– Идемте же, княгиня, – прошипел Георг и поволок меня в сторону своего трона.

Я шла не упираясь Клинок уже прореза! кожу (трудно было требовать от Георга большой аккуратности при ходьбе) и норовил войти еще глубже.

А я шла и тихо радовалась. Еще бы не радоваться – ведь обстоятельства сложились так удачно, что я, вопреки своему собственному лихому плану, до сих пор все еще жива! Именно благодаря олимпийскому прыжку женишка мне не удалось довести свой дерзновенный сценарий до финального аккорда: я не успела прилюдно объявить Георга самозванцем и приказать его схватить для дальнейшего княжеского суда и следствия. А если б успела, то сразу бы подписала себе смертный приговор. Ведь после столь резких слов Георгу просто ничего не оставалось бы, как немедленно прикончить меня.

В том, что этот красавец способен на убийство, я не сомневалась ни на минуту. И еще что-то подсказывало, что даже такое страшное убийство – на глазах у всей челяди, на глазах у святого отца, – даже и оно осталось бы не отмщено. Хотя мне-то какая бы тогда была разница?.. В гробу, с умиротворенным лицом, вся в белом, я все равно смотрелась бы прелестно.

И уж, конечно, лучше, чем смотрюсь сейчас – с закушенной губой и одеревеневшим от напряжения лицом. Но живая.

Батюшка, к которому мы с женихом неспешно продвигались, уже поднялся с колен и смущенно отряхивал подол сутаны.

– К обряду, святой отец! – отрывисто пролаял Георг, увлекая меня в небольшую дверцу позади тронного возвышения.

– Как, вы и теперь желаете взять ее в жены? – изумился священник, – Княгиню?

– Это не первый брак между княжеским и лыцаровым родами, – злобно прошипел Георг.

– Да, но с княгиней?.. – пробормотал растерянно батюшка. Он ничего не заметил – ни кинжала в боку, ни закушенной губы.

– Ничто не мешает ей стать моей женой! – во весь голос рявкнул Георг, едва мы втроем скрылись за дверцей. – И умереть сразу после этого! – добавил он тут же.

Кинжал перестал царапать кожу, Георг толкнул меня вперед, и я побрела полутемным коридором, углов которого не достигал свет масляных лампадок, развешанных по стенам.

«Ну разумеется, какой смысл оставлять меня в живых, если цель уже будет достигнута! Если его претензии на княжеские владения официально будут закреплены брачными узами с наследницей? Хоть и покойной…» – уныло подумала я, зажимая саднящий бок ладонью, быстро ставшей липкой от крови.

Скорее бы уж мы пришли в эту баню да разделись – хоть осмотреть порезы: нет ли глубоких. Хочется верить, что Георг не станет возражать, если я попробую остановить кровотечение и сделаю себе перевязку. Все-таки мне еще хоть пару дней надо бы прожить – до свадьбы. Не будет же он венчаться с трупом? Хотя с него станется – вон даже при батюшке не стесняется объявлять о своих планах по моему умерщвлению!

Я остановилась как вкопанная. Ахнула и поднесла руку к лицу, запачкав щеку кровью. Я не могла поверить себе. Это было слишком сказочно, но, кажется, все-таки господин лыцар не произносил мне приговора. Вслух! Он закончил фразу мысленно. А я эту мысль смогла услышать.

– Вперед, княгиня, не останавливайтесь на пути к счастью! – хмыкнул Георг, невежливо толкая меня в спину.

А сам при этом подумал: «Надо будет сначала оттрахать ее как следует!»

«Неужели он знает слово „оттрахать“ в значении полового акта?» – вяло удивилась я, припомнив разговор с Лизаветой на эту тему.

И тут же поняла, что это слово, именно в этом значении знаю как раз я. И мысленно осуществляю как бы перевод того, что подумал господин лыцар. Думы же его пришли ко мне вовсе не в виде слов – они были скорее смутными образами: вот он меня сначала насилует, потом я вхожу во вкус этого мероприятия, мои сладострастные стоны разносятся по спальне, а вот нож входит под левую грудь – и все кончено, остается только вытереть лезвие о простыню, чтобы драгоценный клинок не пострадал.

