Отцы Ели Кислый Виноград. Третий Лабиринт

Невысокий, почти на голову ниже Ноама, но непомерно накачанный, широкоплечий парнище зверски избивал беззащитного парня. "Б-же! Брат моей Ширли!" – только успел подумать Ноам, после очередного удара выхаркнув с кровью несколько выбитых и сломанных зубов. Мучитель шипел ему в лицо: "Это тебе за нашу сестрёнку, которую ты совратил… и за братков-антистримеров! Где они? А-а?!" – неожиданно пролаял Галь. Ноам с гадливостью глянул на него сквозь невольные слёзы – и ничего не сказал.
      "Ну, сознавайся, что с нашей сестрой сделал, куда сестру нашу девал?" – Галь неожиданным искусным взмахом ноги засадил носок своего сапога прямо в локоть правой руки Ноама и тут же, не сделав паузы, врезал по косточке левого локтя.
      Ноам задохнулся от боли, его мучитель удовлетворённо ухмыльнулся и процедил: "Ну, всё, теперь он нам неопасен. Наручники можно снимать!" Дубоны тут же бросились исполнять приказ и как бы нечаянно вывернули ему руки, причинив уж и вовсе нестерпимую боль. Ноам побледнел и охнул, хотел закусить губу, но понял, что его лишили этой возможности. Руки повисли, как плети.
 

***

 
      Лицо Ноама уже превратилось в сплошной вздувшийся синяк, из носа хлестала кровь и залила всю рубашку, синяками было покрыто всё тело, а Галь, зверея всё больше, продолжал наносить жестокие удары, приговаривая: "Куда сестру дел? Где братья-антистримеры?
      Ты не юли, а то…" Голова Ноама бессильно моталась из стороны в сторону, он уже не вслушивался, что говорил его мучитель. Тот прорычал своему близнецу: "А ты что? Так и будешь стоять и смотреть?" – "Нет, я не буду бить… – неожиданно пробубнил, отвернувшись к окну, Гай. – Ширли никогда мне этого не простит… И ты оставь его… Довольно…" – "Ну, хор-р-р-ошо же! Я с тобой ещё разберусь…" – "Мне всё равно… Ты знаешь…" – "Да ничего она не узнает… Она и не увидит больше эту грязную скотину! И никто не узнает, где он и что с ним!" – откуда-то издали доносился до Ноама ломкий, холодный фальцет. Он уже не видел, как в комнату вошли ещё несколько человек, что-то сказали. Близнецы куда-то исчезли.
      На Ноама навалилась тяжёлая тишина…
      Потом его тащили куда-то по полутёмному, извилистому коридору, награждая пинками под зад. Наконец, его втолкнули в какое-то мрачное помещение и захлопнули за ним дверь. Он растянулся у двери, мечтая только том, чтобы ему дали так вот лежать на жёстких камнях и не трогали больше, потом попытался подняться хотя бы на четвереньки, повернуться на бок…
      Но тут его с силой схватили за загривок, рывком подняли и вытолкнули в центр круга. Вокруг как в тумане мельтешили несколько крупных густо заросших лиц, свирепо и с устрашающей алчностью поглядывавших на него. В душу Ноама заползла чёрная тоска, он начал понимать, что отсюда ему уже не вырваться. Несколько голосов нестройным хором, с хорошо известным, пугающе знакомым, гортанным акцентом, завопили: "О, мальчика привели! Это хорошо!" – "Не, мужики, сначала пофутболим! Мальчика разогреть надоть! Его не слишком разогрели… А потом уж, потом уж!.. Всем достанется – не волнуйтесь!" Ноам не успел опомниться, как вся эта компания накинулась на него. Они били его ногами, стараясь ударить посильнее и попасть в самые чувствительные места. Из его горла вырывался уже не крик, а хриплый стон, а они продолжали пинать его, как мячик.
      Вдруг Ноам услышал чей-то хриплый густой, как из бочки, голос, взревевший: "Портки, портки с него сымайте! Ну!.." – и не сразу сообразил, о чём это они. Он всеми силами пытался не дать снять с себя брюки, сжимал колени, брыкался, даже получив сильный удар по коленным чашечкам… Зажмурившись, он принялся шептать строки псалмов, которые ему приходили на память, мешая их с обрывками слов молитвы, всплывающими в угасавшем сознании… Потом замолк, решив, что в этом месте и в таком виде он не может произносить эти слова…
      Один из мучителей зашёл сзади и захватил его за горло, с силой надавив на спину.
