Отцы Ели Кислый Виноград. Третий Лабиринт

      Наверно, они хотели сохранить лицо, поддержать имидж свободного волеизъявления!
      Я решил: Турнир – это всего один вечер, погоды не сделает, и вернуться в йешиву я успею. И я пробрался сюда, как – и не спрашивай!.. И не жалею! Я даже представить себе не мог, что у наших за аккордеон с ницафоном! Откуда мне было знать! И вот!.." – "Но всё-таки я не поняла, как ты оказался здесь?" – "А я никуда и не девался! Ницафон привёл… Долго объяснять и неинтересно…" – махнул он рукой и снова широко улыбнулся Ширли. Помолчав, спросил: "А Шмулик не играл ничего, когда вы шли оттуда? На флейте или на угаве… Импровизации какие-нибудь победные…" – "Не-а… И Рувик ничего не играл и не пел… Турнир их вымотал!" – "Да я понимаю! Жаль… Наверно, поэтому ты оказалась тут…" Ноам возбуждённо говорил ещё что-то, при этом незаметно поправляя одежду, Ширли деликатно смотрела в сторону. Потом заговорила: "Мальчики молодцы! Не удивлюсь, если через пару лет затмят своих учителей! Мама (она, ты знаешь, музыкант) говорила, что Шмулик уже достиг высокого уровня, его игра за душу хватает, а это далеко не всем дано! – смущённо потупилась девочка и тут же быстро спросила: – А мелодии… это чьё? Они все интересные, но некоторые мне незнакомы…" – "Ну, тут всего понемножку: ранние Гилад с Роненом, так сказать… Шмулик кое-что… на слова Рувика. И – не удивляйся! – одна композиция вашего Цвики! Обычно она исполняется на флейте и цимбалах, потом вступает угав. Ты не знала, что он балуется композицией? Ему нравится экспериментировать с нетрадиционными сочетаниями инструментов. Есть композиции совсем уж странные, есть поинтереснее, позаковыристей, но… не все подходили к нашему стилю!.. А эту его композицию Гилад с Роненом одобрили. Считай, твой кузен уже твёрдый кандидат в нашу йешиву, на музыкальное отделение. Жаль, что его тут не было…" – "Наш Цвика? – воскликнула девушка в восторге и тут же надула губки. – А почему я не знала об этом?" Ноам заглянул ей в глаза и смущённо улыбнулся.
 

***

 
      Ширли никогда не видела у него такого лица и вскинула на него удивлённый и смущённый взгляд. Она не успела заметить, каким образом его огромные, как маслины, глаза оказались очень близко, прямо напротив её глаз. В рамке длинных густых ресниц, они сияли, как два ярких фонаря. Ей в глаза бросился розовато-белый, по диагонали пересекающий правую бровь, рубец и тут же длинный нос. Она зажмурилась…
      Ноам прижался нежными мягкими губами к её щеке, задержался и тут же отпрянул.
      Отстранившись от неё, он прошептал: "Прости… Я не хотел тебя обидеть!" – "Ну, что ты, Ноам… Неужели ты не понял? Как ты мог меня обидеть?.. – и чуть слышно:
      – Наоборот…" – "Да? Неужели это правда? Но всё равно… это, наверное, не совсем хорошо… то, что я сделал… Но я больше так не могу… – и заговорил быстро и сбивчиво, мучительно краснея при этом: – Ширли, девочка моя! Я хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень люблю… Я очень долго старался сдерживаться, потому что нельзя распускаться… особенно сейчас… когда мы не знаем, где наш папа… что будет… Папа… не знаю… одобрил ли бы он?.. после того, что сотворила моя сестричка. Нет, дело не вообще в нас обоих и… не в тебе… Ты нам всем очень нравишься, ты – наш очень родной и близкий человечек! Просто я очень боюсь: а вдруг мы с тобой видимся последний раз… и больше никогда-никогда…" – "Нет… Нет!.. Не говори так!.." – в дрожащем голосе Ширли зазвенел испуг. В ушах зазвучал дрожащий голос Ренаны, сбивчиво рассказывающей о потрясающей интуиции Ноама… Ей показалось, что сердце ухнуло в глубокий колодец…
      Ширли сглотнула и посмотрела на Ноама снизу вверх, удивление её, смешанное с испугом, росло: ей передались его возбуждение и тревога. Что-то новое, жаркое, дрожащее, поднималось у неё внутри от живота, заставляя бешено колотиться сердце.
