Прыжок в прошлое (Бригадир державы - 1)

      Большой мир начинался проселками, заросшими травой, полями почти созревшей ржи и почтительными крестьянами, снимавшими при нашем приближении шапки. Потом дорога ушла в лес и стала более тряской.
      По моим подсчетам пятнадцать верст давно кончились, остался немереный "гак". Котомкин подгонял и подгонял лошадку так, что она стала поворачивать голову и укоризненно косить глазом. Около восьми вечера наконец появились признаки приближающегося города. Потянулись огороды и редкие избы.
      Городишко, в который мы направлялись, носил типовое имя Троицк и не прославился ни в седую старину, ни в позднейшие времена. Я, во всяком случае, никогда о нем не слышал. Обычный, говоря современным языком, районный центр с мощеной камнем центральной улицей, дощатыми тротуарами, почерневшими от времени корявыми избами с кривыми плетнями и высохшими, в связи с засушливым летом, "миргородскими" лужами.
      Приличные дома стали попадаться только ближе к центру. Некоторые были даже каменными. Основную же долю "жилого фонда" составляли рубленные, почти крестьянские избы, приличную часть - бревенчатые дома на каменном подклете. Несколько домов, как я уже говорил, были вполне цивильными. Люди на улицах встречались довольно редко, зато в изобилии было домашней птицы, коз, телят и прочей живности. Мы миновали центр с двумя внушительного вида соборами и несколькими кирпичными зданиями присутственного типа. Аля крестилась на церкви и управы и глядела во все глаза, чтобы не упустить ничего из чудес цивилизации.
      Я, напротив, ничему не удивлялся и с грустью думал о том, почему у нас все такое кривое и косое, и что имел в виду угрюмый режиссер Говорухин, стеная о чем-то нами потерянном в старой России.
      Портной жил недалеко от центра. Вместо вывески на его воротах были намалеваны жилетка и панталоны. Дом был довольно большой. В нем обитали хозяева, подмастерья и ученики. Сама портняжная мастерская располагалась во флигеле в глубине двора.
      Наше появление произвело переполох. Забегали какие-то люди, лошадь тотчас распрягли, и мальчик лет двенадцати начал "водить" ее по двору. С крыльца спустилась миловидная, дородная женщина с заплаканными глазами, как я догадался, хозяйка, и пригласила нас в дом.
      - Как Дуня? - первым делом спросил ее Котомкин.
      Женщина только горестно махнула рукой и принялась промокать глаза краешком головного платка.
      - Плоха, совсем плоха, дохтур счас у нее.
      Мы вошли в дом, и хозяин проводил нас прямиком к больной. В светелке царила полутьма и стоял тяжелый запах. На лавке у стены лежала под одеялом девушка, над ней возвышалась высокая сутулая фигура врача. При нашем появлении он повернулся и что-то сказал по-немецки.
      В затемненной комнате, да еще против света, слепящего сквозь неплотно завешенное окно, я его не рассмотрел.
      - Гуте аренд, герр доктор, - поприветствовал я его.
      - Добри вечер, - ответил он мне по-русски.
      Я подошел к больной. Худенькая девушка с бескровными губами и запавшими глазами с трудом приподняла веки.
      - Здравствуй, Дуняша, - поздоровался я.
      - Здрасти, барин, - чуть слышно, ответила она. Перед постелью на табурете стоял тазик, а доктор держал в руке ножичек, немного напоминающий современный скальпель.
      - Вас ист чужой меншен? - строгим голосом спросил он портного.
      - Их ист русиш доктор, - ответил я за Котомкина.
      - Русиш доктор, ха-ха-ха! - демонстративно рассмеялся на мое представление немец, явно нарываясь на неприятности. - Велеть подать светчи, - приказал он хозяину. - Здесь ист один доктор - это ист доктор Винер! - немец пожевал губами и добавил: - Их делать операций.
      Я подошел к окну, сорвал закрывающую его материю и распахнул раму.
      - Велите принести воды вымыть руки, - сказал я портному. Тот поспешно вышел из комнаты.
