– Малой кровью… Точечным ударом… – в задумчивости повторила я.

Что-то в их затее начало казаться мне сомнительным. Точечные удары даже в земных войнах двадцать первого века оказались мифом. Всегда обнаруживались незапланированные жертвы среди мирного населения. И всегда слова о «малой крови» оборачивались реками этой самой крови…

– А ну, всем смолкнуть! – вдруг приказал Траханиотов. И, прислушиваясь в наступившей тишине, довольно поднял палец: – Началось! Скоро, с божьей помощью, завершим битву окончательно! Идемте, княгиня. Полюбуетесь на великое дело. что устроил князь Квасуров.

Вышли. Посмотрели.

Пока еще, правда, нечем особенно было любоваться. День клонился к закату, примолкший город за крепостной стеной, как залегший зверь, затих. Будто боясь ненароком выдать охотнику свое присутствие. Молчали коньки городских крыш, хорошо видные отсюда, от места, где стоял шатер великого князя. Не дымили по летней поре трубы. Не шевелилась листва на редких в городе деревьях.

И вдруг воздух распороло змеиное шипение, и откуда-то слева, из-за холма вылетела гигантская стрела, очень похожая на обычную стрелу из лука – с наконечником и оперением. Только величиной с оглоблю. И понеслась в сторону безмолвных крыш.

За ней —другая, третья. Они летели и летели. И это казалось бессмысленной, неопасной забавой какого-то великана. И только внимательный взгляд мог заметить, что к каждой из стрел привязано по небольшой кадушечке. С убийственным подарком.

Из-за городских стен послышались отдаленные выкрики. Видимо, не такими уж бессильными оказались удары улетевших стрел. Но и не столь разрушительными, чтобы вызвать настоящую панику. Тем более что их шипение вдруг прекратилось, и у защитников города могло сложиться впечатление о завершении этой странной бомбардировки.

Но она вовсе не была завершена. Метательные орудия спешно перезаряжались, чтобы стрелять уже более понятными снарядами. Стрелами меньшими, зато с горящей паклей, наверченной вокруг каждой стрелы почти до самого оперения.

Эти стрелы летели уже с более пронзительным и зловещим свистом. Но поначалу результатов не было видно.

А потом случилось то, что было задумано. Белая вспышка, яркая даже при солнечном свете. Она взлетела вверх посреди города. Будто молния ударила в небо. И тут же еще одна, и еще.

И только после этого со стороны города донесся и звук – удивленный, ахающий. Будто кто-то гигантский качал головой и дивился на чудные вещи, творящиеся в Вышеграде.

– Ну вот ужо супостату Морфею достанется, – потирая руки, сладко прижмурился великий князь, стоящий рядом со мной. – По кремлю-то, кажись, попало! – Не достанется, – сообщила я. – Царово величие еще третьего дня тайно отбыл из столицы.

– Тайно? – насупился Траханиотов. – А вы откуда, княгиня, знаете, ежеди тайно? И почему раньше не сказывали, коли знаете?

– Узнала я только сейчас. Как узнала – точно сказать не могу. Но кажется мне, что узнала от приближенного к Морфею волхва-советчика. Этот волхв, похоже, только что умер. Сгорел. Но перед смертью подумал о самом для себя важном. И мысль эта его была сильна и радостна. Потому что все исполнилось, как он предсказывал. И еще потому, что главную для нечисти потерю – потерю подвластного им цара – он смог предотвратить…

– Мудрено все это как-то… – с сомнением протянул великий князь.

По нашим лицам лениво, вязко мазнул ветерок, прилетевший со стороны города. Он пах гарью и ужасом. Криками и стонами. Он нес известие, что чудовищные столбы пламени пожирали не только кремлевские стены, а перекинулись и на окружающий кремль-деревянный город. И огню этот город очень понравился на вкус.

Вот вам и прицельные удары…

Я смотрела, сцепив зубы, как на глазах разгорается общегородской пожар.