      Лицо словно окатило жаром, по спине, напротив, перекатывалась лёгкая рябь озноба.
      Она затрепетала всем телом и должна была сильно сжать кулачки, чтобы скрыть мелкую, нервную дрожь рук. Ноам снова окинул её пристальным, долгим взглядом и совершенно неожиданно для себя наклонился над её лицом и прижал свои губы к её губам. Это был робкий, неумелый, долгий и нервный поцелуй, первый поцелуй в его и в её жизни, но Ширли об этом не думала. Она вообще ни о чём не успела подумать…
      Это были его губы, такие мягкие и нежные!.. Она ощутила себя необыкновенно счастливой, какой, казалось, никогда в жизни не ощущала. Ширли почти не чувствовала, как колется его борода. Она тонула в его нежных губах и в его оказавшихся так близко жгучих глазах, которые ей казались двумя глубокими тёмными озёрами. Он робко и осторожно гладил её плечи и спину, потом, оторвав свои губы от её губ, начал гладить смуглое лицо, щёки, по которым разливался тёмный румянец, и скатились одна за другой несколько слезинок. Он бессвязно бормотал, осторожно стирая мизинцем слезинки с её щёк: "Ну, что ты, любимая моя девочка, что ты! Я тебя люблю… Я не хотел тебя пугать, но не смог сдержаться… прости… Я тебя люблю… я хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались…
      Ширли, девочка моя, любимая моя… Нет-нет, не бойся… Я не сделаю тебе плохого, не обижу! Наверно, я нехорошо поступил…" – "Ну, что ты… Любимый… Я ведь тоже тебя очень люблю… и очень хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались… – сбивчиво, как в забытьи, лепетала Ширли. – Только пойдём скорее… Мы должны найти выход отсюда… и наших…" Не глядя друг на друга, они пошли дальше рядышком, плечом к плечу. Ширли казалось, что в её голове что-то опрокинулось, это неведомое "нечто" кружилось, кувыркалось и раскачивалось, по всему телу как будто поднимались лёгкие пузырьки, наполняя её беспричинным, бесшабашным весельем. По лицу блуждала мягкая, удивлённая улыбка, в уголках влажно поблёскивающих глаз затаились слезинки. Она изо всех сил старалась успокоиться, смирить дрожь во всём теле, и боялась, и очень хотела смотреть, без конца смотреть на Ноама. Теперь она знала, что и он испытывал те же чувства, ту же смесь смущения и счастья. Но она не знала, что в то же время ему было немножко не по себе, его одолевали дурные предчувствия, которые он изо всех сил гнал от себя.
      Ноам снова заговорил сдавленным голосом: "Только никому не говори… Ренане не говори…" – "Ну, что ты… – сдавленно лепетала Ширли, не очень успешно пытаясь проглотить комок в горле, мешающий вздохнуть, и неожиданно для себя выдохнула: – Только я надеюсь, что ты больше не сердишься на неё?" – "Нет, уже нет… Просто…
      Мне трудно тебе объяснить, но я в общем-то их понимаю… сейчас уже понимаю…" – "Она очень переживала, что ты на них рассердился…" – "Ну, конечно… Нет, я на неё не сержусь… Но всё равно не говори ей…" – смущённо глянул он на девушку. Их плечи соприкоснулись, и ни один не пытался отстраниться. Так они и шли, плечом к плечу, по ухабистой петляющей узкой дороге.
