.. Вы с Эсбэ за мной бегали - так вы ж шкеты были... Ну, боялся меня кое-кто - это, знаешь, щекочет, да не греет... А тут залетел в чужое гнездо, посмотрел на Эсбэ, как он с молодой женой друг на друга не надышатся, завидки взяли... А про Олю что говорить? Насчет женитьбы я не врал. Сначала думал: зачем волку жилетка - он ее все равно об кусты порвет. А потом вижу, полюбил так - режь на части... У меня, понимаешь, это быстро решалось - между посадками времени-то не очень... А тут и копейка честная была - в очко пофартило...
      - Это я тоже знаю, в электроградской милиции твое дело видел, - сказал Серегин,
      - Мог бы и не видеть. Я тебе все без балды говорю. Не про то речь... Ты скажи, откуда такие берутся - теща эта проклятая? Ладно, я вор, меня по закону надо ловить и сажать. А она людям жизнь ломает - кто ее остановит? Я б ее тогда, если б вырвался... - Балакин остановил себя, передохнул и продолжал тише: - Что заложила - пустяк, это и по дурости бывает или по честности. Не в том дело... Я тогда завязать решил, крепко решил. Думал, вот оформлюсь во Владимире, куда-нибудь устроюсь, копейка на первое время есть. Олю перевезу, распишемся - и все путем... А эта подлая баба приходит - и кранты...
      - Игорю она тоже устроила. Жену и сына отняла.
      - Это я в Ленинграде от него слыхал, - мрачно сказал Балакин. - Из-за меня все и получилось.
      - Ну, положим, не только, - возразил Серегин, - У него все равно к тому шло.
      - Ты на мою совесть, Анатолий Иваныч, бальзам не лей. Я-то знаю.
      Серегину на миг показалось, что перед ним сидит не матерый вор Балакин, а тот Брысь, с которым они бежали в Испанию. И, подавляя в себе ненужную Брысю жалость, он спросил ворчливо:
      - А о дочке-то когда узнал?
      - То особый разговор. Слушай по порядку, а то не поймешь. - Балакин вдруг поднял руку, как школьник за партой, когда напрашивается, чтобы учитель к доске вызвал; - Можно, я пройдусь немного? Поясница затекла,
      - Не пижонь. Курить хочешь?
      - Я правда бросил.
      Бадакин прошелся от стены до стены поперек кабинета, растирая поясницу обеими руками. Серегин закурил сигарету и спросил:
      - Может, чаю?
      - Не надо. Тут небось чай хороший, а мне к хорошему привыкать не годится. - Балакин остановился, поглядел на Серегина. - Никак не разберу, сколько тебе лет?
      - Мы с Игорем на два года тебя моложе,
      - Законсервировался.
      - Видимость одна. Сердечников, знаешь, в гроб кладут как огурчиков.
      - Можно, я буду ходить? - В голосе Балакина даже робость послышалась.
      - Да хоть бегай, только рассказывай.
      - Ты не подумай, Анатолий Иваныч, на допросе я бы наизнанку не выворачивался. Только Эсбэ да тебе вот.
      - Чую, Брысь.
      - Но ты этому своему молодке передай, - Балакин опять кивнул на дверь, имея в виду Баскова, - пусть считает, о чем мы тут толкуем, моими показаниями. А протокол я подпишу.
      - Ну, это нужно все по форме. Времени и у тебя и у него хватит.
      - Тоже верно.
      Серегин почувствовал, как изменилось настроение после этих почти что стариковских обоюдных жалоб на немочи. Не было надрыва и злости в голосе Брыся, не было у него самого, у Серегина, ощущения непреодолимой отдаленности от бывшего своего кумира, а ныне старого рецидивиста.
      - Так об чем я? - спросил Балакин, возвращаясь к прерванному рассказу.
      - Про дочку твою говорили. Балакин подумал немного.
      - Нет, теперь, пожалуй, надо кассу помянуть... Или ты и это знаешь?
      - Опять же по милицейским документам. От тебя интересней будет.
      - Не шути, мне вышка светит. В том ящичке двадцать три тыщи было.
      - Что ты, Брысь! - с досадой за свои неловкие слова поспешно сказал Серегин.
