Софья тогда начала входить в свою невестинскую пору - в пятнадцать лет она выглядела вполне созревшей красавицей, хотя её отец, в ту пору ещё живой и здоровый, никак не хотел с этим соглашаться. Он уверял, что Софьюшка ещё совсем дитя, не сирота какая-нибудь, не урод, чтобы торопиться, отдавать её замуж. Может, зря княгиня пошла у него на поводу - тогда-то Софья послушала бы её, никуда не делась! Тогда она вообще была не в пример почтительнее с матерью. Исполняла все, что та ни скажет! Десять-то лет назад.
      Небось, уже не один внучек навещал бы на пасху али рождество свою бабушку. Нет, надо было не слушать супруга - Мария Владиславна, ежели чего-то очень хотела, всегда могла его уговорить - и выдать Софью замуж. Не перебирать без смысла, не ждать принца, а выбрать молодого человека с достатком и рода хорошего...
      А вместо этого княгиня сама поплыла по воле волн.
      Глава шестая
      Николушка тогда учился в частном пансионе профессора Шацкого. Князь Николай Еремеевич Астахов считал себя обязанным дать сыну хорошее образование. С дочерью было труднее - на её обучение не хватало денег. То есть, Луизе, гувернантке платили, и та учила юную княжну всему, что сама знала и умела, но истории, языкам - к ним у Софьюшки определенно была склонность - должен был учить кто-то куда более просвещенный.
      Отдать Софью в Смольный институт, подобно другим аристократам, князь не мог по той же причине - отсутствию денег. Он мог бы похлопотать о пособии, но тогда принародно пришлось бы признаваться в том, что Астаховы бедны.
      Понятное дело, шила в мешке не утаишь, об этом свету и так было известно, но одно дело, когда о том говорят, и совсем другое, когда в том признаешься!
      Оставалось одно: учить дочь другим способом. То есть, приглашать учителей.
      Но и опытные учителя брали за уроки дорого. Так что, волей-неволей, пришлось прибегнуть к помощи студента.
      Таковой сыскался. Живший на государственную пенсию, выходец из бедной дворянской семьи, но настолько способным к языкам и прочим наукам, что его приняли в Академию на государственный кошт.
      Как водится, в семье, откуда был родом студент, имелись ещё дети, для которых брат - звали его Вадим Малиновский - оказался единственным кормильцем.
      Брался он обычно за любую работу, лишь бы раздобыть денег. Таким манером он и оказался в доме Астаховых, согласившись на предложение князя Николая Еремеевича платить ему какие-то крохи за преподавание иностранных языков и истории его дочери Софье Николаевне.
      Случай обычный, если не сказать тривиальный, мало кто подобного не знал. Как избегнуть положения, при котором красивые юные девицы, вынуждены изо дня в день общаться со смазливыми юношами, учителями-студентами, своими сверстниками, с кем не надо так уж тщательно соблюдать этикет и держать на расстоянии, как предписывает мораль. Немного нужно, чтобы приятельские отношения между молодыми людьми переросли в некие другие, более чувственные...
      Софья Николаевна оказалась способной ученицей. Вадим не мог нахвалиться на нее, отдаваясь своим учительским обязанностям со всем пылом юности.
      Он преподавал княжне немецкий язык, испанский, английский, рассказывал ей об истории Древней Греции, попутно обучая любимую ученицу латыни.
      Первое время на уроках присутствовала и гувернантка Софьи Николаевны, Луиза, но на беду случилось так, что у княгини заболела горничная и ей пришлось пользоваться услугами расторопной француженки. Молодые люди все чаще стали оставаться одни.
      Соне нравилось учиться. Надо сказать, французский язык на уроках своей гувернантки она освоила довольно быстро, а потом стала приставать к Луизе с такими вопросами, на которые та не всегда могла ответить. Потому она и вздохнула свободно, когда появился Вадим. У студента, в отличие от Луизы, кажется, был готов ответ на любой вопрос. А если он чего-то и не знал, то с улыбкой отвечал Соне, что назавтра непременно даст ответ, потому что нынче и сам его не знает...