      Спустя какое-то время Ноам снова заговорил, поначалу выталкивая слова словно через силу, а потом быстро и сбивчиво: "Не очень-то хорошо расхваливать родных братьев… Но объективно Шмулик – профессиональный музыкант-духовик, причём очень высокого класса. Петь он, скорей всего, не будет – не хочет… Только играть!" – "А жаль: голос у него уж очень хорош!" – сдавленным от волнения голосом откликнулась девушка. – "Рувик, наверно, пенье не забросит и свою гитару тоже. Но с братом ему не сравниться… Стихи вот пишет, лирику… Может, к скрипке ещё вернётся…" – и Ноам замолк. Ширли не удержалась и обронила: "Рувик тоже прекрасно поёт и играет. Каждому свой инструмент!" – "Ага…" – рассеянно откликнулся Ноам. И снова замолчал. Внезапно он искоса посмотрел на неё и стремительно прикоснулся губами к её губам. Ширли с готовностью ответила на его отчаянный поцелуй. Ноам обнял дрожащую девушку и принялся покрывать её лицо быстрыми поцелуями, потом впился ей в губы, и уже не отпускал. Она прижалась к нему и принялась гладить его плечи, спину, руки, куда могла дотянуться…
      Дальше они шли и целовались, не в силах оторваться друг от друга, ничего не видя вокруг и не замечая, как миновали несколько поворотов. На краткие мгновения отрываясь от неё, он шептал: "Шир, ты моё маленькое чудо! Я даже не знал, какая ты… Маленькая, славная, чудесная!" – "Ноам, Ноам, Ноам…" – и больше ничего не говорила, проталкивая дорогое имя через комок в горле.
 

***

 
      Когда они на краткие мгновенья отрывались друг от друга и оглядывались по сторонам, им начинало казаться, что их путь лежит по нескончаемой спирали, которая то раскручивается, то скручивается. То и дело менялось освещение, однако, не рассеивающее оседающий спиралями полумрак. Стены то словно покрывались склизким мхом, то как бы становились полу-прозрачными, и за ними виднелись целые каскады пустынных и перепутанных витков-коридоров, вихляющих то вправо, то влево – как в расположенных друг против друга кривых зеркалах. Сначала их это рассмешило, потом встревожило. Они вдруг поняли, что воздух почти не шевелится.
      И снова на них навалилась тупая немота, так что они едва слышали друг друга.
      Чтобы отвлечься от жутковатых ощущений накатывающей тупой немоты, они снова принимались целоваться. Но в какой-то момент это перестало помогать.
      Они с усилием оторвались друг от друга и растерянно оглянулись по сторонам.
      Наконец, Ширли проговорила тихим дрожащим голосом: "Ничего себе виды!.. Только что слушали такую прекрасную музыку (жаль, что мы не сидели рядом!) – и вот…
      Что называется – окунулись!.." – "Куда нас занесло? Надо поскорей выбираться, Шир, девочка моя. Ох, боюсь я, фанфаразматики нас с тобой вычислили и теперь в ловушку завлекают. Как же Ирми с ребятами не догадались заранее, врубить посильнее команду, но с оттяжкой!.. А ну-ка, попробую! – и он нажал кнопки включения ницафона. Экранчик почему-то тупо мигал несколько раз и тут же гас. – Ч-чёрт… Не зарядил до конца… увлёкся…" Он принялся вполголоса читать "ШМА", пытаясь оживить свой ницафон. Он низко склонился над такринатором, никак не решаясь его выдвинуть до отказа, и выговаривал слова тихим голосом прямо в тускло мерцающий шарик. Попробовал проделать то же самое с прибором Ширли – всё было тщетно. Ницафоны не проявляли никаких признаков жизни. Ширли пыталась читать псалмы дрожащим голоском, всё время сбивалась и со слезами поглядывала на Ноама, не в силах перенести горестной укоризны в его взгляде. "Ничего не поделаешь… Только музыка… Надо петь… пусть и моим козлиным голосом…" – "Да никакой у тебя не козлиный голос!.. – робко выдавила девушка, исподлобья поглядывая на Ноама, – не для сцены, не для хора… необработанный… но… нормальный голос!.." Ноам усмехнулся и вдруг, потупившись, прошептал: "Ширли, я знаю, что это нехорошо с моей стороны, но… мне кажется, у тебя голос подходящий. Ты чисто поёшь, не сбиваешься… Напой какую-нибудь мелодию… из наших… Ты же знаешь!.. Может, хоть это оживит… В конце концов, пикуах нефеш!.." – "Давай вместе…" – выдавила Ширли, подняв на него удивлённые и налитые влагой смущения глаза, потом отвернулась и начала тихо-тихо напевать одну из субботних песен, из тех, что она впервые услышала в доме Доронов в шабат. Ноам тихо подхватил, не сводя глаз с экранчика ницафона. "Ещё, девочка! Ещё! Он оживает!!!" – воскликнул Ноам, направив на неё такринатор.
