Дядюшке донесли, ну он их за блудом и застал. И казачок мил, и фаворитка люба. Сгоряча прибил, а потом, по доброте душевной, простил обоих. Только казачка своего, чтобы не баловал, против воли женил на этой вот Алевтинке. Казачок же, как оказалось имел с фавориткой большой амур, да такой большой что, забыв страх и благодарность, они в ночь после его венчания убежали. Их, понятно, изловили, в колодках назад доставили. Дядюшка второй раз не спустил, посек, конечно, а потом фаворитку отправил на скотный двор, а казачка сдал в солдаты. Алевтинка так и осталась, ни девка, ни баба, ни вдова, ни мужняя жена. Она сама сирота, без роду и племени, собой неказиста, приданого никакого, вот мужняя родня ею и побрезговала, в дом не приняла. Так она в людской и осталась. Она девка смирная, нраву тихого и безответного, все ею и помыкают. Да тебе-то чего в ней, никак глянулась?
      - Глянулась, - сознался я.
      - Так она ж тоща и страховидна! - поразился предок.
      - Это по-вашему она "страховидна", а по-нашему красавица. Ее одеть нормально, да примарафетить... Если у нее еще и фигура хорошая...
      - Какой там хорошая, видел я ее в бане. Никакой нет в ней ни фигуры, ни ядрености, одна фикция. Не зря от нее муж в день свадьбы сбежал. Впрочем, скоро сам убедишься. А не пора ли нам, девицы, в баню - хмель выгонять! вдруг громогласно провозгласил Антон Иванович, к полной моей неожиданности.
      Девушки радостно заверещали.
      - Степка! - закричал помещик. - Баню протопили?
      В зал вошел Степка и доложил:
      - Давно готова-с.
      Девушки засуетились и со смехом и криками ринулись из дома на улицу.
      Мы с Крыловым, как люди степенные, приняли на посошок смородиновой настойки и пошли следом.
      Баня, капитальное сооружение из толстенных бревен, стояла на берегу пруда.
      От нее были выложены дощатые мостки к воде, вернее "купальне" павильону, напоминающему беседку, изукрашенному резьбой. Все было сработано добротно и даже красиво. Видно было, что покойный дядюшка Антона Ивановича относился к мытью с пиететом.
      Мы вошли в просторные банные сени, где уже висели девичьи сарафаны.
      - Там разденемся, - указал на следующее помещение хозяин. Мы прошли в предбанник. Здесь все было спланировано и продуманно для "оргий с гетерами". Стол с приготовленной выпивкой и закусками, жбаны или корчаги, не знаю, как правильно назвать, с квасом и морсом. Широкие лавки с перинами, видимо, для плотских утех.
      Наши одалиски были уже в моечном отделении. Оттуда слышался их визг и смех.
      Мы присели на лавки и начали неспешно раздеваться, с любопытством поглядывая друг на друга. Меня, как и предка, интересовало, какое белье носили в соответствующие времена. Под снятым атласным, стеганым хлопком халатом, на предке оказались узкие панталоны и рубаха с широким воротом, напоминающая "апаш", из очень приличного белого материала. Под рубахой - еще одна, исподняя, из "голландского", как он сказал, полотна, тоже весьма изрядного. Под панталонами - подштанники из той же материи.
      Мне, увы, похвастаться было нечем. Только что носками и плавками. Однако и это скромное неглиже заинтересовало Антона Ивановича.
      - Таких чулок не видывал, - сообщил он, - ишь, какие короткие и без подвязок!
      Я объяснил ему "устройство и назначение" нашего белья.
      - Удобно, - согласился он, - надобно и мне такие заказать.
      Наконец мы были готовы присоединиться к дамам. Я был достаточно пьян, чтобы не стесняться, однако и достаточно в своем уме, чтобы не опасаться напугать их своим "неконтролируемым" интересом. После разрыва с Ладой у меня не было ни одного романа, а посему прекрасная половина человечества вызывала большой и повышенный интерес.
