Прыжок в прошлое (Бригадир державы - 1)

      Вдоволь налюбовавшись панорамой, я поехал дальше. В реальности все поменялось. То, что издалека казалось живым и праздничным, вблизи, разбиваясь на фрагменты и детали, превратилось в груды старых бревен и кирпичей. Избы в деревнях были с провалившимися крышами и забитыми окнами, остов церкви, мимо которой я проехал, без окон и дверей, с осыпавшейся штукатуркой. Царили общая заброшенность и запустение.
      В принципе, ничего трагического в этом не было: бедные, как говорили при старом режиме "бесперспективные" земли, удаленность от больших городов, короткое северное лето... К жизни в здешних местах больше подходит понятие "выживание", вот люди и потянулись туда, где перспективнее и легче существовать, где не нужно восемь месяцев в году топить дровами печь, и хлеб с молоком можно купить в магазине, а не добывать в хлеву и поле. Сидя в Москве, можно сколько угодно стенать о заброшенных землях и при этом считать за подвиг выбраться за кольцевую дорогу.
      ... Я миновал уже вторую брошенную деревушку, в перспективе маячила третья. Состояла она из пары десятков хаотично разбросанных рубленых изб и тоже была оставлена жителями. В конце деревни дорога круто пошла под уклон, и я подъехал к реке. Дальше пути для транспорта не было. Настил старого деревянного моста обвалился, остались только бревна опор. Все сооружение было ветхим и ненадежным. Однако переправиться через реку было можно по набитой поверх сгнившего настила тропинке в две доски. Судя по цвету дерева, соорудили этот переход недавно.
      Я выбрался из машины и спустился к реке. Вода была абсолютно прозрачная. Стайки мелкой рыбешки сновали в густых темно-зеленых водорослях. Похоже было на то, что мое путешествие подошло к логическому завершению. Деревни в своем угасающем состоянии были скучны и неинтересны. От церквей остались одни остовы, жизнь селян я познал, пообщавшись с сонной продавщицей, и дороги дальше не было.
      Оставалось опять два варианта: переночевать здесь утром вернуться домой, или уехать сразу.
      Подумав, я решил остаться. В конце концов, в кои-то веки выбрался из города, нашел красивое место, припасы с собой, а дома меня никто, кроме бывшей тещи, не ждет...
      Первым делом я решил искупаться, потом поужинать. До этого за весь день я съел два бутерброда и проголодался зверски. Я разделся и полез в воду. Река была довольно широкой, метров сорок-пятьдесят. Я выплыл на середину и лег на спину. Бледно-голубое, выцветшее от жары небо низко висело над лицом. В окружающем мире было что-то космическое: бесконечность, тишина и покой.
      Внезапно посторонний звук вернул меня к реальности. Где-то поблизости тоскливо замычала корова. Я огляделся. Совсем недалеко от места, где я оставил машину, вниз по течению, стоял ухоженный дом с сараями и службами. Я поплыл прямо к нему. Опять раздалось скорбное, протяжное мычание. Я вылез на берег в границе усадьбы и подошел к избе. Она, рубленная из толстенных бревен, черных от времени, была удивительно гармонична по объемам и украшена резными наличниками и фризами. Крутая четырехскатная крыша крыта дранью, изумрудной от покрывшего ее мха. Все выглядело капитальным, но очень старым.
      - Хозяева! - закричал я. - Есть кто живой?
      Никто кроме коровы не отозвался. Она опять жалобно и призывно замычала. Я поднялся по резному крыльцу и толкнул дверь, которая без скрипа открылась.
      - Есть здесь кто-нибудь? - позвал я в темноту сеней.
      - А-а-а-а-а... - послышался, стон из глубины дома. Голос был женский, слабый.
      Обнадеженный тем, что своим явлением никого не испугаю, я прошел через просторные сени в горницу, слабо освещенную небольшими зашторенными марлевыми занавесками окнами. На лавке у стены ничком лежала женщина.
