- Много, много наслышан о вас, любезнейший Алексей Григорьевич. Простите великодушно, что сразу вас не признал. Это ваше иностранное обличье ввело меня в заблуждение. По всему, у вас экипаж изломался, и я гадаю, кто это пехотой ко мне прибыл! Вы зря беспокоились самолично, прислали бы человека, я тот же час коляску за вами бы снарядил.
      - Я не в экипаже, а именно "пехотою", как вы выразились, вояжирую, - в тон ему ответил я сладким голосом.
      Хозяин и бровью не повел на мое странное признание. Напротив, еще крепче вцепился в рукав моей ветровки.
      - Так вы с дороги, поди, устали и проголодались, а я вас баснями кормлю! Сенька! - неожиданно для меня закричал Крылов зычным командным голосом. - Водки и закуски!
      В глубине дома началась суета, и через минуту в залу влетел коренастый малый стриженый скобкой, босой, в холщовых портках и странном длиннополом пиджаке, присбореном на талии. В руках его был поднос с двумя рюмками, пузатым графином и закусками в берестяных туесках.
      - Извольте откушать, - предложил хозяин, наполнив рюмки зеленоватым зельем.
      - Ключница варит? - озвучил я расхожую реплику из популярной кинокомедии.
      - Никак нет-с, в винокурне берем-с. Возможно, вы предпочитаете вино-с? Имеется мальвазия, бордо, мадера.
      - Благодарю покорно, - оказался я, - предпочитаю отечественную.
      Я принял в руку вместительную рюмку, мы чокнулись и выпили за знакомство.
      Водка оказалась так себе.
      Не крепкая, градусов тридцати, настойная на травах, лишь слегка отбивающих сивушные запахи. Хозяину, впрочем, она, вероятно, нравилась. Он почмокал губами и, не закусывая, налил по второй. В это время опять прибежал Сенька с новым подносом, уставленным закусками.
      - Еще по одной? - просительно сказал Антон Иванович.
      Мне больше хотелось есть, чем пить, но я не стал сопротивляться. Мы выпили за встречу. Помещик опять почмокал губами и неожиданно для меня закричал:
      - Степан!
      В дверях показалась сальная рожа толстого мужика.
      - Чего изволите? - спросил он не очень почтительным голосом.
      - Обед готов?
      - Готов, - подумав, ответил Степан, - прикажете накрывать?
      - Накрывай, - распорядился хозяин, - а с вами, - обратился он ко мне, пока пойдемте-ка в кабинет.
      И Антон Иванович, прихватив с собой бутылку и рюмки, двинулся в кабинет. Я, посмотрев с беспокойством на остающийся без присмотра рюкзак, решил не демонстрировать недоверия и пошел следом за ним. Про закуски мы опять как-то забыли.
      Кабинетом называлась примыкающая к залу небольшая комната, заставленная топорного вида, зато, вероятно, очень прочной и тяжелой мебелью. Сразу было видно, что это деревенская работа какого-нибудь доморощенного столяра.
      Предметы интерьера, срубленные на века, долженствовали изображать из себя письменный стол, секретер, бюро, кресло и диван. На последнем, оббитом некрашеной кожей мастодонта, вальяжно расположился помещик в своем атласном халате.
      Я выбрал себе покойное, вольтеровское, как говорили в старину, кресло.
      Мы дернули по третьей без закуски.
      - Вас не обидит, если я закушу? - взмолился я.
      - Так сейчас будет обед, а на закуску у нас только рыбное. Сегодня, вы, видать, запамятовали, постный день.
      - Пусть рыбное, - смиренно согласился я, - я с раннего утра ничего не ел.
      - Семка! - опять закричал хозяин. - Почему нет закуски!
      В комнату влетел Семка с тем же подносом. Я снял крышки с нескольких туесков. Ничего вызывающего отвращения в них не было. В одном щучья икра, в другом копченая осетрина, в следующем икра белужья, паюсная.
      - Стой! - крикнул я собирающемуся исчезнуть Семке. - Принеси вилку и ложку.