      Мне, помнится, стоило больших усилий отвлекаться от голых прелестей даже несимпатичных мне Марты и Ириши, - что уж говорить о нынешнем "рассеянном" состоянии.
      Антон Иванович, кстати, был вполне в своей тарелке, и никакие эротические фантазии, судя по внешним признакам, в отличие от меня, его не волновали.
      Деликатно сделав вид, что не замечает моего возбужденного состояния, он прошел в моечное отделение. Я же задержался после него на полминуты, глубоко подышал, попытался отвлечься от всего суетного и как в омут, бросился в "оргию".
      Меня обдало жаром и женским визгом. Девушки бегали друг за другом с вениками, окатывались водой, и на меня никто не обратил внимания. После светлого предбанника в парной, освещенной маленьким окошечком под потолком и двумя маслеными фонарями, разглядеть что-нибудь в подробностях я не мог.
      Потребовалось несколько минут, чтобы глаза адаптировались к полумраку. Этого времени мне хватило, чтобы понять, что в общей бане, как на нудистском пляже, атмосфера царит "демократическая", полы временно примирились и стараются не замечать друг друга. Конечно, было и кокетство, и поддразнивание, возможно, и нескромные взгляды (особенно с моей стороны), но никаких двусмысленных шуток и намеков не допускалось.
      Между тем "коллективная помывка" проходила очень весело. Хмель выветривался, пар, после каждой очередной поддачи, сгущался, и мы с предком включились в общее веселье. Банные игры были нарочито невинны, но, как говорится, с подтекстом. Беготня, мимолетные касания, ушаты холодной воды на разгоряченные причинные места, все вроде в рамках приличия, но очень эротично.
      Когда жара "заломила кости", мы всей компанией голыми выскочили наружу и с мостков бросились в пруд. Я нырнул в прохладную глубь и проплыл под водой почти до противоположной стороны, чем напугал всю компанию. Таких фокусов никто из присутствующих еще не видел.
      Остудившись, мы вылезли из воды и собрались в купальне, ограждающей нас от посторонних взглядов.
      Было уже довольно поздно, но еще не темно, и я смог вволю налюбоваться нашими обнаженными прапрабабушками.
      Кроме двух девчонок, о которых я упоминал, и солдатки Алевтины, девки были, что называется ядреные. Задастые, сисястые, с короткими сильными ногами, молочно-белые, облепленные длинными волосами, они были милы, но не сексуальны. Мне все это напомнило армейскую баню, в которой нагота наготой просто не воспринималась.
      Опять, как и прежде, из всех выделялась Зарема-Акулина. У этой женщины было все в самом лучшем виде. Вот она вполне затмевала мою идеальную Ладу. Я даже в "Плейбое" не видел таких совершенных форм. Обнаженной она была просто варварски красива, и это без косметики, специальных упражнений и силикона.
      Однако как женщину я Акулинку не воспринимал. Во время наших немудрящих игр она развеселилась, радовалась, как шестилетний ребенок, истовей всех бегала и прыгала, мастерски владея своим сильным телом. Взгляд ее, показавшийся мне раньше роковым и зовущим, был младенчески неосмысленным. Что-то странное, если не безумное, было в этой необычной девушке.
      Больше всех меня по-прежнему интересовала солдатка Алевтина.
      Она одна выпадала из общего веселья. Было заметно, как ее стесняет и своя, и чужая нагота. Она все время старалась уйти на задний план, стушеваться и никому не попадаться на пути. Девушка старалась быть как все, только на полтона тише, затеряться и ничем не обращать на себя внимание. На нас с Антоном Ивановичем она ни разу даже не покосилась.
      Я, напротив, не мог отказать себе в удовольствии рассмотреть ее во всех подробностях. Правда, делал это очень осторожно и незаметно, чтобы остальные не догадались о моем выборочном интересе.