      - Можно, хозяюшка? - спросил я, пытаясь в полутьме рассмотреть, что с ней случилось.
      Женщина, не поднимая головы, застонала, и хриплым голосом попросила:
      - Мил-человек, водицы подай испить. Там в сенях кадка и ковш.
      Я вышел в сени, нашел кадку и, зачерпнув воду берестяным ковшиком, вернулся в комнату.
      - Подай, будь добр, - попросила больная, не поворачиваясь и не поднимая головы. - В спину, будь она проклята, лихоманка вступила.
      Чтобы она смогла напиться, пришлось приподнять ей голову. Женщина жадно, с присвистом, выцедила воду, попробовал пошевелиться, не смогла и опять застонала.
      - Давно вы так? - сочувственно, спросил я.
      - Второй день лежу, думала, конец мой пришел, - ответила она и попросила: - Ты, добрый человек, сходил бы, скотину напоил, а то, поди, совсем извелась.
      Выслушав инструкции, я собрался уйти, когда хозяйка опять попросила:
      - Подай еще водицы.
      Пришлось напоить ее в другой раз. Теперь она тянула воду с наслаждением, хотя и поспешно, волнуясь за скотину. Оставив хозяйку, я обошел подворье, натаскал воды корове, свиньям, наполнил поилку курам, и вернулся в дом.
      - Напоил? - спросила женщина.
      - Напоил. Так что с вами стряслось?
      - Кадку с грибами в подпол опускала, да спину и надсадила. Не ведаю, как до лавки добралась. Лихо мне, добрый человек, видно, помирать буду.
      - Погодите помирать. У вас радикулит или смещение позвонков. Нерв зажало, поэтому так больно.
      - Да ты никак дохтур?
      - Скорее фершал, - в тон ей ответил я. - Если не очень серьезно повредились, сам помогу, а не смогу, отвезу в больницу
      Относительно фельдшера я почти не соврал. Если быть точным, то я санинструктор запаса и сильно недоучившийся студент-медик. Из мединститута меня вышибли после второго курса из-за идейных разногласий с военной кафедрой и в назидание вольнолюбивым студентам. После отчисления я был, естественно, тут же призван в армию, где получил квалификацию санинструктора и неисчерпаемый запас медицинских знаний сомнительного качества, подкрепленных богатой практикой.
      В моем медицинском активе числились такие подвиги, как операция на гнойном аппендиците у рядового Бекбоева (остался жив); акушерская помощь при родах жене замполита, которую из-за погоды не смогли доставить в роддом (живы все трое, роженица, ребенок и я), и несколько абортов у продавщицы военторга Маши (исключительная способность к зачатиям сохранилась). Все сложные метеоусловия, когда на нашу ракетную точку не мог пробиться вертолет медслужбы, обогащали мою практику уникальным практическим опытом. Так что банальный радикулит был для меня семечками.
      - Сейчас я вас осмотрю. Только мне придется вас раздеть, - предупредил я, предполагая стеснительность у деревенских женщин.
      - Хоть шкуру сыми, только помоги! - взмолилась измученная хозяйка.
      Одета она была во что-то странное, не платье, а какую-то поневу или салоп, я в таких тонкостях не разбираюсь. Стараясь не сделать женщине больно, я стянул с нее это странное длинное платье, а за ним домотанную холщовую рубашку, под которой больше ничего не было. Видимо, мода на трусы и лифчики до здешних мест еще не дошла.
      Как я и предполагал, у женщины сместился позвонок и обострился радикулит. На ее счастье, я неплохо насобачился в мануальной терапии у одного потомственного костоправа, так что загнать позвонок на место, сделать растяжку и массаж было делом получаса. Мученица стойко терпела издевательства над своей плотью и только слегка постанывала. После окончания "сеанса" лечения, она попросила меня отвернуться, самостоятельно села и накинула на себя рубашку.
      - Благодать-то какая, - певуче сказала хозяйка. - Помоги, милый, встать, у меня второй день скотина не кормлена.
      - Какая еще скотина, вам пока нужно лежать, у вас сильное ущемление, а скотину я и сам накормлю.