      - Их делать операций, - повторил немец, пораженный моей бесцеремонностью.
      - Нихт операция, - рявкнул я, пресекая его попытку взять Дуню за руку. - Вали отсюда, придурок!
      - Вас ист "придурок"? - растеряно спросил он. Как "придурок" по-немецки, я не знал и смог перевести только как "огромный дурак".
      - Зи ист гроссе дункель.
      Винер дернулся, но, наткнувшись на мой взгляд, не решился что-нибудь предпринять и встал у стены с оскорбленным видом.
      "Аля, - отчетливо произнося слова, сказал я про себя, - попробуй понять, о чем думает девушка."
      Алевтина посмотрела на меня и кивнула.
      В комнату вернулся Котомкин, а за ним парень с керамической корчагой и полотенцем. Я вымыл руки и велел всем выйти из комнаты. Остались только мы с Алей и доктор.
      - Закрой дверь, - попросил я Алевтину. Она плотно прикрыла дверь.
      - Теперь помоги мне снять с нее рубашку.
      Аля посмотрела на меня круглыми от удивления глазами, но не тронулась с места.
      - Ты что? - спросил я.
      - Срамно это, Алексей Григорьевич, - чопорным голосом сказала она, поджимая губки.
      - Ревновать не нужно. Я, когда тебя лечил, осматривал?
      Она кивнула и сказала, глядя в сторону:
      - Так то меня.
      То о чем я подумал, было предназначено только для нее, и это можно не предавать гласности. Аля улыбнулась и проворно сняла с девушки рубаху. Дуня почти никак не реагировала, безжизненно улыбалась.
      - Эй, ты, - обратился я к немцу, - ду бист фонендоскоп?
      Винер смотрел на меня непонимающими глазами. Фонендоскоп, видимо, еще не изобрели.
      - Трубка у тебя есть, слушать?
      Я жестом показал, что мне нужно. Немец, кажется, понял.
      - Найн, - коротко ответил он.
      Пришлось слушать Дуню ухом. Чтобы зазря не нервировать Алю, я прослушал ее сердце и легкие со спины. В сердце были небольшие шумы, нормальные в таком ослабленном состоянии. Легкие были чистые. Живот нормальный.
      Единственно, что мне не понравилось - это нитевидный пульс. Похоже было, что или девица заморила себя голодом, или ее угробил присутствующий здесь лекарь неумеренными кровопусканиями.
      Аля, успокоенная моими целомудренными действиями, помогла одеть и уложить Дуню в постель. Что делать с ней, я не знал. Никаких явных признаков болезни я у нее не нашел.
      - Ты узнала что-нибудь? - спросил я Алю.
      - Она влюблена, - зашептала Аля мне в ухо, - и боится, что батюшка узнает и прибьет парня... Зовут его Семен.
      - Эй, ты чего это удумал! - закричал я на немца, перебив Алю, - а ну отойди от нее!
      Пока мы шептались, лекарь подобрался к больной со своим скальпелем, собираясь вскрыть ей вену на руке для кровопускания.
      - Я ист исполнить свой долг! - угрюмо проворчал немец, отступая от Дуни.
      Его глупое лицо светилось святой верой в свою правоту. Я не стал вступать с ним в научный диспут, просто взял за плечо и выпихнул из комнаты. В дверь тотчас просунулась голова хозяина.
      - Ну, что ваше благородие?
      - Пока не знаю, - честно ответил я, - но немца на порог больше не пускайте, если не хотите, чтобы дочь померла. Да, а кто такой Семен?
      При упоминании этого имени Дуня зашевелилась.
      - Какой Семен? - удивился моему вопросу Фрол Исаевич.
      - Не знаю, какой-нибудь Семен у вас в доме есть? Молодой и красивый.
      - Есть, подмастерье. Что касаемо красоты, то я не девка, на него любоваться. Только откуда ты его знаешь?
      - От верблюда. Немедленно пришлите его сюда.
      - Да зачем он... - начал было говорить Котомкин и замолчал, мрачно взглянув в сторону дочери.