      Слуга бросился исполнять приказание. Пока он бегал за столовыми приборами, я кинул взгляд на нечто, похожее на книжный шкаф. В нем стояло несколько толстых книг в кожаных с золотым тиснением переплетах.
      С тайной целью по авторам определить время, в котором нахожусь, я подошел к шкафу. Увы, книги были на французском языке. Из сочинителей знакомой была только де Сталь, писательница конца восемнадцатого века. В принципе, я и так уже начал врубаться, что сейчас не петровские или еще более ранние времена. Наконец, Семен принес приборы, и я, отложив дела духовные, принялся поглощать рыбные закуски.
      Антон Иванович, отметив мой интерес к французской литературе, перешел на этот благозвучный язык и выдал длиннейшую тираду, из которой я понял только несколько слов: "пардон", "мусье" и "шер ами". Я мобилизовал все свои лингвистические способности и дал ему достойный ответ:
      - Je ne parle pas francais.
      Что на более понятном языке означало скромное признание моего лингвистического невежества.
      Было заметно, что Антон Иванович очень удивился, но тактично перевел разговор на другую тему. Когда же я упомянул в разговоре де Сталь, он очень хитренько посмотрел на меня и сделал непонятный комплимент о предусмотрительности и предосторожности.
      Однако в это момент меня увлекла осетрина, и я не обратил внимания на его намеки. В зале, между тем, продолжалась беготня и звон посуды, а мы мирно поддавали, закусывая тем, что кому больше нравится. Я, с голодухи и от жадности - черной икрой, хозяин - мочеными яблочками.
      Разговор не клеился. Я все нащупывал тему, которая поможет уяснить, в каком мы находимся времени. Задавать интересующие меня вопросы прямо, я, естественно, не решался.
      Хозяин, в свою очередь, напирал на родственные связи, тему, от которой я всячески уходил. Даже частые тосты не помогали нам найти консенсус.
      - Как здоровье батюшки вашего? - поинтересовался Антон Иванович.
      - Здоров, - кратко отвечал я.
      - Где он изволит пребывать? - после долгой паузы, продолжал допытываться хозяин. - В имении или Санкт-Петербурге?
      На какой-то момент от опьянения я потерял контроль над собой и брякнул, не задумываясь:
      - В Крым отдыхать поехал.
      - Куда отдыхать? - ошарашено переспросил Антон Иванович.
      - В..., - я лихорадочно пытался вспомнить, когда Крым присоединили к России, - в Калугу поехал, к родственникам, - поправился я.
      - К каким? - тут же прицепился к слову Крылов.
      - По материнской линии, дальним, очень дальним...
      - А мне показалось, вы сказали, что он поехал в Крым.
      - В Крыму у нас тоже родственники есть, - зачем-то сказал я, и тут же подумал, что это только запутает ситуацию, особенно если Крымом правит какой-нибудь хан Гирей.
      Однако, Антон Иванович лишь важно кивнул головой и разлил остатки водки из графина по рюмкам. Мы молча чокнулись и выпили. Я машинально достал сигарету и прикурил от зажигалки. Выпуская дым после первой затяжки, я взглянул на Антона Ивановича и понял, что опять опростоволосился. Он смотрел на меня с неподдельным ужасом. Я поперхнулся и закашлялся. У меня было всего несколько секунд придумать, как выкрутиться из ситуации. В конце концов, решили, терять мне особенно нечего. В крайнем случае, поручик решит, что я сумасшедший и укажет мне на дверь.
      - Видите ли, любезнейший Антон Иванович, я, к сожалению, не сын Григория Пантелеймоновича, за которого вы меня приняли. Я, если не ошибаюсь, ваш праправнук.
      Хозяин ничего не ответил, пребывая в столбняке. Меня бросило в жар, и я расстегнул ветровку.
      Эта простая операция, как позже сознался предок, добила его окончательно. Молний в ту пору еще не было, как не было сигарет и газовых зажигалок.