      Княжна относилась к своему учителю с уважением и в беседах на самые отвлеченные темы слушала внимательно, обращалась почтительно - Вадим Валерьянович. Тут княгине не в чем было упрекнуть свою дочь, а вот об учителе этого сказать было нельзя. Он влюбился. Да так, что не мог есть и спать, и стал худеть и бледнеть на глазах.
      - Уж не хвораете ли вы, Вадим Валерьянович, - спрашивала его сердобольная княгиня, но учитель поднимал на неё совершенно больные глаза и говорил.
      - Никак нет, ваше сиятельство, я совершенно здоров!
      Княгиня, как говорила она сама про себя, была стреляным воробьем и, поняв, в чем дело, решила вначале призвать к себе Луизу. Посоветоваться. Мол, ежели так и дальше пойдет, оставлять молодых наедине будет небезопасно.
      Луиза, узнав со слов Марии Владиславны, о "беде", развеселилась.
      - Полно, ваше сиятельство, ничего страшного в том нет. Думаю, я исправлю это положение, заставлю дела идти в нужном направлении.
      Гувернантка не всегда выражалась понятно. Не то, чтобы княгиня ей не доверяла, но решила на всякий случай проявить бдительность. А если по-простому, проследить за действиями гувернантки.
      Вначале она обнаружила её беседующей с учителем. Вернее, говорила в основном Луиза, несчастный учитель лишь кивал её словам.
      В следующий раз она обнаружила Вадима в комнате француженки. Дверь была приоткрыта, потому княгиня вроде невзначай задержала шаги и услышала, как та успокаивает плачущего Вадима словами, которые вполне успокоили Марию Владиславну.
      - Ай-ай, какой красивый, молодой юноша, плачет из-за игрушки, которая ему никогда не достанется.
      - Софья Николаевна - не игрушка, - не согласился студент.
      - Конечно, не игрушка, это я так... шучу, чтобы развеселить учителя, который не замечает, сколько красивых девушек вокруг. А ведь они могут развеселить Вадима, развеять его печаль...
      Голоса смолкли, а потом Мария Владиславна отчетливо услышала звук поцелуя.
      Почему-то такое развитие событий расстроило княгиню больше всего. Она с горечью подумала, что наступило время, когда молодые долго не печалятся о предмете своей любви, и их может утешить всякая... Из чувства справедливости Мария Владиславна даже мысленно не стала говорить о Луизе плохих слов, но дала себе слово, отказаться от услуг Вадима при первой же возможности.
      Случай представился даже быстрее, чем ожидала княгиня.
      Князь Астахов служил в ту пору в Канцелярии иностранных дел составлял деловые бумаги и в некоторых случаях использовался своим начальником как переводчик - Николай Еремеевич знал шесть иностранных языков.
      Беда Астахова состояла в том, что он имел вид крайне непредставительный, несмотря на свои аристократические корни. Какой-то он всегда был сутулый, печальный. Несчастный. И возбуждал своим видом жалость, что не к лицу было служащему.
      Мария Владиславна понимала: супруг панически боялся, что в один прекрасный день семья его останется вовсе без средств к существованию, хотя в то время Астаховы жили гораздо лучше, чем теперь.
      Однажды князю удалось оказать серьезную услугу некоему иностранцу, который оказался профессором Петербургской Академии наук.
      Тот проникся озабоченностью Астахова по поводу надлежащего образования для своей дочери, и вскоре к Соне стали ходить учителя Академии, достаточно почтенного вида, чтобы Мария Владиславна могла больше не опасаться за честь дочери.
      Вадиму мягко отказали, - в его преподавании больше не нуждались, и с той поры ни княгиня, ни сама Софья его не видели. Причем последняя так ни о чем и не узнала. В совместной беседе Мария Владиславна и Луиза решили, что рассказывать о любви к ней Вадима Софье не стоит.