      Была Алевтина немного выше остальных девушек, но значительно уступала им в объеме. Я вспомнил стихотворение французского поэта Шарля Бодлера, остававшееся запрещенным ровно сто лет за "безнравственность". Его описание своей возлюбленной очень подходило к Алевтине:
      Антилопины бедра и юноши грудь,
      Завладели моим ясновидящим глазом,
      Новой линией жаждали вновь подчеркнуть,
      Стан, который так стройно вознесся над тазом.
      В ней было что-то такое, что почти невозможно передать словами.
      В ней, если говорить о привлекательности, притягивала нераскрытая, тайная сексуальность. Ей не нужно было принимать рискованные, откровенные позы, чтобы привлечь к себе внимание. Даже в опущенных ресницах было больше эротики, чем в широко расставленных ногах фаворитки Маруси.
      Мне приходилось встречать женщин, способных "Движением бедра и судорогой торса" свести мужчину с ума безо всяких специальных ухищрений. Эта, пожалуй, была из таких.
      "Родись она в другое время, в другом месте, в других УСЛОВИЯХ... Все было бы по-другому", - закончил я про себя эту весьма глубокую мысль.
      Между тем именины сердца продолжались. Мы повторили заход в парную, купание в пруду и потом, до самой темноты, играли в горелки. Все было весело, от души и без сословных различий. Алевтина, за которой я исподтишка наблюдал, прикрыв "срам" сарафаном, успокоилась и развеселилась. Мне даже показалось, что ей удалось перебороть робость и на равных участвовать в игрищах.
      "Оргии с гетерами" закончились вполне добропорядочно. Девушки, которым нужно было рано вставать, отправились спать в людскую избу, а "партийцы" - в большой дом пить кофий. Такой "безбуйный" конец веселью уготовила, по-моему, фаворитка Маруся, чтобы отсечь барина от не в меру разыгравшихся гетер.
      ... Вечеряли мы при сальных свечах, тусклом и вонючем освещении. Я уже порядком устал от впечатлений этого бесконечного дня, однако хозяин спать не собирался и заказал повару кофе и ликеры. Нам подали сваренный крепостным умельцем кофе, - горький и противный напиток. Ликеры также оказались пойлом кустарного производства. Зато пили мы эту бурду из чудесных чашек Гарднеровского завода.
      Антон Иванович, помолившись Бахусу, занялся изучением плеера. У меня с собой было несколько кассет, и он беспрестанно менял репертуар. Музыка конца XX века ему очень не понравилась, его интересовал сам процесс воспроизведения звука. Я как мог объяснил ему принцип работы магнитофона, упростив понятия и наврав с три короба.
      Сам же я взялся изучать календарь. Календарь, для наших дней очень популярное на Руси чтение, содержал массу полезных сведений. Рассчитан он был на помещиков и изобиловал совершенно дурацкими советами некомпетентных авторов на все случаи жизни, от выдачи замуж дочерей до лечения скота. Я прочитал, каким крестным ходом следует спасаться от холеры и как воспитывать детей в благонравии к отеческими наставлениям.
      От этой мути у меня разболелась голова, и я попросил указать мне мою комнату.
      Антон Иванович с сожалением оторвался от новой игрушки и велел скучающей Марии все устроить.
      Глава восьмая
      Началась беготня сонной дворни, и наконец, после долгих перешептываний, Мария отвела меня в мою комнату. Мы прошли в заднюю антресольную часть дома и по узкой лестнице поднялись на второй этаж. Комната была довольно просторна, метров двадцати, с очень низким потолком. Мода строить дома в один этаж с фасада и в два с тыла появилась в городах из-за налога на "окна", когда мытарскими поборами облагали только окна, выходящие на улицу; потом она, видимо, перекочевала в поместья. Впрочем, может быть, причина была и в экономии топлива. Обогревать большие помещения было слишком накладно.
      У стены в комнате стояла огромная кровать под балдахином, середину занимал небольшой стол со стульями, и дополняла убранство широкая лавка у окна.
      Кроме того, в комнате была гостья. Красавица солдатка разбирала постель.