Темнота коридора помогала сосредоточиться, и я слышала Георговы думки все отчетливей: «Нет, нельзя трахать! Вдруг она забеременеет и получится, что я убью вместе с ней и своего потомка?!» – благочестиво забеспокоился он?

Оказывается, есть у человека хоть что-то святое! «.

А на заднем плане слышались мысленные подвывания батюшки:

«Это светская жизнь, а владыко не велел вмешиваться в светскую жизнь! – причитал он, – Сделаю, что положено, и даже на угошение оставаться не буду – уйду от греха!…»

Но ощущение того, что отозвалось в моем сознании словом «угощение», было уж слишком притягательным, и мысли батюшки смягчились:

«Немного только задержусь, отведаю наливочки, закушу… Это ведь тоже как-никак часть обряда…» – после некоторых колебаний разрешил он себе.

Коридор закончился еще более темным залом, но я сразу повернула налево, нащупала ручку двери и распахнула ее.

В предбаннике было гораздо светлее и веселее: бело-розовые мраморные плитки, изразцы, мраморные же креслица по углам.

Но все благоприятные впечатления смазал панический мысленный вопль Георга: «Откуда она знает путь?! Кто рассказал? Он?!»

«Да от тебя же и узнала только что!» – могла бы ответить я, но сейчас было не до выражений презрения. Ведь «он», возникший в голове Георга величественной тенью, это был князь, мой отец. И, похоже, любая мысль о князе была чрезвычайно болезненна для господина лыцара.

И я немедленно почувствовала, почему это так. В сознании Георга замелькали, быстро сменяясь, отсветы старых воспоминаний: вот князь, весь в белом с золотом, появляется из ниоткуда, из стены, окружающей княжеский парк, вот цепляется сапогом за хитро натянутую веревку – грохот, предсмертный стон, и вот он лежит, уткнувшись лицом в веселенький желтенький песочек дорожки, затылок размозжен, тело наполовину скрыто под циклопического размера валуном, по белому мундиру расползаются алые пятна…

Это пронеслось передо мной в мгновение ока, но так ярко, будто я все видела собственными глазами.

«Он убил его!» – мысленно ахнула я, но уже в следующую секунду поняла, что это не так. Убийство моего отца было увидено глазами ребенка. Причем ребенка, который не хотел смерти князя Шагирова, который был потрясен ею и ужас перед убийством своего благодетеля пронес через всю жизнь как самое страшное из всех свершившихся событий.

«Благодетеля?» Именно этим словом отозвалось мое сознание на смутный образ князя, мелькнувший в сознании лыцара, застывшего при входе в предбанник позади меня

– Господин Георг, что ж вы не идете? – завозился в проходе святой отец, безуспешно пытаясь протиснуться.

Мы с Георгом одновременно очнулись – он от своих воспоминаний, я – от его.

– Княгиня… – хрипло начал он, с усилием пытаясь вынырнуть из мрачных глубин давнего страха.

Но я не позволила ему этого сделать. Мне не нужен был Георг-повелитель. Мне нужен был тот запуганный мальчик, который прячется за чью-то широкую, грязную спину, не в силах оторвать распахнутых глазенок от пятен крови, пропитывающих белый мундир изнутри.

Я резко повернулась к Георгу, указывая на свой бок, где на белом шелке проступали такие же кровавые пятна, как и в его воспоминаниях, и суровым прокурорским тоном отчеканила:

– Это ты сделал, мальчишка!

Георг отшатнулся, сгорбился, пряча лицо в ладонях.

– Нет! – раздался его отчаянный крик, а мысли заметались так, что я просто не успевала уследить за ними.

«Уж не сойдет ли он с ума?» – с надеждой подумала я, потому что это одним махом решило бы все проблемы.