      Довольно долго мы просидели молча. Я - чтобы опять что-нибудь не ляпнуть лишнего, хозяин - пребывая в шоке. Обстановку разрядил возникший в дверях лакей в поношенном сюртуке и белых, грязных перчатках. Он церемонно поклонился и объявил, что кушать подано. Антон Иванович затравлено посмотрел сначала на слугу, потом на меня, тяжело вздохнул и сказал севшим голосом:
      - Извольте отобедать.
      Я встал и прошел в залу, где на наши две персоны был накрыт огромный стол.
      Яств, как и посуды, на нас двоих было многовато. Однако из того, что я видел в кино и читал в книгах о парадных обедах, на столе стояла лишь малая толика. Да и сервировка оставляла желать лучшего. Посуда и приборы были разномастные, вместо положенных двенадцати рюмок, фужеров, бокалов и прочей тары наличествовало всего по три емкости на брата. Серебряные приборы были плохо вычищены, еда разложена кое-как по блюдам, тарелкам, плошкам, даже глиняным мискам и берестовым коробочкам и туескам.
      В доме явно не было хозяйки. Прислуживал нам лакей Петруша, тот, что звал нас к столу. Прислуживал плохо и бестолково. Все перемены блюд стыли тут же на столе, от теоретически белых перчаток ужасно пахло. Не будь я гостем, я бы тут же отправил его посечь на конюшне.
      Антон Иванович, то ли от потрясения, то ли по привычке, принимал все как должное. Только когда Петруша облил ему халат соусом, обругал его матом и отослал на кухню. Петруша обижено дернул шеей и гордо удалился.
      На смену лакею явилась Марья, босоногая, красивая девка, с шальными, наглыми глазами. Одета она была в белую рубаху со шнуровкой у горла и свободную длинную синюю юбку, явно не сельского фасона. Как и у гордого заторможенного Петруши, в ней не было ни капли раболепия.
      Держалась она вполне естественно, пыталась с нами шутить, с любопытством косилась на "странного" господина. Она много ловчее, чем лакей, управлялась за столом и не очень скрывала, что у нее с хозяином "неформальные отношения".
      Постепенно Антон Иванович отошел от шока, начал участвовать в разговоре и стесняться марьиной фамильярности. Не желая быть причиной и свидетелем его смущения, я пригласил Марью с нами за стол. Она с удовольствием села, утешив свое самолюбие. Хозяин тут же перестал опасаться осуждения за свою связь с мужичкой и повеселел.
      Несмотря на постный день, стол был изобилен и разнообразен. Я с удовольствием ел новые для меня блюда из экологически чистых продуктов без консервантов, хотя и весьма посредственно приготовленные. Кроме еды, мы продолжали активно предаваться Бахусу, разнообразя напитки и закуски.
      Внешне напряженность в отношениях почти не проявлялась, однако я видел, что относительно меня помещик пребывает в большом затруднении. Свои хозяйские обязанности он выполнял машинально и при всяком удобном случае, как бы ненароком, ощупывал меня взглядом.
      Здесь, за столом, его больше всего интриговала моя одежда. По сравнению с его атласным стеганым халатом одет я был недопустимо легко.
      Однако это он, а не я, ради эфемерного приличия прел в жаркий день в теплом платье за жирным и пьяным столом. Но, судя по всему, Антона Ивановича волновали не вопросы этикета, а необычность моего наряда. Я про себя улыбался, наблюдая за движениями его. Моему признанию он, скорее всего не поверил, и теперь, рассматривая меня, пытался определить: враль я или сумасшедший. Вся моя экипировка была совершенно чужда его времени, и он лихорадочно искал логическое объяснение таким странностям. Как и большинство людей, Крылов меньше всего был склонен верить в очевидное.
      Я не форсировал события и дал ему время самому прийти к каким-либо выводам.
