Филумана

Ладно, не будем отвлекаться…

Но отвлечься пришлось. Диспозиция переменилась.

Витязь Аникандр, чьи дружинники были слева, решился на отчаянный и, по сути, безнадежный шаг. Он поднял оставшихся своих людей в атаку. Вслепую, на левые кусты. Вотфеки убийственному ливню стрел.

И что же?

Больше половины атакующих не смогли добежать даже до кромки леса – полегли. С ними и сам Аникандр. Но иные ведь и добежали! И завязалась рукопашная.

Стрел с той стороны резко убавилось. А не это ли долгожданный шанс для моего сына?

Я приоткрыла правую дверь кареты и, каждую секунду рискуя быть подстреленной, позвала: – Никодим! Лезь сюда!

Появился мой воевода. Тяжело дыша, сел напротив, не выпуская из рук лука и стрел.

Я критически осмотрела его. Цел и почти невредим – царапины не в счет.

– Никодим, слушай приказ, – сказала я. – Сейчас ты снимаешь с правой стороны всех дружинников – почти всех. Оставишь пяток только для видимости обороны. И бросаетесь вслед за киршагскими воинами.

– А вы-то?.. – начал было Никодим, сообразивший, что я приказываю ему оставить себя без всякой защиты.

– Мол-чать! – негромко, раздельно приказала я. – Твоя задача прорваться. Но не самому. С Бокшей. Бокша вздрогнул, но возразить не посмел.

– У Бокши на руках будет княжич. Назван он Олегом.

И чего это мне Олег пришел в голову? Откуда всплыло это имя? Но раздумывать было некогда – почему-то очень не хотелось уходить из жизни, зная, что сын остался безымянным.

– Олега Михайловича надо будет обязательно доставить в Киршаг. Больше заданий нет, но это надо выполнить обязательно. Бокша, тебя это тоже касается. Я остаюсь здесь. Но сына чтоб спасли. Вперед!

Никодим мрачно глянул на меня и без звука полез в левую дверцу кареты. Послышались его команды дружинникам. Значит, понял.

Теперь Бокша.

– Олега быстро кутай в мою шубу. Бежать старайся среди людей, в середине – так, чтоб дружинники прикрывали тебя собой и спереди, и сзади. Ни в какие драки не вступай – просто убегай, и все. Выживи. И спаси. Больше ни о чем не прошу. Ну, с богом! – Я вытолкнула его в левую дверцу и почти без сил облокотилась на подушки.

– А с нами что будет? – запинаясь, спросила у меня Варька.

Бедные девушки сидели, дрожа в углу кареты Они все слышали, но не все уразумели. Пришлось внести ясность.

– Умрем, наверно, – просто сообщила я.

Хоть бы не пришлось еще и намучиться перед смертью… Но про это я говорить не стала – зачем расстраивать девчат еще больше?

* * *

– Ну вот и встретились! – удовлетворенно произнес Георг, заглядывая в распахнутую дверь кареты.

Я не ответила. Мне не о чем было с ним беседовать.

Георг ухватил меня за руку, выволок наружу.

Мне и ходить-то было непросто, а тут – спрыгивать со ступеньки. Да еще когда тебе при этом почти выворачивают руку. Вот я и не выдержала – застонала.

На губах у Георга зазмеилась язвительная улыбка.

– Что, не нравится? А ведь еще не знаешь самого главного!

Но я знала. Смерть, которую он мне уготовил. Утопление в Киршаговой пустохляби.

Пустохлябь-то, оказывается, начиналась совсем уж неподалеку. Значит, и вправду мы совсем рядом с Кирщагом.

И что их всех тянет на утопление? Ах да – ведь эта казнь будет означать конец моего княжения! Да и всего моего княжеского рода. Ты смотри, как Кавустов жаждет вернуться в Сурож победителем Шатровых! Просто мания какая-то!

