодить ей: "Шумная семейка!" Но чужое веселье отцу не мешало. С дядей Андреем они подружились, а его жене он даже целовал руку. Жаль Шальневых, печально все сложилось, но до этого мы еще дойдем.
      Хочу досказать насчет клюшек.
      Однажды вечером, уже смеркалось, Эсбэ постучал к нам в дверь - звонков тогда не было - условным стуком: удар, длинная пауза, удар, короткая пауза, удар - длинная пауза и еще два таких удара - это по азбуке Морзе на флоте означает общий вызов. Мы флажную и буквенную телеграфную азбуку выучили в неделю и договорились пользоваться между собой. Выхожу, он шепчет: "Ты не трусишь?" Кто же себя трусом назовет? Говорю: "Что надо делать?" Шепчет: "Надень тапки, через десять минут - за сараем". Мы пошли к конному двору, и по дороге Эсбэ объяснил мою задачу. Я буду ждать у забора, он бросит мне дугу, и я должен быстро утащить ее к нашему сараю.
      Подошли, он поставил меня у забора, на углу, а сам испарился. Не знаю, сколько ждал, а потом слышу - шмяк на траву. Поднимаю - дуга. На ощупь гладкая, но как бы рябая. Я ее на плечо - и быстрым шагом домой. Большая дуга попалась, хотя не очень тяжелая. Эсбэ, пожалуй, ее по земле волочил бы: он пониже меня был.
      На следующий день после школы Эсбэ начал мастерить клюшки. Он проявил великодушие и кое-что разрешал делать мне.
      Первым долгом мы распилили дугу одноручной пилой пополам в ее вершине, поперек.
      Дуга была очень красивая, покрашенная в вишневый цвет, а сверху покрыта лаком. Собственно, лак давно облупился, остались мелкие блестки, как чешуя у рыбы, которая долго лежала на сухом берегу, но все равно дуга пускала зайчики на солнце.
      Опилки пахли приятно и были пушистые и легкие в горсти.
      - Вяз, - сказал Эсбэ. - Это старая дуга.
      Из толстой дуги для тяжелых запряжек можно было выкроить и восемь загибов, а нам как раз такая и досталась, но Эсбэ не любил халтурить, и мы сделали шесть.
      А происходит это так.
      Половину дуги надо распилить вдоль на три части. Трудная работа, если учесть, что пилили мы не на верстаке, а на порожке сарая, держа скользкую заготовку руками. А вяз потому и вяз, что вязкий. Не один пот сошел, пока разделали первую половину на три плашки. Средняя плашка получилась готовым полуфабрикатом, а крайние еще требовалось обтесать с одной стороны, чтобы они стали плоскими.
      Эсбэ ножом обстругал заготовки, придал им форму фабричного загиба и начал доводить сначала драчовым напильником, потом бархатным, а потом тонкой наждачной шкуркой. Когда заготовка сделалась нежной, словно замша, он достал из ящика фанерный шаблон загиба и шилом нанес на заготовку его контур, затем лобзиком выпилил по контуру, и оставалось лишь сделать вырез для клина.
      Из-под кровати Эсбэ вынул камышовый клин, уже совсем готовый, дал мне плитку столярного клея, консервную банку, велел развести у сарая костерок и научил, как варить клей.
      Я все исполнил по инструкции, а он подогнал клин к вырезу на загибе и склеил их. Пока клей сох на зажатой в маленькие тиски клюшке, Эсбэ приготовил изоляционную ленту, киперную (такая белая широкая тесьма, употребляли ее для обмотки и как шнуровку для хоккейных ботинок) и клубок свитой в тонкий жгут кожаной оплетки.
      Потом сочленение было туго спеленато изоляционкой, загиб - киперной лентой, а поверх красиво оплетен кожаным жгутом, так что было похоже на заплетенную гриву коня (недаром же загиб из дуги), а ручка с торца обита куском толстой кожи и на две ладони от торца обмотана той же изоляционкой.