      Впоследствии княгиня вспоминала Вадима и дивилась бесчувственности дочери: какая девица на её месте не заметила бы такой пылкой влюбленности молодого человека? Неужели её дочь лишена самой обычной женской интуиции, которая всякой девице дается от рождения.
      Наверное, поэтому она особенно и не принуждала Софью к замужеству, подозревая, что поговорка "стерпится - слюбится" к её дочери не подходит совершенно...
      Посылать за Николаем в полк не пришлось, он сам приехал вскоре после разговора княгини с дочерью. На ходу сбрасывая плащ на руки Агриппине, он ворвался в гостиную, где сидели его мать и сестра, чтобы, задыхаясь от волнения, спросить:
      - Неужели это правда?
      - Правда, - кивнула Мария Владиславна, забыв, как обычно, попенять сыну на моветон - так торопился, что и забыл о приличиях. Неужели трудно поздороваться?
      Но сегодня все шло не так, как было заведено в их доме, потому княгиня протянула сыну слиток золота и произнесла:
      - Вот оно.
      Князь почти таким же движением, как недавно мать, подбросил на ладони слиток, прикидывая его вес.
      - Фунтов пять?
      - Шесть, - поправила Соня.
      Мария Владиславна уже открыла рот, чтобы предложить сыну перевести дух и попить чаю, но он обратил сияющий взгляд на сестру и тут же, посерьезнев, требовательно спросил:
      - А где остальное?
      И опять родные женщины поняли его как надо. Молодой князь всегда прежде вел себя спокойно и невозмутимо, и оставалось только догадываться о терзаниях Николя, когда он отдавал в починку свой мундир, вместо того, чтобы по примеру своих богатых товарищей, попросту сшить себе новый.
      Он вынужден был избегать шумных компаний, разгульных пьянок с цыганами и шлюхами, потому что не мог позволить, чтобы друзья платили за него. Своих же денег, таких, которых он мог бы потратить не задумываясь, у капитана Астахова не было.
      Без сомнения от нищеты, в которую постепенно сползала княжеская семья, больше всех страдал именно он.
      Мария Владиславна улыбнулась горящим предвкушением глазам сына и грустно подивилась собственному спокойствию. Надо же, перегорела!
      Она наказала Агриппине сидеть в кухне и носа наружу не казать, а сама поспешила вслед за своими детьми - Соня как раз передавала брату свечу и спички.
      В кладовой Соня было сама потянулась к нужным камням, но брат отодвинул её в сторону.
      - Я сам. Ты просто покажи, на какие именно камни нажимать.
      И первым шагнул в открывшийся проем так же ловко, как Разумовский, проскользнув под полками.
      - Николя! - услышал он голос матери, которая, в отличие от него, нагнулась с превеликим трудом. - Ты мог бы подать мне руку.
      Вдвоем с Соней они помогли матери пройти в открытую дверь, и теперь все трое стояли на пороге комнаты.
      "На пороге к богатству", как подумалось Соне.
      - Ну и пылища! - сказала Мария Владиславна, скорее, чтобы не молчать.
      - Это лаборатория деда? - спросил Николай. И голос его сорвался.
      Женщины с удивлением посмотрели на него.
      - Надо же, - пробормотала Соня, - а я подумала, что ты первым делом бросишься к золоту. Может ты боишься, что оно ненастоящее?
      - Нет, я этого не боюсь. Ювелир, которому Леонид показывал слиток, знаком и мне. Он до сих пор ходит под впечатлением: золота такой высокой пробы он ещё не видел. Предлагал очень хорошие деньги за два слитка.
      - Только два слитка? - удивилась княгиня. - А кому мы сможем продать остальное золото?
      - Об этом потом, - буркнул Николай и внимательно посмотрел на отмытое Агриппиной бюро. Оно инородным телом смотрелось среди всей остальной немногочисленной мебели, все ещё покрытой слоем пыли.
      - Ты здесь что-то искала, - утвердительно сказал он сестре. - И, думается мне, нашла.
      - Нашла. Дневник деда, - нехотя призналась Соня.