      - Да нужно мне встать! - взмолилась она.
      Я догадался, что ее мучит, она второй день не была в туалете. Эта женщина была не раскованной Мартой.
      - Потерпите еще немного, - попросил я, - я попробую поставить вас на ноги.
      К ее радикулиту я применил собственную терапию, опробованную на солдатах - болезненную, но эффективную. Хозяйка вскрикивала от боли, но терпела. Зато через пятнадцать минут без моей помощи встала на ноги. Для страховки я помог ей спуститься с крыльца и вернулся в дом, чтобы не смущать своим присутствием.
      Пока ее не было, я осмотрел горницу. Так, должно быть, жили наши далекие предки. Не комната, а экспонат этнографического музея.
      Ничего напоминающего двадцатый век я не углядел. Даже черного, круглого репродуктора времен Отечественной войны или часов-ходиков. На стенах не было ни фотографий, ни вырезок из "Огонька", ничего, что обычно имелось в избах, в которые мне доводилось заглядывать. Стены были обиты тесом, от времени приобретшим благородный седой оттенок, подогнанным без единой щели.
      Обстановка функционально-деревенская: лавки, буфет, старинные резные сундуки и более поздние - крашеные, аппликированые жестью и медью. Единственным исключением был двутумбовый письменный стол с могучими точеными ногами, дубовый, попавший сюда, скорее всего, из помещичьей усадьбы. На этажерке, в красном углу лежало несколько огромных, старинных книг в черных кожаных переплетах...
      Прошло уже минут десять-пятнадцать. Хозяйка не возвращалась.
      Я начал беспокоиться, не прихватил ли ее приступ. Наконец раздались шаги, и она вошла в горницу. Только теперь удалось ее рассмотреть.
      На вид женщине было около пятидесяти, может быть чуть меньше, с учетом тяжелых условий жизни. Здоровое, как говорят "ядреное" тело, смуглая кожа и вполне соблазнительные, правда, на любителя, формы. Лицо казалось более старым, то ли из-за отсутствия ухода, то ли из-за выражения глаз. Светло-голубые, почти прозрачные, они казались выцветшими на фоне смуглой, загоревшей кожи. В то же время в них ощущалась какая-то глубина и тайна.
      - Извини, сударь, что задерживаю. Скотина совсем оголодала, - сказала она, смущенно улыбаясь.
      - Я уже начал беспокоиться. Как вы себя чувствуете?
      - Уж и не знаю, как тебя благодарить. Сильно полегчало.
      - Это хорошо, а работать вы зря начали, нужно дать спине восстановится, чтобы воспаление прошло, а то опять может скрутить.
      - Да я и сама подумала, только скотину жалко и тебя конфузно приневоливать.
      - Что значит конфузно! Вам бы сейчас нужно хорошенько погреться, в бане попариться, а потом полежать с сухим теплом. Баня у вас есть?
      - Есть.
      - Ее можно протопить?
      - Можно, только воды не наношено.
      - Я принесу. Дрова у вас где?
      - За баней в дровянике.
      Баня, как и все, что я увидел в этом хозяйстве, была образцом простоты и рациональности. Печь, несмотря на теплый вечер, сразу разгорелась без дыма. Когда огонь загудел в топке, я набил ее дровами и начал носить из речки воду.
      Через два часа баня была готова. Я с содроганием подумал, каково будет из духоты вечера лезть в такое пекло, и пошел за хозяйкой. Бодрости у нее против прежнего поубавилось, и до бани мы добирались медленно и осторожно. Я ввел ее в предбанник, посадил на лавку и хотел уйти, но она удержала меня и попросила помочь ей раздеться. Я стянул с нее поневу и посконную холщовую рубаху.
      - А сам что не раздеваешься? - удивилась она. - Нешто стыдишься? В бане не грех.
      Я вспомнил, что во многих областях России, да и в северных сопредельных странах бани делали общими, вероятно, мытье, омовение как-то связывалось с древними языческими культами, поэтому ни о какой эротике в такой ситуации не могло быть и речи.