А и точно – маниакальный психоз. Мысли у Георга так и бегают, так и мельтешат – а возвращаются все к одному: утопить, утопить, утопить Шатрову! Тогда все само образуется. И будет по-старому, как раньше было…

Бедный, сумасшедший Кавустов… Ничего не будет, как раньше. Да и тебя самого, скорее всего, прибьют – кому ты будешь нужен после того, как выполнишь свое поганое предназначение?

Я даже знала, кто лишит жизни Георга. Вон тот неприметный человечек, что стоит в сторонке без дела. Не лыцар, как остальные. И даже не царов рында. Просто голутвенный. Из тех, что знаются с волхвами. Было б время и силы – занялась бы я этим человечком. Все у него вызнала. Потому что именно на таких вот, как он, людишек и опирается грозная, вовсе не людская воля, стоящая за даровыми решениями и указами.

Но сил не было. А времени – тем более.

Меня уже вязали по рукам и ногам. Потом перекинули через спину лошади – я охнула, но почти неслышно. Стараясь не доставлять Кавустову лишней радости.

Повезли, неимоверно тряся, в сторону от дороги – к пу-стохляби.

Рядом шли своими ногами перепуганные до беспамятства Варька с Сонькой. Тоже связанные, но не так крепко. И еще брели, спотыкаясь и падая время от времени, несколько моих дружинников, захваченных ранеными.

Упавших пинали безжалостно, заставляя встать. Но они и сами хотели встать. Потому что впереди ехала их княгиня. И они не могли покинуть ее – даже в столь безотрадном положении.

Неожиданно среди пленных я увидела Никодима.

Все сжалось во мне – неужто не ушли, не спасли княжича Олега Михайловича?! Тут уж я застонала, даже не думая о Кавустове.

Все до единого пленники вскинули на меня глаза, в том числе и Никодим. И улыбнулся мне – не разбитым в бурое месиво ртом, а одними глазами. И кивнул: мол, все выполнено, княгиня.

Я присмотрелась. В его мозгу была действительно вполне утешительная картинка: Бокша, не оглядываясь, спешит через лес. А сквозь голые ветви уже виднеется четкий силуэт Кир-шагского кремля. И Бокшу с княжичем на руках сопровождает охрана из пяти самых крепких дружинников – я даже со спины узнала Клима, Богдана, Кулеша…

А вот сам Никодим, значит, вернулся. Демонстративно не выполнил приказ княгини.

Вот все вы, голутвенные, таковы! Нет чтоб, как анты, для которых господская воля – превыше всего на свете! А вы, хоть и крест целуете, хоть и клятву даете, а все одно – хотите доказать, что вы умнее господ! Ну и где ты теперь со своим \ самовольством? Кинулся, называется, на защиту! Защитничек…

Я мысленно кляла и костерила раненого, еле бредущего Никодима, пытаясь за этой руганью скрыть главное – свой собственный, медленно, но неотвратимо наползающий ужас перед неизбежным финалом От которого не уйти.

– Стой! – скомандовал Георг, натягивая поводья у довольно крутого обрыва над алмазно-бел ой, искрящейся под солнцем гладью Киршаговой пустохляби.

Соскочил, заглянул осторожно за обрыв. Отпрянул. Раздвинул губы в ядовитой ухмылке: – Тут и будет свершена казнь над царовыми преступниками!

Махнул, чтоб меня снимали.

– А теперь, – сообщил он, наклонившись над моим лицом, когда я уже лежала на каменистой киршагской земле, – ты узнаешь, как это приятно – быть утопленной в песке.

Поднял голову, оглядел пленных и проговорил, все так же гадко усмехаясь: – Объясним княгине, как это бывает? Кто из бывших моих верных слуг покажет своей новой госпоже, что ее ждет? Ну, Сонька, давай с тебя начнем.

– Бедная Сонька-то тут при чем? – рассердилась я. – Ты же меня пришел топить? Ну так и топи!

– Не спеши, княгиня, – захохотал Георг. – Экая прыткая. Сначала полюбуйся – тут есть чему любоваться! Вяжите Соньку посредине длинными веревками, чтоб потом вытащить можно было. Надо ж княгине узнать, какой она сама смотреться будет после купания-то!