      В конце концов, так и случилось. Когда обед подходил к концу, и все выпитое привело нас в состояние блаженного всеприятия, Антон Иванович хитро и заговорщицки подмигнул мне и облегчил сердце признанием:
      - А, ловко вы меня, Алексей Григорьевич, разыграли. Хотя я лично и не имел чести быть с вами знакомым, но много наслышан о вашем экзальте. Вы решили, что я сельский бирюк и не разбираюсь в моде. Признаюсь, в Петербурге сейчас французского платья не носят, а уж в провинции тем паче, вот вы и надумали надо мной подтрунить. Я еще давеча, когда вы изволили сказать, что не знаете по-французски, подумал, что вы или шутник, или скрываете, что противу Именного повеления были в обители жирондистов и якобинцев. Однако явились в мой дом в жирондистском платье, что много противу законного порядку, и сие есть крамола.
      Эта длинная тирада его утомила и запутала. Я так вообще почти ничего не понял, ни про Именное повеление, ни про крамолу. Какое отношение имеют мои джинсы и футболка к французской революции и ее политическим группировкам, было еще более непонятно. Я ничего не ответил и ждал продолжения.
      - Давно ли из Франции изволили вернуться? - спросил хозяин, пронизывая меня всепонимающим взглядом.
      Я скорчил виноватую мину.
      - То-то же, - обрадованно сказал он и добродушно рассмеялся, признайтесь, что государева приказа ослушались! Да, Бог вам судья, я никогда в доносчиках не ходил, а уж на родню доносить - увольте!
      - А не напомните ли, любезный родственник, имя государя нашего? Совсем, знаете ли, по заграницам болтаясь, отстал от российской жизни.
      Антон Иванович оборвал смех и испуганно осмотрелся по сторонам.
      Хотя заведомо никого, кроме нас с ним и Маруси, которая ничего в нашем "ученом" разговоре не понимала, в комнате не было.
      - Такими словами, милостивый государь, не извольте шутить. Его императорское величество Павел Петрович за вольнодумство и жирондизм, не то что в Сибирь, а в солдаты да сквозь строй гоняет и познатней нас, дворян...
      - Павел Петрович! - перебил я его. - Так теперь, что, восьмисотый год?!
      Антона Ивановича явно смутило мое искреннее удивление. Не таким все-таки идиотом я выглядел, чтобы спрашивать, какой нынче год. Да и шутка слишком затянулась и давно была не смешна.
      - Нынче июнь месяц 1799 года, - уточнил он. Значит, я попал на двести лет назад.
      Об этом времени у меня были самые смутные представления. В этом году родился Пушкин, о чем уже несколько месяцев талдычат по телевизору. Суворов, кажется, но не точно, в этом году перешел через Альпы.
      Правил тогда действительно Павел. Я стал вспоминать, что знаю об этом императоре.
      Его мамаша Екатерина захватила престол, и до ее смерти в 1796 году он жил в Гатчине. В начале века, не без участия сына Александра, его убили. Во время сражения при Аустерлице, в восемьсот первом или втором году, правил уже Александр.
      Это подробно описано у Льва Толстого в "Войне и мире". Еще об этом времени есть оперетта "Холопка". Оперетту я, правда, не смотрел, но видел снятый по ее сюжету фильм, название которого забыл. Главные герои фильма во время смерти Павла ехали на тройке. Значит, убили царя зимой. Еще я вспомнил, что последнее время Павла, которого всегда ругали, стали хвалить и называть самым загадочным императором.
      А вот за что ругали и за что хвалят, и кто именно хвалит, что немаловажно, я запамятовал.
      Вот, пожалуй, и все, что навскидку пришло мне в голову об этом историческом времени.
      Позже, на трезвую голову, я вспомнил еще кое-какие факты, дополнившие и запутавшие общую картину. Любимец нашего официоза А. С. Пушкин любил упоминать, что он сталкивался с тремя царями.
      Первый побранил его няньку за то, что она не сняла перед царем с младенца Саши картуз.
      Поэт родился летом 1799 года, картуз он мог носить года в два. Тогда получается, что убили Павла не раньше 1802 года, а это не совмещается с Аустерлицем. Я еще припомнил довольно известную повесть Тынянова "Поручик Киже", в которой император был изображен полным самодуром. Хвалить же его начали за реформы, которые будто бы раньше не смогли оценить... У меня такая возможность появилась.