      Ещё двое крепко ухватили руки, вывернув их наверх и резко потянув вперёд на себя.
      Ноам закричал нечеловеческим голосом и – отключился, погружаясь в грязную, кровавую пучину дикой боли, унижения и позора.
 

***

 
      В комнате, где совсем недавно Галь избивал Ноама, Тим выговаривал близнецам: "Лапуль, всё хорошо в меру, а вы малость увлеклись! Вам не для этого дали с ним разобраться. Мы через него хотели выйти на его братьев, сорвавших нам победу на Турнире, на их главарей, на всю кодлу антистримеров! Но зачем вы его к братьям Навзи потащили?.." – "Ну, Тимми! Я хотел, чтобы он сказал, где наша сестра… и что он с нею сделал! За сестёр убивать полагается… таких вот соблазнителей!
      Честь семьи… честь фамилии…" – возмущённо ныл Галь. – "Охота тебе руки пачкать, детка! У нас же идёт игра по-крупному, а ты опять смешал личное с общественным! Пойми, котик: "Цедефошрия" была задумана как "компи-казино", именно оно в центре наших интересов. Но!.. – Тим важно поднял палец: – этого никто не должен знать. Поэтому для широких масс сформирована струя подобающей цветовой гаммы, и её символ – силонокулл, без которого угишотрию не запустить! И вдруг так фашлануться с этим Турниром!" Галь исподлобья глядел на Тима и вдруг спросил: "Всё понимаю, но не возьму в толк – зачем ты нам это рассказываешь в тысячу первый раз? А как это связано с твоей нынешней крупной игрой, ради которой мы должны были вроде как простить этого фиолетового дохляка?" – "Да не простить… Не простить, лапуля! Но совершенно ни к чему вырубать его… Если эти… его не замучают до смерти, считай, ему повезло!" – "Как будто тебя больше всего волнует его жизнь и здоровье!" – "Не хочу отвечать за то, что с ним могут сделать. Как ты не понимаешь?" – "Угу… я тоже не хотел бы…" – пробурчал Галь, злобно поглядывая на Гая. Тим покачал головой: "Беседер… Сейчас мы прежде всего должны ответить на их вчерашние художества на Турнире. В создавшейся ситуации "компи-казино" нам придётся до времени прикрыть. Мы так надеялись, что после этого Турнира, который, нам казалось, у нас в кармане, мы уже сможем выйти на поверхность с идеей "компи-казино"!.. А теперь – снова зарываться в подполье…
      Но оставить без реакции антистримерское хулиганство? Позволить им торжествовать?
      Да ты знаешь, что фелио до сих пор не дышат? Я так и не знаю, чем они их, какими обертонами… И как их вернуть в норму… Хорошо, что нам удалось основательно спутать витки, и в них этот дохляк по случайности оказался – вот он и ответил за всё и за всех! Ты его, ничего не скажу, отлично отделал! Но о какой такой чести и какой фамилии ты, Галь Хадаш, талдычишь? Тем более, когда у нас идёт такая игра!.." Тим помолчал, изучающе поглядел на близнецов и, приторно улыбнувшись, проговорил:
      "Ну, ладно, молодцы: врезали ему как полагается. Правда, теперь, после встречи с братвой Навзи, этот клюмник уже ничего не сможет сказать, да нам и не нужны его дурацкие признания. Мы пойдём другим путём!" – "А нас не накажут за то, что мы… э-э-э… передали… его братишкам Навзи?.." – "А кому мы об этом будем рассказывать? Запомни: мы схватили дезертира, допросили, переводили в другое помещение, а на нас напала неизвестная банда. А этих придётся выпустить: вроде бы побег, а мы… не смогли предотвратить. Мы были на страже, они ещё и нам всыпали, мы с трудом отбились – всё-таки каратисты! А что там с ним… увы и ах! – не заметили… упустили… не знаем… Такова официальная версия событий!