Но радость была преждевременна. Георг очень быстро взял себя в руки. Распрямился. Совершенно спокойным голосом произнес:

– Святой отец, помогите княгине. Я неловко поранил ее своим карманным ножичком, у нее пошла кровь.

Спокойствие это могло обмануть кого угодно, но только не меня. Паника, задавленная невероятным усилием железной лыцаровой воли, продолжала метаться в глубине его сознания, отражаясь во взгляде, который перебегал с предмета на предмет, старательно обходя меня в окровавленных белых шелках.

– Где, что, как? – засуетился батюшка. – Ах, княгинюшка, что ж вы так неловко…

Я чуть не расхохоталась ему в лицо. Каков, однако, в этих краях накал мужского шовинизма! Ведь Георг прямо признался, что это он, именно он меня порезал, а виновата все равно оказываюсь я!

– Раздевайтесь, лыцар, – ровным бесстрастным тоном напомнила я, – закончим обряд поскорее и будем свободны До свадьбы.

Лыцар наконец мазнул по мне взглядом и хмуро отвернулся. Раздеваться ему совсем не хотелось. Ему хотелось уйти, спрятаться в тишине и одиночестве, успокоить, убаюкать свой страх, грызущий его изнутри, как ненасытное чудовище, чтобы тот отступил, сжался в неприметный комочек, не мешая делам, не путая мысли… Но пришлось раздеваться.

Этот акт мало напоминал разоблачение самца в мужском стриптиз-шоу. Он был поспешен и отдавал больницей, когда пациент разоблачается перед тем, как лечь на операционный стол.

Впрочем, и мое освобождение от одежд не выглядело слишком уж сексуально. По крайней мере, я постаралась, чтобы оно так не выглядело. И для этого в полной мере задействовала батюшку. Порезы на талии были поверхностными, но я охала, гримасничала и заставляла святого отца помогать мне буквально во всем – начиная с развязывания шнуровки и до стягивания панталон.

Мельтешение коричневой сутаны вокруг меня, жалобные стенания батюшки по поводу сложности одежды благородных девиц, его виноватые взгляды, то и дело бросаемые на господина лыцара, не добавляли (и я прекрасно чувствовала это) обольстительности процедуре моего освобождения от одежды.

Когда последняя тряпка совместными (нашими с батюшкой) усилиями была снята, я, подбоченясь (и очень стараясь не попасть кулаком по порезам), недовольно взглянула на жениха.

О, это был Аполлон, чистый Аполлон Бельведерский' У меня даже сердце екнуло Единственной его одеждой оставалась лыцарова гривна на шее Агастра. Поуже моей Филуманы и не столь затейливо сплетенная, а в остальном – точно такая. Сходство же с белокаменным Аполлоном подчеркивалось белизной кожи господина лыцара и белобрысостью его волосяного покрова – во всех местах, где бы этот покров ни произрастал. А еще отсутствием хоть сколько-нибудь заметного сексуального возбуждения. Этакий классический древнегреческий Аполлон-скромник.

Я порадовалась столь явному успеху моей антисексуальной политики. И вновь преждевременно.

Искра похоти вдруг начала разгораться в голове Георга. Еще немного, и ее тепло опустится ниже талии, вызывая прилив крови к известному органу. Чего мне допускать почему-то никак не хотелось. Я и не допустила.

– Ну, долго еще? – сварливо поинтересовалась я. – Давайте скорее, господин лыцар. Демонстрируйте свою готовность взять меня в жены!

Георг добросовестно напрягся и попытался ускорить возгорание известной искры. Результат, как я и ожидала, получился совершенно противоположным: искра погасла.

Мозг Георга лихорадочно искал пути к возбуждению, страшась все больше и больше, что этих путей не найдет. Я, со своей стороны, тоже не теряла времени.

– Ну же? – требовательно торопила я его.

И, чтоб уж наверняка пресечь всякую сексуальность этой сладостной сцены в предбаннике, усиленно демонстрировала раздражение, размахивая рукой. В которой как бы ненароком оказалось зажато мое платье, причем так, чтоб красные пятна были хорошо видны Георгу.