      ... Я выбрал пару веников, и мы вошли в обжигающий легкие жар парилки.
      Хозяйка тут же полезла на верхний полок и начала командовать моими не очень умелыми действиями. Я достал с полочки какие-то склянки с настоями, запарил веники и стал "создавать" настой для пара: приготовил ковш с кипятком для "первой закидки" и отмерил определенное количество капель из первого пузырька.
      - Теперь кидай, - распорядилась женщина.
      Я взял ковш за длинную ручку и выплеснул воду на раскаленные камни. Раздался хлопок, и пар выстрелил в помещение, наполняя его обжигающим ароматом.
      Я присел, прикрывая голову руками.
      - Помочи голову-то водичкой, - посоветовала больная.
      Я послушался и сумел отдышаться.
      - Что дальше делать?
      - Это для второго, а это для третьего, - распорядилась хозяйка, указывая на разнокалиберные склянки.
      Я выполнил ее указания, хотя третий ковш был для меня явно избыточен. Дышать в такой атмосфере я практически не мог и сунул голову в кадку с холодной водой.
      - Лезь на полок, погрейся, - предложила женщина.
      - Спасибо, я не замерз, - попытался я пошутить. Теперь, охладив голову, я почувствовал себя легче и смог оценить ароматы добавок. Пахло весной, летом и осенью одновременно, терпко, пряно, "с подтекстом".
      В запахах присутствовали какие-то полутона, которые сложно оценить, предающие аромату законченность.
      - Похлещи меня, - попросила женщина.
      Я взял распарившийся веник и начал подниматься к ней на полок. Наверху мне стало совсем худо. Я пару раз осторожно махнул веником, стараясь, чтобы раскаленный пар не доходил до кожи, и, чувствуя, что меня вот-вот хватит тепловой удар, опрометью выскочил из парилки.
      - Как вы там? - поинтересовался я в дверную щель, немного придя в себя.
      - Двери затвори, тепло выпустишь, - ответил мне голос. - Заходь, похлещу.
      Я предложение не принял, закрыл дверь в парилку, окатил себя с ног до головы холодной водой и вышел на улицу. Стесняться было некого, и я стоял голым на теплом летнем ветерке, выдувающем из головы парную одурь. В конце концов, я даже немного замерз и пошел одеться. Усталость, накопившаяся за день, исчезла, и почувствовал я себя удивительно бодро. Только очень захотелось есть.
      Я сходил к машине, перегнал ее к усадьбе и перенес продукты в дом. Припасов у меня было больше чем достаточно. В дорогу я взял с собой даже переносной ледник. В довольно большой термозащищенной пластмассовой коробке, набитой льдом, у меня было все, чтобы удовлетворить если и не изысканный, то хороший аппетит. Я накрыл стол, сервировав его взятыми без спроса антикварными плошками и ложками, и отправился в баню вскипятить чайник. Даже на улице был слышен посвист веника и смачные его шлепки о тело.
      - Сударь, это ты? - крикнула хозяйка, услышав мою возню.
      - Я. Чайник ставлю.
      - Ты выдь на минуту, я счас кончаю. Чайник как вскипит, сама принесу.
      Меня умилила вновь проявившаяся женская стыдливость. Видимо, как только кончилось мистическое банное действо, тут же вошли в силу обыденные законы межполовых отношений. Впрочем, быть голым в присутствии одетых людей, наверное, двусмысленно и дискомфортно.
      - Вы особо не задерживайтесь, - попросил я, - стол накрыт, и есть очень хочется.
      Я вернулся в дом, нарезал колбасу и хлеб, сообразуясь со все усиливающимся голодом, и присел к окошку изнывать от ожидания.
      - Заждался, поди? - поинтересовалась женщина, входя с чайником в комнату, и с интересом оглядела стол.
      Она переоделась в невесть откуда взявшийся сарафан с выцветшим, когда-то, вероятно, ярким рисунком, волосы убрала под черный платочек и гляделась почти деревенской старушкой.