      Одета она теперь была не в свой парадный линялый сарафан, а в длинную холщовую рубаху. От того, как я посмотрел на нее, девушка смутилась. Движения сделались неловкими и угловатыми. Кончив взбивать перину и подушки, она повернулась ко мне и осталась стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.
      - Тебя Алевтиной зовут? - спросил я.
      - Алькой кличут, - подтвердила она.
      Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.
      - Спасибо тебе, Аля, можешь идти.
      Она кивнула, но осталась стоять на месте.
      Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.
      - Барин, - вдруг заговорила она умоляющим, прерывающимся от волнения голосом, - Отпусти ты меня за ради Христа! Тебе баловство, а мне веку Бога прощения не вымолить.
      Я сначала удивился, но потом понял, что к чему, и мне эти крепостнические штучки очень не понравились.
      - Иди, конечно, - сказал я.
      - Мне велено спать с тобой... у тебя, - поправилась она, покраснев.
      - Аля, а ты знаешь, что ты очень красивая?
      Она дернулась как от удара, и ее огромные серые глаза метнулись по сторонам, как у загнанного зверька, тонкий носик наморщился, а припухшие детские губы привились в жалкую умоляющую улыбку. Она восприняла мой комплимент как насмешку и прелюдию к Насилию.
      - Стоп, - остановил я готовые хлынуть слезы, - ничего я тебе плохого не сделаю. Тебе нечего бояться.
      Алевтина посмотрела мне прямо в глаза, что-то поняла и немного успокоилась.
      - Какая, барин, красота, мною даже муж венчанный побрезговал.
      Говоря это, она уже не опускала глаза, пытаясь понять, серьезно я говорил, или смеялся над нею.
      - Ты чудо как хороша, - сказал я как можно убедительней, - тебя здесь просто не могут оценить. Ты самая красивая девушка изо всех, кого я видел.
      Я, конечно, преувеличил, но не очень, если говорить о тех, кого я видел в жизни, а не на экране или журнальной обложке.
      Алевтина интуитивно почувствовала, что я говорю искренне, и вспыхнула от удовольствия. Эта тема ей, как и любой женщине, была интересна, и она попыталась ее развить.
      - Ой ли, барин, что ж во мне красивого?
      Я многословно, с подробностями и деталями объяснил.
      Она не все поняла - слишком разный у нас с ней оказался словарный запас, однако с основными тезисами внутренне согласилась.
      Как ни размягчающе действуют такие речения на женскую душу, бдительности девушка не теряла. Когда я, разгоряченный детальными описаниями ее достоинств, шагнул к ней, она опять вся зажалась и отшатнулась.
      Меня это задело. Вроде бы я был вполне искренен и корректен, и не верить мне не было никаких оснований. "Как и верить, впрочем, тоже", самокритично подумал я.
      Однако игра есть игра, вечная любовная борьба мужчиной и женщиной, в которой никогда не поймешь, кто победил.
      - Если тебе так страшно, можешь идти, я тебя не держу, - сказал я равнодушно, как бы теряя к ней интерес.
      Оставить за мной последнее слово и просто так уйти девушка не могла по своей природе. Возможно, впервые в жизни ей говорили что-то приятное, и так сразу, а возможно, и навсегда, прервать отношения с "добрым барином" ей не хотелось.
      Оставаться тоже было страшно. Я вполне понимал эти нехитрые истины, и мне сделалось стыдно собственного "коварства".
      - Не обижайся на меня, барин, - сказала она, - я тебе не ровня...
      - Брось ты эти глупости, - прервал я ее, - ровня, не ровня... Тебе меня нечего бояться, ничего против твоей воли я не сделаю. Подумай, что тебе лучше: остаться здесь или уйти в людскую.
      - Я пойду, - тихо ответила она.
      - Иди, если хочешь. Только не обижайся, если над тобой будут смеяться, что "барин тебя прогнал".
      Мне было противно заниматься казуистикой, но отпустить ее я почему-то не мог.
      Логики в том, что я делал, не было. Принуждать девушку я не хотел. По многим причинам...