      И вдруг осёкся, вздрогнул, подняв голову и озираясь по сторонам. Всё пространство, прорывая оседавшую тупую немоту, вспорол жуткий, пронизывающий, усиливающийся звук: как будто огромные железные ручищи разрывают со скрежетом и стоном металлический лист. Оба они одновременно ощутили озноб, наполнивший их ужасом и отчаянием. Это был чудовищный взбрыньк, тот самый, который Шмулику удалось подавить в Радужных Дюнах отчаянным труа угава. У Ноама и Ширли ни шофара, ни угава, конечно же, при себе не было, да и играть они на них не умели.
      Кроме того, от отчаяния и страха они просто не догадались просмотреть блок памяти ницафона, вытащить оттуда и задействовать спасительный пассаж.
 

***

 
      Перед ними неожиданно, словно бы сгустилась из тумана и налилась тёмно-багровым длинная, уходящая в бесконечность трубчатая бугристая поверхность. По обе стороны за тёмно-прозрачными стенками мерцали перепутанные трубы, в которых маячили лица, лица, лица. Откуда-то издалека им навстречу двигались, разрастаясь и словно бы растекаяся по всему пространству, два похожих друг на друга дубона.
      Из-за причудливой игры света и тени (в такт с нервозной аритмией чудовищного взбрынька) ребята не сразу разобрали – то ли эти двое движутся прямо на них по витку их следования, то ли за тёмной прозрачной стеной. Ноам опустил руку, продолжая сжимать в ней ницафон. Ширли испуганно смотрела на него и даже не замечала, как голову сжимают тиски боли и ужаса.
      Ноам тихо вскрикнул: "Ширли, беги, девочка моя!!! Беги-и-и!!! Спасайся!!! Это не фантомы!.." – "Нет!!! Без тебя – ни за что!.." – в панике закричала сорванным голосом Ширли: ей показалось, что она увидела за путаницей клубящихся витков парящие где-то вверху лица своих братьев. Она в отчаянии взглянула на Ноама, увидела отчаяние, исказившее его дорогое лицо, малюсенький отблеск испуга в его огромных глазах – и задрожала… "Тихо ты, не кричи!" – прошипел Ноам. Он схватил её за руку, потащил за собой и внезапно толкнул куда-то вбок, то ли в тёмный боковой виток, то ли в нишу. "Иди сюда, – Ширли смотрела на него моляще, – мы поместимся тут вдвоём!" Вместо ответа Ноам, пристально глядя на Ширли, вдруг прижал её к себе и крепко поцеловал. Он пытался втиснуться с нишу, стараясь не стеснять девушку, но ничего не получалось – правая рука, нога, верхняя часть туловища и голова оказывались снаружи.
      Два огромных дубона уже надвинулись почти вплотную. Их вид не оставлял никаких сомнений в их реальности и в их намерениях. Ноам попытался, не выпуская трепещущую девушку из объятий, наставить в сторону дубонов такринатор, но, глянув на экран, посмотрел на Ширли, задержал на ней взгляд и пихнул ей в руку свой ницафон, едва успев пробежать пальцами по кнопочкам.
      Ширли смотрела на него расширенными глазами, в которых блестели слёзы: "Не уходи!" – надрывно всхлипывала она и пыталась удержать его руку. Но он ласково высвободил руку, потом неожиданно нагнулся и поцеловал её в мокрую щёку, отстранился и снова впился в неё жарким и отчаянным взглядом, словно стремясь сфотографировать её лицо на память.
      Крепкая рука, словно клещи, схватила его за торчащее наружу плечо, сжала и потащила. Ширли закричала: "Нет! Нет! Ноам!!!.." – пытаясь схватить его за руку, отдирая другой рукой от плеча Ноама жирную лапищу дубона, впиваясь в неё ноготками. Оба вывалились из ниши. Громадная лапища дубона закрыла ей лицо, больно сжала щёки, так, что она с трудом могла вздохнуть. Потом её с силой отбросили, и она упала в какой-то узкий грязный проход, ударившись головой.