Меня знобило. То ли от холода, то ли от напряжения. Ну Соньку-то зачем?.. Она ж из антов, может, потом перековалась бы под нового хозяина? Не так уж она была ко мне близка, чтоб умирать со мной, небось обошлось бы без навьей истомы…

– Раз, два!

Связанную Соньку раскачали за руки, за ноги и швырнули с обрыва в безмятежное сияние Киршаговой пустохляби.

– Княги… – только и успела выкрикнуть она напоследок. Невесомо-легкие песчаные волны, шаловливо расступившись, тут же сомкнулись без всплеска над ее запрокинутым, белым от страха лицом.

Я в ней ошиблась Моей смерти ей было не пережить Она все равно бы умерла почти сразу после меня Сама. Так или иначе. Но, может, все-таки лучше иначе, чем так – захлебнувшись в песке?

– Ну, уже можно вынимать? – весело спросил у меня Георг.

Я прекрасно знала из его фантазий, какое зрелище меня ждет. Но одно дело – через чье-то восприятие, а другое – увидеть самой.

Обвисшую Соньку, как чудовищную дохлую рыбину, выволокли на берег, Рот ее все еще был распахнут, но вместо слов из него сыпались только белые чистые песчинки.

– Вот так и ты будешь лежать! – похохатывая, объявил мне Георг, – А внутри у тебя будет…

Он коротким резким движением рассек ножом грудь мертвой служанки – через ребра, до легких. И оттуда, вместе с горячей еще, алой кровью, потекли струйки все того же песка. Они весело искрились на солнце, их было много, очень много – легкие бедной девушки были битком набиты киршагским песком.

– Гляди, княгиня, гляди! – иезуитски поворачивал мою голову к мертвой Соньке Георг, заставляя смотреть, – Будешь, как она, задыхаться, будешь ртом воздух хватать! А воздуха-то того и не будет, один только песок. Ужо надышишься им!…

Кавустовское подлое торжество было столь мерзким, что даже некоторые из лыцаров его сотни не выдержали, отвернулись. И один из отвернувшихся увидел.

– Георг! – закричал он – Всадники! От Киршагского кремля скачут!

– И что? – презрительно спросил Георг, с неудовольствием прерывая сцену своего торжества.

– Надо бы отступить к лесу, – неуверенно предложил все тот же лыцар. – Неудобно здесь оборону держать…

– Ладно, – согласился Георг, – Только сперва утопим княгиню. Вяжи ее!

Всадники и правда быстро приближались. Я уже видела даже жидкий пыльный шлейф, остающийся после конских копыт в хрустально-чистом воздухе – Быстрее давай! – заторопился Георг, – Посередке обязательно! За эту веревку и будем вытаскивать! Я непременно должен увидеть, что она сдохла! Что точно сдохла, что навсегда!

Меня грубо, больно ухватили чьи-то железные пальцы, далекий четкий горизонт вдруг ушел вниз. Потом вверх. Снова вниз. Меня раскачивали

И вот никто уже не сжимает мои лодыжки, не стискивает плечи. И я лечу – легко, свободно! И думаю только об одном: не дышать! Ни в коем случае! Не доставить Георгу счастья видеть мой труп, накачанной песком!

С чего вдруг такое упрямство? Но я выдерживаю. Не дышу. И улетаю в темную, совершенно мне не сопротивляющуюся глубину.

Солнечный, разноцветный мир исчезает. Прекращает свое существование. За моими закрытыми веками – там, снаружи, наступает непроглядная, бесконечная чернота. В которой нет печали, нет тоски, нет горя – нет жизни.

Последнее, что я могу еще ощутить, – покалывание мелких киршагских песчинок, щекотно обволакивающих мое лицо.

Но потом и это временное неудобство растворяется в черном небытии…

Часть 2

НИЧЕГО НЕ СКЛЕИВАЕТСЯ

Случается, что люди умирают, и на том все кончается. Но у меня-то было по-другому! Мне все время что-то мешало.