      Секс и насилие без чувств нужны людям с психическими проблемами для самоутверждения или самореализации. Таких проблем у меня, слава Богу, нет. Рассчитывать на "безумную любовь" которая вдруг, с бухты-барахты, вспыхнет в этом запуганном существе и сметет все условности и предрассудки, которыми забита ее голова, было бы верхом самодовольного идиотизма. Наши получасовые отношения априори ничем не могли кончиться. Самое разумное было бы отправить ее спать, а не оставлять здесь, чтобы самому колотиться всю ночь от неудовлетворенного желания.
      Но, логика логикой, а либидо либидом.
      Мой намек на пренебрежительное отношение к ней дворни Алю смутил.
      Я не знал, но мог представить себе нравы, царящие в крепостных общагах.
      - А коли останусь, что люди скажут? - обращаясь ко мне уже как к своему стороннику, спросила девушка.
      - Люди и так, и так скажут плохо. Уйдешь - будут издеваться, останешься - будут осуждать, будешь счастлива - станут ненавидеть. Я не виноват перед тобой, я не просил, чтобы тебя прислали.
      - Это мое оправдание Але почему-то не понравилось, и она искоса взглянула на меня.
      Я поправился.
      - То ли ваш барин, то ли Маруся заметили, как ты мне понравилась, и сами так рассудили. Так что давай подумаем, как сделать лучше. Я приезжий и ваших нравов не знаю, сама подумай, как поступить. Тебе здесь жить - тебе и решать. Я могу одно обещать, без твоей воли и пальцем тебя не трону.
      Алевтина задумалась. По-моему, ей уходить так же не хотелось, как мне ее отпускать. - А как подумают, что ты, мы, ну...
      - Что тебе людская молва? Бог-то, он правду знает, - подленько подкинул я спасительную соломинку.
      - Только я на лавке спать буду, - решилась наконец девушка.
      - Если ты, Аля, мне не веришь или сомневаешься, то на лавке буду спать я. Правда, она мне коротка, но уж как-нибудь, - опять я загнал ее в угол. Отправить "барина" спать на жесткую лавку она не могла. Спорить со мной у нее пока не получалось.
      - Ладно, - наконец согласилась девушка, - кровать широкая, токо ты мне, барин, обещал!
      - Алечка, ты меня обижаешь! - глядя на нее честнейшими глазами и, проглотив комок, застрявший в горле, воскликнул я.
      - Так мне ложиться? - бесхитростно спросила Алевтина.
      - Конечно, ложись, - сразу же согласился я.
      - Ты токо отвернись, пока я рубашку сыму.
      - Да я же тебя в бане уже видел!
      - Это другое, - рассудительно ответила девушка. Я пожал плечами и отошел к окну, прислушиваясь к шелесту ткани за спиной.
      Наконец тихо скрипнула деревянная кровать. Я обернулся, Алевтина лежала у стены, укрывшись с головой одеялом. Быстро раздевшись, я лег рядом с ней. Кровать была очень широкой, но подушка нашлась только одна, и лечь нам пришлось рядом. Возможно, в этом была воля провидения.
      Когда я примостился, Аля высунула голову из-под одеяла, и наши лица оказались очень близко друг от друга. Было еще не очень темно, и я хорошо видел абрис ее щек, припухшие губы и блестящие немигающие глаза. Героическим усилием воли я заставил себя отвернуться и уставился на низкий потолок. Несколько минут мы молчали. Боком и бедром я чувствовал ее теплое, нагое тело. Я не шевелился, наслаждаясь нечаянным прикосновением. Ничего подобного я еще не испытывал.
      Моя сдержанность успокоила девушку, и она придвинулась ко мне. Мы одновременно посмотрели друг на друга. Думаю, что мой настрой как-то передался ей.
      Она глядела на меня неподвижным взглядом, как будто оценивая. Одновременно мы повернулись на бок лицом к лицу. Я обнял ее и прижал к себе.
      Теперь я чувствовал своим телом ее груди, живот, ноги.
      - Можно тебя я поцелую? - спросил я хриплым шепотом.