      Какое-то время она ничего более не ощущала и не помнила…
      Когда она, пошатываясь, с трудом поднялась на четвереньки, а потом на ноги, рядом никого не было. Сколько прошло времени, она не имела понятия. Она пошла, как сомнамбула, не понимая, куда и зачем, по открывшемуся перед ней сумрачному, извилистому коридору. Вскоре она оказалась на сумрачном "пятачке", окружённом то ли низенькими домишками, то ли грязно-зеленоватыми, выложенными из "ракушатника" стенами, где стояли простые садовые скамейки. Девушка шлёпнулась на одну из скамеек, откинулась в бессилии и провалилась в тяжёлый сон, больше похожий на забытьё. Во сне она то вскрикивала, то взмахивала руками, шаркала ногами и что-то нечленораздельно бормотала, а по лицу текли слёзы. Там её спустя несколько часов нашли Хели с Максимом…
      Ноам Тихо охнув от боли в плече, которое сжала лапа дубона, юноша резко обернулся.
      Ширли исчезла, местность за какую-то секунду резко изменилась, как бы скукожившись до крохотного "пятачка": стены вокруг и два дубона перед ним. Два незнакомых огромных шкафообразных парня в асфальтово-чёрной с зеленоватым отливом форме, лица которых с глазами-пуговицами ничего не выражали, вдавливали его в стену, по которой струился липкий грязно-серый туман, или капли какой-то грязно-серой жидкости. Один из дубонов низко навис над его лицом и свирепо спросил: "Почему ты слоняешься тут, а не на службе? Что это за вид у тебя? Так солдатам выглядеть не положено!" – "А я не солдат…" – недоумённо пролепетал Ноам. Он понимал, что после сокрушительного провала на Турнире фанфаразматики захотят отыграться на любом попавшемся им в лапы фиолетовом. Тем более на старшем брате близнецов Дорон, известных всей Арцене музыкантов-антистримеров! – ведь они априори считались виновными во всём, что было, что есть и что будет. Но он никак не мог взять в толк, при чём тут служба в армии.
      "Как это – не солдат? Да сколько тебе лет?" – спросил один, но, не успел Ноам ответить, как… "Ба! Дык это же фиолетовый! – как бы прочитав его мысли, заметил насмешливо его товарищ, вытаскивая та-фон: – Видишь? – нитки неопрятные по бокам наружу болтаются, весь грязный, разболтанный, космы немытые из-за ушей свисают, кипа фиолетовая, борода!" – и он протянул лапищу и со всей силы дёрнул парня за бороду. Ноам поморщился не столько от боли, сколько от поднимающегося в нём бессильного гнева.
      Словно почувствовав неосознанный порыв Ноама, первый дубон крепко схватил его сзади за локти и больно сжал их своими гигантскими, похожими на клещи, ручищами:
      "Держу пари, этот фиолетовый от армии косит – как все они! Пойдёшь с нами! Мы как раз ищем фиолетовых дезертиров!" – "Но я не дезертир! Я возвращался после Турнира в йешиву. У меня служба начинается только после окончания семестра, через месяц. Я уже приписан к своей части к югу от Шалема… Вот документы…" – попытался объяснить Ноам. "А ну-ка, давай, обыщем его! Посмотрим документы!" – и второй принялся шарить лапищами по телу Ноама, грубо и бесцеремонно задирая рубаху, майку, дёргая за цицит, ощупывая брюки, стараясь причинить ему как можно более неприятные и унизительные ощущения. Найдя сумочку с тфиллин, талитом и сидуром, он подбросил её на ладони и с неприятным смешком засунул себе за пазуху:
      "Если и вернём, то – после тщательного изучения содержимого и опознания твоей личности в комендатуре".
      Ноам пытался протестовать, начал что-то говорить, желая объясниться, но его не слушали. Первый дубон, вытащив его удостоверение учащегося неве-меирийской йешивы, прочёл, поднял брови, ухмыльнулся, тут же сунул его второму. Тот удовлетворённо произнёс: "Ты знаешь? – мы с тобой словили оч-чень важную птицу!
      Это же Дорон, сын известного антистримера, брат не менее известных преступников с мультишофарами. Судя по тому, что учится в рассаднике крутого антистримерства и живёт в Неве-Меирии, и сам антистример!" – "Точно! Его братки нынче снова вылезли на сцену и сорвали нам Турнир! Под видом, видите ли, группы странствующих музыкантов – с шаманским аккордеоном. Преступники! Их мы тоже ищем!