Как отдельные, еще различимые между собой, дымы медленно и верно сливаются в один ядовито-черный полог смрада, подсвечиваемый желтовато-красным и сполохами пламени. Как закручивается этот раскаленный смрад бурунами, летящими в разные концы по узким средневековым улочкам, чтобы никого из живущих не пропустить, чтобы забрать у них все нажитое и накопленное, а потом, смилостивившись, и саму жизнь. И не делая при этом различий ни между бедным и богатым, ни между молодым и старым. Сметая подчистую всех.

Как он гудит. И трещит. И стенает, упиваясь своим кратковременным, губительным величием. Какой превращает царственный столичный город в погребальный костер сразу для всех его жителей.

Впрочем, кое-кто все же пытался спастись. Городские ворота распахнулись, и из них, как и предсказывал великий князь Петр Траханиотов, повалило воинство нарово. Задыхающееся, сипло кашляющее. Побросавшее и оружие, и снаряжение. Не думающее ни о славе, ни о чести. Мечтающее об одном – убежать, выжить, не сгореть заживо.

– Берите их, они – ваши, – скривившись, как от зубной боли, предложила я Траханиотову.

– Возьмем, – зло плюнул себе под ноги великий князь.

Ему и самому уже не нравилось содеянное. Но, в силу отсутствия фантазии, истинных размеров учиненной катастрофы он и представить не мог…

Город горел почти всю ночь.

Вместе с пламенем поднялся нешуточный ветер, который гнал на лагерь ратников-победителей грязно-сизые клубы удушливого дыма и разносил по ночному небу искры от пылающих изб.

Дабы не погореть самим, Великий собор принял решение перевести лагерь на западную сторону Вышеграда, отступя при этом от раскаленных, трескающихся стен его верст хотя бы на пять.

Утром следующего дня Траханиотов отослал представителей от каждого из полков, а также часть плененных ополченцев разбирать тела на месте сечи, дабы вечером можно было соорудить по всем правилам погребальный костер и справить тризну по павшим в бою воинам.

Я же с мрачным Михаилом и отрядом шагировских дружинников отправилась на городское пепелище. Вдруг удастся хоть кому-то помочь? Хотя после такого пламени…

С нами пошел и Зиновий Фелинский. Он страстно хотел найти и готов был перекопать все черное пожарище, только бы отыскать не уничтожимую в пламени прекрасную княжескую Корсеку.

Ночной ветер стих.

Мы шли, осторожно ступая по теплой еще золе, при каждом шаге рискуя напороться на тлеющую головешку. Из-под сапог взметались легкие облачка сажи и мелкого седого пепла. Было душно и смрадно от горелой вони, от земли тянуло жаром, как из неостывшего печного поддувала.

Временами нам встречались бредущие поодаль одинокие сгорбленные фигуры выживших погорельцев. Они что-то пытались разыскать на местах, где только недавно стояли их избы и дворы. Завидев нас, люди шарахались и пытались спрятаться за полуразваленные остовы печей, торчащие черными надломленными, недовыбитыми зубами.

– А примерно здесь стоял дом князей Окинфовых, – медленно произнес Михаил, глядя на одну из таких печных развалин – особо крупную, основательную.

– V, иуды коварные, – плюнул на пепелище Зиновий. – Искариоты подлые! Поделом вам теперь! Недолго куражились! Вернулись к вам тятенькины страдания!

Ненависть его была искренней, но от этого не было легче. Здесь, на всеобщем скорбном погосте его слова казались неуместными и даже кощунственными.

Я хотела поскорее пройти мимо развалин доброй русской печки князей Окинфовых, но Михаил внезапно остановился возле нее, замерев и вслушиваясь.

– Что? – нетерпеливо спросила я.

– Здесь, кажется мне, – неуверенно запинаясь, выдавил Михаил, – будто бы у них был подпол…

Зиновий глянул на него волчонком. Но сдержался от новой брани. Только отвернулся, играя желваками.