      - Ладно, ты не думай - не плачусь. Что было - не вернешь... Короче, ковырнули мы с Чистым ящичек к смылись. Недели три в лесу отсиживались, под Ки-ровом, в охотничьей избе. Чтобы след простыл... Сам понимаешь, по горячему искать легче. А снабжал нас один ханурик из ближней деревни. За приличную плату, конечно, да и Чистый припугнул его раз, так что не опасались... Ну, сидим неделю, сидим две. Деньгами набиты, а швырнуть некуда. И взяла меня такая тоска - хоть в петлю. И вспомнил я про Эсбэ. А адресок его у меня имелся... Понимаешь, получилось такое дело...
      - Про адрес можешь не рассказывать. И про подписку на журнал "Вокруг света" тоже. Балакин кивнул.
      - Понятно. Короче сказать, приоделись мы в Кирове и на попутных добрались до Ленинграда... Теперь вижу: лучше б мне туда не соваться.
      - Глупо, конечно. В Ленинграде - не в лесу. Ты ж догадывался... На тебя розыск объявлен.
      - Я не про то, - возразил раздраженно Балакин. - Не надо было Игоря замешивать, да если бы да кабы... Но ты слушай, пока у меня говорилка работает, а то заткнусь.
      - Извиняй, молчу.
      Балакин сел на стул, вынул из пачки, лежавшей на столе, сигарету, понюхал табак, но не соблазнился, положил сигарету рядом с пачкой и невесело усмехнулся.
      - Видишь, как человек устроен. Вышка светит, а я курево бросил, о здоровье беспокоюсь. Кашлять надоело, дышать трудно.
      - Далась тебе эта вышка... Суд рассудит.
      - Не будем шлепать, Серьга. Слушай дальше. - Балакин снова поднялся и начал ходить туда-сюда, от стены до стены. - Игорь принял нас как человек, да я и не сомневался... У него, правда, сосед сбоку, такой ухватистый кулачок, но мы его не боялись, в компанию вошел и насчет поддачи - большой любитель... Само собой, мы с Чистым даже Игорю про себя - ни гугу... Вкалывали на Севере, заработали копейку - можем гулять... Наивняк, конечно, а что еще сочинишь?.. После уж я Игорю-то открылся, пришлось открыться... И дурак... Колебался он ну и пусть бы себе колебался. Ему бы легче было.
      - Постой, Брысь, - сказал Серегин. - Неужели он такой ребенок? Он же о твоем прошлом знал. Ты у него в пятьдесят седьмом гостил.
      - Тогда он всей моей туфте поверил. Я ж говорю: голубь. За это и люблю.
      - Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала... Войну прошел...
      - Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.
      - Это верно...
      - Ну вот... Гуляем, значит. Мы с Игорем за жизнь толкуем, Электроград поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка уж большая, скоро институт кончает. Замужем Ольга? - спрашиваю. Да нет, говорит, как-то так получилось - не вышла... Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он, понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал спросить. Больше двадцати лет прошло, мало что у, бабы было... А потом раз ночью померекал, прикинул: институт дочка кончает - значит, не меньше двадцати... Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а он все время в штопоре был, дурной спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький. Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я ему тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? - говорю. А он: а зачем? Ты для нее умер, утонул в холодных водах Антарктики. И правда, зачем было говорить? Какая теперь разница? Вот так...
      Балакин замолк, и Серегин не нарушал молчания. Балакин, шагая, шаркал подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе. Неужели и он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да нет вроде бы. Вспомнился Никитин - сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех пор ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке. Но только в походке... А за шарканьем Балакина чудилось Серегину до странности несоответственная, несообразная картина. Он видел раз на Оби, как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег, шурша опрокинувшимися вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе... Какая же боль должна точить человека, чтобы матерый мужичище, которому тюрьмы и колонии давно стали родным домом, вдруг сломался на глазах.