О, страх – лучшее лекарство от похоти! Мое окровавленное платье, страх просто оказаться несостоятельным плюс застарелый детский ужас… И Георг понял, что проиграл.

– Что это, святой отец? – спросил он, указывая в мраморный угол за моей спиной.

«Не смотри!» – хотелось крикнуть мне, но батюшка доверчиво оглянулся и некоторое время близоруко щурился в указанном направлении.

Потом в недоумении повернулся к Георгу:

– Что, господин лыцар?

– Все, – равнодушно проговорил тот и потянулся к своим подштанникам. – Вы все пропустили. Я уже захотел невесту.

– Когда? – поразился батюшка, уткнувшись взглядом в безжизненный знак мужского достоинства лыцара.

– Как только вы посмели отвернуться, не доведя обряд до конца.

– Но… как же это… я должен зафиксировать… – растерянно забормотал батюшка.

– Зафиксируйте. Возбуждение было.

– Я тоже не видела никакого возбуждения! – посчитала нужным вступить в дискуссию и я.

Господин лыцар не удостоил меня вниманием.

– Венчание состоится завтра в двенадцать пополудни, – сообщил он батюшке. И вышел.

Я устало присела на теплый мрамор креслица, задумалась.

Думать мешали шустрые, как тараканы, мыслишки батюшки, застывшего в нерешительности рядом. То он ужасался перспективе обманной регистрации свершившегося – будто бы! – обряда, то плотоядно оглаживал взглядом мои обнаженные формы, отмечая, что хоть я и жидковата на женские прелести (и грудь бы побольше, и бедра попышнее), но все же странно, что моя девичья нагота совсем уж не произвела на господина лыцара нужного впечатления. Человек он еще вполне молодой…

Перед мысленным взором батюшки прошла галерея лыцаровых любовниц – пышнотело-обольстительных. От них мысли перекинулись к попадье (еще более пышнотелой, но менее обольстительной), следом – к румяным мясным кулебякам – попадья большая мастерица, и тут же – к ожидаемому после окончания обряда лыцаровому угощению.

– Невесту кормить положено? – резко спросила я, заставив батюшку вздрогнуть от неожиданности.

Мне вдруг страшно захотелось есть – до рези в желудке. И я вспомнила, что последний раз принимала пишу сегодня рано утром, еще в поезде, подъезжая к райцентру, от которого потом автобусом добиралась до хутора Калиновка. Боже, как давно это было – в прошлой жизни, в прошлом мире…

– Обрядом не оговорено… – замялся батюшка.

– Так идите и оговорите! – раздраженно приказала я, резко поднимаясь. И тут же охнула, хватаясь за исцарапанный лыцаровым клинком бок.

– Княгинюшка! – кинулся ко мне отче. Но я отстранила его и, морщась, сказала:

– Ступайте, ступайте! И распорядитесь, властью данной вам свыше, чтобы мне в покои принесли лучших блюд. Отведать. Проследите – лучших!

Батюшка затряс головой, мелко кивая, и торопливо прикрыл за собой дверь.

А я подивилась тому, как быстро вошла здесь в образ владетельной княгини, как естественно и непринужденно отдаю всем и каждому приказы, нисколько не сомневаясь, что они будут выполнены. Причем самым тщательнейшим образом.

Всему виной отношение окружающих. Не зря говорят, что короля играет свита: если все вокруг, лишь завидев Филуману на моей шейке, тотчас упадают на колени, то как не почувствовать себя высшим существом, которое не только вправе, но и обязано говорить со всеми вокруг исключительно языком приказов?

Но было и еще что-то: почти физическое ощущение податливости окружающих, будто они все из мягкого пластилина. Казалось, прикоснись я к любому из них, вылеплю что угодно – зайчика, шарик, а захочу – вообще раскатаю в лепешку

Раздражаясь, я тряхнула головой: мистика да и только! Придумается же такое…

А мысли окружающих читать – не мистика?