      - Ты пошто своим харчем потчуешься? - с обидой спросила она. - Али я угостить не могу?
      - Можете, - успокоил я ее, - просто я с утра толком не ел, и не было мочи ждать. Вы поясницу платком теплым повяжите и садитесь. Вы же два дня не ели.
      Хозяйка перевязала поясницу и церемонно присела на край табуретки. Между тем, я вытащил из пластмассового ледника бутылку водки в тут же запотевшей посуде и щедро налил граммов по сто пятьдесят в лафитники из толстого мутноватого стекла.
      - За знакомство, - предложил я.
      - За знакомство, - повторила она.
      Мы чокнулись и выпили. Я нагреб себе полную тарелку закусок и начал торопливо есть. Женщина не отставала, но делала это деликатнее меня. Утолив первый голод, я налил по второму лафитнику.
      - Кстати, мы ведь до сих пор еще не познакомились.
      - Правда, - улыбнувшись, сказала она, - пока все недосуг было.
      - Меня зовут Алексей Григорьевич, по годам можно без отчества.
      - Марфа, - произнесла женщина, церемонно кланяясь.
      - А по батюшке?
      - Оковной кличут.
      - Никогда не слышал такого отчества, - признался я. - У вашего отца, что было дохристианское имя?
      - Я этого не ведаю, как отца звали, так и я прозываюсь.
      Давайте теперь Марфа Оковна выпьем за здравие, - оставил я досужие разговоры, - пока водка не выдохлась.
      Мы чокнулись и выпили. Хозяйка только ополовинила рюмку и взяла закусить кусочек хлеба. Я понял, она стесняется, и положил ей на тарелку большой кусок копченой курицы.
      - Отведайте.
      Марфа Оковна отведала.
      - Жена коптила, али кто? - поинтересовалась она, скорее всего не курицей, а моим семейным положением.
      - Нет, в магазине купил.
      - Не едала такой, - призналась она, - вкусно! И водки такой не пивала, только что в молодости.
      Я налил по третьей.
      После этого процесс знакомства пошел успешней. С церемониями было покончено, и мы дружно уплетали городскую снедь. Марфе Оковне в новинку все нравилось, и многое вызывало удивление. Правда, один раз ей удалось удивить и меня. Взяв кусок помидора, она поинтересовалась, где в такое раннее время года я взял помдамур.
      - Что взял? - переспросил я.
      - Помдамур, - отчетливо повторила она.
      - Это по-каковски? - поинтересовался я.
      - По-нашему, по-русски. Ягода сия есть помдамур, опричь томат, так всегда говорят, я сама от барыни слышала.
      Я не стал придираться и уточнять, откуда в этих местах взялась барыня.
      - Теперь говорят "помидор", их в магазине можно покупать круглый год. Только зимой они невкусные. А вы в город ездите?
      - Нет, мы бабы деревенские.
      - Что, никогда в городе не бываете?
      - А что мне там делать?
      - Не знаю, на людей посмотреть, одиноко ведь так жить, наверное.
      - С людьми тоже одиноко бывает.
      "Ни фига себе обобщения у деревенской тетки", - подумал я и спросил:
      - У вас семья есть?
      - Даже и не знаю, Алеша, - ответила она, впервые назвав меня по имени. - Батюшку с матушкой в Сибирь угнали, не знаю живы ли, здоровы ли, а мужа, сказывали, турок в войне убил.
      - Какой турок? - удивленно переспросил я. - Мы с Турцией в Отечественную войну не воевали.
      - Как это не воевали, сколько раз воевали. Почитай, турок нашим злейшим врагом завсегда был, - снисходительным к моему невежеству тоном пояснила Марфа Оковна.
      - Так это когда было! - оправдался я. - В старину.
      - Когда не скажу, врать не буду, запамятовала, а только тогда моего Ивана турки убили, когда город Измаил у них брали.