      - Я тоже хочу его посмотреть.
      Такого от брата она никак не ожидала. Когда это его волновали какие-то старинные документы и записи? Разве неясно, что в семье один историк Соня.
      - Николя! - в голове её отчетливо звучала обида. - Но я сама его ещё не читала!.. Может, ты сначала посмотришь книгу?
      - Так ты взяла и книгу? - князь осуждающе взглянул на сестру. Решила, значит, что меня и вправду кроме золота ничего интересовать не может?
      - Но дети. - княгиня поспешила погасить разгорающийся огонь, - неужели вы станете ссориться из-за такой ерунды?
      - Ты же знаешь, это первые собственноручные записи деда, - жалобно проговорила Соня. - О нем почти ничего неизвестно, а ведь он наш ближайший предок!
      - Что поделаешь, - на этот раз наши с тобой интересы пересеклись, жестко сказал Николай. - Впрочем, если хочешь, ты можешь снять с него копию. Как-нибудь потом.
      - Ты оставишь мне дневник хотя бы на два дня? - Соня готова была расплакаться.
      - Я оставлю его тебе на неделю, - великодушно махнул рукой брат. Потом я уйду в отпуск, и тут уж не обессудь... А теперь показывай, наконец, где оно, дедово золото?
      Некоторое время спустя Астаховы втроем сидели в гостиной и пили чай. Впрочем, на столе было достаточно еды, чтобы как следует насытиться. Так что Николай заодно и обедал. Возле его левой руки лежали два отмытых и отчищенных золотых слитка, которых он словно невзначай касался локтем - все старался убедиться, что это не мираж.
      - Продадим слитки Гольдману, - говорил своим домочадцам князь, - и первым делом купим себе карету.
      - Карету? - удивилась Мария Владиславна. - Столько времени обходились, и вдруг такая поспешность.
      - Не скажите, маменька, карета - это облик аристократии. Тем более обидно её не иметь, что у нас есть герб, хотя и изрядно потускневший без долгого применения.
      - На лазоревом поле летящий золотой сокол и девиз "Semper in motu!"20, - мечтательно проговорила Соня: все, что касалось геральдики несказанно волновало её. - Когда-то, ещё во времена раннего христианства, такой сокол спас от костра нашу очень далекую прабабку, обвиненную в ведьмачестве.
      - И ты знаешь, как это происходило? - заинтересованно спросил Николай.
      - В семейной летописи Астаховых есть упоминание о том, как прабабку молодую женщину по имени Любава - некие монахи повлекли на костер, а её сокол полетел за подмогой к возлюбленному Любавы; спасители подоспели вовремя. Клички сокола история не сохранила, хотя поначалу я думала, что она каким-то образом вкраплена в девиз - на все лады латинские слова и так, и эдак вертела...
      - Но тогда девиз не слишком соответствует твоему рассказу.
      - Потом я пришла к мнению, что тот, кто его придумывал, - девиз, имею в виду, - вовсе не был знаком с историей рода, а посчитал летящего сокола, упоминавшегося в летописи, как спаситель, символом движения. По-моему, это тоже неплохо. Движение - есть жизнь...
      - Умная ты наша! - насмешливо проговорил Николай; впервые знания сестры задели его за живое. Почему он об этом не знал прежде. Было бы о чем хоть рассказать однополчанам, когда не шел разговор о деньгах.
      Княгиня, подперев щеку рукой, слушала разговоры своих детей и тихо млела. То, о чем она всегда мечтала, сбылось. Теперь Астаховы спокойно обсуждают покупку кареты, хотя совсем недавно не могли себе позволить даже купить новую одежду. Вот только почему так болит её сердце? Неужели это бывает от радости?..
      - По-моему, ты чересчур широко размахнулся - карету! - пеняла брату Соня. - Мы не можем даже использовать весь дом, живем в пяти комнатах. У нас с маменькой одна служанка на двоих. В конце концов, мы все не одеты по моде, а тут - первым делом устроим выезд. Куда это годится? Свалившееся на нас богатство можно использовать постепенно, в противном случае, каждый начнет интересоваться, с чего мы так разбогатели?