      - Значит июнь 1799 года, - повторил я. - А число какое?
      - Двенадцатого дня.
      "Ишь, ты, значит, Пушкин уже родился", - подумал я про себя, а у Антона Ивановича спросил:
      - Вы в Петербурге бывали?
      - Что значит, бывал, - удивленно ответил он, - я же служу в лейб-гвардии.
      - Простите, запамятовал, вы случайно не знаете такого поэта, Василия Львовича Пушкина? Он написал известное стихотворение "Опасный сосед".
      - Не слышал, я из Пушкиных хорошо знаю только нашего полкового майора Сергея Львовича, может, поэт его брат? Серж, кстати, и сам стишатами балуется.
      - Так вы знакомы с Сергеем Львовичем Пушкиным! Так, может быть, и жену его знаете?
      - Надежду Осиповну? Как же-с, на свадьбе их был, и на балах встречались. Очень, я вам скажу, интересная дама, хотя и смугла лицом. Их род, знаете ли, из арапов.
      - Слышал, - подтвердил я, - она внучка Абрам Петровича Ганнибала.
      Антон Иванович подмигнул мне левым глазом и удовлетворенно рассмеялся.
      - Ну, вот, государь мой, вы и проговорились. Все-то и всех-то вы знаете, а давеча пугали, что мой потомок.
      - Не пугал я вас, Антон Иванович, а говорил чистую правду. Про Пушкиных же знаю потому, что этим летом Надежда Осиповна родит великого русского поэта. Я многих ваших современников через него знаю. Это цари и правители думают, что они самые крутые, а на самом деле шекспиры и ньютоны покруче будут. Вы про таких великих людей слышали?
      - Доводилось.
      - А при каких они царях-королях жили, знаете?
      Антон Иванович смутился и пожал плечами.
      - Вот видите. Поэту Пушкину нынче двести лет. То есть не в этом году, конечно, он пока только должен родиться, а в том году, из которого я попал сюда. Про него много передач по телевизору... ну, в общем, говорят много. Давайте-ка лучше выпьем за здоровье Надежды Осиповны, хоть и стерва она порядочная.
      - И это известно?! - поразился предок. - Через двести-то лет?! А что про меня у вас говорят?
      - Про вас только хорошее, - успокоил я.
      Антон Иванович заулыбался и, после принятия очередного лафитника, перевел разговор на другую тему:
      - Очень у тебя, сродственник, платье странное, - перейдя на "ты", сказал он. - Опять же табак и кресало чудные. Однако то, что ты говоришь, более на сказки аглицкого писателя Джона Свифта походит.
      - При чем тут Свифт, - возразил я, - он фантазии описывал, а я доказать могу. Вот ты говоришь: "французское платье"! Сколько лет ваш Павел французов в Россию не пускает? Года три. Правильно? По-твоему, французы такие башмаки за это время придумали?
      Я снял с ноги кроссовку и подал ему. Антон Иванович придирчиво ее рассмотрел и, немного лукавя, сказал:
      - Точно, аглицкая работа, такие в Гостином дворе продают, сам видел.
      - Ладно, - не сдался я, - сейчас другое покажу, чего в Гостином пока нет.
      Я обулся и сходил за рюкзаком.
      - Такие рюкзаки в Гостином дворе продают?
      - Продают и получше. А твоему ранцу красная цена пять рублей ассигнациями.
      - А этому какая цена? - ехидно поинтересовался я, вытаскивая бутылку кристалловской водки.
      Антон Иванович открыл, было, рот, но говорить раздумал. Он взял в руку бутылку и долго ее рассматривал. Изучив все, от этикетки до бандероли, поставил на стол.
      - Языка что-то не пойму, - растеряно сказал он, - вижу, что славянский, но ни смысла не разумею, ни орфографии. Многих букв не хватает.