Сначала – постоянный, непрекращающийся шелест. Он никак не давал сосредоточиться на смерти, принять ее прекрасную безмятежность.

Потом (через пять минут или через пятьсот тысяч лет?..) к шелесту добавилось беспокойное хождение – из стороны в сторону, туда-сюда. Кому-то очень не сиделось на месте, и я не могла понять – чего ему не сидится?

Суета! Суета сует и всяческая суета. А я так надеялась от нее избавиться!

Вообще-то это легко сделать – стоит только избавиться от самой себя. Отступить в сторону – и темнота сразу сомкнется вокруг, а ты – та, которая осталась, после того как я ушла, – так и будешь лежать. Неподвижно и ненужно. Потеряешься в этой темноте. И больше не найдешься никогда. <

«Никогда» – какое сладкое слово.. Но его тоже не будет. Оно тоже потеряется в темноте вместе с тобой – никому не нужной, оставленной и забытой.

Но отступить от себя мне тоже не удается. Меня снова тревожат. И уже не просто беготней вокруг. Меня хватают! Волокут! Целых десять минут. Или сто тысяч лет – не знаю точно.

Я не сопротивляюсь. Может быть, если не сопротивляться, то все закончится само собой? И меня оставят наконец в покое?

* * *

Вокруг темнота. Получается, я все-таки не умерла, если могу судить о темноте и свете?

Но мне ведь нельзя дышать! А я – дышу!

Пораженная этой мыслью, я вскакиваю на ноги и больно ударяюсь головой. Здесь, оказывается, низкие потолки…

Я протягиваю руку вверх и осторожно ощупываю холодный неровный каменный свод над ушибленной головой. Вернее, над не ушибленной спиной.

Стоять можно. Но только согнувшись в три погибели. А стоять так очень неудобно, и я опускаюсь на корточки, а потом и вовсе присаживаюсь.

Поверхность, которая подо мной, – ровная и теплая. К ней приятно прикоснуться ладонью. А еще приятней – распластаться на ней и лежать, лежать отдыхая. Не так ли я и пролежала все это время?

Мысль о лежании, о миновавшей меня смерти едва не подкидывает меня снова вверх, как пружину. Но воспоминание о твердом потолке оказывается сильнее, и я ограничиваюсь тем, что негромко ахаю в недоумении. И теряюсь в догадках, пытаясь понять: что же со мной произошло?

Но теряюсь сидя. О том, что это лучше делать все-таки сидя, свидетельствует и отзвук моего аханья —короткий и… никакой. Из чего сам собой следует вывод, что обретаюсь я в весьма небольшом помещении. Где о беге, прыжках в высоту– равно как и в длину, – а также о прочей легкой атлетике лучше забыть.

Смутные воспоминания о том, что со мной происходило после утопления в Киршаговой пустохляби злым и явно умственно поврежденным Георгом, не слишком-то информативны, ну лежала я после этого, тащили меня… Кто, куда, зачем?

О! Сформулированы главные вопросы! От них и будем танцевать. Сидя, разумеется.

Впрочем, на вопрос «куда?», кажется, ответ есть: сюда. А вот остальные два вопроса…

Хотя, если разобраться, то и с отвеченным вопросом не все ладно. Ибо ответ «сюда» немедленно порождает следующий вопрос: а куда это «сюда»?

Я встаю на четвереньки и пытаюсь опытным путем получить ответ на этот новый (он же – старый) вопрос.

Путешествие на карачках оказывается недолгим и особого утешения не приносит.

Пещерка – так смело можно назвать помещеньице, в котором я очутилась. У пешерки обнаружилось всего две составляющих – свод, с которым я уже свела не очень приятное знакомство, и пол, знакомство с которым было более приятным, но тоже уже состоялось. Безрадостный свод грубым куполом нависал над мирно лежащим полом и, довольно быстро устремляясь к нему, смыкался своей неприятно-ход одной поверхностью с его уютной теплотой на расстоянии чуть большем, чем моя вытянутая рука. Значит, диаметр помещения не превышает среднего человеческого роста. Все верно, лежать здесь, как я уже выяснила, можно. И достаточно свободно.