      То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это случайно получилось, но Балакин сказал:
      - Подкосило меня... Сам подумай... Ну заложила меня та стерва, не заладилось с женитьбой - я про то забыл, и гори оно огнем. Но дочка, понимаешь... Детеныш... Я ж не зверь. - Балакин остановился, взмахнул рукой. Нет, не то говорю. Зверь своих детенышей кормит. Как Игорь про дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось... Нет, я не про совесть и прочее... Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей пожалел... Смеяться будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит? Ну Ольга - это ладно, потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка - не тот вопрос. Ольга и дочка и я при них - мне б другого ничего и не надо... Захрапел Игорь, а я лежу, сам себе кино кручу как бы оно все было, если бы да кабы и если б не та подлая баба. Попадись она тогда - раздергал бы на лоскуты. Считай, два раза ей повезло..., А остыл - и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить? Сам не зеленый, мог одуматься времени хватало. И в Электроград после той посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал я, что взвыть могу, ан взвыл. Но локти кусать - проку мало, и я дело расписал... Расклад простой. На двоих было у нас с Чистым девятнадцать кусков от тех двадцати трех. Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю он их Ольге отвезет... Утром говорю Чистому - он, конечно, на дыбы. Это, знаешь, понять можно. Мы-то, помнишь, как смотрели? Пить - так пить мадеру, любить - так королеву, а воровать - так сразу миллион. Да не все по-нашему думают. Развелся такой народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у него вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили - ты у него из пальцев клещами двугривенный не вырвешь, про всякое пополам ему слушать тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул, а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля - хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил, а деваться ему некуда, он передо мной - шестерка...
      Дверь открылась, в кабинет вошел Марат Шилов с подносом. На подносе стояло два стакана чаю.
      - Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился, давая ему пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.
      - Все-таки давай по стакашку, - сказал Серегин. - Не привыкнешь. Да и не такой уж он хороший, судя по цвету.
      - Ну давай. - Балакин сел на стул, взял стакан. Чай был горячий, и он поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил под донышко, размешал сахар, отпил половину и спросил: - Не уморился слушать?
      - Брось ты.
      - Тогда поехали дальше. - Балакин допил чай, поставил стакан на поднос. Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: - Жарко.
      - А ты сними.
      - И то правда. - Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. - Ты учти, Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда не ходил, а что охранника чуток тюкнули - нужда заставила, по-другому нельзя было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб очухался, а то самого удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в правую он свинцовый блин под подкладку заделал...
      Серегин не выдержал:
      - Гуманный метод, а? - Сказал и выругал себя, потому что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение, словно их разделяла решетка.
      Но Балакин и после этих слов не желал видеть перед собой полковника Серегина, он видел Серьгу.
      - Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.
      - Не обращай внимания, Брысь. По-разному дышим. Во мне моя профессия сидит.
      - Стало быть, и про охранника, и про Чистого, и про перчатку со свинчаткой - все в дело сгодится. Так что замнем... - Балакин встал, кинул пиджак на стул и опять начал ходить. - Не в том главное, мне глазное - Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.
      - Ты уверен, это Чистый?
      - Ну говорю тебе, кто же еще? - Балакин вдруг застонал. - Эх, дотянуться б до него.
      - Найдем, не сомневайся.
      - Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии свидимся. Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.
      - На тебе никогда крови не было.
      - Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой -дела.
      Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел он держать в узде самых отпетых уголовников по всем колониям, в которых ему доводилось отбывать срок. Но миновала минута, сник Балакин, опустились широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.
      - Ну слушай дальше... Мне бы надо все втихую обстряпать. Кому деньги, зачем деньги - Чистому знать необязательно. Но это я сейчас смикитил, а тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце июля в гости к Ольге собирается... Короче, завернул тринадцать тыщ в газету, велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там что-то жарил. Объясняю - вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает: сколько тут? А потом за сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не понимаю, откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу сказал, хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?
      Серегин взглянул на Балакина и неожиданно для себя почувствовал неприязнь к нему. Но сразу к неприязни примешалось что-то вроде соболезнования или, пожалуй, сострадания, а когда он задал вопрос, то в нем, кажется, звучала и насмешка.
      - Ты полагаешь, нет таких людей, чтобы от краденых денег отказались, если все втихую?
      - От тринадцати целковых и дурак откажется, а вот от тринадцати тыщ навряд ли. А ты таких видал?
      - Случая не было, но, думаю, есть.
      Серегин понял, что их разделяет кое-что покрепче решетки.