Я медленно прошлась по уютному помещению предбанника. Заглянула в следующую дверь. Обнаружила нечто вроде изысканной ванны, наполненной водой.

Вода была теплая, приятная, с нежным мятным запахом. Я ополоснула в ней ладони, осторожно смыла с талии подсохшие корочки крови.

Не перенести ли мне свою резиденцию сюда? Здесь так приятно… И наверняка все устроено моим отцом. Вряд ли демонический Георг-Аполлон мог додуматься до такой версальской изысканности. Это наше, шагировское! – горделиво отметила я. Хорошо хоть пригретый отцом отпрыск рода Кавустовых не спешит разрушать великолепие княжеской усадьбы, а сохраняет как может.

Пригретый на свою голову.

Мысли вернулись к Георгу, и я услышала его голос. Обращенный к собеседнице, Алевтине.

Ее я тоже увидела – глазами Георга. Впрочем, могла бы и догадаться – по ее собственным мыслям, направленным исключительно на Георга и пропитанным таким густым любовным медом, что удивительно, как на объект обожания еще не слетелись все насекомые округи.

Может, потому, что мысли самого объекта были горше любой горчицы?

Алевтина с Георгом разговаривали, но слов я услышать не могла, я ощущала образный, эмоциональный подтекст произносимого. И этим выгодно отличалась от собеседницы господина лыцара. Она горечи подтекста как раз не улавливала, слышала только спокойную речь своего возлюбленного, не понимая, что же на самом деле творится в его голове. И была счастлива.

Потом – не очень. Потому что в головах обоих одновременно возник мой образ. Мой и Филуманы.

По-видимому, Георг ласково (а душа-то клокотала!) интересовался: откуда у новоявленной княгини взялась Филумана?

На что от нее следовал поток образов (вероятно, соответствующих произносимым словам), простодушно иллюстрирующих всю историю неудачного покушения брошенной любовницы на невесту.

По мере того как Георг слушал, градус горечи в его чувствах почти зашкалил, но внешне это, вероятно, совсем не проявилось, потому что рассказ Алевтины был благополучно завершен, а сама она, выговорившись, почувствовала себя гораздо спокойнее, чем в начале беседы.

Георг что-то произнес. И столько ненависти к собеседнице содержалось в его мыслях при этом, что я была крайне озадачена реакцией Алевтины: та пришла в восторг! Потом восторг приобрел конкретную формулировку: «Я буду любить тебя вечно». Очевидно, это были именно те слова, которые произнесли губы Георга.

Алевтина восприняла их как райскую музыку. Я, зная подтекст, – как произнесенный приговор. И, затаив дыхание, ожидала в ужасе, что Георг убьет ее прямо сейчас. Но произошло обратное. Ненависть, соединившись с желанием убивать, приобрела в голове лыцара очертания бешеной похоти. В свою очередь чистое, незамутненное счастье Алевтины перешло в любовное томление.

И после этого всякая осмысленность в головах обоих пропала – на поверхность всплыли ощущения. Столь сильные, что я, кажется, покраснела.

Именно это показало зеркало напротив. И еще оно показало, что я, по-прежнему голая, сижу на остывающем мраморе предбанника.

Плеснув на горящее лицо чистой прохладой водички из ближайшего перламутрового тазика в виде большой раковины (а может, это и на самом деле была какая-нибудь громадная морская раковина, поставленная сюда для украшения интерьера), я начала одеваться, покряхтывая от неудобств в правом боку.

Финал моего одевания как раз совпал с финальным взрывом любовной страсти, отзвуки которой по-прежнему доносились до меня. Несмотря на подчеркнутое невнимание к ним с моей стороны.

Я попыталась целиком переключиться на мысли батюшки, который в это время на кухне пытался объяснить поварам причины своего желания лично заняться отбором блюд для ужина княгини.

Попытка удалась лишь частично: на заднем плане моего обострившегося восприятия все еще глухо погрохатывали заключительные раскаты лыцаровой любовной канонады.