      Такие клюшки продавали по полсотни за штуку. Если не ошибаюсь, столько же стоили самые лучшие мокшановские футбольные мячи, в которые играли команды мастеров. А харьковские велосипеды, которых тогда было раз в сто меньше, чем сейчас автомобилей марки "Жигули", стоили двести пятьдесят рублей. Может, насчет цен я неточно - подзабылось немного, но, в общем, что-то около этого.
      Понятно, что Эсбэ в свои десять лет был вполне самостоятельным человеком, брось его, как говорится, в любой водоворот жизни - не утонет. Но все же дуги не каждый день добывать удавалось и даже не каждый месяц. А поймают родителям позор и суровое общественное порицание.
      В октябре Эсбэ все шесть клюшек пристроил, и мы начали пировать. Кино каждый день. Ситро - пей не хочу. Халва - пожалуйста, пока не стошнит.
      В школе я был за Эсбэ как за каменной стеной. Меня с первого дня приняли в свою компанию самые заводилы, потому что я был другом Эсбэ, а его даже старшеклассники знали.
      Зима с тридцать четвертого на тридцать пятый запомнилась на всю жизнь.
      Мать Эсбэ родила девочку и умерла при родах. Моя мать страшно плакала и кляла себя за то, что осуждала ее когда-то. Оказывается, ей нельзя было рожать, врачи запретили из-за сердца, но дядя Андрей очень хотел дочку. Дом наш после похорон как-то притих, а дядя Андрей стал непохож на самого себя.
      С тех пор я его трезвым не видел, наверно, целый год, пока он не женился на молоденькой женщине, которая сильно красила губы и курила длинные папироски.
      Эсбэ неделю не ходил в школу и не встречался даже со мной, сидел в своей комнате при занавешенном окне.
      Девочку назвали Олей. Вот забыл только, в декабре она родилась или в январе.
      Во-вторых, той зимой шел фильм "Чапаев". Мы с Эсбэ смотрели его сорок три раза - в клубе имени Горького, который был, так сказать, культурным центром города, и везде, где работали кинопередвижки.
      Летом я поехал, как и все, в пионерский лагерь, в деревню Глухово, и мы с Эсбэ пробыли там две смены. Поджиги и рогатки мы с собой не брали. Тогда все лето играли в Чапаева, и даже когда у нас военные игры были, мы хоть и охотились официально за флагом синих, но между собой все равно оспаривали, кому Чапаевым быть, кому Петькой, а кому лысым полковником. Анки у нас не было, потому что девчонок мы в компанию не принимали. Эсбэ и я были влюблены, одиннадцатилетние сопляки, в нашу вожатую Таню Соломину. Ей двадцать лет, очень красивая была, с парашютом прыгала и к тому же ворошиловский стрелок. Мы ее слушались. А один раз увидели в "мертвый час" - сидит на полянке за столовой и плачет. Мы к ней, она обняла нас, смеется сквозь слезы, спрашивает: "Вы что, мальчишки?" Эсбэ угрюмо говорит: "Кто вас обидел, должен погибнуть". Она так хохотала, что из столовой пришла судомойка Маша. Таня нам говорит: "Вы спать должны. "Мертвый час". А ну-ка бегом". А жили мы в деревенском доме рядом с пуговичной фабрикой, которая тоже в таком же доме располагалась, может, немного побольше. Пуговки делали довольно ходовые - жестяная тарелочка величиной со шляпку желудя, на донышке проволочное ушко, а тарелочка накрывалась жестяной же крышечкой, а поверх нее цветная бумажка в клеточку, а на бумажку - прозрачный целлулоид. Большим успехом пользовались пуговицы, а мы их таскали. И вот нас разоблачил старший вожатый, ему начальник этой фабрики пожаловался. Устроили у нас в спальне обыск, и больше всего пуговиц нашли в подушке у Эсбэ - триста с лишком штук, почти недельный план всей фабрики, на которой работали четыре старушки. Нас не взяли в поход - в виде наказания. А потом мы выследили, что этот старший вожатый после отбоя встречается с Таней, и Эсбэ хотел вызвать его на дуэль, когда вернемся в город, и предложить ему маузер, а сам Эсбэ должен стрелять из браунинга. Это было очень даже благородно с его стороны, но дуэль не состоялась. Как говорится, время залечило наши сердечные раны...