      Удобно иметь дело с умным человеком.
      - Красивый, говоришь, - пробурчал он, и лицо его начало багроветь. Так вот оно в чем дело? Да я его, стервеца!...
      Я не дал договорить и вытолкал из комнаты в сени.
      - Вы его... а дочка между тем помрет.
      Портной сердито посмотрел на меня, хотел что-то сказать, потом раздумал.
      - Фрол Исаевич, вы же умный человек, так и поступайте по-умному. Сначала разберитесь, что к чему, потом рубить будете. Возможно дело-то не в ней, а в вас. Не могу поручиться, но по-моему дело выглядит так: Дуня влюбилась, вам Семен не нравится, признаться она боится, вот и впала в тоску. А тут вы еще натравили на нее этого ненормального немца, который кого угодно в могилу загонит. Понятно я говорю?
      - Понятно, - убитым голосом ответил хозяин.
      - Так что с этим Семеном?
      - А что с ним, с ним ничего. Пустой малый и лодырь. Напился надысь пьяный, буянить начал, я и велел его в шею... Видать, ваша правда, барин, как я его прогнал, Дуня-то и занедужила. Вернуть-то можно, токмо зачем мне такой зять?
      - А вы по-умному сделайте, все, может, и обойдется. Главное - девочку спасти. Это в натуре человеческой: чем больше препятствия, тем сильнее хочется. Так зачем препятствовать? Дуня у вас девушка разумная?
      - Зело разумна, даже грамоту знает, Писание читать может!
      - Вот и хорошо, приблизьте этого парня, приласкайте, пусть себя покажет. Если случайно споткнулся, а парень неплохой, Бог им в помощь, и любовь. А если дурак и пьяница - выставляйте его так, чтобы она поняла. Только не давите, помните, что Дуня - ваша дочь, и характер у нее может быть тоже ваш.
      - Как мой? Она же девка и должна в послушании...
      - Это все ерунда: девка, парень... От пола характер не зависит. Помните, в Писании сказано: "Запретный плод сладок"?
      - Так-то оно так, только боязно...
      - Фрол Исаевич, Дуня ваша дочь, и вам решать. Я вам чуда не обещал. Все зависит от вас. Попробуйте не по-домостроевски рассуждать. Дуня Семена хорошо знает?
      - Откудова?! Видятся по воскресеньям за столом, ну, еще когда в церковь ходят.
      - Видите, она его толком не знает, а влюбилась, потому что пора пришла. Кто чуть боле понравился, в того и влюбилась. Так пусть узнает, еще сто раз разлюбит, если вы конечно, ее не раззадорите.
      Фрол Исаевич накрепко задумался. Потом махнул рукой:
      - Видать, твоя правда, ваше благородие, сделаю, как велишь.
      - А пока, - продолжил я наставления, - прикажи сварить курицу, для бульона.
      - Для чего?
      - Что для чего?
      - Курицу, ты сказал, для чего-то сварить.
      - Для бу... ну, для навара. Вина красного сладкого велите купить. Сахар, мед у вас есть?
      - Мед есть.
      - Меду с водой и витамины.
      - Чего?
      - Сока из ягод надавить надо много, и пусть еду и питье ей Семен подаст. Вы любите чудеса, вот вам чудо и будет.
      Дальнейшие события проходили по моему сценарию. Пока готовили рекомендованную мной диету, пришел Семен, скуластый улыбчивый парень. Красавцем я бы его не назвал. Был он довольно низкоросл, с кривоватыми ногами, но кудряв, в нем чувствовался шарм артистической натуры, и женщинам он должен был нравиться.
      Больная довольно быстро ожила, поела и заснула. Мы оставили с ней мать и, поужинав, отправились спать.
      Поселили нас порознь, меня в гостевой комнате, а Алю на хозяйской половине.
      Я уже как-то стал привыкать чувствовать ее под боком, но протестовать не стал, подчиняясь крестьянским приличиям. За то и был награжден: впервые как следует выспался.
      Проснулся я рано, от беготни чьих-то босых ног по скрипучим полам. Дуня хорошо проспала ночь, плотно позавтракала и потребовала принести ей зеркальце.