      - Вряд ли кому это придется объяснять, однако на такой случай я все продумал, - ласково улыбнулся ей брат. - Завтра продается с молотка имущество князя Долгорукого. Сомневаюсь, что за его карету будут давать слишком много, хотя я уже дал его слуге монетку, после чего он и разрешил на карету взглянуть. Так вот, она лишь с виду невзрачная. Раньше все делали на века, так сейчас не делают. Зато когда мы приведем её в порядок: починим, покрасим, обобьем изнутри бархатом и оденем кучера в цвета нашего рода, она заиграет по-другому. Вот посмотрите, нам ещё за неё станут большие деньги предлагать, хоть наверняка первое время кое-кто станет посмеиваться, что мы купили подержанный выезд. Но нас это не слишком огорчит. Не правда ли, маменька?
      Мария Владиславна очнулась от своих мечтаний. О чем сын её спрашивает? Ах, не все ли равно, каков выезд. Но сын вовсе не был настроен так безмятежно и не позволил никому из домочадцев уклониться. Они втроем именно сейчас должны обсудить, каким в дальнейшем быть князьям Астаховым?
      - Николушка, - не сдавалась княгиня, - стоит ли теперь же говорить о карете, когда лучше сначала купить тебе новый, богатый мундир.
      - Мне теперь он не надобен, - отмахнулся Николай.
      - То есть, как же без мундира, сынок?
      - А вот так. Россия пока в военную компанию вступать не собирается, так что самое большое для меня повышение в мирное время - дослужиться до секунд-майора. Стоит ли сие звание таких усилий? Уж лучше я займусь делом, которое мне по-настоящему будет интересно.
      - Могу я узнать, каково это дело?
      - Пока не можете. Разве что, когда-нибудь потом... Эх, дорогие мои, и заживем мы с вами, лучше не надо! Сам женюсь, Софью замуж выдам.
      - У тебя есть на примете хороший жених? - оживилась княгиня. Вот теперь разговор принимал нужный оборот.
      - Ежели и нет, то найдется! До богатого приданного всегда есть охотники.
      - А меня ты спросил? - возмутилась Соня.
      - Нет. Но я не верю, что в такое время ты будешь думать только о себе. Мы должны жить, как наши предки жили. Соня, разве ты не сама говорила, как прежде был славен и богат род Астаховых? Так разве не нам возвращать ему былые блеск и уважение? Потому - никаких старых дев! Ибо они есть позор для всякой семьи.
      - Но, Николушка, разве ты не знаешь, никто нарочно не становится старой девой, - попробовала вступиться за дочь Мария Владиславна. - Вот и у Сони так получилось...
      - Так получилось, потому что мне некогда было этим заниматься, но теперь, когда я смогу не думать о хлебе насущном, в судьбе сестры все переменится. Впрочем, ты и сама это увидишь. Не ей ли, историей увлекающейся, знать, как необходим всякому роду авторитет, следование обычаям...
      - А ежели я откажусь? - робко бормотнула Соня; как оказалось, она вовсе не была ниспровергательницей устоев. А уж объявлять брату войну ей и вовсе было страшно.
      - Тогда я отвезу тебя в самый захудалый, самый суровый женский монастырь, где ты всю оставшуюся жизнь проведешь на коленях, в неустанных молитвах, на хлебе и воде... Поверь, это гораздо хуже, чем добровольно выйти замуж за хорошего человека. Притом, что я собираюсь пойти тебе навстречу и позволю выбрать жениха из тех мужчин, что к тебе посватаются.
      - Что это вы взялись меня монастырем пугать? То маменька, то ты. Можно подумать, все дело лишь во мне!
      - В чем же еще?
      Соня почувствовала себя, как приговоренный к смерти, над головой которого занесен топор. Она-то надеялась, что к ней с таким вопросом больше никто приставать не станет. Звание "старой девы" её вовсе не оскорбляло. А теперь... Кто знает, за кого её выдадут замуж?