      Думают, что всех одурачили!.. Их преступная кодла испарилась сразу после Турнира, но пусть не надеются – все-ех выловим! То, что им несознательные, обдолбанные звуковым наркотиком, овацию устроили, то, что их возлюбила толпа, ещё ничего не значит! А уж то, что обдолбанные пошли в несознанке громить войтероматы, антистримерской кодле даром не пройдёт! Так решил Пительман. Ты знаешь, кто он такой, и что это значит, фиолетовый мерзавец? Он рош-ирия Эрании и Глава ЧеФаКа!" Неожиданно он сунул Ноаму в бок своим острым кулаком. Ноам еле сдержал стон, только судорожно вздохнул. Но всё же успел выдавить: "А когда это его выбрали – и кто?" – но вместо ответа получил презрительный взгляд двух пар оловянных глаз и ещё один удар, сильнее первого.
      Второй дубон куда-то позвонил, с ухмылкой выслушал то, что ему сказали, удовлетворённо кивал и бормотал: "Ага… Заложник… А-а-а! Даже больше, чем заложник! Угу, угу… Это то, что нужно!" – и многозначительно сделал знак напарнику; тот ещё крепче сжал локти Ноама, отчего тот с трудом подавил крик.
      Второй дубон, закрыв свой та-фон, достал наручники и сковал завёрнутые назад руки Ноама, отчего тот почувствовал себя совершенно беспомощным, кроме боли, ощутив жгучее унижение.
 

***

 
      Его вели и вели, в ответ на все его попытки прояснить ситуацию, только приговаривали: "Вот-вот! Мы как раз и разыскиваем фиолетовых антистримеров! Что в йешивах окопались и от законной службы косят! Или прикрываются этой самой якобы службой. А ты ещё сын и брат преступников. Вот если твои братки-шофаристы объявятся, захотят тебя спасти… И главари банды, Гилад и Ронен!.. Но мы не уверены, что наши шефы тебя отпустят в обмен на братков и главарей! У тебя есть ещё должок перед нашими старшими…" На скользком бугорке, которыми была усеяна пронизанная тревожно-бордовым сумраком тропка, Ноам споткнулся, и тут же получил звонкую затрещину, от которой у него загорелось ухо и закружилась голова. "Ну-ну, не вырываться! В комендатуре всё-о-о выяснят! Знаешь, кто тобой лично будет заниматься?" – ухмыльнулся первый.
      Ноам внутренне похолодел; он только успел подумать: "Как там Ширли? Успела спрятаться, или нет?" – и услышал: "Братья Хадаш тобой лично займутся! Они же бывшие братья Блох. Знаешь? Уж они с тобой разберу-у-утся! Не сомневайся! Они давно хотели с тобой по-тол-ко-вать! У них давно на тебя руки чешутся!" У Ноама чуть не вырвалось: "Уже братья Хадаш? Интерес-с-но!" Но тут конвоирующий его по узкому витку-коридору дубон сделал угрожающий жест и больно сжал запястье скованной руки: так он делал всякий раз, видя, что Ноам хочет заговорить. Ноам решил, что больше эти роботы в чёрной форме ни слова от него не услышат. Он только недоумевал: вина его не доказана, подозрения держатся единственно на его имени. "Наверняка, – решил юноша, – они вымещают на мне злость и досаду за неожиданный провал на Турнире. Беседер… На месте постараюсь разобраться с их старшими".
 

***

 
      Они долго шли, поворачивая то направо, то налево, двигаясь по какой-то странной трассе, по форме напоминающей постепенно скукоживающуюся "восьмёрку". Наконец, дубоны остановились у высокой двустворчатой двери. Левый дубон с такой силой сжал его локти, что Ноам еле сдержался, чтобы не вскрикнуть. Его втолкнули в небольшое помещение, где под потолком горела пронзительным светом жёлтая лампочка.
      За широким столом сидел один из братьев; Ноам не сразу понял, который из двух.
      Второй близнец стоял лицом к окну, стараясь не глядеть на происходящее в комнате, его сплетённые сзади пальцы рук мелко подрагивали. Ноама поразили его уши: они напоминали уныло повисшие бурые лопухи, – на мощной шее явственно выделялись синяки. Судя по бешеным взглядам, которые сидящий за столом кидал в спину своему стоящему брату, приход Ноама с сопровождающими прервал какой-то жаркий спор, почти ссору, грозившую перейти в драку.
      Дубоны пинками вытолкнули Ноама в середину комнаты, и он чудом не упал. Сидящий брат (это был Галь) с тихой яростью, смешанной с презрением, взирал на него.