Ну и что же мы, княгиня Наталья Вениаминовна Шагирова, здесь, в столь унылом месте, забыли?

От этой мысли я быстро вернулась к двум остальным вопросам: «кто?» и «зачем?» – столь же трудным, как и первый.

А долго ли мне еще задаваться этими вопросами? Такая неприятная думка вдруг осеняет меня. Ведь пещерка, судя по всему, крепко-накрепко закрыта. И пробыть в ней – без еды и воды – можно, конечно. Но не долго.

А без воздуха? Что, если она не только закрыта, но и запечатана?

Легкая дрожь, которую я стараюсь считать признаком недоумения, начинает потряхивать меня. Опять предстоит задохнуться? Ой, что-то не хочется…

В связи с этим у меня быстро возникает (и еще быстрее крепнет) желание познакомиться с моим таинственным пере-таскивателем. Неплохо бы еще попросить его оттащить меня в местечко получше…

Чтоб слегка размяться, я начинаю легонько поклаиивать зубами. Вовсе не от испуга, убеждаю себя я. Просто это гимнастика такая. Раз уж нет возможности попрыгать-побегать, так хоть покланаю…

Кажется, издаваемые мною звуки не проходят незамеченными. Я замечаю, что им начинает аккомпанировать некий посторонний звук. Нечто вроде «пух-пух-пух». Подключились дополнительные ударные инструменты? Кажется, собирается интересный оркестрик!

И тут вдруг кто-то хватает меня за руку. Какая бестактность!

В первый момент я свою руку испуганно отдергиваю. Однако сразу возвращаю ее на место. Потому что здравая мысль посещает ушибленную голову: ведь трогать меня, наверно, может только тот, кто и приволок в это дивное местечко. А не я ли буквально только что страстно желала познакомиться с этим «кем-то»?

Рука дружбы, протянутая мною в неизвестность, натыкается на маленькую мягкую ручонку. Почти лапку.

Дикая мысль посещает меня: я попала в подземное царство к волшебным гномам. Впрочем, в этом мире существ, похожих на гномов, величают, кажется, нечистью? Не называется ли это из огня да в полымя? Из рук Георга —да прямиком в лапы нечисти?

Впрочем, выбирать не приходится.

Ухватившая меня лапка тянет туда, где я чуть раньше вроде бы не нащупывала ничего, кроме бугристой поверхности быстро снижающегося свода.

Я – по-прежнему на четвереньках – покорно следую в указанном направлении. И – о чудо! Никакого свода впереди нет!

Как нет и оснований для бурной радости. Потому что, во-первых, вместо холодного, но все-таки твердого свода меня встречает нечто, подозрительно напоминающее сыпучий песок Киршаговой пустохляби. А во-вторых, нежная теплая лапка вдруг превращается в бронированный кулак, совершенно стальной на ощупь.

Я притормаживаю в некоторой легкой задумчивости: а тем ли мы путем идем, дорогие товарищи? Сакраментальный вопрос получает все тот же весьма тривиальный ответ: выбирать не приходится.

Весьма утешенная результатами раздумья, я вновь принимаюсь ползти на четвереньках за неким небольшим сушеством, успешно исполняющим роль провожатого.

Почему на четвереньках? Потолка-то ведь над головой уже, кажется, нет?

Эта крамольная мысль начинает гордо поднимать меня вверх, разгибая, делая не тварью ползучей, но человеком прямоходящим! Гомо, если так можно выразиться, эректус!

Столь славная затея, однако, заканчивается полным фиаско. Выпрямившись во весь рост, я убеждаюсь, что не могу сделать ни шагу. Будто погруженная внезапно в непреодолимую резиновую массу, давящую со всех сторон.

Я застываю, судорожно ловя ртом воздух. Даже дышать становится труднее! Муха в янтаре – вот адекватное сравнение. И это сравнение мне вовсе не нравится.