      Горько стало ему. Сейчас, глядя на Брыся, он впервые, может быть, с такой острой отчетливостью ощутил, какой большой кусок жизни прожит. Он не гляделся в судьбу Брыся как в зеркало - слишком разные сложились у них судьбы. Но ему вспомнился далекий тридцать седьмой год, вишневого цвета упряжная дуга с облупившимся лаком, из которой они с Эсбэ мастерили клюшки, вспомнилось, как Брысь учил их в сарае курить, как торговали свечками в деревне, как лихо крутил сальто Брысь и как беззаветно они с Эсбэ его любили. И воспоминания эти словно раздули покрытый толстым пеплом уголь, тлевший в груди у него, - уголь из костра давно погасшего, но когда-то гревшего одинаково их всех. Обезоруживающее теплое чувство ребячьей общности нахлынуло на Серегина, и нелепым показалось ему, что вот он, бывший Серьга, преклонявшийся перед Брысем, стал полковником, а Брысь, который на два года его старше, так и остался Брысем и через несколько недель или месяцев будет в седьмой раз приговорен судом - может быть, к смертной казни. И нелепо было тоже, что Игорь Шальнев, бывший Эсбэ, лежит сейчас бесчувственный и, в сущности, пока неживой, и его жизнь, если разобраться, составилась ненамного лучше, чем у Брыся. Все имеет начала и концы, и разумом соединить их не так уж трудно. Но какой ниткой свяжешь голубую отроческую мечту Брыся о морской службе с ограбленной им совхозной кассой? Как свяжешь неистребимую отвагу и неунываемость двенадцатилетнего Эсбэ с его жалкой беспомощностью и безволием перед какой-то наглой, ничтожной бабой, вообразившей себя олицетворением морали.
      Бессмысленное озадачивание, наподобие того, как телевизионные репортеры с заученным придыханием и мнимомногозначительным подтекстом спрашивают кого-нибудь из предварительно выбранных собеседников: "Какую черту характера вы цените выше всего?", а интервьюируемый с серьезным видом отвечает: "Доброту" или "Смелость"... Все равно что спросить у леса, какое в нем дерево самое важное...
      Балакин молчал. Серегин повторил свой вопрос, и теперь в голосе его уже не осталось ни неприязни, ни соболезнования, была одна лишь горечь:
      - Полагаешь, нет на свете таких людей?
      Но Балакин ничего не уловил - наверно, уши у него были с фильтром, о котором сам он и не догадывался. Балакин сказал:
      - Один, может, и есть... Игорь... И то взял. С уговором, правда, но взял.
      - И какой был уговор?
      -. Согласился он наврать Ольге... Ну туфту про Север. Совесть, мол, меня заела, решил вину загладить. А не примет денег - он оставит у себя, будет подарочки Любе делать. Это я его так просил, а он ежится, ежится - глядеть не могу. Из себя вывел, хоть на стенку лезь. Черт с тобой, говорю, не возьмет придержи для меня. Спишемся, заеду, а не заеду - выбрось их, сожги, съешь, что хочешь делай. А в милицию, спрашивает, сдать можно? Ну что такому скажешь? Сначала, говорю, попробуй сдать их Ольге. Уломал, а теперь вижу: не надо было. Может, и получилось бы, да Чистого я не учел. Не раскусил гада. Балакин умолк, и Серегин понял, что продолжения не будет. Да и что еще, собственно, мог он рассказать?
      - Спасибо за откровенность, Брысь.
      - Тебя этот политичный майор специально вызывал, со мной потолковать, - не то спрашивая, не то желая услышать подтверждение, сказал Балакин.
      - Сам видишь, как сошлось. Черепашки нас троих свели. Это ведь я Игоря опознал, а то бы не скоро еще майор его личность установил.
      - Игорь в порядке будет?
      - Ты же ездил, смотрел. Теперь уж не помрет, а каков будет, кому известно?
      Серегину показалось, что Балакину хочется о чем-то спросить, и он не ошибся.
      - Слушай, Анатолий Иваныч, - сказал Балакин, - если можешь, растолкуй, ради Христа, зачем Чистый ему в карман мой паспорт сунул?
      - А ты как считаешь?
      - За меня хотел его выдать? Но ты посуди - отпечатки. Я же у вас в картотеке. Минута работы - и вся липа наружу. Что ж он вас, за фрайеров держит?
      - Правильно мыслишь, - сказал Серегин. - Значит, не для этого паспорт твой...
      - На меня наводил?
      - Ничем другим не объяснишь. А Зыкова паспорт, между прочим, как у тебя оказался?
      - А! - Балакин словно от мухи отмахнулся. - Чистый у него стянул. На карточке я похож... Мне все равно чужая ксива нужна была.
      - А свой паспорт ты ему отдал, Чистому?
      - Ну да.
      - Неосторожно.
      - Он сказал: на кухне над газом сжег. Я в тот день сильно бухой был.