Одернув изрезанное на боку и перепачканное кровью платье, я направилась обратно по темному коридору. Часть лампадок в нем успела погаснуть, и коридор выглядел неуютным. Тем более что в конце его меня ждали подданные. Одновременно и мои, и Георга. А это означает неизбежную борьбу за власть, и ставкой в ней, как ни печально, была моя жизнь.

Тронный зал встретил меня тишиной. Последующая анфилада комнат, скупо освещенных мерцанием свечей в редких подсвечниках, – тоже. За стенами теремов на мир опустилась ночь. Сквозь поблескивание больших закрытых окон угадывалось неслышное шевеление темных парковых деревьев.

Создавалось впечатление, что обо мне все внезапно забыли, и от этого становилось как-то не по себе. Слово «терема» опять стало созвучно слову «тюрьма». Отчаянно захотелось выйти отсюда – на воздух, на волю.

Прихватила подсвечник и осторожно приоткрыла стеклянную дверцу в парк. Аллеи успокаивающе поскрипывали под ногами светлым песочком. Парк был большой, я шла наугад и очень обрадовалась, услышав впереди журчание старого знакомого – фонтана. Того самого, что располагался возле калитки, разделяющей миры.

С бьющимся сердцем я повернулась туда – а вдруг пост с проделанного мною лаза уже снят и удастся сбежать обратно, домой, к маме!… Бог с ней, с княжеской властью, со слугами и парками, зато живой останусь.

Моим надеждам не суждено было сбыться. Караул был на месте, но дело даже не в карауле – при появлении княгини дюжие молодцы (уже не те, что чуть не порешили некую никому не нужную княжну при прибытии) дружно повалились на колени, и прошмыгнуть мимо них назад к маме ничего не стоило. Было б куда прошмыгивать…

Мой лаз успели заделать. Аккуратные швы на месте прорезей вернули жестяному листу, прикрывающему ход между мирами, первоначальную неприступность. Уж не знаю, как это Георгу удалось – не очень-то верилось в существование сварочного аппарата в окружающем меня дремучем средневековье, – но против фактов не попрешь! Мой лаз был намертво заварен.

Я так расстроилась, что позабыла разрешить бородатым караульным подняться с колен. Только вытерла с ресниц побежавшие было слезинки и, гордо вскинув голову, зашагала по знакомым дорожкам обратно – на бой за папино наследство.

На этот раз я не стала пробираться по узким боковым тропиночкам на женскую половину, а гордо взошла по парадным ступеням прямо в высокий, гулкий вестибюль отцовских теремов.

Вокруг по-прежнему не было ни души. Но в то же время я явственно ощущала, что вокруг были люди. Стоило прикрыть глаза – и светящиеся клубки их мыслей загорались вокруг, как созвездия крохотных шаровых молний.

В одной стороне таких молний скопилось довольно много – целое озерцо огней. Я направилась туда.

Это был угрюмый в своей темной громадности внутренний двор. Чадили факелы. По углам прятались тени, колеблющиеся будто в подпитии. Многочисленная теремная челядь стояла спиной к двери, из которой я появилась, и лицом к помосту, где несколько слуг устанавливали громоздкий багрово-красный трон – почти такой, как в тронном зале, только поменьше. Явно намечалось некое мероприятие, куда организаторы меня не удосужились позвать. Что ж, тем более стоит поглядеть!

Вскоре явился и хозяин трона, как всегда весь в красном. Он был суров ликом, ничто, в том числе и мысли, не указывало на только что пережитый любовный экстаз. В его мыслях я прочла желание убивать, столь сильное, что мне стало зябко. Судя по лыцаровым мыслям, предстояла казнь. Смущало только отсутствие на помосте плахи, виселицы или еще чего-нибудь этакого.

И еще отсутствовал приговоренный. Но как только на помост понуро взошла Алевтина, я сразу поняла, ради кого все затеяно. Плечи моей несостоявшейся убийцы были понуро опушены, руки висели плетьми, двигалась она как механическая заводная кукла, и в голове была полная пустота

Я зажмурилась, пытаясь сосредоточиться на ее мыслях, но сосредотачиваться было не на чем. Зрительный образ Алевтины резко отличался от вихрящихся разнообразными мыслями образов остальных присутствующих. Он был сродни круглому молочно-белому плафону, внутри которого стоваттной лампочкой горело одно слово: «Да!»