      - Все правильно, - успокоил я его, - за два века язык немного поменялся, ты лучше пробку посмотри, видал ты такие пробки? - Я свинтил пробку и разлил зелье. - А водку ты такую пивал?
      - Нет, - наконец честно признал Антон Иванович, осушив рюмку, - такой не пивал.
      Мы несколько минут просидели молча, к огорчению Марьи, которая, ничего не понимая, очень веселилась от наших разговоров.
      - А ты точно мой потомок?
      - Точно, - не очень кривя душой, подтвердил я. Слишком очевидна была наша встреча, да и во внешности было заметное сходство.
      - Ну, тогда со знакомством! - торжественно провозгласил предок, и мы расцеловались.
      Воспользовавшись изменением диспозиции, Марья расхохоталась и, кося на барина своим бесовским глазом, решилась наконец обратить на себя внимание:
      - А что, не кликнуть ли девок, песни играть?
      - Кликнуть! - разом подхватились мы. - Давай сюда девок!
      Марья засмеялась и убежала. Я взялся было за рюкзак, собираясь отнести его в кабинет, но на глаза мне попался аудиоплеер.
      - Антон Иванович, а не хочешь ли ты, пока девки придут, послушать песни моего времени?
      - Чего же, если охота есть, спой. Только у меня инструментов нет, ни клавесинов, ни даже гитары.
      - Может музыкальная шкатулка есть?
      - Только брегет с боем, так под него не споешь, - с сожалением сказал он.
      - Погоди с брегетом, здесь сейчас целый оркестр будет.
      Я перебрал несколько бывших со мной кассет. Все было слишком круто для восемнадцатого века.
      - Хочешь француза? - спросил я, наткнувшись на Джо Дассена.
      - А он не якобинец? - встревожился предок.
      - Нет, - успокоил я, - наш мусье, лямурщик, про любовь поет. Одевай наушники.
      Вид наушников Антона Ивановича смутил и, несмотря на сильный хмель, предок заупрямился.
      - Не еретическое ли это дело?
      Я успокоил его:
      - Не бойся, это вроде музыкальной шкатулки, только нового вида, посложнее. В наше время ими младенцы пользуются. Учти, эта штука и по-человечески говорит, но никакого демонизма в этом нет.
      Антон Иванович нерешительно надел наушники.
      - Ну как, страшно? - поинтересовался я.
      Он отрицательно покачал головой. Я включил плеер на самом тихом режиме.
      Лицо предка закостенело, он несколько секунд напряженно слушал, потом сорвал наушники и отскочил к стене, крестясь дрожащей рукой.
      - Чур, чур, меня. Что это было?
      Я намерено никак не среагировал на его испуг.
      - Музыка.
      - Она по-французски запела!
      - Так я же предупреждал, что шкатулка усовершенствованная и поет человеческими голосами.
      - Такого быть не может, это бесовство!
      - На бесовство, а физика. Пуля из ружья летит, - на ходу придумал я пример, - тоже от нечистой силы?
      - Нет, от пороха.
      - В музыкальной шкатулке, что, музыканты сидят?
      - Не сидят.
      - Вот и тут простая наука. Люди знаешь, сколько за двести лет напридумывали и хорошего и плохого? Я тебе после расскажу. Так будешь слушать или нет?
      Антон Иванович замялся, любопытство в нем боролось со страхом. Я, как змей-искуситель, повернул наушники в его сторону и усилил звук до максимума. Микрофоны слабенько, дребезжа, запищали.
      - Слышишь?
      Он кивнул.
      - Страшно?
      - Нет.
      - Вот и прекрасно, тогда давай вперед и с песнями.
      Мы приняли еще по одной, и предок надел-таки наушники. Я показал, как включать плеер и регулировать звук... О его реакции говорить не стоит.
      - Поет! - сообщил он мне через минуту. - По-французски!
      - Быть того не может, - удивился я, - и откуда что берется!
      Антон Иванович меня, понятное дело, не слышал. Теперь, когда он сам управлял "процессом", страх его полностью прошел, остался один восторг в чистом виде. Однако насладиться Дассеном ему толком не дали. В залу гуськом вошли девки.