Поэтому я резво опускаюсь вниз, вновь принимая позу не столь, может быть, эффектную, но зато гораздо более функционально-действенную. И лишь переведя дух, задаюсь наконец вопросом: а как мне удается переводить дух в песчаной толще Киршаговой пустохляби? В том, что я именно в пустохляби, сомнений у меня нет.

В полном смятении я хватаю себя за лицо, ощупываю нос, рот – все вроде на месте. Да и в легкие, судя по вполне свободному дыханию, песка не насыпалось. Шелестение мириад песчинок, все время взаимопроникающих и перекристаллизо-вывающихся, каким-то волшебным образом обходит меня стороной. То самое шелестение, которое так тревожило и раздражало во время несостоявшейся смерти. Тех самых песчинок, которыми пугал меня мерзкий лыцар Георг Кавустов.

Но как же так? Я разочарована и почти что обижена! Меня игнорируют. Уж кому-кому, а простым песчаным массам это не по чину – я ведь все-таки княгиня!

Столь явная демонстрация княжеского высокомерия пугает меня саму. И, поразмыслив, я замечаю в своей логике огромную прореху: обижаться на то, что осталась жива?.. Вряд ли это мудро и достойно благородного княжеского звания!

Впрочем, и эта логика меня чем-то не вполне удовлетворяет. Но тут я вообще начинаю сомневаться в возможности построения стройных логических систем в положении на четвереньках. Посему и оставляю это занятие до лучших времен.

Но что же все-таки с этим песком? Может, есть более простые объяснения его нежеланию забиваться мне в нос и рот?

В виде эксперимента я открыла рот и попыталась схватить зубами хотя бы несколько песчинок. Кажется, это мероприятие закончилось неудачей. Язык, во всяком случае, никакого песка не почувствовал.

Может ли мой язык ошибаться? И насколько такая ошибка способна уязвить княжескую гордость?

Я чуть было вновь не занялась построением логического обоснования «невлияния ошибок части тела князя на всю княжескую честь», но вовремя вспомнила, что из этого все равно ничего путного выйти не может. И просто проверила наличие песчинок во рту с помощью пальца.

Проверила весьма неудачно. В том смысле, что проверка и вовсе не состоялась.

Вместо того чтобы свободно проникнуть в ротовую полость, мой указательный палец захандрил, забастовал, замер и, дойдя до губ, дальше идти никак не соглашался.

Увлекшись борьбой с собственным пальцем, который демонстрировал явное неуважение к моей княжеской воле, я неожиданно столкнулась с еще более отвратительно революционным поведением некоторых других членов моей княжеской телесности. Как-то: двух коленок и ладони левой руки.

Эти бунтари выдумали подкузьмить меня в самый неподходящий момент.

Как уж они договорились между собой – не знаю. Но вместо того чтобы покорно делать то, что от них требовала моя княжеская воля, – а требования ее были не столь уж и тираничны всего-то обеспечивать беспрерывное движение всей моей княжеской телесности вслед за поводырем, коего этой телесности предоставила судьба в настоящий момент… Так вот, вместо исправной работы во имя моего княжеского величия, эти бунтари начали цепляться друг за друга с очевидной целью унизить все мое существо в целом.

И это им удалось Мое княжеское величие вместо того, чтобы продолжать движение, внезапно повалилось на бок и осталось пребывать в этом неловком положении, вовсе не совместимом с моим высоким саном!

До глубины души возмущенная поведением бунтарей, я тут же, конечно, приказала этим наглецам поднять мою телесность в прежнюю позу (тоже, впрочем, не слишком совместимую с моим достоинством). Однако эти трое, демонстрируя показное рвение, на деле не произвели ожидаемого деяния, на четвереньки я так и не поднялась

Пораженная до самой глубины души чудовищной циничностью их демарша, я было совсем уж собралась задать негодлям хорошую трепку. При помощи правой руки. Но вспомнила, что та, замерев возле моего рта, так и не выполнила задания по проникновению в указанное отверстие! То есть сама взбунтовалась! Вспомнила я и то, что именно это неповиновение и было первым проявлением нелояльности целой группы органов из тех, что составляют мою телесность!