      Она, продолжая смотреть на меня ставшими бездонными глазами, ничего не ответила, но еще ближе придвинулась ко мне.
      Я нашел ее сухие, горячие, неумелые губы. Ее неопытность остудила меня, я попытался взять себя в руки, чтобы грубым порывом страсти не напугать и не сделать больно. Я ослабил объятия и начал нежно ласкать ее рот, раздвигая языком губы, втягивая их в себя. Наши языки сталкивались, а тела била нервная дрожь. Алю захлестнули новые ощущения.
      Она все крепче прижималась ко мне низом живота. Я начал ласкать ее спину, постепенно опуская руку все ниже, пока не коснулся круглых, упругих ягодиц.
      Плохо соображая, что делаю, я просунул руку сзади между ее ног и провел пальцами по горячей, влажной промежности.
      Она сжала бедрами руку, ее мышцы начали ритмично сокращаться. Теперь девушка не только позволяла себя целовать, но и сама жадно ласкала меня.
      Мы оба теряли голову. Не отпуская моей руки, зажатой бедрами, она просунула свою ногу между моих ног и начала двигаться вверх и вниз вдоль моего тела. Ее груди скользили по моей груди, мои пальцы все глубже погружались в ее нежную плоть. Мускулистое, влажное от пота бедро двигалось между моими ногами. Внезапно Аля изогнулась, вскрикнула, как от острой боли, и забилась в оргазме. Я попытался хоть как-то удержаться, но нежность захлестнула меня, и я излился на ее тело.
      ... Мы лежали рядом, под жарким одеялом, расплетя потные тела. Аля отвернула от меня лицо и ничего не говорила. Я подумал, что ее захлестнули новые ощущения, и не мешал разговорами. Рука моя продолжала нежно поглаживать ее спину.
      Вдруг я ощутил, что девичье плечо начало мелко вздрагивать, потом послышались всхлипывания. Я поцеловал ее волосы. От них непривычно пахло какими-то травами и дымом.
      - Ну, что ты милая, - сказал я. - Все хорошо.
      - Грех-то, грех какой, - сквозь слезы прошептала Девушка. - Прости меня, барин, не знаю, что со мной приключилось. Ты теперь меня уважать не будешь.
      Эти глупости я слышал и в двадцатом веке.
      - А ты меня, - грустно сказал я.
      - Пошто тебя-то? - удивленно спросила Аля, переставая плакать.
      - Так вместе же все делали. Вот и не будем теперь друг друга уважать.
      Алю такой поворот мысли заинтересовал, и она надолго замолчала. Бедная крестьяночка, она даже толком не знала, что хорошо, а что плохо. Зажатая предрассудками воспитания, всем течением своей рабской, сиротской жизни, она, чуть высунувшись за рамки условностей, испугалась и спешила спрятаться в их скучную скорлупу.
      Я представил себя на ее месте и понял, как ей должно быть стыдно своих порывов. Она не может понять, что за сила заставила забыть стыд и делать срамные, осуждаемые вещи с чужим мужчиной, да еще, по рабскому понятию, с не ровней, барином, при живом, венчанном муже.
      Возможно, думая за нее, я сам создал и усложнил проблему. Женщины, как подсказывал мой опыт, по-другому, чем мужчины, относятся к сексу, в нем они как-то проще и органичнее нас.
      Я лег на спину. Летний день, наконец, кончился, и в комнате стало совсем темно.
      Эякуляция не принесла облегчения. У меня даже не прекратилась эрекция. По-прежнему, может быть, только чуть менее остро, чем раньше, я хотел эту девушку. Я начал изнывать от жары под ватным одеялом. Аля по-прежнему ничего не говорила, изредка еле слышно всхлипывая. Осторожно, что бы не испугать ее, я потянул на себя одеяло, и оно неслышно соскользнуло на пол.
      Аля лежала на боку, спиной ко мне, спрятав лицо в подушку. Вид ее обнаженного тела вызвал у меня острое желание. Я хотел погладить ее, но побоялся, что не смогу совладать с собой и возьму без подготовки, грубо и больно, чего мне в этот момент неудержимо захотелось.