      Холодные, цвета стального лезвия, глаза угрожающе сузились, лицо то краснело пятнами, то бледнело.
      Ноам не вслушивался в монотонные речи своих конвоиров, только встрепенулся, когда один из них заметил: "С ним была девица, из йемениток, видать: такая плюгавая, худющая, чёрная и совершенно дикая! Пришлось её малость окоротить…" – "Да ты чё, тембель! Какая йеменитка?! То ж наша сестрица! Почему её не привели?
      Она нам очень нужна! Вот ведь кукуим! Понадейся на вас!" Гай тут же оглянулся и встрепенулся, услышав, как и за что брат отчитывает дубонов, доставивших фиолетового. Шея его покраснела, жар залил лицо. Он немного помялся, потом так же молча сел за стол неподалёку от брата. Галь прошипел: "Допрашивать будешь ты…" – "А… о чём?" – "Ты чё, тембель! Это ж наш оскорбитель! Оскорбитель чести семьи, Ноам Дорон!" – "А… а…" – "Давай-давай! Начинай! Я помогу, если что!" Гай, уставившись на Ноама тяжёлым взглядом исподлобья, в котором явственно сквозила нерешительность, процедил странным фальцетом: "Имя, фамилия?" – "Ноам Дорон", – слегка пожав плечами, откликнулся Ноам. – "Возраст?" – "Почти двадцать…" – "Почему не в армии?" – "Я учусь в военной йешиве в Неве-Меирии… Вот… Мне не достать удостоверение…" – "Не надо… Этому-то мы верим – на морде написано… – процедил Гай, не сводя с него тяжёлого свирепого взгляда. – На йешиботника, паразита и бездельника, ты очень похож! Так, стало быть, и запишем: занятие – паразит. Пока твои ровесники, не щадя сил и времени, служат в самых опасных местах…" – "Это где у вас, дубонов, – незаметно подчеркнул Ноам, слабо кивнув в его сторону, – самые опасные места? В "Цедефошрии"? Или по охране секретов бесконечно-великого Забора?" – еле слышно прошелестел он, приходя в лёгкое возбуждение от своей смелости. "Тут вопросы задаём мы!!!" – взвизгнул Галь и прошил Ноама бешеным взглядом. Как видно, он не совсем врубился в сказанное Ноамом.
 

***

 
      Ноам почувствовал накатывающую на него волну ярости и презрения, едва сдерживаемую страхом. Наверно, это каким-то образом отразилось на его лице, потому что Галь вскочил, враскачку подошёл к Ноаму, смерил его с ног до головы презрительным взглядом и… неожиданно сорвал кипу с головы и бросил себе под ноги. Глаза Ноама сверкнули, он сделал лёгкое движение скованными за спиной руками, но тут же с горечью понял, что один со скованными руками, он перед этой бандой дубонов бессилен. В голове бились две мысли: "Что делать?" – и: "Что с Ширли?" "Итак, продолжим наши игры! – проговорил Гай и, глядя как бы сквозь Ноама, проскрипел неприятным фальцетом: "А что ты можешь нам сказать о твоих братьях-преступниках?" – "У меня есть братья, но нет братьев-преступников!" – прошелестел Ноам. "Да ну!
      Тебе неизвестно, что ваша семейка Дорон занесена в список злостных антистримеров?" – "Мне непонятно это название – антистримеры". – "Встать смирно, дохляк! – рявкнул Галь. – Как ты смеешь так разговаривать со старшими по званию?" – "Я человек штатский, йешиботник". – "В этом возрасте у нас нет штатских! Есть солдаты и – уклонисты и дезертиры! – взвизгнул Галь, но тут же сменил тон и продолжил вкрадчиво: – Ты ж понимаешь: пока твои братья тут не появятся, ты отсюда не выйдешь!" – "Кстати, у нас и твой папаня сидит – в Шестом, особом, отделении больницы. Он тоже останется тут, пока твои братья-шофаристы сами к нам не придут, или… пока мы их не поймаем. А уж тогда… – нехорошо ухмыльнулся Гай, – я им не завидую – обоим!" Ноам удивлённо поднял брови, но сердце его сжалось.