      В летописях даже самой семьи Астаховых есть история о том, как некий князь Владимир сажал свою жену в поруб21 из-за малейшей провинности, а однажды забыл выпустить - или женка уж очень провинилась. Бедная женщина провела в нем три дня без хлеба и воды, а когда наконец о ней вспомнили, оказалось, несчастная сошла с ума.
      Не так, вроде, и много свидетельств произвола имелось в документах, но Соне отчего-то казалось, что именно на её долю достанется какой-нибудь тайный "маркиз де Сад22". О нем она совсем недавно прочла во французской газете в комнате у брата, куда зашла за очередной книгой Вольтера. Кстати, книгу она так и не нашла - тот, уезжая в полк, забыл сестре её вернуть.
      Тогда-то уж точно - прости-прощай её увлечение историей, и вообще дальнейшее самосовершенствование. Кроме того, ей хотелось взять несколько уроков живописи и пения. Говорят, у неё неплохой голос...
      - Я пойду к себе, - она вопросительно посмотрела на брата, когда поняла, что продолжает размышлять сидя за столом.
      - Иди, - разрешил он.
      Соня ещё услышала голос матери, мол, не слишком ли он жесток к своей сестре. И ответ Николая.
      - Только так с нею и нужно себя вести.
      Она сама долго расстегивала непослушными пальцами многочисленные крючки на платье - моды ещё позапрошлого года - от волнения забыла позвать к себе Агриппину.
      Можно было бы уйти в монастырь, раз уж так упорно говорят о нем её родные, но монашество пугало Соню ещё больше предполагаемого жестокого мужа.
      "А ты надеялась, голубушка, что всю жизнь тебе дадут прожить, как хочется? - вдруг озлился внутренний голос. - Скажи спасибо, что до двадцати пяти лет по-настоящему не тревожили. Другие вон в шестнадцать лет будто на каторгу попадают. За все нужно платить..."
      Она опять лежала и смотрела в потолок, герои битвы на котором с началом сумерек словно зажили какой-то другой жизнью. Дмитрий Донской смотрел на неё снисходительно, а татарский мурза сочувственно. Словно хотел сказать: "А ты возьми, да и сбеги. Хотя бы к той же Луизе". Правда, она тоже ищет ей жениха, но бывшая гувернантка хоть не станет стращать её монастырем...
      Сбеги! Можно было бы сбежать, да где взять денег? Их у Сони отродясь не бывало, если не иметь в виду карманных денег, - все, что нужно, ей обычно покупала мать.
      Кстати, раз брат ставит её в такие жесткие рамки, не пора ли Соне самой позаботиться о себе? Например, отложить один из слитков, да и спрятать его подальше, пока Николушка не пересчитал дедово наследство. Тогда не возьмешь.
      Она заснула, и во сне ей снилась всякая ерунда, и она время от времени просыпалась. Но сны не становились лучше. Соня все время оказывалась то в тесной комнате, то, как в нынешнем, сидела в каком-то прозрачном стеклянном цилиндре.
      Судя по всему, стоял этот цилиндр на какой-то площади и вокруг него толпились зеваки. Они открывали рты, что-то ей кричали, но Соня ничего не слышала.
      Тогда они стали тыкать в стеклянные стенки чем придется. Женщины зонтиками, мужчины - тростями. Это звучало, как: дзынь! дзынь!
      Дзынь! Соня проснулась, но звуки не исчезли. Она прислушалась: кто-то бросал мелкие камешки в её оконное стекло.
      Она подошла к окну и прижалась к нему лбом. Внизу - окна дома Астаховы располагались высоко от земли - стояла закутанная в плащ мужская фигура и делала ей какие-то знаки. По тому, как вдруг понеслось вскачь её сердце, Соня поняла, что это Разумовский. И поспешила открыть окно.
      - Descerdez, je besoin de vous parlez23, - сказал он по-французски громким шепотом.