      - Вот тебе и Чистый.
      - Молчу, Серьга. Кому поддался... Срам...
      - А что вообще-то Чистый собой представляет?
      Ответил Балакин не сразу, словно ему затруднительно было определить своего напарника "вообще", словно он никогда прежде об этом не задумывался,
      - Котелок у него варит. Но жмот. Ненасытный. На этом и сгорел.
      - То есть? - спросил Серегин.
      - Он в Москве таксистом был. Сам знаешь, таксисты неплохие деньги имеют, а у Чистого семьи нет, одна мать. Но ему мало было. Завел он одну красотку и на нее, как на живца, бухариков ловил. Подъедут к гостинице, она зафалует командированного, в машине угостят винцом, а в винце снотворное. Потом оберут и в темном месте выбросят. Проще гвоздя.
      - Ты говоришь, на жмотстве сгорел Чистый? А как это?
      - Тут одно за одно цепляется. Работал бы себе, крутил баранку - чего еще? Ну по бухарикам ударил. На мой метр, грязное дело, но они с этой девкой не брезговали - ну и жируй, пока на умного не нарвешься. Нет, ему несытно было, хотя, гаденыш, на книжку складывал. Решил специальность менять, нашел какого-то амбала двухметрового в помощники, и начали они вместе с девкой квартиры грабить. Выбирали на прозвон. Чистый в машине сидит, а эти двое идут по этажам. Звонят. Если дома кто есть, она спрашивает: Петровы тут живут? Ах, извините, ошибочка. А если нету... Какие в новых домах двери? А попались они потому, что Чистый по натуре жлоб. Грабанули квартиру, амбал чемоданы в машину притащил и говорит: ковры там по стенкам висят, как у иранского шаха. Чистый послал его за коврами. А дело днем было, они всегда днем работали. И, оказывается, бабка из этой квартиры к соседям на минутку ходила. Пока амбал чемоданы таскал, она вернулась - смотрит, в квартире все вверх дном, перепугалась, конечно, опять к соседям, те по телефону в милицию, а отделение рядом. Бабки услышали, как амбал опять в квартиру вошел, шуровать начал, а что они могут? Валерьянку пить? Ну амбала накрыли, когда он ковры в трубку скатывал. Чистый со своей красоткой смылся, да ненадолго. Заложил его амбал. Балакин усмехнулся и добавил: - Мы с Чистым в колонии на одних нарах жили, бок о бок. Ложимся спать, и обязательно кто-нибудь да крикнет ему на ночь: "Эй, Чистый, ты бы коврик постелил, все мягше". Зубами скрипел,
      - Где-то он сейчас гуляет... - задумчиво сказал Серегин.
      - Есть один следок.
      Серегин давно почувствовал: если Брысь знает хоть приблизительно о возможном местопребывании Чистого, то скрывать не захочет. А это для угрозыска сейчас главный вопрос.
      Но, тронув самую горячую точку и убедившись, что не ошибся в своих предположениях, Серегин испытывал чувство, не подобающее, может быть, его служебному положению и вредное для высших интересов дела. Словно он пользуется слабостью человека, злоупотребляет своей властью над ним, властью, не основанной ни на чем, кроме общих для них двоих воспоминаний детства. Это очень большая власть.
      Серегин поднялся с кресла.
      - Слушай, Брысь. Я завтра улетаю домой, к себе в Сибирь. Так что, пожалуй, лет десять не увидимся.
      Балакин посмотрел на него из-под бровей, хмыкнул.
      - Десять, говоришь? У прокуроров мерки другие.
      - А ты себя не отпевай, ты вот что... Майор Басков, между нами, парень очень приличный. И людей понимает, хотя намного нас моложе.
      - А что майор? У меня за горбом столько намотано, да еще эта касса. Суд все сочтет.
      - Не мне тебя учить. Суд не одно это сосчитает.
      - Я с повинной не пришел.
      - Ты майору все, что мне рассказывал, выложишь?
      - Само собой. Что ж его морочить? Мне-то все равно крышка.
      - Погоди... Заладил... Чистосердечное признание на суде тебе зачтется? Зачтется. С Чистым майору помоги - это поважнее всякого признания будет.
      - Отпусти - сам найду. Серегин улыбнулся.
      - Ну вот, ты уже и шутишь. Значит, в порядке. Опустив голову, Балакин спросил:
      - У Эсбэ нянька была, помнишь?