      Галь подошёл к нему вплотную и прямо в лицо выкрикнул: "Вот когда тобой всерьёз займутся наши друзья из Аувен-Мирмия, родня Ад-Малека… знаешь? – братья Навзи…
      Их мы тоже задержали… за торговлю наркотиками… э-э-э… в неположенном месте и без лицензии… Они тоже у нас сидят, все вместе – не разлучать же такую дружную семью! Тогда тебе наши воспитательные меры… э-э-э… покажутся нежной материнской лаской. У тех меры воздействия покруче: они жалости не знают. Только жаловаться будет некому и… некому!!! – неожиданно взвизгнул он, бешено вращая глазами, но продолжил уже спокойней: – Сам понимаешь: Ад-Малек в глазах наших боссов – святой человек, гений! Шутка ли: основатель новейшего течения в культуре, силонокулла! И его провинившаяся родня на особом, льготном положении!..
      Поэтому всякие антистримерские разговорчики и жалобы, например, на Аль-Тарейфу, на клан Навзи – заведомо клевета, подстрекательство и расизм. Никому не позволим на Аль-Тарейфа и Навзи клеветать!.." Галь снова вернулся и сел за стол, сверля взглядом Ноама.
      О том, что, после разрушительных эффектов его взбрыньков, упомянутый Аль-Тарейфа счёл за лучшее не светиться в Арцене, что Шугге Тармитсен увёз его в Европу (по этой причине пришлось на Турнире их номера давать в голограмме) Галь, естественно, предпочёл промолчать. Этого антистримерам знать не полагалось!
      От тона, каким произносились эти угрозы, у Ноама мурашки поползли по спине.
      Мысли пустились в чехарду. Он уже не знал, за кого ему больше переживать – то ли за себя, попавшего, похоже, в нешуточный переплёт и абсолютную зависимость от своих давних недругов, очевидно, окончательно сошедших с катушек от почти безграничной власти, то ли за папу, то ли за братьев, то ли за Ширли. Перед мысленным взором снова замаячило её испуганное лицо, чёрные глаза, худенькая смуглая щёчка, по которой катились слёзы…
      Будто угадав его последнюю мысль, Галь упёр руки в стол, набычившись и сверля его свирепыми ледышками прищуренных глаз, и задал коронный вопрос: "Где наша сестра? Что ты с нею сделал, куда ты её дел? Мы знаем, что она была с тобой…" – "Не знаю, о чём ты спрашиваешь…" – нервно воскликнул парень.
      Встрял Гай: "Ты что себе думаешь? Небось, не раз и не два трахал нашу сестрёнку!
      Обесчестил её, а теперь не знаешь?" – "У вас, видно, голова только на эти темы и работает? Да ничего подобного у нас с Ширли не было, и быть не могло!.. Перед тем, как мы потеряли друг друга, я её впервые в жизни поцеловал. Вообще, впервые поцеловал девушку! И почти сделал ей предложение…" – "Ах, ты, мразь фиолетовая!..
      Да за нашу сестру, за семейную честь!.. Грязный фиолетовый мерзавец!.. Как ты смел дотронуться до Ширли!" – "Ширли тоже меня любит! Но наши отношения совсем не таковы, как вы себе представляете!" Его последние слова заглушил громовой хохот. Лениво подпирающие дверь дубоны встрепенулись и начали гоготать: "Да он же импотент! Сам признался!" – "Ничего, скоро тебе вообще не нужны будут девушки!" – свирепо прорычал Галь, вскочил, резко обогнул стол, подошёл у Ноаму вплотную и… схватившись за цицит, потянул на себя. Раздался треск – и вот уже он накручивает на руку разорванный талит-катан Ноама. Ноам сделал резкое протестующее движение корпусом. Но со скованными за спиной руками он мог только с бессильной яростью и гадливостью сверкать глазами на обоих близнецов.
      Гай зашёлся кудахтающим смехом, но глаза его не смеялись. Дубоны от хохота согнулись пополам. "У нас в гвардии порядок, и тебе, фиолетовая сволочь, придётся его придерживаться!" – пояснил с издевательской ноткой Галь, намотал на руку растерзанный талит-катан, примерился и съездил им Ноаму по лицу. Затем, не дав тому опомниться и выдавить возмущённо-протестующий возглас, нанёс ему резкий удар тяжёлым кулаком в солнечное сплетение. Ноам тихонько охнул и согнулся пополам. И тут же получил следующий удар, сильнее предыдущего.