      Понял меня?" – "Угу…" – буркнул Галь, но сомнения и опасения продолжали терзать его. А тут ещё Гай неожиданно выкрикнул своим нервным ломким голосом: "Но на нас же ни царапины!" – "Об этом, братик, не беспокойся! Видок я тебе обеспечу… если лопухов на месте ушей мало…" – приблизился к нему Галь со зловещей ухмылкой – и неожиданно врезал в скулу. Гай вскрикнул: "Чего дерёшься?" – "Во-первых, нужный вид создаю – по твоей же просьбе. Во-вторых, заслужил: не проявил должного рвения!" Тим тем временем деловито настраивал видеотерминал с большим экраном, приговаривая: "Мальчики, хотите полюбоваться, как с вашим "протеже" позабавились в камере братишки Навзи? А я только что придумал, как я на этом сыграю! Ох, и игра у нас намечается!.." – "Ой… А ты можешь показать?" – "Тут все помещения оборудованы видеотерминалами, всё происходящее там записывается, ничто не пропадает даром", – бормотал Тим, щёлкал кнопками, играл регуляторами и, наконец, настроил изображение.
      Включая запись, он довольно ухмылялся и бормотал: "И пусть теперь рассказывают, кому хотят о его чистоте и невинности!" – и указал братьям на экран. Галь и Гай переглянулись, потом уже были не в силах отвести взоры от экрана. Увидев результат "работы" братьев Навзи, Галь удовлетворённо и злобно прошипел: "Ну, всё! Этот уже никогда красавчиком не будет… если ещё вообще будет… Его песенка спета… Больше нам в родню напрашиваться не посмеет! Не уверен, что найдётся женщина, которая на него посмотрит без омерзения ". …Окровавленной грудой, без чувств и почти без дыхания Ноам лежал на покрытом грязью и кровью полу. Его мучители куда-то испарились. Гай, увидев, во что превратился совсем недавно симпатичный и застенчивый парнишка, ужаснулся, даже ощутил позывы к рвоте и, нервно сглотнув, пробормотал: "Так значит, они с каждым могут сделать такое…" Тим тихо откликнулся: "Брось, детка, будь проще! Из того, что вы сейчас видели, мы с Офелией сотворим та-акую сенсацию – пальчики оближешь!
      Это будет покруче так называемого "побега"! Эти кадры, конечно, показывать будем только кому надо и когда надо!.. Но вы – молчок!!!" – "Ещё бы!"
 

***

 
      …Он лежал на грязном топчане и медленно всплывал из небытия, горел и бился в ознобе. Сначала он ощутил себя, покрытого грязной коркой, как бы подвешенного внутри обжигающе-ледяного, изнутри утыканного иголками кокона в багровом океане густой, жгучей боли. Кокон то погружался в бешено вращающийся водоворот, то всплывал, натыкаясь на острые куски льда. Он прохрипел разбитым ртом: "Пи-ть…
      Па-па… пи-и-ить…" Ему думалось: стоит хлебнуть хоть глоток чистой воды, и сразу станет легче, тело перестанет гореть и одновременно колотиться в жутком ознобе, а боль, перекатывающаяся и пульсирующая по всему телу, то тут, то там режущая, как ножом, будет не столь нестерпимой. Никак не удавалось сосредоточиться на мысли, где он, что с ним, что было. Осколки странных и диких мыслей то выскакивали, мелькнув на мгновенье в затуманенном сознании, то снова тонули в вязком, тускло-багровом болоте. Багровый прожектор, меняя зловеще-жуткие оттенки, то и дело сыпал искры в глаза, на которые тяжёлым грузом давили веки…
      Потом он ощутил, что лежит в липкой, вонючей, грязной луже, всё тело словно режут ножами или прижигают металлическими штырями. Даже слабая мысль о движении причиняла нестерпимую колющую боль. Он не знал, что остатки одежды, едва прикрывающие тело, превратившееся в сплошную, кровоточащую рану, были пропитаны кровью, продолжающей медленно сочиться из ран…
      В момент жуткого просветления, он понял, что жизнь из него вытекает по каплям, и ему страшно захотелось убедиться, что он ещё жив. Он подумал: во что бы то ни стало надо хотя бы шевельнуть рукой или ногой, повернуться на бок, приоткрыть глаз. Последнее ему никак не удавалось, ощущение было такое, что веки кто-то придавил толстыми, тяжёлыми валиками, а ресницы склеил намертво каким-то прочным составом, это была его кровь. Вокруг него зависли и колыхались тихие, вкрадчивые силонокулл-пассажи и далёкое громыханье бутылок по булыжной мостовой перемежались заунывными завываниями гигантской гребёнки "Петеков", их сменяли фанфарические речёвки Арпадофеля. Он мельком вспомнил рассказы отца и друзей о фанфаротории, и он увидел – вокруг него извиваются тонкие спиральки всех оттенков грязно-багрового. Мелькнула и тут же улетучилась мысль: "Они что, поменяли подобающую цветовую гамму?" Ему была почти безразлична вакханалия звуков вокруг него, его трясло, мучил сильный жар. Он пытался вспомнить слова из псалмов, молитвы, но они то складывались во вьющиеся перед глазами строки, то ускользали, разбегаясь в разные стороны, словно бы дразня. Кружилась голова, словно налитая свинцом, он был одержим одной мыслью: выплыть, непременно выплыть из забытья, очнуться…