      - Ну как же, Матрена.
      - Она говорила: все в порядке - огурцов нет, остались одни грядки. Ничего, какие наши годы? До свиданья пока.
      - Прощай, Серьга.
      На следующий день допрос был коротким. Басков сказал:
      - Мне Анатолий Иванович кое-что передал из вашей беседы, но это мы пока отложим, это терпит. Давайте поговорим о Чистом.
      - Спрашивайте, - сказал Балакин.
      - У меня один вопрос: где он сейчас? У вас, кажется, адрес имеется.
      - Дал мне Чистый один адресок, да теперь, думаю, пустой номер потянете.
      - Почему же?
      - Мы уговорились, эта хаза... как у вас называется? Ну почтовый ящик, что ли. Если ему меня или мне его сыскать потребуется - дать хозяйке знак.
      - Так почему же пустой номер? - все еще не понимал Басков.
      - А вы, гражданин майор, Игоря Шальнева за кем числите?
      - За Чистым. Но могу и ошибаться.
      - Не ошибаетесь. А коли так, он меня боится не меньше, чем вас. А может, больше.
      - Похоже рисуете. А кто хозяйка?
      - Любовь его. Письма в колонию писала.
      - Это где?
      - Недалеко. Станция Клязьма.
      Басков зажег спичку, дал догореть до пальцев, перехватил другой рукой за обуглившуюся головку, и спичка сгорела вся, изогнувшись черным червячком.
      - А он знает, что Шальнев должен в Харьков вам написать, как съездит в Электроград?
      - Про это я не говорил. Басков повеселел.
      - Чистый встретил Шальнева двадцатого июля. Месяц прошел, всего месяц. Боится он вас - это понятно. Только как же вы могли про их встречу узнать?
      Басков спрашивал больше у себя самого, поэтому Балакин молчал, не мешал ему.
      Закурив, Басков задал вопрос Балакину:
      - А вообще-то, что вы в Харькове остановились, ему известно?
      - Я на юг держал, а в Харькове буду или где - сам не ведал.
      - У кого жили в Харькове?
      - Так, случайно со старичком одним столковались, тридцатку за месяц.
      - Почерк ваш Чистый узнать может?
      - Откуда, гражданин майор?! На одних нарах жили - переписываться не надо.
      - Ну это ничего. Давайте-ка составим ему письмецо. - Басков взял из стопки серой, газетного вида писчей бумаги один лист, сложил его пополам. - Садитесь поудобнее...
      Балакин придвинулся к столу. Басков дал ему бумагу и шариковую ручку, спросил:
      - Вы как друг дружку звали?
      - По именам.
      - Так. Значит, пишем: "Дорогой Митя..."
      - "Дорогой" ни к чему, - перебил Балакин.
      - Угу, - согласился Басков. - Знаете что, сочините сами, но чтобы смысл был такой: я, мол, отобрал у тебя в Ленинграде деньги, а теперь хочу компенсировать, наклевывается подходящее дело, решай, а если не хочешь, так я управлюсь и один. Жду ответа. И харьковский адрес.
      Внимательно слушал его Балакин, а выслушав, положил ручку.
      - Не клюнет он, гражданин майор.
      - Неважно. Вы напишите, как лучше.
      Расчет у Баскова был простой. Пусть Чистый и не видел никогда почерка Брыся, но о деньгах-то знают только они двое - стало быть, не засомневается Чистый, что письмо от Брыся. Брысь прав - он не клюнет, но не на этом строил свой план Басков.
      Письмо в пять строчек далось Балакину нелегко. Но, испортив несколько листков, он написал так:
      "Митя я свой должок не забыл твои шесть с полтиной верну. Сосватал тут один домишко дорого просят но хозяев уговорить можно. Дай знать согласен ли. Жду. Саша". И внизу - харьковский адрес.
      Писал Балакин грамотно, если не обращать внимания на отсутствие запятых.
      - Еще один вопрос, - сказал Басков. - Вы у охранника пистолет сняли. Он у Чистого?
      - Да.
      - А стрелять Чистый умеет?
      - В армии служил.
      - Ну хорошо, на сегодня довольно.