      Может" быть, все, что я тут рассказываю, не имеет прямого отношения к делу, однако я, думаю так: полезно знать истоки, откуда пошел человек, как его характер складывался. Когда это знаешь, легче поймешь и объяснишь поступки и поведение этого человека уже во взрослые годы.
      Но пора переходить к черепахам.
      В 1936 году появился на нашей улице Сашка Балакин. Он приехал откуда-то из Средней Азии, кажется, из Ташкента. В доме No 8 на Красной жили его дядя с женой и дедушка. Ходили слухи, что дядя не очень-то ему обрадовался. А нас он просто загипнотизировал. Начать с того, что Сашка умел ходить на руках, хоть по полчаса, крутил сальто, а стойку на руках мог делать на спинках стульев, на краю крыши сарая и вообще на чем угодно. Он был на два года старше нас с Эсбэ, уже давно научился курить и, само собой, быстро стал нашим кумиром.
      Но дело не в нас. Сашка сразу сделался своим среди старших ребят, и даже наш атаман Богдан признал его за равного себе, хотя был страшно самолюбивый.
      Что еще всех поразило - у Сашки имелась на левой руке наколка. Симпатичная черепаха. Он небрежно объяснял, что наколол ее один его приятель, гроза тех мест, откуда он приехал. Это создавало некий таинственный ореол. Из наших только Богдан носил наколку - аляповатого орла на левой кисти, сделанного им самим и совсем бледного.
      Всякий знает: у ребят два года разницы - все равно как в армии разница между сержантом и майором. Но Сашка относился к нам с Эсбэ так, словно мы ему ровня, не задавался, а если кто надоедал ему расспросами или просьбами сделать стойку или сальто, он беззлобно говорил: "Хватит. Брысь!" Так его и прозвали: Сашка Брысь.
      Он окончил семилетку и должен был бы, по нашим понятиям, идти в восьмой класс, но не пошел. Собирался поступить в электромеханический техникум, потому что хотел пойти служить, когда призовут, на флот, и не куда-нибудь, а в подводники. А на подводной лодке главная специальность, мол, электрик. Так он нам объяснял, но у него ничего не получилось.
      Отправился Брысь в Москву, подал документы в техникум, сдавал экзамены и провалил по всем предметам. Потом время упустил, в школу не записался и всю зиму прогулял. Как он говорил, дядя сильно сердился и решил его наказать. Дело в том, что родители Брыся присылали дяде деньги на содержание своего сына, и вот дядя перестал давать Брысю даже несчастный полтинник на кино, и Брысь здорово из-за этого переживал, ему стыдно было даже перед нами, сопляками.
      Дядя запретил ему пользоваться сараем. Но это не огорчало Брыся, потому что любой из мальчишек с великим удовольствием готов был предоставить ему ключ от своего сарайного замка и почитал за счастье, если Брысь принимал приглашение.
      А у него стала появляться надобность в сарае.
      Однажды поздней осенью он вечером вызвал Эсбэ, я как раз у него сидел, уроки готовили. Мы вышли вместе. Брысь спрашивает: "Можешь ключ от сарая взять?" У Эсбэ ключ всегда в кармане был. "Одевайся, буду ждать за сараем, говорит Брысь. - Только молчок". Я, конечно,_тоже пошел.
      В сарае Эсбэ зажег лампу - там у всех "летучая мышь" была.
      Брысь развязал мешок, в котором лежало что-то кубическое. Это оказался большой фанерный ящик. Брысь попросил стамеску, отодрал планки, снял крышку. В ящике плотно друг к другу стояли фитилями вверх белые свечи. Брысь говорит: "Это надо продать". Мы с Эсбэ знали, что в двух деревнях возле города электричества не было, при керосиновых лампах жили, а такие свечи - белые, длинные, их восковыми называли - и в городе каждая семья в доме держала, потому что свет частенько отнимали.