      Отчётливой вспыхнуло: "Где я? Куда я попал?" Он помнит, что его привели в комендатуру дубонов где-то, ему казалось, недалеко от старой "Цедефошрии". Может, они заблудились в этих кошмарных лабиринтах? А кто – они? Тут же перед глазами, как из густого тумана, всплыло лицо Ширли. "Неужели и её схватили?…Что-то не то я сделал… Нельзя было её оставлять…" – эта мысль всё отчётливее колотилась в мозгу, причиняя нестерпимую боль, но вскоре куда-то ускользнула, как он ни пытался её задержать вместе с видением Ширли, качающимся, как на волнах, перед глазами, придавленными тяжёлыми валиками век. Но как он оказался у этих озверевших человекообразных? Неужели это люди Аль… как-там-его?.. -Тарейфы?
      Значит, он попал в лапы лютых врагов! Но как? Это попросту невозможно… А что там делали братки… как-их-там… Хадаш?.. Галь Хадаш – это звучит!
      Голову сверлил истерический, ломкий голос одного из братишек-мучителей… Гая… или не Гая?.. Он почти не вслушивался в слова, которые обтекали его голову мутным потоком, вызвавшим у него причудливую ассоциацию с вихляющей струёй, которую они видели в самом начале "Цедефошрии". Как давно это было…
      Перед мысленным взором маячило свирепое лицо Галя. Тяжело заворочались мысли: "Это силуфокульт его сделал таким… И ещё восточные единоборства… Наверно, много получал по голове на тренировках…" Ох, не зря Ноам так не любил эти занятия, к которым его Ирми старался привлечь… Вообще терпеть не мог насилия, никогда не любил драки…
      Внезапно – мороз по коже от поразившей его мысли… Неужели это всё действительно было? Неужели эти нелюди на самом деле такое с ним сделали? Тогда… как жить с этим дальше? Ох, не зря его мучили дурные предчувствия, не зря он боялся, что видит Ширли в последний раз… Поэтому он и не сдержался, и решился поцеловать её, о чём грезил давным-давно, с тех пор, как понял, что любит её. И это всё, что ему отпущено судьбой… Мысли о Ширли, жгучее желание снова увидеть её, знать, что она спаслась, не попала к ним в руки, на считанные мгновения согрели его. Но тут же заколотил ознобом безумный страх и отчаянная мысль: "Неужели я больше её не увижу? Да имею ли я право… после всего, что со мной сделали, думать о ней?" Ноам громко застонал, почувствовав, как по темно-синим, вздутым, как баллоны, щекам текут слёзы. Он даже не мог закусить разбитые в лепёшку губы, чтобы сдержать рвущиеся из горла стоны – нечем было…
      И снова полузабытьё, в угасающей памяти – исполненное отчаяния лицо отца, завёрнутые за спину руки в наручниках… Последний пронзительный папин взгляд прямо ему в глаза… его лицо на экране телевизора… Вспомнил, как содрогнулся от дурного предчувствия, что видит папу в последний раз. Но переживал-то он тогда за отца! Он и представить себе не мог, что сам окажется в безнадёжной, нечеловеческой ситуации, пережив самое ужасное, на что никакого воображения нормального человека со здоровой психикой не хватало…
      Из окровавленного рта вырывались хриплые стоны, он погружался в забытьё и снова всплывал. Перед мысленным взором проносились картины его короткой жизни. Он вспоминал, как папа носил его, маленького, на руках, подбрасывал и ловил, а он заливисто смеялся и дёргал его за бороду ("совсем, как Бухи сейчас!" – разбитые губы растеклись в кривой улыбке). Вспомнил, как папа сажал его, чернокудрого малыша, на плечи и лихо танцевал во время концертов в "Цлилей Рина"… Или нет,
      "Цлилей Рина" ещё не было, да и Парк только создавался, а они ходили куда-то в другое место на концерты. Потом вспомнил, как папа показывал ему буквы, учил читать, потом собирать коркинет и всякие другие дорогие и затейливые штуки, как учил плавать, как ходил с ним на молитвы в синагогу… Как познакомил его с Ирми и Максимом…
      Внезапно в угасающем сознании вспыхнуло, что он, первенец, всегда был для отца его гордостью и радостью. Конечно, папа любил и Ренану, похожую на него и лицом, и немного характером, и шустрых, неугомонных, талантливых близнецов, а уж о малышах и говорить не приходится. Но самые большие отцовские чаяния и надежды папа связывал всё-таки с первенцем. Ноаму стало трудно дышать от шершавого комка в пересохшем горле, когда он подумал: "Не оправдал я, папочка, твоих надежд…
      Прости меня…" Перед глазами неожиданно возникло красивое и отрешённо испуганное лицо мамы.