      Измаил меня добил, и я переменил тему разговора. Брали его, кажется Суворов с Ушаковым, о-очень давно, еще при Екатерине. Однако даже если принять, что убили Марфиного мужа во вторую мировую войну при мелких, - было там что-то такое, - конфликтах с Турцией, ей тогда должно быть прилично за семьдесят лет. Если же судить о возрасте по тому, что я недавно видел в бане, то ей где-то между сорока и пятьюдесятью годами, даже несмотря на немолодое лицо.
      Впрочем, своеобразные народные трактовки истории меня не удивляли. Один мой одноклассник в седьмом классе до хрипоты спорил, доказывая, что белые были немцами. Так почему бы неграмотной крестьянке не считать, что ее муж погиб от турок под Измаилом, а не от китайцев на острове Доманском, что хоть как-то состыковывается по срокам.
      Разговор наш постепенно перешел на бытовые темы. Выяснилось, что Марфа Оковна жила натуральным хозяйством. Раньше, пока был колхоз, работала в нем. Потом, в семидесятые годы, деревню объявили неперспективной и жителей перевезли в село. Осталось здесь доживать век несколько стариков. Хорошие избы вывезли, какие на новое место, какие на продажу. После смерти последней старушки, лет пять назад, Марфа Оковна осталась одна. Людей она встречает, когда гоняет корову на случку, да пару раз в год заглядывает к ней местный почтальон, бывая в этих краях. В деревнях, которые я видел, почти никого не осталось. Изредка летом заглядывают дети бывших хозяев.
      - Да одной и лучше, - закончила свой рассказ хозяйка, - ни суеты, ни ссоры...
      - А кто построил ваш дом? - спросил я.
      - Батюшка строил. Он и плотник, и столяр знатный. Он как на оброк ушел, многим господам мебеля делал, а крестьянам избы рубил. Этот стол его работы, - указала она на письменный стол, вызвавший мое недоумение своей неуместностью в крестьянской горнице.
      Я не знал, что и подумать. Столу было лет сто, если не больше, да и крепостное право отменили сто сорок лет назад.
      - Батюшка ваш, что, крепостным был? - скрывая насмешку, спросил я.
      - Мы все барскими были, да батюшка за пять тыщ выкупился.
      - Так сколько ему теперь лет?
      - Точно не скажу, однако, думается, немало.
      - А когда он в Сибирь попал? - меня уже начинали раздражать скачки по разным эпохам.
      - Это когда в колхозы загоняли, его кулаком объявили да и сослали.
      - А почему вас не сослали?
      - Хотели, только я им глаза отвела. Решила здесь своего Ваню ждать, вдруг объявится.
      - Это того, что под Измаилом погиб?
      - Его, касатика.
      - Ну, теперь почти все ясно. Давайте-ка, лучше еще по одной.
      - Это можно, - легко согласилась Марфа Оковна.
      Я разлил, и мы чинно выпили. Теперь разговор начинал меня забавлять.
      - Выходит, если он из крепости выкупился, то в коллективизацию ему было сто лет?
      - Выходит, - согласилась хозяйка.
      - А теперь он в Сибири живет?
      - Мабуть, и живет, там климат здоровый.
      - Марфа Оковна, голубушка, я понимаю, что у женщин не принято спрашивать, сколько им лет, но в виде исключения скажите: вам сколько?
      - А я вот так прямо не скажу, - задумчиво ответила женщина, - я в счете не очень проворна.
      - Так скажите, какого вы года рождения, я сам подсчитаю.
      - И того не скажу. Пачпорт я не получала.
      - Ладно, бог с ним с паспортом, когда вы маленькой были, кто страной правил, Сталин или Хрущев?
      - Эти нет, не правили, они правили, когда я уже в годах была. Кто правил, когда родилась, не знаю, нам в деревне это было без интереса, а вот уж когда девкой стала на выданье, говорили, что царица из иноземцев, бабы болтали, что царя свого извела и царство захватила. Звали ее, если не запамятовала, по-нашему, по-народному, Катериной.
      - Значит, родились вы при Екатерине II? - пошутил я.