      Брысь попросил Эсбэ подержать ящик в сарае с неделю, а потом малыми порциями надо будет продавать свечки по деревням. И, само собой, приказал нам строго хранить молчание. Свечи мы успешно продали. Выручка была небольшая, так как сбывали их вдвое дешевле магазинной цены, но мы испытывали сладкое чувство хорошо исполненного долга.
      Сейчас-то, с высоты прожитых лет, я понимаю, что вели мы себя, то есть я и Эсбэ, несознательно. Ясно же, что свечи были краденые, но мы об этом и думать не желали.
      Брысь поделил деньги на три равные части и дал нам нашу долю. И, взяв с нас слово хранить тайну, рассказал, что эти свечи он реквизировал - так он именно и назвал - в палатке возле базара. Мы прониклись к нему еще более пылкой любовью и сделались помощниками нашего кумира, а вернее, сообщниками, но этого слова мы еще не знали.
      Эсбэ дал Брысю запасной ключ от сарая, и за ту зиму под кроватью, где Эсбэ хранил в ящике свои инструменты, много чего побывало.
      Брысь приносил в мешке конфеты и красивые дамские гребни, печенье и перочинные ножики, одеколоны и папиросы "Пушка", а один раз принес большой куб мармелада. И всегда все это было не навалом, а в фабричной упаковке. Мы с Эсбэ понемножку-потихоньку торговали ворованным добром по соседним деревням и в школе и ни разу не попались - Эсбэ у всех вызывал доверие, никто не мог заподозрить его в чем-то нехорошем. Мармелад мы освоили сами, конфеты и вообще, когда попадалось что-нибудь вкусное, Брысь разрешал нам есть сколько влезет. Деньги неизменно делились поровну. Удивительная вещь, но нам никогда и в голову не приходило, что занимаемся сбытом краденого, - так велик был авторитет Брыся. Мы считали его непогрешимым и никогда не спрашивали, откуда что он принес, а он никогда не говорил нам об этом. Сам собой сложился уговор: что бы ни сотворил Брысь - значит, так и надо, так оно и должно быть.
      Той зимой Брысь научил нас курить - как раз когда реквизировал ящик папирос "Пушка".
      После школы мы встретились с Брысем, пошли в сарай. Он распечатал пачку, закурил, а мы смотрим, как он, сидя на кровати, пускает одно за другим три колечка - здорово у него получалось.
      Наверное, Брысь уловил, как мы ему завидуем. Говорит: "Я в четвертом классе закурил", А мы были уже в шестом. Стыд и срам! Эсбэ спрашивает: "Можно, мы попробуем?" - "А чего ж?" Брысь дал нам по папиросе и объясняет: "Надо в себя дым втянуть, полный рот, потом враз вдохнуть - вот так. - Он показал, как это делается, и выпустил дым двумя длинными струями из носа. - Ну, валяйте". Он дал нам прикурить. Мы сделали все по инструкции, но вышел из меня дым или нет, я не понял, потому что голова вдруг закружилась, и я очнулся на полу. Эсбэ лежал рядом. Брысь смеялся до слез, держа в руке две наши папиросы. Они еще дымились - значит, я был без сознания сколько-то там секунд, а показалось, будто приехал откуда-то издалека и всю дорогу спал. Эсбэ тоже очухался, и Брысь говорит: "Это всегда так бывает. На сегодня хватит, в следующий раз лучше будет". И правда, вечером мы с Эсбэ попробовали сами, без Брыся, сделали затяжек по пять. А через неделю мы курили в школьной уборной вместе с парнями из девятых и десятых классов, и они глядели на нас с большим одобрением.
      Словом, Брысь сделал нас полноправными людьми. А сам, между прочим, чуть не попался. И мы, дураки, не понимали, что он становится настоящим вором.
      Однажды - уже наступила весна, снег стаял - он вернулся из опасной своей экспедиции расстроенный и с пустым мешком. Мы курили в сарае, он долго молчал, а потом говорит: "Ша, птенчики, затаились". С того дня Брысь по вечерам стал ходить в кино, и так длилось до мая.