      Юноша с ужасом подумал: "Мамочка… что с тобой будет, когда ты узнаешь, что они со мной сделали… Прости меня, мамуля, я не хотел… Правда, не хотел… Прости меня, родная…" По его обезображенному лицу покатились слёзы, обжигая щёки.
      В памяти всплыло выступление близнецов на Турнире. Он как будто явственно услышал исполняемые ими мелодии, и из его горла начали вырываться хриплые звуки.
      Он как бы подпевал всплывшим в воображении мелодиям. Снова в мозгу вспыхнуло лицо Ширли, рядом лицо Ренаны, лица обеих девушек закружились в каком-то нервном танце перед глазами. Лицо Ноама исказило жутковатое подобие улыбки, которая медленно угасла: между лицами Ширли и Ренаны вклинились лица близнецов и младших сестрёнки Шилат и братика Бухи, совершенно заслонив и оттеснив лица девушек.
 

***

 
      В уши лез мучающий ломкий голос одного из мучителей, близнецов Блох (или Хадаш?).
      Этот голос шептал: "Братишка, прости… Я не хотел, правда не хотел, поверь…
      Только не умирай! Ширли мне этого не простит, если…" Ноам попытался приоткрыть один глаз и снова услышал тот же голос: "Что они с тобой сделали, братишка…
      Это не я… Меня они тоже били и… И брат мой не виноват, они его заставили…
      Прости, братишка, прости, я на всё согласен, пусть будет, как она хочет… только не умирай…" Ноам с мучительным безразличием подумал: "Кто это и о чём он?" Вскоре раздались бухающие звуки шагов, но Ноам снова провалился в полузабытьё и уже ничего не слышал… ….
      Вошли трое дубонов, один из них был Галь. Они крепко схватили за локти Гая, плачущего над умирающим, с силой встряхнули его, резко подняли и чуть не волоком вытащили из полутёмной комнаты. После этого Гая многие месяцы никто не видел… …
      Спустя какое-то время из горла Ноама снова вырвался еле слышный неразборчивый хрип, что-то вроде: "Шир… прос-с-с-ти-и… прос-с-с-ти…" Но этого уже никто не слышал.
      Моти Бенци сидел на широкой низкой тахте, опустив голову. Сзади раздался тихий голос Моти: "Бенци, ты не спишь?" – "Какое там, какой сон… Я не знаю, что делать, как выбраться отсюда: ты… э-э-э… нетранспортабелен… Что-то происходит, а мы с тобой ничего не знаем… и… ничего не можем…" – "Ага… Только то и знаем, что нам показывают на этом экране". – "Ага!.. Частичку второго Турнира показали: торжественные речи, потом первые номера – и вдруг прервали…" – "А почему? Может, опять с аппаратурой намудрили?" – "Скорей всего, что-то там было, чего нам с тобой знать не положено".
      Бенци помолчал, потом участливо взглянул на скорчившегося на тахте Моти. Его резануло жалостью: до чего постарел и словно усох когда-то весёлый и озорной, уверенный в себе и неунывающий его приятель и коллега. На него безучастно смотрел потухшими глазами маленький, худой и измождённый человек, которому можно было дать за 50, а ведь они оба пересекли 40-летний рубеж каких-то пяток лет назад. Это вовсе не старость! Но наверно, и сам-то Бенци Дорон, которого все называли "чеширский лев", после всего пережитого выглядит ненамного лучше.