      - Про эту тоже слышала, - обрадовалась хозяйкам, - нет, не она. Вот ты счас спросил, я как вроде смутно помню, народ болтал, царь строгий тогда был, воевал много. Стрелец у нас жил один, старик, он сказывал, что Зов какой-то воевал и Платаву, что ли.
      - Может Азов и Полтаву? - уточнил я.
      - Похоже, так оно и есть. Сколько годов прошло, разве все упомнишь...
      Я внимательно всматривался в странную женщину. Или у нее совсем съехала крыша, или было гипертрофированное чувство юмора и умение отливать пули с совершенно безмятежным лицом.
      - После той царицы много еще баб было, Анны, слышь, две, Лизавета... между тем продолжала вспоминать Марфа Оковна. -...потом, та, что ты назвал, царица Катерина Лексевна, после сынок ее правил, Пал Петрович, потом егойный сынок Александр Палыч, а опосля уже ихний братец, Николай Палыч. После первой Катерины я всех помню отчетливо.
      - А батюшка ваш при каком царе родился? - невинно поинтересовался я.
      - Про батюшку знаю, он любил про старину сказывать, а вот про матерь свою мало помню, она больше хозяйством интересовалась. Батюшка мой, сударь Алешенька, родился при князе Калите и был вольный хлебопашец, пока при Борисе-татарине в холопы не попал.
      - Вы, поди, и про Ивана Грозного слышали?
      - Слышала, голубчик, много слышала, однако ж, люди говорили, строг, да справедлив был, зря простой народ не изводил. - Марфа Оковна уже порядком захмелела и говорила как бы сама с собой, вспоминая "дела давно минувших лет".
      - А когда ваш батюшка этот дом построил? - продолжал приставать я к женщине.
      - Как батюшка, значит, от крепости откупился, я тебе уже говорила, за пять тыщ ассигнациями, мы всем семейством отправились к дедушке на Беломорье. Он на севере жил и в крепости не был. Поселились по соседству. Годов не очень много прожили, как моя матушка с дедушкиной бабой рассорилась. Мой-то Иван к тому времени уже на войне пропал, мы и переехали сюда. Почитай тогда и строиться стали, аккурат только-только Александр Палыч царем стал.
      За разговорами мы усидели две бутылки водки, и вся эта фантастика больше не казалась такой дичью, как на трезвую голову. Тем более что хозяйка ни разу не сбилась на исторических фактах и, сколько я сам помнил, не напутала в хронологии царств.
      - Да ты, сударь, не сомневайся, - словно предполагая недоверие, сказала она, - долгожилых на Руси много, только они себя показывать не любят.
      Я немного смутился от такой неожиданной инфорации, имеющей, впрочем, одно противоречие.
      - Тогда почему вы мне себя показали?
      - А что же тебе не показать. Ты человек добросердный, незлобивый и доброхотный. Притом сюда попасть тебе по всему судьба была.
      - Как это судьба? - пьяно обиделся я. Выходило, что для того, чтобы я выбрался из Москвы, поехал странствовать, меня специально с Ладой развели... Как-то все это получалось очень сложно и запутано.
      - Ты не думай, подстрою не было, - словно прочитав мои мысли, успокоила меня хозяйка. - Судьба сама по себе, противу нее мало кто понимает.
      Однако ее слова меня не успокоили.
      - Как же не подстрой: с женой развели, тещей затравили, потом алкашей придурочных подсунули...
      - Зато меня от смерти лютой спас...
      - Выходит, и вам не просто так в спину вступило?
      - Выходит, - обречено вздохнула Марфа Оковна. - Что судьба захочет... Узнать и наперед можно, ежели знание дано, в книгах-то все прописано, - она покосилась на этажерку с толстенными фолиантами, - да не всяк понять может. Я уж училась-училась и у родителей и так, по понятиям, а разумею самую малость... Так ты говорил, мазь у тебя есть от спины? - неожиданно переменила тему разговора хозяйка. - Прости, родимый, опять вступило, еле-еле сижу.