      Глава 10
      "БЕРЕМ ЧИСТОГО"
      Еще до того, как клязьминская любовь Чистого получила письмо из Харькова, майор Басков знал о ней почти все, что можно выведать о человеке, не бросая на него тень расспросами людей, так или иначе с ним соприкасающихся. Она работала в Москве парикмахером в одном из новопостроенных салонов, в мужском зале, и была отличным мастером. Год рождения - 1949-й. Есть сын десяти лет, зовут Сергей (по отчеству Дмитриевич). Зинаида Ивановна Сомова никогда в браке не состояла. Владеет половиной дома, переписанной на нее ее матерью, ныне пенсионеркой. Что еще? В конфликт с законом не вступала. Марат Шилов, ходивший к Зинаиде Сомовой стричься, сказал: симпатичная женщина.
      Если верить добытым сведениям, Чистый у Зинаиды Сомовой в промежуток между двадцать первым июля и двадцатым августа не показывался. Во всяком случае, соседи не видели, а они Чистого, судя по всему, хорошо помнили: на такси приезжал, за рулем. Известная вещь: сосед про соседа всегда больше знает, чем о себе самом. Если б Чистый даже ночью к Сомовым невзначай тихой сапой проник, все равно чей-нибудь бессонный зрак или чуткое ухо засекли бы постороннее явление. А тут - ни шушу...
      Правда, Чистый мог навестить Сомову в салоне, но то, что он предпочел не показываться у нее дома, не сулило Баскову скорой удачи. Когда вор бежит от двух погонь сразу - от угрозыска и от собственного брата, вора, - такого бегуна быстро не настигнешь.
      В Москве жила мать Чистого, пятидесятитрехлетняя женщина, работавшая в отделе технического контроля одного большого завода. Она занимала двухкомнатную квартиру, которую делила со своей дочерью, младшей сестрой Чистого, вышедшей замуж в то время, когда ее братец отбывал срок в колонии. На этой квартире Чистый тоже не появлялся. Мать и сестра вестей от него не имели.
      Вся надежда была у Баскова на письмо. Получит его Сомова - что-то с ним делать надо. Щепетильная штука, конечно, если она переправить почтой захочет по другому адресу. Но это ерунда, в таких случаях особенно щепетильничать не приходится: главное - чем быстрей, тем лучше, потому что преступник с "пушкой", и как он ее употребит, никому не известно.
      За те трое суток, что Сомова находилась под наблюдением, ничего подозрительного заметить не удалось. Письмо, посланное Бесковым, было получено на четвертые сутки утром. В тот день Сомова по графику работала во вторую смену - с 15 до 22 часов, но вышла из дому в десять, буквально через пять минут после ухода почтальона. Басков, получив сообщение об этом, вздохнул облегченно - кажется, надежда на письмо начинала оправдываться. Но оказалось, что Сомова спешила в Москву совсем по другой причине: чтобы встретить сына, которого привезли на автобусе из пионерского лагеря. Между прочим, десятилетний Сергей своим прямым носом и широко расставленными глазами очень похож на Чистого.
      Радостная, Сомова увезла сына домой на такси, а в половине второго снова покинула Клязьму и на электричке вернулась в Москву.
      В пять часов она позвонила с работы по телефону подруге, которая в это время тоже была, вероятно, на службе, так как Сомова сказала в трубку: "Попросите, пожалуйста, Тарасову". А затем состоялся короткий деловой разговор. "Тоша, как дела?" - спросила Сомова. "Нормально". - "Пьет?" - "Вроде поменьше". - "Скажи, пусть немного остановится. Ему свежая голова нужна. Я сегодня приеду". - "Во сколько?" - "Я же во вторую... Около одиннадцати буду. Еда у вас есть?" - "Если чего прихватишь - не помешает".
      После этого Сомова отправилась в расположенный неподалеку от салона продовольственный магазин, вошла в него через служебный вход и вскоре вернулась с увесистым свертком из плотной бумаги.
      В начале одиннадцатого она вышла из салона, пересекла улицу и встала с вытянутой рукой. Вскоре возле нее затормозила "Волга" со служебным номером, она коротко поговорила с водителем и села в машину. "Волга" держала путь в сторону Дмитровского шоссе, а затем помчалась прямо и привезла пассажирку в Бескудниково.
      Сомова вошла во второй подъезд пятиэтажного блочного дома, лифтов в котором не было, и поднялась на третий этаж. В этом доме она и заночевала.
      Рано утром Баскову сообщили, что гражданка Тарасова живет в квартире No 23, квартира двухкомнатная.