      Зеркала тут нет – не положено!
      Бенци чуть слышно пробормотал: "Как, ну, как отсюда вырваться!.. Невозможно больше сидеть взаперти… Сам-то я, может, и нашёл бы выход… но как я его оставлю… Невозможно… – и повернулся к нему вполоборота: – А ты-то как, друг?
      Сможешь встать и пойти?" – "Нет, сил нету… сердце, как клещами… – пыхтя, через силу выдавил Моти. – Мне необходимо было принимать лекарство, но они меня этого лишили… Уже который день… Говорят что-то вроде того, что не допустят, чтобы я "баловался наркотиками"!" – "Что они мелют! Ведь это, они сами говорят, отделение муниципальной больницы. Значит, здесь должны лечить. Сначала от основной болезни, а уж потом исследовать влияние на средний человеческий организм силонокулла. Но уж никак не отменять лекарств, которые врач другого отделения той же самой больницы назначил! – сердито выкрикнул Бенци, потом пробормотал: Вот только не пойму, меня-то зачем сюда… Тоже на силонокулл испытывают?" Моти натужно закряхтел, пытаясь медленно повернуться на бок. "Ну, что с тобой, Мотеле! Что?" – "Ничего, ничего… Я полежу, и успокоится… – прерывисто дыша, бормотал Моти. – Сколько уже дней я только так и лечусь. Хорошо, что ты рядом.
      Правда, моей Рути нет… Где она… Что с нею… Не знаю… Где дети, что с ними…
      Ничего… ничего… ничего…" "Интересно, что ты сначала о Рути вспомнил, а потом о детях…" – заметил Бенци.
      – "Ага… Я никак не могу отделаться от чувства вины перед нею… С самого начала… Ты же помнишь, что, когда мы познакомились с двумя религиозными девушками, нам обоим понравилась Нехама. На полненькую и застенчивую Рути я и не смотрел…" – "Да, она и меня не впечатлила…" – еле слышно обронил Бенци. – "Может, меня задело за живое, что Нехама тебе отдала предпочтение… Ну, конечно: ты же высокий…" – "Мне кажется, в тебе просто взыграл дух соревнования, это бывает…" – улыбнулся Бенци.
      Моти глядел в потолок и вспоминал: "Я мог бы найти себе любую из нашего круга…
      А я уже не хотел… Наверно, всё-таки мне всегда нравилась тихая, незаметная Рути… а я это не сразу понял… Она и вправду очень хорошая… милая и… такая преданная!" – "Я всегда знал: ты для неё – единственный, и других не существует. Правда, я не совсем понял, откуда чувство вины?" – "Ты же не знаешь, что между нами произошло вскоре после вашей свадьбы…" – "Догадывался… Она назавтра прибежала к Нехаме, плакала у нас на кухне. Боялась, что ты её бросишь после всего. Нехамеле тогда меня на лоджию отправила, целый час там сидел, пока она ей мозги вправляла…" – "Я на всю жизнь запомнил…" Бенци вдруг помрачнел: "Помнишь Нехаму молодую, весёлую, бойкую, энергичную…
      После рождения близнецов она стала часто болеть, ослабела… Над ними тряслась, а на дочку ей уже хватило ни терпения, ни тепла… Хорошо, мама взяла малышку на себя…" – "А мне казалось, Рути с Ширли, как две подружки… Пока не…" – "Нехамеле любит Ренану, просто не хватало терпения, что ли… А я… занимался старшим сыном… Когда близнецы подросли и окрепли, её папа их энергию направил на музыку – и угадал ведь! Мало кто из детей любит заниматься всерьёз музыкой, это же требует усилий!.. А эти… увлеклись, как ничем больше не увлекались!.." – и лицо Бенци осветила грустная улыбка. – "Мне не повезло… сам виноват: упустил мальчиков. Как я ими гордился, как любил с ними гулять, как их на секцию водил!
      Э-эх… Ведь это из-за них я тогда… Пойми: я не против родни Рути!.. Но… ты же знаешь…" – "Ага… Нелегко сидеть на двух стульях…" – "Вот моя сестрёнка… ты её и не знал…" – "Ширли о ней рассказывала". – "Она вернулась к религии.