Эти воспоминания разжигали мой гнев, и не знаю, насколько ужасным стало бы возмездие бунтовщикам, но мне вовремя передали срочное донесение от совсем небольшой, но вполне законопослушной группы клеток и чувствительных рецепторов на кончике указательного пальца мятежной правой руки.

Из донесения следовало, что указанная рука не выполнила моей княжеской воли только потому, что встретила на своем пути непреодолимое препятствие. О препятствии же сообщалось следующее: оно твердое, гладкое и, начинаясь от нижнего края верхней губы, имеет место на всем протяжении ротового отверстия вплоть до верхнего края нижней губы включительно.

Тщательно проанализировав полученную стратегическую информацию, мое княжеское величество сделало важнейший и мудрейший вывод о возможности существования подобных препятствий около других естественных отверстий моей телесности, прямо назвав их: ноздри и уши. И тут же послав пальцы правой руки по указанным адресам для проверки гениальной догадки (намного, заметим, опередившей время и заслуживающей самой искренней и глубокой признательности со стороны потомков).

Надо ли говорить, что сия смелая догадка подтвердилась во всей полноте! И в одной ноздре, и в другой, и в правом ухе, и в левом – везде, где только можно, обнаружились гладкие и твердые препятствия, не позволяющие презренным песчинкам осквернить своим посещением телесные дыры столь важного и благородного существа, каким является княгиня Шатрова!

Более того, указанное нечто – гладкого и твердого свойства– облегало всю поверхность сиятельной княжеской телесности Делая ее совершенно недосягаемой для столь мелких и ничтожных тварей, как поименованные выше песчинки.

Такова повесть о том, каким именно образом наивеличайшая и премногомудрейшая княгиня Шагирова успешно разрешила еще одну таинственную и непостижимую загадку, встретившуюся на ее славном пути.

Далее должна быть изложена повесть о том, как, разрешив сию загадку, княгиня Шагирова в неизъяснимой доброте своей не стала подвергать наказанию мятежные проявления таких видов своей телесности, как колени (числом два) и ладонь (левой руки). А, наоборот, позволила им, а также и правой руке присоединиться к усилиям тех трех, ранее поименованных проявлений телесности. Более того, именно личное руководство со стороны преславной княгини Шагировой обеспечило организацию успешного восстановления первоначальной позиции и возможность беспрепятственного продвижения вперед на славном и достойном всяческого восхищения пути великой и прекрасной, многомудрой и великодушной княгини Шагировой!

Отдельного восславления заслуживает та своевременность, с которой гений княгини обеспечил восстановление двигательной функции ее телесности. Поскольку именно в это время к ней из страшной темноты протянулась та длань, коея и ранее указывала…

Нет, не так.

…направляла…

И это не вполне уместное слово – ибо кто может направлять великую княгиню, кроме нее самой?

…коея, по мере сил своих (не забыть добавить – слабых сил своих), оказывала некоторую помощь княгине в определении пути ея…

Вот это уже лучше!

Итак, помоляся перед сим важнейшим делом, направив мысли свои на благочестивое размышление, начнем же неспешную поэму о великом и необычайнейшем путешествии знаменитой и прославленной во всех веках и народностях светлой княгини Шагировой по непроходимой хляби…

Стоп, что это я мелю?

Вокруг по-прежнему не было видно ни зги, но я поняла, что мы с моим проводником выбрались из песчаных недр на воздух.

Неумолчный шелест песчинок исчез. Я смогла подняться с карачек, выпрямиться во весь рост. И даже дышать стало совсем легко.

Проведя рукой по лицу, я убедилась, что никакая защитная пленка меня больше не окружает, все естественные отверстия телесности открыты, и вообще – тьфу!… Что это на меня нашло – там, в глубине пустохляби, – что я занялась вдруг мысленным самовосхвалением? Взахлеб! Да еще и разделение там было какое-то: на меня великую и пресветлую… тьфу ты, опять! В общем, разделение на меня и мою телесность. Это что еще за фокусы?