      А у Эсбэ созрел грандиозный план. В Испании шла война с фашистами, каждый день по радио и в газетах сообщали о героической борьбе за республику и свободу, а слова "No pasaran!" знали даже трехлетние шкеты. Как-то идем мы после школы домой, и Эсбэ спрашивает вдруг с таинственным видом: "Хочешь в Испанию?" - "Все хотят, - говорю, - только кто нас туда пустит?" Он говорит: "Чудак, убежим". И потащил меня в сарай.
      Вытаскивает из-под кровати свой знаменитый ящик, а из него две географические карты, очень мелкие, - на одной Советский Союз, на другой Европа. Разложил их и объясняет маршрут.
      Надо на поезде через Баку и Тбилиси доехать до Батуми. Там достать лодку и морем доплыть до турецкого берега - это совсем просто, граница рядом. Ну а дальше еще проще: в Стамбул, оттуда на попутном пароходе в Марсель. Из Марселя же до Испании - рукой подать, как от Батуми до Турции. В Испании мы поступаем в интернациональную бригаду и будем разведчиками. Если же не примут, то мы станем действовать против фашистов и Франко самостоятельно, сделаемся мстителями-диверсантами и будем наводить страх и ужас в стане противника. Оружие на первые дни у нас есть - поджиги и ножи, а потом мы, конечно, добудем в первой же операции пулемет и гранаты.
      Эсбэ показал мне компас, необходимый при дальнем путешествии, и кое-какие продукты, которые он начал запасать еще недели за две до этого, - сахар, соль, черные сухари.
      План был, конечно, замечательный, и я сразу согласился бежать в Испанию. Эсбэ намечал отправиться в начале июля.
      Немного смущало лишь одно: что скажут и как себя будут чувствовать наши родители, когда узнают о побеге? Но, обсудив этот вопрос, мы решили вырвать из сердца всякую жалость и оставаться мужчинами до конца. Мы же не девчонки, мы не можем думать о родительских слезах и разводить нюни. Ну поплачут они день-другой, погорюют, зато после, когда мы вернемся героями и победителями, они будут гордиться нами.
      Сомнения были отброшены, и я тоже приступил к заготовке необходимых припасов, для чего приходилось урезать собственное дневное довольствие и малыми порциями конфисковывать дома соль, сахар, спички и прочее.
      Денег на покупку железнодорожных билетов и на проезд от Стамбула до Марселя мы, само собой, тратить не собирались, но все же какую-то сумму на непредвиденные расходы иметь полагалось, и поэтому Эсбэ наметил сделать на продажу несколько клюшек, Для чего требовалась дуга.
      Сторожа на конном дворе горкомхоза были благодаря Эсбэ уже бдительные, и добыли мы дугу с большим трудом. Эсбэ начал потихоньку изготовлять клюшки, а я ему помогал.
      Кончились занятия в школе, нас перевели в седьмой класс, В пионерский лагерь мы ехать отказались в первую смену, объяснили родителям, что поедем во вторую, а пока нам надо потренироваться в футбол - нас приняли в детскую команду общества "Металлург". Насчет команды мы не врали, но никаких тренировок, конечно, не было.
      Постепенно мы уточняли и шлифовали план побега, и все представлялось нам в лучшем виде, все сулило полную удачу. Но однажды задумался Эсбэ и говорит: "Два бойца - это хорошо, а три - было бы еще лучше". Мы стали перебирать знакомых ребят, кого можно сговорить на побег, но один за другим отпадал безнадежно. "Вот если бы Брысь согласился, - сказал Эсбэ. - Вчера он со своим дядей дрался..." Мы знали, что дядя давно хотел на Брыся в милицию заявить, а сам Брысь говорил старшим ребятам - или морду набьет этому дяде за его крохоборство, или плюнет на все и удерет домой, в Ташкент, или куда там, но о своих родителях он никогда не поминал, будто их вовсе нет. Бабки сплетничали: мол, Брыся услал его папа с глаз долой, чтобы не мешал. Будто папа его, вроде отца Эсбэ, женился на молодой. Вот и Эсбэ с мачехой не очень-то уживался. У них там опять по вечерам собираться начали, песни, музыка, только уже без скрипки, потому что на скрипке мать Эсбэ играла, а другие не могли, и няня Матрена убрала ее к себе в плетеную корзину. Один раз новая мама Эсбэ вошла к нему в комнату, а там и Оля лежала в качалке, а она, мама, была немножко подшофе, и принесла Эсбэ кусок от плитки шоколада, а он сказал: "Не хочу", - и они потом редко разговаривали...