      Лечить мне ее было уже не от чего, и я попросил прислать ко мне Алю. Вместе с ней пришла хозяйка с рукомойником и мальчик с деревянной помойной лоханью.
      Таких рукомойников я никогда не видел. Выполнен он был в виде стилизованного керамического барана на коротких ножках-подставках. Вода в него наливалась через дыру в спине, а выливалась через рот. Пользоваться им можно было и без посторонней помощи.
      После туалета сюда же, в комнату, принесли завтрак. Еда в доме Котомкина выгодно отличалась от "барской", приготовленной ленивой дворней.
      День был постный, поэтому мяса и молока на столе не было. Нам принесли блюдо с жареной рыбой, щуку холодного копчения, рыбный пирог и пирог с малиной. Из напитков хлебный квас, малиновый морс с медом и кислую клюквенную воду. Да, забыл еще сказать про прекрасный подовый хлеб. Такого обилия еды хватило бы на хороший обед. Не осилив и четвертой части из того, что было предложено, мы помыли жирные руки щелоковой водой, так как вилок и салфеток у хозяев в заводе не было. Пищу приходилось брать руками.
      Делать было решительно нечего, и мы навестили больную. Дуне оказалось значительно лучше. Пульс наполнился, и на щеках появился легкий румянец.
      Выяснив у хозяйки, какими продуктами они располагают, я прописал девушке наваристую уху из севрюги, черную икру и, невзирая на постный день, куриный "отвар" и мясо.
      Поблизости от девичьей светелки сшивался ее возлюбленный, как мне показалось, не очень понимающий, что, собственно, происходит, и почему хозяин внезапно сменил гнев на милость. Свиданий наедине домостроевский родитель не допускал, поэтому молодые не имели возможности объясниться.
      По-моему, Фома Исаевич был немного разочарован прозаичностью лечения.
      Как истинно народный человек, он предпочел бы загадочный антураж, в крайнем случае, чудо. Однако в этом помочь я ничем ему не мог.
      - Ну, значит, ваше благородие, спасибо тебе, - между тем говорил он, утешил старика. Я отслужу, благодетель ты наш...
      Отслуживать он начал сразу же, "не отходя от кассы". Нас с Алей (ее новую одежду мы обговорили еще по пути из имения) обмерили и начали морочить голову портняжными вопросами.
      Я сразу же отказался от решения нерешаемых проблем, повторив, что полностью доверяю хозяйскому вкусу, зато Алевтина (откуда что взялось) с огромным энтузиазмом включилась в нудный процесс. Я сидел поблизости, не вникая в суть разговора, и алкал, можно сказать, плоти. Аля вполне оправилась, порозовела и похорошела, я был отдохнувший и, как солдат из анекдота, думал только об одном.
      Когда наконец переговоры окончились, и мы остались вдвоем, я тут же начал приставать к девушке. Аля, смущаясь незнакомой обстановкой, отбивалась. Впрочем, только-только наши игрища начали делаться интересными и захватывающими, как возникла хозяйка узнать, чего мы хотим на обед.
      Меня уже начинали доставать препятствия, все время возникающие в развитии наших с Алей отношениях. Сначала болезнь, потом чужой дом и то, что все время кто-то не вовремя приходит.
      Избавившись от хозяйки, я сел на лавку у окна, с грустью размышляя о превратностях судьбы, всегда мешающих влюбленным побыть вдвоем. Аля, добрая душа, уловив мое настроение, подошла и прижала мою голову к груди.
      Я обнял ее и притянул к себе. От ее сарафана пахло летом и сеном. Под тканью ощущалась нежная женская плоть. Меня начало засасывать...
      Естественно, что тут же постучались в дверь. Аля, расцепив мои объятия, отпрянула.
      - Войдите! - сказал я с досадой в голосе. Вошел очередной Ванька Жуков с обливным горшком.
      - Хозяйка прислала, - сообщил он, с любопытством тараща на меня глаза.
      - Поставь на стол.