      Соня согласно кивнула, опять прикрыла окно и стала лихорадочно одеваться, недоумевая про себя, отчего это Леонид не говорил с нею по-русски?
      Мимо комнаты брата она кралась на цыпочках, и когда однажды ей показалось, что он перестал храпеть, Соня остановилась и замерла с поднятой ногой, словно он за дверью мог услышать, как она опускает её на пол.
      Но вот храп возобновился, и Соня мышкой юркнула мимо спальни брата, нащупала на вешалке пальто и принялась отодвигать замки и запоры, в употреблении которых княгиня и её горничная были единодушны: чем больше, тем лучше!
      Казалось, замки эти гремели и стучали не только на весь дом, на весь Петербург, пока Соня открывала дверь. И когда наконец её открыла, Разумовский уже стоял у крыльца и протягивал ей навстречу руки.
      Соня замешкалась на ступеньках. После разговора с матерью и братом она, казалось, ещё больше отдалилась от той памятной ночи, которая бросила их в объятия друг друга. Леонид же, словно не было между ними разлуки, предлагал ей начать с того, на чем они в прошлый раз остановились.
      - Вы хотели мне что-то сообщить? - сухо спросила Соня, так и оставаясь на верхней ступеньке лестницы, хотя он взял её за локоть, предлагая сойти вниз.
      Глаза Разумовского странно блеснули в свете появившейся из-за туч луны.
      - Вы мне не рады? - спросил он и опять протянул к ней руки, как будто давал ей возможность опровергнуть собственное настроение.
      - А чему я должна радоваться? - буркнула Соня, делая шаг вниз. Маменька сказала, через неделю ваша свадьба. Вы имеете в виду эту радость?
      - Свадьбы не будет, - сказал Разумовский, - я пришел это вам сказать. Вы и теперь не рады? Значит, я ошибся? Мне показалось, что между нами... появилось определенное чувство... не можете же вы сказать, что целуете всякого мужчину, который приходит к вам в дом?
      - Вы хотите меня оскорбить? - теперь от Сони и вовсе веяло холодом.
      Наверное, от возмущения - подумать только, он посмел прийти к их дому среди ночи и разбудить ее! чтобы в таком недопустимом тоне разговаривать! она шагнула вниз не на ступеньку, а сразу на две, покачнулась и в тот же миг очутилась в его объятиях.
      - Любимая! - шепнул он ей прямо в ухо, отчего кожа Сони покрылась мурашками. - Все это время я не находил себе места при одной только мысли, что рядом со мной по жизни пойдете не вы, а какая-то другая женщина. Я готов отдать все, что имею, лишь бы вы позволили мне прийти к вашей матушке - или к брату? - просить вашей руки.
      Соня хотела сказать, что этот его поступок может испортить ему всю жизнь, навлечь на его голову гнев сильных мира всего - может, и самой императрицы, но не успела. Он стал так жадно её целовать, что Соня опять обо всем забыла.
      Наконец она сумела воспользоваться мгновением, пока он переводил дух, и прошептать:
      - Погодите, Леонид!
      Он почувствовал в её голосе несвойственную моменту серьезность и слегка отстранился, впрочем, не выпуская Софью из своих объятий.
      - Все не так просто, как вам кажется.
      - Я и не говорил, что это просто, - кивнул он, - но сегодня мне надо было узнать, согласны ли вы разделить со мной последствия того действия, что я собираюсь предпринять.
      - Вы говорите так, будто обсуждаете в штабе план очередной военной компании.
      - Наше с вами рандеву трудно назвать заседанием штаба, - улыбнулся он. - Однако, подмечено верно: за свою свободу мне действительно придется повоевать... Но вы до сих пор не сказали, любите ли вы меня?
      Теперь он даже перестал обнимать Соню за плечи, а отодвинулся так, чтобы видеть выражение её глаз.
      - Все это так неожиданно, - пробормотала она, чувствуя, как краснеет, и оттого смущаясь ещё больше. - Мы с вами знакомы всего два дня.
      - Только скажите, да или нет!