      Мы постановили закинуть удочку и раз вечером подкараулили Брыся, когда он из клуба возвращался, с последнего сеанса. Остановили: мол, нет ли закурить? У него всегда было, пошли в сарай, зажгли лампу, и Эсбэ, пока курили, изложил наш план.
      Брысь сначала улыбался, а потом щелкнул меня и Эсбэ в лоб и говорит:
      - А что, это идея! Можно махнуть. Мы от счастья закричали "ура!". Брысь нас остановил:
      - Тихо! Никому не болтали?
      Этого он мог бы и не спрашивать, мы даже обиделись. Он заметил, поправился:
      - Ладно, замнем. Беру команду на себя. А вы отвечаете за подготовку.
      И тут Эсбэ пришла замечательная мысль.
      - Нам нужно иметь особый знак, - сказал он таинственно.
      - Какой еще знак? - не понял Брысь.
      - В Испании мы же не можем под своими настоящими фамилиями воевать. Мы же будем в разведке.
      - Ну и что? Тебя зовут Эсбэ, его - Серьга, меня - Брысь.
      - А если кого из нас тяжело ранят или убьют, как наши товарищи узнают, что это мы? Мы же потеряем сознание...
      Брысь подумал и согласился:
      - Ты прав. Что предлагаешь?
      - Надо сделать наколки на руках. Вот у тебя же есть.
      Брысь поглядел на свою голую руку, где была выколота черепаха.
      - Можно. Только учтите, это больно. Эсбэ презрительно фыркнул.
      - Кто едет в Испанию, тот не боится никакой боли.
      - Достаньте черной туши, пузырек, - сказал Брысь. - И четыре иголки.
      - Какие иголки? - спросил Эсбэ. Мы не знали, как это делается.
      - Обыкновенные, какими нянька шьет. И еще нужно немного ниток.
      На следующее утро мы собрались в сарае у Эсбэ. Все было принесено: пузырек туши, четыре иглы и нитки. Эсбэ захватил бинт. Показав на бинт, Брысь удивился:
      - А это еще зачем?
      - После завяжем, а то дома увидят - попадет.
      Приступили к делу.
      Когда все было закончено, руки у нас вздулись, будто под кожу и правда настоящая черепашка забралась. И горело, саднило так, что хотелось в голос выть. Но нельзя.
      Мы с Эсбэ покурили, и он завязал бинтом руку мне, а я ему.
      Отцу с матерью я сказал, когда спросили, что, мол, ободрался о гвоздь, который торчал из забора. Но дня через три у меня ночью повязка съехала, мать утром увидела руку, сказала отцу. Он тогда в первый раз кричал на меня. А мать плакала и неделю со мной не разговаривала. Но они понимали, что ничего назад не повернешь, и в конце концов смирились.
      Через месяц опухоль постепенно сошла, и наколка приобрела почти такой вид, как у Брыся, чего мы с нетерпением ждали. Только все еще чуть краснели некоторые точечки от игл.
      Нам с Эсбэ предстояло сделать три клюшки, а три уже были готовы. Мы освободили для этого целый день и принялись за работу. По плану до отъезда оставалась неделя.
      Эсбэ распиливал половинку дуги вдоль на три части ножовкой, а я точил ножи о брусок. Вдруг он как заорет.
      - Ты чего? - говорю.
      Он левой рукой машет, из указательного пальца кровь прямо ручьем.
      - Кажется, палец отпилил.
      Оказывается, половинка дуги из упора выскользнула, а он ее левой рукой поддерживал, ну и чиркнул пилой по пальцу до кости.
      Мы побежали в городскую поликлинику, до нее метров двести. Бежим, а Эсбэ говорит:
      - Вот не хватало перед самой дорогой.