      Мальчишка поставил горшок и удалился. Мы с Алей посмотрели друг на друга и рассмеялись.
      - Ты сегодня спишь здесь, - решительно сказал я.
      Девушка посмотрела на меня полночными глазами и загадочно улыбнулась.
      - Послушай, - сказал я, - давай займемся чем-нибудь полезным, а то я чувствую, что от безделья у меня крыша поедет. Ты хочешь, чтобы у меня поехала крыша?
      - А какая у тебя крыша, Алешенька?
      - Крыша у меня с чердаком, где много всякого хлама.
      Аля, конечно, ничего не поняла, но расспрашивать постеснялась.
      - Почитать бы чего, - с тоской сказал я, - только где здесь книг найдешь... Ты читать, кстати, умеешь?
      - Не умею, - без смущения ответила Аля, - читать Писание только попы умеют.
      - Хочешь, научу? - предложил я.
      - С тобой я все хочу, Алешенька.
      Ответ получился очень двусмысленный и многозначительный, но я предпочел не заводиться. А то непременно кто-нибудь постучит в дверь.
      - Если раздобуду бумагу и чернила, прямо сейчас и начнем, - обрадовался я хоть какому-нибудь занятию.
      Я напялил на себя знаменитый парчовый халат и пошел разыскивать Котомкина. В доме мне никто не встретился, и я вышел во двор.
      Перед крыльцом бродили куры.
      В глубину подворья с ведрами на коромысле шла белобрысая девка.
      Я окликнул ее и спросил, где мне найти хозяина. Она поклонилась и, с любопытством поглядывая на меня, пошла показывать мастерскую.
      У меня начало возникать чувство, что я здесь делаюсь нежелательно популярной личностью. Что-то все, кого я ни встречу, глядят на меня во все глаза.
      Мастерская находилась в довольно большом бревенчатом строении. Девка, опустив на землю свои ведра, побежала звать хозяина, а я остался ждать снаружи. Через минуту из мастерской поспешно вышел Фрол Исаевич, надевая на ходу сюртук.
      - Не изволите ли зайти, ваше благородие, - предложил он.
      - Охотно, - ответил я.
      Мы вместе вошли в мастерскую. В большой комнате с низким потолком за одним очень длинным столом сидели люди перед кучками материй и работали, не поднимая голов. Воздух был тяжеловат от запаха красок и плохого проветривания.
      - Изволите любопытствовать, - поинтересовался Котомкин, - или по делу во мне нужда?
      - Вообще-то, по делу, но сначала, если вы не против, осмотрюсь.
      - Как прикажете, - сказал портной.
      Он отошел от меня, чтобы не мешать, снял сюртук и, взяв в руку большие ножницы, направился к отдельному закройному столу с лежащей на ней материей.
      Мне было интересно, как он кроит без лекал и выкроек. В детстве я часто наблюдал, как шьет моя бабушка, и помнил, что у нее были целые рулоны выкроек, вырезанных из старых газет.
      Она прикалывала их булавками к материи, а потом обводила мелками линии раскроя. Котомкин кроил почти на глаз. Он сверялся с записью сделанной на дощечке и наносил мелом точки на материал. Окончив разметку, он пощелкал ножницами и лихо раскромсал материю на детали.
      - Где вы так научились кроить? - спросил я его, когда он освободился.
      - У мастера Федора Федоровича Коха. Был отдан ему в ученики управляющим имением и пятнадцать лет был у него подмастерьем. А как имение пожаловали вашему родичу, так я упросил отпустить меня на оброк и открыл свое дело.
      - Кох немец? - поинтересовался я.
      - Так точно-с, из немцев. Первейший был мастер, мне еще далеко до него.
      Похоже, что из неметчины приезжали к нам не только шарлатаны вроде вчерашнего эскулапа. Фрол Исаевич, вспомнив учителя, едва не прослезился и принялся превозносить его замечательные таланты и душевные качества.