Тонкая слабенькая ладошка ткнулась в мою. Высокий детский голосок произнес:

–Ди!

В полной темноте существо вновь потянуло меня вперед. Даже вперед и вверх – мы явно поднимались выше, шагая по неровной, усеянной острыми камешками тропинке. Было холодно и как-то промозгло – Ось! – предупредил голосок, но я не успела среагировать и больно задела бедром за острый камень.

– О, черт, больно! – поделилась я новостью со своим проводником, потирая ушибленное место.

– Бобо, – согласились со мной.

Потрогав камень, посягнувший на великую и пресветлую… Ну вот же привяжется такое! Короче, прикосновение к углу убедило меня, все правильно, мы в пещере. Наверно, одной из тех, которые тянутся под Киршагским кремлем на многие километры. И где мы, сравнительно недавно, так замечательно путешествовали с Бокшей.

– Эх, Бокша, Бокша, – со вздохом проговорила я.

Успел ли ты в кремль, спас ли моего сына? Судя по тому, что к нам из Киршага спешили всадники, – успел. Но хотелось бы знать наверняка – Бок-ша, – старательно и почти правильно произнес голосок из темноты.

– Ты знаешь Бокпгу? – заинтересовалась я. – Или просто повторяешь за мной?

– Ди! – голосок прозвучал весьма требовательно, и меня потянули дальше. – Ну, идем, идем, – согласилась я, стараясь быть вежливой с незнакомым существом.

Четыре крутых поворота миновали мы в молчании. Я только тихонько ойкала, вновь сталкиваясь с каменными преградами.

Вдруг существо дернуло меня за ладонь и приказало:

–Льзи!

– И что сие слово должно обозначать? – спросила я. – Не имею ничего против, но против чего?

– Льзи, – повторили мне. Голос, несомненно, выдавал раздумье.

Уже хороший показатель. Меня не принуждают, а пытаются объяснить.

– Мне что-нибудь полизать? – предположила я.

– Льзи!

Обладатель детского голоса, кажется, принял решение перейти на невербальный способ общения: к одной маленькой ладошке присоединилась вторая, и обе тянули меня за руку вниз.

Я опустилась на корточки.

– Льзи! – это был приказ. Ладошки тянули меня еще ниже.

– Ползи? Ты это хочешь мне сказать?

– Льзи! – в очередной раз повторил голосок, но мне показалось, что на этот раз его обладатель улыбался.

– Ну вот, ползу, – сообщила я, становясь на колени. И, наклонив голову, двинулась вперед.

– Льзи! – истошно закричали мне, а потом что-то тяжелое мягко, но неотвратимо надавило на затылок.

* * *

Через некоторое время я вновь увидела темноту.

Я лежала лицом вниз на мелкой каменной крошке. Представляю, как после такого лежания должно выглядеть мое лицо! Но спасительная темнота надежно скрывала все под своим непроницаемым пологом.

Попробовав затылок, я, к собственному удивлению, никакой шишки не обнаружила. Странно. Удар был приличный, да и без сознания я валялась – где же последствия? Голова даже не болела.

Зато (видимо, компенсируя отсутствие последствий) причина моего позорного падения находилась по-прежнему тут.

А мой провожатый, похоже, так и просидел рядом, ожидая, пока я приду в чувство. Едва же я вознамерилась подняться, как строгий детский голос приказал: – Льзи!

Маленькая ладошка категорично прижала меня лицом ко все той же каменной крошке.

– Да льзу, льзу! – ворчливо ответила я и по-пластунски двинулась вперед.

На сей раз ничего страшного не стряслось. Кроме, может быть, того, что я исцарапала все открытые участки тела. Включая и руки, и нос. Утешало одно – судя по звукам, мой проводник тоже полз рядом. Пыхтя и отдуваясь.

– Долго еще ползти? – наконец не выдержала я, останавливаясь.