      В отличие от крестьянок, которых я утром видел в поле, они были одеты в цветные сарафаны, с яркими, в основном красными и синими косынками на головах.
      Маруся командовала парадом. Она цыкала на девок, шпыняла их и вносила сумятицу. Девки, в свою очередь, смущались, громко хихикали, кокетничали на деревенский манер, прикрывая лица рукавами и выталкивая друг друга из полукруга, в который их пыталась выстроить Марья.
      Свидетелем всего этого ритуального действа был один я. Антон Иванович так увлекся плеером, что ни на что не реагировал. Прерывать его было бы жестоко, и я взял на себя временное управление.
      - Мария, - сказал я, - пусть девушки сначала поедят.
      Мое самоуправство красотке, кажется, не понравилось, она собралась возразить, правда, оглядываясь на хозяина. Тогда я подавил бунт в зародыше, сыграв на ее самолюбии:
      - Будьте за хозяйку.
      Мария вспыхнула от удовольствия, победно глянула на товарок, мельком на барина, пребывавшего в полной прострации, и величественно разрешила девушкам сесть за стол. Обращение на "вы" и вежливое отношение были замечены и оценены. На все время моего пребывания в Захаркино у меня образовался преданный доброжелатель.
      Из угощения Мария сделала целое представление с собой в главной роли. Она наливала вино в бокал, ставила бокал на поднос, присовокупляла пряник и с поклоном подавала очередной девушке. Девушка начинала ломаться, Мария настаивала. Все это тянулось довольно долго, пока сломленная девка не принимала угощение.
      Пока все это происходило, я рассмотрел сельских красавиц. Думаю, что шансов попасть в "Мулен-Руж" у них было очень немного. Две из них были достаточно миленькие, свежие, курносые девчонки, без больших достоинств и недостатков. Одна - совсем подросток, не вышедшая из возраста "гадких утят". Остальной контингент составляли толстые тетки, считающиеся "девками" разве что по социальному статусу и семейному положению.
      Меня заинтересовали только две из присутствующих особ. Одна - сразу бросающаяся в глаза восточная красавица, непонятно откуда взявшаяся на Средне-Русской возвышенности, высокая, со статной фигурой, злым пористым лицом. Прямо-таки Зарема из пушкинского "Бахчисарайского фонтана".
      Вторая также выпадала из общей масти. Первое, что в ней обращало на себя внимание - большие отрешенные глаза, бледное личико и совсем ветхий, линялый сарафан. Что-то в этой девушке было необычное, что спьяну я не смог сразу уловить.
      Угостившись вином и пожеманившись, девки принялись за еду с молодым голодным аппетитом. Обильные остатки с барского стола они смели в один момент. Мария ревниво следила за справедливым распределением, не давая зарываться и хватать лучшие куски даже своей подружке.
      Когда с едой было покончено, девушки начали с тревогой поглядывать на барина, не реагирующего на их присутствие. Я прикинул, что, когда кассета кончится, Антону Ивановичу придется волей-неволей вернуться к действительности, и посоветовал встревожившейся Марии оставить хозяина на время в покое. Она, не понимая в чем дело, решила, что барин перепил, и собралась отослать хор в девичью.
      - Странный, однако, французский, - вдруг заявил Антон Иванович, снимая наушники.
      Такая реакция на песни Дассена, меня несколько удивила, и я не удержался от колкости:
      - Куда ему с тобой тягаться, чай, язык-то учил не в Нижнем Новгороде.
      Предок иронии не понял и согласно кивнул.
      - А она по-русски может? - спросил он, кивая на плеер.
      - Может, на каком хочешь языке может.
      - Я таких шкатулок не видел.
      - Скоро увидишь, - успокоил его я, - подожди дет сто восемьдесят.
      Антон Иванович хмыкнул и обратился к Марии:
      - А ты чего девок не угощаешь?