      Выслушав несколько историй о Кохе, я изложил причину, по которой, собственно, и побеспокоил хозяина. Оказалось, что в доме бумага есть, но только гербовая, на которой пишут прошения. А грифельной, или как ее называл Котомкин "аспидной" доски, на которой пишут школяры, за ненадобностью не имеют.
      Однако, меня уже обуял зуд учительства, я не захотел ждать пока найдут писчую бумагу или грифельную доску, и придумал, как обойтись имеющимися средствами. По моей просьбе, подмастерья отыскали гладкую доску. Я позаимствовал в мастерской кусок мела и отправился к Але, на ходу изобретая методику, по которой буду обучать ее грамоте.
      Как меня учили читать, я, за давностью лет, позабыл. Из букваря помнилась одна ключевая фраза "Маша мыла раму". Как называли буквы в старину, я помнил, правда, не все, а штук пять-шесть. Пришлось придумывать предметы, начинающиеся с нужных букв. Навскидку у меня ничего не получилось. Вряд ли Аля имела представление, что такое апельсин, абрикос или арбуз, как и я не представлял, чем армяк отличается от поддевки. В конце концов, подбирая слова на букву "А" я остановился на "амбаре", хотя чем амбар отличается от риги или сарая, я решил предоставить разбираться самой ученице. Дальше пошло чуть легче "Б" - баран, "В" - ворота, "Г" - грабли.
      Алевтина с нетерпением ждала начала урока. Я не стал испытывать ее терпение и набивать себе цену, сразу же приступил к обучению.
      Теоретическую часть о том, что слова состоят из звуков, звуки складываются в слоги, она прослушала, вытаращив глаза и от усердия мысли прикусывая губу. Дальше началось непосредственное изучение и запоминание букв.
      Я написал их мелом на доске, снабдил примитивными рисунками, объяснил, чем буквы отличаются в начертании и как произносятся, после чего велел их запомнить. Аля с полчаса рассматривала доску, но при проверке оказалось, что ничего не усвоила. Я заподозрил, что или она тупая ученица, или я фиговый учитель.
      - Алечка, - сказал я спокойным голосом, - грамота очень простая и нужная вещь. Ее свободно осваивают совсем маленькие дети. Если ты постараешься, то научишься быстро читать и писать. Представляешь, ты сама сможешь читать Писание, житие Святых. - "А если повезет, то и Александру Маринину", - добавил я про себя. - Ты будешь не хуже дворян и уж точно лучше неграмотного отца Евлампия.
      От ахинеи, что я нес, меня поташнивало, но Аля прониклась и начала смотреть на учебу как на труд, а не развлечение.
      Я начал все сначала, и дело чуть стронулось с мертвой точки. В разгар занятия в комнату вошла хозяйка накрывать стол к обеду и застала Алю в тот момент, когда она пыталась перерисовать букву "А". На хозяйку Алина образованность произвела такое сильное впечатление, что она с минуту стояла с открытым ртом, а потом начала перед ней жутко заискивать. У бедной девушки тут же началась мания величия и произошла переоценка ценностей. Ведь благодаря грамоте богатая горожанка стала смотреть на нее, нищую сироту, снизу вверх!
      - Буду учиться, пока не научусь, - нагло заявила новоявленная "барышня-крестьянка", как только хозяйка вышла из комнаты.
      - Будешь, - согласился я, - как только пообедаем. Удивительное дело, непомерно обильный завтрак уже рассосался в желудке без следа. Мне было любопытно, чем нас порадует обед. Радость, конечно, случилась, но не чрезмерная. Все-таки людям еще предстояло трудиться до вечера, потому обед оказался до обидного скромным. Нам подали постные щи, пирог с красной рыбой, назывался он "с визигой", налимью уху с грибным пирогом и на сладкое "пирог с вареньем". Из каких ягод это варенье, и как оно делается, я так и не узнал, на это резервов моего желудка не хватило.
      Напитки были представлены водкой, домашним пивом, посредственного качества полусладким вином "романея" и неизменным квасом.
      Было понятно, что хозяева не хотят ударить в грязь лицом перед "знатным" гостем и шикуют на грани возможного. Я решил при первой возможности тактично умерить их хлебосольство, а пока предался греху чревоугодия. Вся еда была совершенно экзотична для меня и необыкновенно вкусна.