      Я отослал ее в спальню ложиться, а сам в это время перебрал аптечку, подбирая необходимые лекарства. Дав Марфе Оковне две таблетки "баралгина" и натерев спину "фастумгелем", отправился в указанную ей горенку и, как сноп, свалился на широченную деревянную кровать.
      Проснулся я не по-городскому рано. Похмелья почти не было, не считая легкой головной тяжести. Я вышел на крыльцо как спал, в одних трусах. Утреннее, еще низкое солнце, большое и красное, висело в небе. Росная трава холодила ноги. Над рекой стелилась сизая дымка. Не останавливаясь, я сходу бросился в воду. После вчерашних разговоров можно было, как минимум, рассчитывать на встречу с русалкой. Однако кругом все было реально: от прохладной воды до густого леса на противоположном берегу.
      Разогнав купаньем сонную одурь, я вылез из реки и, как был мокрым, пошел к дому. Теперь мне было не только не жарко, а даже холодно. По дороге я заглянул в коровник. Буренка повернула голову и посмотрела на меня красивыми, глупыми глазами. Я бросил ей в корку охапку привядшей травы. Коровник, как и все здесь, был выстроен на совесть. Бревна рублены в облоот многих чисток казались лакированными. Подогнаны они были великолепно. Чувствовалось, что плотник, рубивший стены, времени и сил не жалел. Я хотел зайти еще в хлев, потом в свинарник, но раздумал. Честно говоря, я не очень представлял, чем нужно кормить свиней. По пути к дому я увидел хозяйку. Мой полуголый вид ее смутил, и она ушла с крыльца вглубь дома. Я вернулся в свою горенку и, натянув джинсы и футболку, пошел в горницу. Марфа Оковна, прибранная и причесанная, сидела за письменным столом над раскрытой книгой.
      - Доброе утро, - сказал я, входя в комнату.
      Она не ответила, сидела, с отсутствующим взглядом. Я подошел к столу и заглянул через ее плечо в книгу.
      Это был настоящий рукописный пергаментный фолиант. Такую книгу можно увидеть разве что в музее.
      - Это что, Евангелие? - спросил я.
      Марфа Оковна вздрогнула и захлопнула книгу.
      - Как ты меня, сударь, напугал. Нешто можно так подкрадываться.
      Я не стал оправдываться и извинился. Хозяйка была одета в сарафан, которого я еще не видел: синий с белой отделкой, присборенный под грудью. Выглядела она вполне здоровой.
      - Как вы себя чувствуете? - поинтересовался я.
      - Хорошо, поясницу почти не ломит. А уж мазь твоя пропекла...
      - Это хорошо, но спину берегите, когда приходится поднимать тяжести, приседайте, чтобы работала не спина, а ноги. Так это, что у вас за книга, Евангелие?
      - Нет, - сердито буркнула обычно вежливая Марфа Оковна, по возможности отстраняя от меня книгу, чем окончательно разбудила любопытство.
      - Можно посмотреть?
      - Нечего смотреть. Ты все одно не поймешь, поди и буков таких не знаешь.
      - Она, что, не по-русски написана?
      - Пошто не по-русски? По-русски.
      - Глаголицей что ли? - наобум назвал я единственный известный мне кроме кириллицы русский алфавит.
      - А ты никак ее знаешь?
      - Не знаю, - признался я, - и никогда даже не видел. Ее в России почти не использовали.
      - Так чего тебе смотреть, коли грамоты не знаешь.
      - Я же не почитать прошу, а посмотреть. Никогда не видел пергаментных книг. И вообще непонятно, чего меня боитесь, съем я ее, что ли.
      - Съешь, не съешь, а не положено. Правда, что ли, читать не знаешь?
      - Ей-богу. Да я и кириллицу толком не понимаю, особенно допетровскую. Название букв слышал, юсы там всякие, большие и малые, а читать не приходилось.
      - Ладно, - сжалилась хозяйка, - посмотри. Тяжко вздохнув, она открыла первую страницу.