      Братишка Эрез, он не вернулся, у них обычная светская семья… Но там, в Австралии, всё проще…" – "Запрещать шофар никому бы в голову не пришло?.." – обронил Бенци. – "Сыновья гнут в одну сторону, и ещё как гнут! А дочка совсем в другую… Наверно, всё дело в том, что она влюблена в твоего старшего… – Моти помолчал, потом смущённо спросил, не глядя на Бенци: – Ты не в курсе, между ними ничего такого… не было?" – "Сколько я знаю Ноама, ничего такого… э-э-э… что ты под этим подразумеваешь… Ноам очень серьёзный, тихий и скромный мальчик.
      Даже слишком тихий и серьёзный. О том, чтобы воспользоваться её отношением к нему, речи быть не могло… Уверен! А если и он к ней… э-э-э… точно так же…
      Нет! Всё равно!.." – твёрдо заявил Бенци, поглядев в порозовевшее от смущения лицо Моти.
      Вдруг Моти подскочил и сразу же с кряхтеньем откинулся на спину: "Бенци, смотри-ка, что это?" – "Где?" – "На этой… ну, э-э-э… на стене!" Бенци уставился на осветившееся овальное пятно. На светлом фоне мельтешили тёмные пятнышки.
      Посередине возникло большое тёмное, бесформенное пятно, краснеющее на глазах.
      Приглядевшись, Бенци увидел распухшее лицо, заплывшие щёлочки глаз, длинный нос, из которого хлестала кровь. Что-то в этом лице показалось ему знакомым, и в следующий момент он с ужасом понял, что это лицо его первенца Ноама. Но в каком виде! – сплошной вспухший кровавый синяк, иссеченный багровыми шрамами… Не губы – кровавые лепёшки исторгают стон, в котором слышится клокочущее с надрывом
 

"ШМА-А-А!!!"

 
      То, что увидел Бенци сразу же после этого, повергло его в шок. Овальный экран на стене показывал чудовищные подробности истязаний, которым подвергали его первенца несколько здоровенных мужиков с озверелыми лицами, на которых был написан экстаз. Он не хотел этого видеть – и не мог отвести глаз, сидел, как завороженный, и смотрел на искажённое болью, превращённое в распухшую маску лицо сына, который хрипло, чуть слышно лепетал слова молитвы; в этот момент на лицо сына наплывало пышущее зверским, садистским наслаждением лицо одного из его мучителей.
      Бенци, мужественный, спокойный человек, добродушный улыбчивый "чеширский лев", отец шестерых детей, не смог удержаться – он уронил голову на руки и зарыдал: "Сынок!
      Сыночка! За что они тебя так!!! Что они с тобой делаю-у-ут!!! Они же убивают его!
      За что?" Он поднял голову, сквозь слёзы поглядел на раздувшийся во всю стену экран: на отдельном окошке, вспыхнувшем в уголке экрана и постепенно вспухшем, появилась сцена допроса его сына сыновьями Моти…
      Бенци оглянулся на Моти: с побелевшим лицом, почти слившимся с подушкой, тот не сводил огромных глаз с экрана и, тяжело, шумно дыша, бормотал: "Нет… нет… не может быть… Это, наверно, просто компьютерная страшилка… Я не верю, что это на самом деле… не верю… ни за что не поверю… Зачем они нам это показывают?
      Просто пугают… Так мучить бедного мальчика… это невозможно… невозможно…
      Мои мальчики… они не могут этого делать… Гай не захотел… Но почему они показали, что он не захотел?.. И его мучают… Мой Гай, бедненький… Нет-нет-нет…
      О-о-о… Бе-ен-ци! Позови доктора! Мне плохо! Мне очень плохо! Умираю-у-у!" – и он откинулся назад, глаза его закатились, грудь тяжело вздымалась и опускалась.
      По лицу Моти катились слёзы, он с трудом дышал, воздух вырывался с хрипом. Бенци тут же вскочил, подскочил к распластавшемуся на простыне и белому, как простыня Моти: "Моти, что с тобой, друг? Не умирай! Мы с тобой должны вернуться к нашим девочкам! – Бенци всхлипнул. – Они нас ждут, Мо-ти! Не умирай! Не умирай, дорогой!" – он больше не смотрел на экран и уже не увидел, как бесчувственное тело его сына утаскивают в тёмный лабиринт. Экран зарябил, завихрившись пятнами, и снова перед ними обычная серая стена. Только отдельные выкрики продолжали раздаваться откуда-то сверху, но и они стихли.