Только это «Да!» – и ничего другого. Может быть, таким образом расшифровывалась бесконечная покорность, охватившая ее сознание?

Голос Георга разнесся над безмолвной толпой:

– Все знаете, что сегодня случилось? Знаете. Чудо. К нам явилась княгиня. Которая завтра станет моей женой.

«Ну это вряд ли!» – скривилась я. Впрочем, и у Георга при слове «женой» ничего радостного в мозгах не мелькнуло. Одно злобное напряжение, полыхающее, как красный сигнал тревоги.

– И все так и будет, но… – Голос господина лыцара исполнился глубокой печали. – Свершилось преступление. Я должен был преподнести княгине знак ее княжеского отличия – Филуману. Вы знаете, что она всегда хранилась на самом почетном месте: за образами в княжеской часовне. В дорогом ларце. Я был уверен: когда-то придет тот, кому предназначена Филумана, и молил Бога, чтоб это произошло скорее. Я берег нашу Филуману, чтобы торжественно, со всей пышностью, как и подобает, вручить ее княгине.

Ложь была просто чудовищной. Знай Георг заранее, что меня признает папина княжеская гривна, – умертвил бы сразу по прибытии! Как, собственно, и собирался. Его обманул мой пол. Он даже представить не мог такого извращения, как гривна на тоненькой бабьей шейке! Однако придуманная сейчас Георгом небылица была столь несообразной, что даже могла сойти за правду. Во всяком случае, ни в одной из голов вокруг не шевельнулся даже самый маленький червячок сомнения.

– Но отыскалась преступница, – голос Георга был ровен, – которая пошла против моей воли и против всей Прави! Она! – Господин лыцар указал пальцем на понурую Алевтину, как на некий неодушевленный предмет.

«Не допущу казни! – Лихорадочное решение само созрело в моей голове. – Княгиня я или нет?! Как только дойдет до убийства, громко прикажу прекратить этот балаган. А заодно и установлю свою власть – сейчас самый удобный случай! Через толпу Георг со своими кинжалами быстро не доберется, а когда доберется, я уже прикажу слугам защитить меня, их госпожу. А потом будет княжеский суд – настоящий, а не эта самодеятельность!»

Георг же продолжал, и голос его преисполнился ласковой укоризны, будто речь шла о невинной детской шалости, а не о поступке, за который он собрался карать смертью:

– Она взяла Филуману из ларца украдкой. И украдкой вручила княгине. Так нельзя. И так не будет! Подойди сюда.

Алевтина, в мозгу которой сияло только «Да! Да! Да!», качнулась к Георгу, будто былинка под дуновением вихря, и пала перед троном на колени.

– Бери, – почти с нежностью произнес Георг.

Дальнейшее произошло почти мгновенно, я и охнуть не успела.

Алевтина сомнамбулически протянула руку к багровому чудовищу на троне, что-то взяла у него. Это «что-то» тускло блеснуло, и пока я соображала, что это, Георг вручил любовнице один из своих фирменных кинжалов (не тот ли, которым исцарапал мне весь бок?), Алевтина все тем же механическим движением с размаху воткнула лезвие себе в грудь по самую рукоятку. И повалилась вперед уже безжизненным кулем.

Лампочка ее сознания погасла. Гулкий удар головы о помост громко разнесся в тишине внутреннего двора.