      От боли он не так страдал - обидно было по-дурацки получить рану за неделю до отправки в Испанию.
      Ну сделали Эсбэ в поликлинике все, что надо, но клюшки пришлось доделывать мне, и получились они, понятно, не такие классные, как у Эсбэ. С одной рукой он мог только руководить мной, а сам смотрел и злился, что у меня все идет сикось-накось. Но, худо-бедно, три клюшки я смастерил. Правда, за них дали на десятку меньше, чем за клюшки марки Эсбэ.
      Приближался наш отъезд. Накануне Брысь отправился в Москву и на Курском вокзале узнал расписание дальних поездов и с каких платформ они отправляются. Он привез вагонный ключ - добыл в Москве, а как, не сказал. Это была для нас необходимейшая вещь...
      4 июля 1937 года мы покинули Электроград, выехав на пригородном поезде. Билеты до Москвы купили, что-бы не нарваться на контролера и не испортить весь план в самом начале из-за пустяков.
      Никакого багажа у нас не было, только три сумки для противогазов. Они висели у нас через плечо, в них были все припасы. Эсбэ положил в сумку маленький мешочек с горстью родной земли. Он сказал: мы будем целовать ее в минуту тяжких испытаний и смертельной опасности, и это поднимет наш дух. Брысь хохотал до икоты, потом сказал: придется землю целовать в натуре, а не через материю, потому что мешочек краденый - Эсбэ стащил его у няни Матрены, она хранила в нем принадлежности для штопки чулок и носков.
      Поджиги и ножи лежали на дне сумок. Все наши деньги - около трехсот рублей - были у Брыся, как у командира и старшего, а у нас с Эсбэ на всякий пожарный случай имелось по десятке.
      Эсбэ очень хотел взять почтового голубя для пересылки боевых сообщений на Родину. И наш атаман Богдан обязательно дал бы ему своего любимого почтаря он один у него такой был, белый как снег. Но для этого надо было сообщить Богдану, куда мы едем, иначе бы он не дал. Эсбэ подумал и отказался, хотя и эта идея была первый класс.
      Палец у Эсбэ вроде бы зажил. Мы до этого бинт перебинтовывали каждый день - переворачивали той стороной, что почище, но бинт был все время один.
      Через два часа мы приехали в Москву. Наш поезд, скорый до Тбилиси, отправлялся в десять вечера. Времени оставалось еще много, болтаться на вокзале на виду у милиционеров было ни к чему, и я предложил поехать в парк имени Горького. Там мы весело провели целых полдня, попробовали все аттракционы, ели мороженое и пили ситро. Правда, за все это пришлось платить, но мы не жалели, потому что хоть один раз в жизни человек должен как следует разгуляться, тем более нас ждали суровые испытания, и еще неизвестно, вернемся ли мы живыми...
      В половине девятого приехали на Курский вокзал. Брысь повел нас через какие-то склады и вывел на железнодорожные пути по другую сторону вокзала. На путях стояли два состава, но оба скоро ушли. Мы присели за сложенные штабелем рельсы, и Брысь объяснил, что наш поезд должен отправляться с первого пути, самого ближнего к вокзалу. Наметили план действий и стали ждать.
      Скоро на первый путь медленно втянулся длинный состав с большим паровозом. Уже смерклось, потому что небо было в тучах, и в этом нам повезло. Быстро перебежали через рельсы, Брысь вспрыгнул на подножку вагона в середине состава, поглядел в тамбур, спокойно открыл ключом дверь и махнул нам рукой. Это был тамбур, где находилась печь. Брысь отпер штопором перочинного ножа висячий замок на двери отопительного отсека, и мы с Эсбэ сели на корточки по бокам от печи, а он нас запер и исчез. По плану Брысь должен нас навещать, а часто или редко - это смотря по обстановке.
      Сердчишко у меня билось, как овечий хвост, и у Эсбэ, наверно, тоже. Но мы успокоились, как только поезд тронулся. Летом печку топить не будут, так что потревожить никто не должен. А если и застукают, Брысь сумеет или выручить нас, или вместе с нами отдаться во власть кондукторов, а от них убежать плевое дело...