      Маруся удивленно посмотрела на доброго барина, ничего не ответила, и ритуал угощения пошел по второму разу. Мы с барином составили девушкам компанию и добили бутылку кристалловской. Если учесть, сколько мы уже выпили до этого, то можно с уверенностью сказать, что каждая новая рюмка была уже не во благо. Однако это понимаешь, как правило, только на следующий день.
      Девки после повторного угощения расковались, принялись фамильярничать и кокетничать с нами, и потихонечку грызться между собой. В общем, начиналась обычная "оргия патрициев с гетерами". В этой связи я вспомнил старый анекдот, который здесь было некому рассказать. Василий Иванович Чапаев объяснил своему легендарному ординарцу смысл этой фразы: "Гетеры, Петька, это бабы, оргия - пьянка, а "патриции" по ошибке написали, правильно будет "партийцы".
      "Оргия" наша постепенно набирала обороты, кухонная челядь принесла еще закусок, ключница - вина. Девушки смеялись, щебетали и, в перерыве между едой и питьем, исполнили несколько старинных песен. Вероятно, я примитивная, лишенная эстетического чувства личность, но сей тоскливый вой, иначе и не назовешь такое пение, вызывал у меня только одно желание: чтобы он скорее кончился.
      Французский писатель Сент-Экзюпери написал хлесткую фразу, которая мне почему-то запомнилась - "Если бы мы услышали народную музыку XVI века, то поняли, как низко пали". Так вот, я ничего не могу сказать про XVI век и тем более про Францию, но в России в XVIII веке народная музыка меня не вдохновила. Думаю, и романтичного Антуана, услышь он свою народную французскую музыку, на крылатые фразы вряд ли бы потянуло.
      Дело, конечно, не в том, плоха она или хороша. Дело в подготовке к восприятию.
      Вполне милый Джо Дассен, да еще в стереофоническом исполнении, вызвал у моего предка не эстетическую, а лингвистическую реакцию. От народных же песен их времени не только у девок, но и у барина подозрительно заблестели глаза.
      Вскоре стол опять опустел.
      Нежные создания опять смели все барские деликатесы, выпили всю мадеру и мальвазию и окончательно распоясались. Чувствовалось, что такие посиделки им не внове.
      - Часто так собираетесь? - спросил я Антона Ивановича.
      - Не знаю, я здесь недавно. Вторую неделю, как вступил в права.
      - Пожаловали или наследство? - полюбопытствовал я.
      - Наследство от дядюшки.
      Я вспомнил, что мне говорил сивобородый косец о том, что раньше деревня была не частная, а государева.
      - Значит, дядюшке твоему пожаловали? За что?
      - Государыня Екатерина Алексеевна за заслуги. Да вроде за Крымскую компанию, а там бог знает зачто. Я его почти не знал.
      - А это что, дядюшкин гарем? - спросил я, показывая глазами на наших "гетер".
      - Что дядюшкин? - не понял Антон Иванович.
      - Гарем - это где жены живут у магометан, он еще сералем называется.
      Про "сераль" предок оказалось, слышал.
      - Вряд ли. Хотя старик, по слухам, был большой аморет. Однако Бога боялся и свальный грех на душу брать поостерегся бы. Можно у Машки допытать. Так она все одно соврет.
      - А вон та "Зарема" откуда взялась? - спросил я, показывая глазами на восточную красавицу, смотревшую на меня время от времени тяжелым горящим взглядом.
      - От турка пленного дворовая девка нагуляла. Турка после войны отпустили, мать ее померла, а она так в девичьей и выросла. Девка, говорят, хорошая, работящая, только глупая очень. И звать ее не Зарема, а Акулинка.
      - А вон та кто? - я показал на вторую, обратившую на себя внимание девушку, бледненькую, в линялом сарафане.
      - Это Алевтинка, солдатка. Она здесь вроде парии. Не вдова и не мужняя жена. У дядюшки, говорят, казачок был. Везде он его с собой возил и баловал очень. А тот казачок возьми, да и закрути амуры с дядюшкиной фавориткой.