И опять никто, ни один человек из всех присутствующих не усомнился в правильности произошедшего. Толпа молча взирала на неподвижную самоубийцу, и в головах присутствующих нарастало что-то вроде удовлетворения. Некое смутное подобие того «Да!», которое секунду назад освещало сознание Алевтины. Ведь все было правильно: Хозяин свершил суд. И приговор осуществился, как и положено. Феодальная ясность была восстановлена. Выйди я сейчас вперед и попытайся заявить о своих притязаниях на власть, на меня долго таращились бы в удивлении. Настолько долго, что Георг вполне успел бы не спеша подойти и прикончить меня. И это опять никого не удивило бы и протеста не вызвало. Толпа и эту смерть восприняла бы всего лишь как продолжение хозяйского суда. Который он вправе и даже обязан вершить по своему хозяйскому положению.

Я тихонько ретировалась.

Уже после, почти добравшись до своих палат на женской половине, я обнаружила, что запыхалась, – так стремительно улепетывала с показательной казни, учиненной Георгом.

Вот и попробуй тут свергнуть с трона захватчика! Загипнотизировал он их всех, что ли? Вроде не похоже. Ну Алевтина-то перед смертью явно не в себе была, а толпа слуг? Что-то тут непонятно…

Я упала на кровать под балдахином, едва не утонув в мягчайшей пуховой перине.

Неплохо устроено тут все для хозяев. Не зря Георг готов на любые убийства, только б не упустить власть из рук. А как же – хочется ведь мягко спать, вкусно есть…

Кстати, о еде! Как там батюшка, позаботился ли об ужине для госпожи княгини? На церемонии казни он, кажется, не присутствовал. Может, хоть один человек до сих пор считает меня госпожой и еще занят исполнением именно моей воли, а не воли Георга по фамилии Кавустов?

Я сомкнула веки и принялась изучать созвездия живых огней, снующих по усадьбе. Пару раз ошибалась, принимая за священника то лакея при лыцаровой опочивальне, то вообще конюшенного работника.

Батюшка отыскался в непосредственной близости от Георга. Оба они, судя по ощущаемым ими запахам, находились на кухне. Запахи ласкали даже мое обоняние (опосредованно), но только не палачу-лыцару. Он весьма злобно выговаривал кому-то.

Пытаясь рассмотреть происходящее, я невольно прищурилась, только потом осознав, что не глазами же я читаю чужие мысли и незнакомые ощущения! Не знаю чем, но глаза утруждать тут явно ни к чему.

И все же – то ли прищуривание помогло, то ли я научилась уже управлять свалившимся на меня даром гораздо лучше, – но картинка и вправду прояснилась.

Злоба Георга, как оказалось, была направлена как раз на батюшку. Злоба была в его мыслях, но не приходилось сомневаться, что ею же наполнены и произносимые им слова. Судя по тому, что кулинарные образы в его голове постоянно перемежались с моим собственным ликом, речь шла как раз о заказанных мною кушаньях.

Георгу совсем не нравилось искреннее желание батюшки угодить мне. Георг орал, брызгал слюной, священник незаметно вытирался рукавом рясы, не осмеливаясь перечить важному господину.

По сравнению с только что увиденной мною казнью эта сценка могла показаться даже забавной: Георг только что отправил одного человека на тот свет, собирается туда же отправить и меня, а сейчас исходит злобой из-за каких-то там кушаний! Но батюшке вовсе не было забавно. В душе у него царило уныние.

Святой отец сник, мысли мельтешили совсем уж боязливые. Он готов был отказаться от своего опрометчивого поступка, готов был отказаться даже от угощения, причитающегося ему за присутствие на обряде. Да если б он так не боялся, то прямо сейчас опрометью бросился бы подальше от господской кухни! Батюшку было жалко. Хотя и непонятно: с какой стати ему-то бояться этого выскочки? На представителя церкви Георг руку не поднимет – я это ясно чувствовала. Даже из прихода выгнать не осмелится. Чего тогда святой отец так уж трясется? Я озадаченно вгляделась в муравейник его торопливых мыслей. Муравейник был еще тот – мысли так и бегали, перебирая короткими ножками. Испуганный ребенок, да и только! Захотелось утешить его, успокоить, провести рукой по вставшим дыбом волосам, мол, нету же ничего страшного, ну погляди сам! По сравнению с батюшкой я сама себе казалась такой взрослой, большой, все на свете понимающей…