      У Али после выздоровления взыграл молодой, волчий аппетит, да и, правду говоря, большинства блюд она никогда не пробовала ни в доме приемных родителей, ни в людской.
      С трудом дождавшись, когда уберут со стола, я прилег на полати вздремнуть после обеда. В голове все плыло, веки сами собой смыкались, самое время было нагулять во сне немного "осанистости". Однако уснуть мне не удалось.
      - Гриб - "ги"? Дым - "ды"? - каждые полминуты выпытывала у меня честолюбивая подруга.
      - Амбар - "о"?
      - А.
      - А?
      - Да, "а". Ты отдохнуть не хочешь? - с надеждой спрашивал я.
      - Ворота - "вэ"?..
      В конце концов, я не выдержал и сбежал из комнаты под предлогом, что мне нужно переговорить с Котомкиным. Он, счастливец, спокойно отдыхал после обеда.
      Я встретил его жену, носившуюся из конца в конец дома по каким-то своим делам.
      Не отчетливо помня ее имя, я пробормотал что-то невразумительное вроде "Маривана":
      - Нельзя ли вечером где-нибудь помыться? - полюбопытствовал я.
      - Можно, - с непонятной для меня гордостью ответила она, - мы не нищие какие, в свою баню ходим, а не в общую. К вечеру истопят.
      - Спасибо, - поблагодарил я ее, - еще нельзя ли, чтобы к ужину подали просто хлеба и чая.
      - Можно, - легко согласилась хозяйка и убежала по своим делам, оставив меня в сомнении, правильно ли она поняла мою просьбу. Или ужин будет само собой, а хлеб с чаем отдельно.
      Весь дом, кроме хозяйки, отдыхал, и, чтобы никого ни беспокоить, я вынужден был вернуться к себе.
      - Проверяй! - распорядилась Аля, едва завидев меня.
      Я отобрал у нее доску, стер с нее тряпкой рисунки, а буквы поменял местами.
      Она немного затруднилась, но потом собралась и правильно назвала аж восемь букв.
      - Молодец, - совершенно искренне похвалил я. Аля от удовольствия просияла.
      - Только не пойму, - задумчиво сказала она, - зачем мне все время читать про амбар и ворота.
      Я вздохнул и начал все с начала. В конце концов, я догадался научить Алю тянуть звуки, и мы прочитали несколько слогов. Дело пошло на лад. Продолбив два часа одно и то же, я опять сбежал от прилежной ученицы и сходил навестить Дуню. Без медицинской помощи она быстро поправлялась. Возможно, большой терапевтический эффект оказали любовь и усиленное питание. Со слов матери я узнал об одной довольно забавной закономерности. После моих посещений девушка начинала чувствовать себя гораздо бодрее. Я сначала не обратил на рассказы хозяйки внимания, воспринимая их как обычный комплимент, но потом и сам заметил, что в моем присутствии у Дуни на щеках появлялся румянец, и глаза начинали блестеть.
      Считать, что я ей понравился, и ее волнует мое присутствие, у меня не было никаких причин: ее роман с Семеном был в начальной стадии, и другие мужчины для нее не существовали. Оставалось одно - я сам оказываю на нее "оздоровительное" воздействие. "Может быть, у меня прорезался талант экстрасенса", - подумал я и тут же забыл об этом.
      ... Дуня застеснялась моего появления без сопровождения матушки и до глаз натянула на себя одеяло. Я не стал ее смущать и, справившись о самочувствии, пошел бродить по усадьбе.
      Дом у портного был одноэтажный, но на высоком цоколе, называемом "подклеть". В подклети располагались службы и кладовые. Фасадом он выходил во внутренний двор и был закрыт со стороны улицы высоким глухим забором.