      - Видите, Леонид Кириллович, вы штурмуете меня словно крепость.
      - Вы не правы, Софья Николаевна, крепость штурмовать мне было бы легче. Там все ясно: кто штурмует, кого штурмуют, а с вами... Знаете, как я боялся идти к вашему дому!
      - Вы - и боялись? - не поверила она.
      - Да, боялся! Недаром свет Петербурга величает вас...
      Он смешался, увидев, как вопросительно изогнулись её брови: кто тянул его за язык! Но отступать было поздно, княжна ждала.
      - Мраморная дева! - выпалил он.
      Да, кажется, Соне её отшельничество выходит боком. То просто поговаривали, что княжна Астахова засиделась в девках, а теперь ещё и этот не красящий её титул. Она отчего-то разозлилась, а так как рядом не оказалось никого другого, кроме Разумовского, то досталось ему.
      - Зачем же тогда вы здесь? Надеетесь вдохнуть жизнь в мрамор?
      - Надеюсь, - ответил он дерзко. - Ведь однажды мне это удалось.
      Если бы он не держал Соню в объятиях, она бы повернулась и ушла. А так ей оставалось лишь стоять и пыхтеть, как рассерженный еж.
      - Ну полно, полно, - говорил Разумовский, поглаживая её по плечу, прозвище обидное, понятное дело, но разве я в этом виноват? Ежели честно, то мне даже нравится.
      Сказал и втянул голову в плечи, будто она собиралась его ударить.
      Но Соня лишь пробормотала:
      - Пигмалион24 новоявленный.
      - Пигмалион, - согласился Разумовский. - Мне повезло даже больше, чем Пигмалиону. В его скульптуру вдохнула жизнь богиня любви Афродита, а я обошелся без её помощи.
      - Вы слишком самоуверенны, - рассерженно проговорила Соня; не то, чтобы ей не нравилось находиться в объятиях графа, но в таком положении она чувствовала себя слишком слабой и зависимой, справедливо полагая, что это её состояние никак не соответствует важности момента. - Отпустите меня, что вы вцепились-то, как клещ!
      - Что ж это, я враг самому себе? - не согласился он, прижимая её ещё крепче. - Пока вы не ответили на мой вопрос, я не могу рисковать.
      Понятное дело, если бы она и вправду была мраморной девой, небось, он и руки не посмел к ней протянуть, а раз однажды проявила слабость, теперь расплачивайся...
      Но это она так, ворчала про себя. А на деле её переполняла радость оттого, что человек, который ей был далеко не безразличен, собирался отказываться от всех благ своего предполагаемого брака, чтобы быть рядом с Софьей.
      И притом, что она втайне наслаждалась обилием новых чувств и ощущений, некий незримый трезвый человек где-то в глубине её души говорил: "Не стоит, однако, Разумовскому этого делать".
      Значит, не стоит делать? Но Соня вовсе не хочет отказываться от Леонида... Может, есть какой-нибудь другой выход?
      Ее мозг лихорадочно заработал: другой выход! Он непременно должен быть.
      Разумовский заметил её глубокую задумчивость и с обидой разжал объятия: неужели она и в самом деле настолько бесчувственна, что может позволить себе в такую минуту думать о чем-нибудь другом? Или о ком-нибудь?
      - Вы собирались что-то предпринять? - между тем задумчиво спросила она.
      Он все не мог понять, что происходит. Но и не отвечать на её вопросы не мог - для чего-то же княжна его спрашивает.
      - Я хотел пойти к невесте и объясниться, - проговорил он нарочито равнодушно.
      - Когда - сегодня?
      - Через три дня. Дарьи сейчас нет в Петербурге. Она в имении Шарогородских...
      И тут Софья потребовала от него нечто и вовсе странное.
      - Пообещайте мне, не делать этого, пока предварительно не повидаетесь со мной.
      - Зачем? - удивился Разумовский.
      - Позвольте пока на ваш вопрос не отвечать, - сказала Соня, чем повергла графа в ещё большее недоумение: что она задумала?