      Я уже который раз уставился в низкий потолок и начал глубоко дышать, пытаясь отогнать наваждение. Чтобы немного успокоиться, следовало переключиться на другую тему, и я начал вспоминать свои московские дела. Пока я занимался обузданием инстинктов, моя подруга, лишившись символической защиты от моих глаз, окончательно впала в панику. Она закрыла голову руками и сжалась в комочек, пытаясь стать невидимой.
      У меня хватило ума и такта не насиловать ее стыдливость, а перевести отношения в другую плоскость. Я подышал ей в ухо и начал щекотать завитки волос на затылке.
      Аля замотала головой и попыталась глубже спрятаться в подушку. Я оставил в покое голову и начал щекотать ступни. Девчонка долго крепилась, отдергивая ноги, наконец, не выдержала, прыснула и включилась в игру.
      Мы долго возились, гоняясь друг за другом по огромной кровати, пока Аля не устала и не вытянулась навзничь, почти перестав меня стесняться. Я наклонился над ней и заглянул в глаза. Смех в них угас, как и смущение. В темноте они казались черными. Потом у девушки дрогнули и опустились веки. Она потянулась ко мне, приоткрывая губы. Я нежно, едва касаясь, поцеловал их. Она попыталась ответить, но я спустился ниже и начал целовать подбородок и шею. Шея была нежная и теплая, я нашел губами ямочку между ключиц и жилку с пульсом.
      Целуя ее, я одновременно ласкал рукой груди и живот. Аля лежала, замерев, изредка конвульсивно вздрагивая, когда ощущения были слишком острыми. Наконец я дошел губами до мочки уха, а рукой до кустика волос внизу живота.
      Ноги у девушки были плотно сжаты, и я чуть просунул палец между ними. Под моей рукой мелко дрожали мускулы. Я попытался, не применяя силы, развести ноги, но они еще сильнее сжались...
      ... Наивно было думать, что девушка выросшая на природе, да еще и проведшая всю жизнь в людской, не была знакома с механикой зачатия. Она, несомненно, понимала, к чему я стремлюсь, но из боязни греха и из инстинкта самосохранения стремилась противостоять этому.
      В принципе, она была права. На ее памяти, думаю, было достаточно примеров мужского коварства, насилия и сломленных женских судеб. Не ее вина, что она знала только животную сторону отношений мужчин и женщин, очень редко освященную и облагороженную любовью. В конце концов, кто я для нее - чужой скучающий барин, обманной лаской завлекший бедную сироту.
      С другой стороны, не думая и не представляя возможности долгосрочных отношений, я и сам не хотел брать грех на душу, какой бы желанной ни была для меня Алевтина. Мне, кстати, никогда не нравились разовые связи. В любом деле нужна слаженность партнеров, особенно таком значимом...
      Достаточно грамотный в сексе, во всяком случае, для восемнадцатого века, я понимал, что если хочу завоевать эту женщину, то должен буду преодолеть целый комплекс почти непреодолимых преград. Пока что нас объединяло только желание быть вместе. Все остальное, от опыта до ментальности, у нас было просто несовместимо.
      Мне нужно быть мудрым и терпеливым, ей - хотеть измениться.
      ... Я продолжал ласкать ее, почти не проявляя агрессии. Мы оба устали от возбуждения. Нужно было на что-то решаться, или соединяться, или оставить друг друга в покое.
      - Барин, - вдруг сказала Алевтина, - ты же обещал меня пожалеть.
      Я как будто споткнулся на бегу.
      После поэтического безумия этой ночи меня нечаянно приложили об стену. Я встал с постели и, подойдя к окну, зажег стоящую на подоконнике свечу. Комната осветилась неверным колеблющимся светом. На востоке небо начинало розоветь.
      Я хотел закурить, потом раздумал.
      - Барин, - послышался тихий шепот. - если ты обижаешься, я согласная.