      В этом прослеживалась средневековая традиция, когда заборы и стены служили защитой от нападения врагов. Огороженный участок был размером более гектара. Служб и строений было довольно много. Все здесь напоминало миниатюрную помещичью усадьбу. Котомкины жили еще крестьянским полунатуральным хозяйством, со своей скотиной и птицей, садом и огородом. Судя по количеству работающих у них людей, они были не бедны. Никаких архитектурных излишеств, конечно, не было, все просто, рационально и неинтересно. Единственным украшением можно было посчитать крыльцо дома. Оно оказалось велико, монументально и отделано примитивной резьбой.
      Осмотрев все, что можно, я все-таки вернулся к своей прилежной ученице. Теперь, по моему предложению, она сама рисовала буквы и называла их.
      Я прилег на полати и подглядывал за ней. По моей просьбе, Аля не заплела косы, и волосы пепельным ручьем стекали у нее по спине. У моей ненаглядной была высокая загорелая шея, длинные ресницы и очень женственная линия подбородка.
      То, что девушка не нравилась селянам, было понятно. Ее гибкая грация была лишена крестьянской рациональности и детородной мощи. Свободный сарафан напрочь скрывал все некрупные прелести тела. У нее были не круглые румяные щеки, столь ценимые в деревне, а нежные ланиты городских барышень, пивших для томности и бледности уксус. Она у меня получалась какая-то нечетко социально выраженная.
      - Ты мне мешаешь! - возмутилась Аля моим исподтишковым разглядыванием. - И так все перепутывается!...
      Пришлось подойти и разобраться в ее сложностях. Заодно, как водится, поправить волосы, погладить шею, поцеловать за ухом, проверить, все ли на месте под сарафаном. Аля уже устала от науки и занималась на одном упорстве. Мое нежное вмешательство в учебу ее не очень расстроило, и она довольно активно включилась в игру, выпихивая мои руки из закоулков своей одежды и уворачиваясь от поцелуев.
      Как уже стало доброй традицией, в самый неподходящий момент раздался стук в дверь. Аля метнулась от меня поправлять одежду и стыдиться, я же, пригладив волосы, отворил дверь...
      Глава пятнадцатая
      Барин, вас Фома Исаевич кличет, - сообщил мне стоящий за дверью мальчишка-ученик.
      - Что случилось? - сердито спросил я.
      - Там чужой барин приехал.
      Пришлось облачаться в халат и феску. Никаких знакомых бар у меня, понятное дело, в городе пока не было. Я вышел на крыльцо. Хозяин стоял в открытой створке ворот и низко кланялся кому-то, мне не видимому. За ним, прячась за спиной, толпились жена и несколько подмастерьев. Было ясно, что к нам пожаловала какая-то важная персона. Я немного обеспокоился возможным любопытством ко мне властей, быстро спустился с крыльца, подошел к воротам и выглянул наружу. Посредине улицы стояла красивая лакированная коляска, запряженная парой дорогих лошадей, на высоких козлах сидел статный кучер в ярко-красной рубахе и черной треуголке.
      Седок, начальственного вида тучный мужчина лет пятидесяти, развалился на подушках, широко расставив ноги. Меня всегда раздражают люди, стремящиеся занять как можно больше места, и поэтому я хмуро воззрился на тучного господина.
      - ... Как прикажете, ваше высокопревосходительство! - лепетал сладким голосом портной, не переставая кланяться.
      Почувствовав меня за спиной, он юркнул за сворку ворот, скрывшись от начальственных очей. Генерал вперил в меня свои светлые, с кровавыми прожилками глаза и спросил грубым, высокомерным голосом:
      - Это ты будешь лекарь?
      - Предположим, - ответил я не менее высокомерно, чем он, начиная злиться от явной агрессии и хамского напора, исходивших от толстяка.
      Генералу, судя по тому, как скривились губы, мой ответ не понравился, но он продолжил в том же духе:
      - Ты кто таков?!
      - А ты кто таков? - ответил я вопросом на вопрос, с театральным презрением оглядывая собеседника.
      У генерала от возмущения вылезли из орбит и так выпуклые глаза. Он начал набирать воздух в легкие, чтобы заорать. Я, между тем, спокойно подошел вплотную к коляске и в упор уставился на него, вопрошающе подняв брови.