      Бенци растерянно поднял на руки лёгкое тело Моти, грудь которого вздымалась почти с трудом, потом осторожно вернул в постель. По щеке больного друга скатилась слезинка, он еле слышно прошептал: "Рути, бедняжка… Что с нею будет…" – и затих…
      Бенци вскочил, подбежал к тому месту, где должна была быть дверь этого странного помещения и закричал, не помня себя: "Доктора! Позовите же доктора, чёрт возьми!
      Человеку плохо! Он умирает!" – и ужаснулся вырвавшимся из его уст словам. …
      Занавеска дрогнула, потом дрогнула ещё раз, нервно заколебалась и поехала в сторону. Твёрдым шагом вошёл Пительман: "Ну, что тут у вас, дорогушечки?" Бенци не стёр следы слёз со своих щёк – не до того было. Глядя мимо Тима, он воскликнул: "Да вы что, с ума там сошли? Кто это нам такие картинки показывать решил?" – "А это передача в реальном времени. Только что, ну, ладно – вчера, или… ну, на-днях… приведён в исполнение приговор твоему сыну, дезертировавшему из армии. Вот это мы и показали!" – "Что-о? Ты что, совсем спятил? Он у меня в йешиве учится, у него служба только через пару месяцев!" – "Не будет у него теперь службы ни через пару месяцев, ни через пару лет… За это можешь не беспокоиться. А этот что? – Тим подошёл к вытянувшемуся на кровати бездыханному Моти Блоху. – А-а-а! Это ты его ухайдокал! Не отпирайся!" – на лице Пительмана благородное негодование и гнев причудливо перемешались с плохо скрываемым торжеством. "Я доктора звал, когда у него приступ начался, но вы не соизволили прислать к нему доктора. Тебя зачем-то принесло… Ты что, врач?.." – вне себя от бессильной ярости и потрясения проревел Бенци, и по щеке его снова скатилась слеза. – "Ладно, я сам Рути сообщу. И о том, как себя проявил один из её сыновей – тоже! Ты, Дрон, если дашь подписку молчать о том, что тут увидел, тоже, в конце концов, будешь выпущен. А иначе… Мы не смогли найти доказательств, что это ты испортил мои войтероматы… До сих пор!.." – "Ещё бы!" – чуть слышно прерывисто выдавил Бенци и сквозь слёзы смерил Пительмана почти презрительным взглядом. Тот продолжал ухмыляться и торжествующе хихикал: "Но что до смерти Блоха – тут уж тебе не отвертеться. Так что выбирай!" – "Я требую открытого суда!
      А что вы с моим сыном сделали?" – "Всего лишь поучили его маленько! Только на пользу… если ещё выживет после этого… руки на себя не захочет наложить.
      Хабубчики малость увлеклись… Теперь он, конечно, не сможет жениться, иметь детей… Ну, да ты за него план выполнил и перевыполнил! Хе-хе!" "Мерзавец! Грязный подлец!" – взревел Бенци и, не помня себя, бросился на Пительмана. Тот мигом перестал хихикать и с необычайной прытью юркнул за занавеску. Оттуда раздался его голос: "О том, что произошло, я принесу тебе статью Офелии. Почитаешь в ожидании суда и между допросами… чтоб нескучно было!
      Небось, помнишь, как тебя перед всей Арценой в студии допрашивали? Вот и сейчас мы тебе показательный суд устроим! Открытый, которого ты так добиваешься!
      Открытее быть не может! Короче, жди… У Офелии всё-о-о будет подробнейше расписано! Теперь-то тебе не удастся доказать, что вы, досы, такие чистые и невинные! Я сам видел, как твой сынок домогался хабубчиков, которые с ним в одной камере оказались! Они и не выдержали! В общем, тебе не отвертеться… Ты увидел, как твоего сына, дезертира и грязного, похотливого самца, допрашивают сыновья Моти Блоха – и пришёл в ярость. Всем известно, что вы, отравленные шофаром, способны озвереть от любой ерунды, и вообще – склонны к чудовищному насилию – вот ты и набросился на Моти… Когда он увидел твоё озверевшее лицо, у него случился приступ. А может, ты его ещё и подушкой прижал?.. Сознайся!