      Я сел в ногах кровати и взял в руки маленькие девичьи ступни. Меня всегда поражали и женская мелочная расчетливость, и самопожертвование. Прямо как по Карлу Марксу: "Единство и борьба противоположностей".
      Ступни у девушки были жесткие, с толстой кожей на подошвах от постоянной ходьбы босиком.
      - Сладко-то как, - грустно сказала она, поджимая ноги, - однако ж, все это баловство.
      - Без баловства и людей на земле не было бы, - сообщил я ей прописную истину.
      Она меня не слушала. Ее в данную минуту больше волновало то, что я вижу ее шершавые, в цыпках ноги. Она попыталась убрать их из моих рук.
      Я выпустил ступни и начал гладить ее икры и колени. Аля подтянула ступни под ягодицы, освободив мне этим место на кровати.
      Я переполз ей в ноги и лег так, что мне стало видно ее снизу.
      Она вцепилась пальцами в простыню и сжала колени. Между икр, в мечущемся, неверном свете свечи, в конце сведенных бедер, я видел прекрасное и загадочное женское таинство.
      У меня мгновенно пересохло во рту.
      Опять надвигалась неконтролируемая, дикая страсть. Я закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, борясь со зверем внутри себя.
      Девушка лежала, не шевелясь, конвульсивно сжимая и разжимая руки.
      Я гладил ее бедра и колени, постепенно разводя их. Она слабо сопротивлялась, позволяя мне раскрыть себя.
      - Барин, барин, - сорвался с ее губ угасающий шепот.
      Тело девушки обмякло, и ноги бессильно распались на стороны. Она была в глубоком обмороке. Я провозился около получаса, пока Аля полностью не пришла в себя.
      Сексуальный накал прошел, и начинать все с начала у меня не было сил. Аля тихо лежала на боку и, не моргая, глядела на меня темными ночными глазами. Нудно звенели комары.
      Я намазал ее и себя защитным кремом, опустил голову на подушку и провалился в сон.
      Глава девятая
      Проснулся я около восьми часов утра от стука в дверь. Али в комнате уже не было. Попросив подождать, я встал и оделся. За дверями стоял незнакомый франтоватый мужичок в косоворотке, воняющих дегтем "смазных" сапогах, затейливо стриженный "в скобку". Как я уже упоминал, прически у мужчин были двух типов: "в скобку" и "под горшок". Для любознательных могу пояснить разницу: в первом случае на голову надевался горшок, и все торчащие из-под него волосы обрезались по кругу; во втором - волосы сзади и с боков ровнялись на одном уровне, а впереди выстригалась челка над глазами. Получалась франтоватая модельная прическа.
      Разбудивший меня мужичок был именно таким франтом. Судя по сопровождавшему его запаху, с приличного бодуна.
      - Чего тебе? - спросил я, рассматривая сверху вниз его намазанную деревянным маслом, лоснящуюся голову.
      - Мыться прикажете? - угрюмо спросил он, не глядя на меня.
      - Давай, - согласился я.
      Я не очень представлял, как в старину решались немаловажные проблемы личной гигиены.
      Если верить Корнею Чуковскому, то это должен быть "умывальник, кривоногий и кривой". Помнил я и иллюстрацию из "Мойдодыра", однако это было в начале двадцатого века, а никак не в восемнадцатом. Ничего похожего на приспособления для умывания я пока в доме не встречал.
      После довольно долгого отсутствия вернулся мой мужичок с фаянсовым кувшином, а за ним два подростка внесли деревянную бадейку.
      - Слить тебе, барин? - равнодушно спросил лакей, глядя не на меня, а в сторону.
      - Спасибо, сам управлюсь.
      - Нужен буду, кликни, - скорбно вздохнув, сказал мужичок и вышел из комнаты.
      Управляться без посторонней помощи было неудобно. Но еще неудобнее, рассудил я, демонстрировать неподготовленной аудитории жиллетовскую бритву и зубную щетку.
      Моя "нестандартная", мягко говоря, одежда и так вызывала интерес, близкий к панике.