– Где? – заинтересовалась я, подходя к мужу.

– Вроде тут – сажени две от печного угла в сторону двери… Он запнулся. Двери, конечно, не было. Как и стены, в которой она совсем недавно служила входом.

– Тут? – топнула я сапожком и едва не задохнулась от взмывшей вверх горелой трухи.

– Похоже! – оживленно закивал Михаил. – Слыхала, как у тебя под ногой стукнуло Будто железо! А у них лючок в подпол как раз жестью был обит.

– Думаешь, кто-то мог спрятаться в подпол от пожара? – Я с сомнением кашлянула. – Но поглядеть нужно. Клим, Богдан! – кликнула я дружинников. – Поднимите крышку подпола.

С трудом, но люк поддался. Однако горелая жесть лопалась в руках – Клим поранился до крови. Бранясь, отошел. На его место стал Кизим, и вдвоем с Богданом, пиная остатки люка каблуками, они распахнули вход в подпол.

– Да тут хтось есть! – крикнул Богдан, склоняясь над четырехугольной дырой.

Почти на высоте люка из темноты торчал русый затылок.

– Яков, ты?! – обрадованно позвал Михаил, тоже склоняясь и протягивая руки вниз, в темноту. – Ну-ка, подсоби, – приказал он Богдану, и они вдвоем вытянули за руки из подвальной темноты на свет беспамятно обвисающее тело богато, по-княжески одетого подростка, почти мальчишку.

– Задохся! – презрительно бросил Зиновий, глянув через плечо на нашу находку.

– А может, и нет, – сказала я, становясь возле тела парня на колени. – Надо бы попробовать сделать искусственное дыхание…

И обвела глазами столпившихся вокруг мужчин.

Увы. Вряд ли кто-то из них обучен приемам искусственного дыхания. Ну а мне, княгине, мужней жене, целовать в губы постороннее лицо мужеска полу Сомнительно, что мой медицинский порыв – оказать пострадавшему первую помощь – окружающие воспримут адекватно.

С другой стороны – речь идет о спасении человеческой жизни.

Я почти решилась на проведение необходимого комплекса мероприятий, но, к счастью, необходимость в этом отпала сама собой – парень вдруг вздохнул самостоятельно и даже чуть слышно застонал, не открывая глаз.

– Да там, кажись, еще хтось есть! – сообщил Богдан, заглядывая в дыру подпола. – Кажись, девки какие-то. И с ними мужики.

И он полез вниз.

– Богдан! – в тревоге выкрикнула я. Что-то мне совсем не понравилась лихость, с которой он туда полез.

– Чего, матушка, – глухо отозвался Богдан из глубины. И смолк.

– Ты споткнулся, что ли? – удивленно поинтересовался Кизим, присаживаясь на корточки возле люка. – Упал и не встает, – недоуменно сообщил он мне.

– Богдан, твою дивизию! – заорала я, подхватываясь. – Там же, наверно, угарный газ внизу скопился! Кизим, быстро! – накинулась я на опешившего дружинника, – Спускайся

Богданом и тащи его наружу. Только при этом сам не дыши! – закричала я уже начавшему скрываться в темноту Кизиму – Слышишь? Задержи дыхание, чтоб ни молекулы ядовитого газа тебе не попало внутрь, в легкие! Не сметь дышать – как бы ни хотелось! Если не сможешь терпеть, лучше сразу вылезай наверх! – продолжала давать я указания, согнувшись над пастью подпола и пытаясь разглядеть, что там делается.

Но видела только шапку на затылке Кизима, который ворочал внизу неподатливое тело Богдана.

Я прислушалась к скачке его напряженных мыслей – совладать с грузным телом Кизиму было нелегко. Он с трудом подтаскивал Богдана к пятну света, падающего сверху, из люка подпола, и я чувствовала, что надолго его не хватит.

Вдруг снизу раздался шумный выдох.

– Кизим! – охнула я.

Но голова моего дружинника уже метнулась из глубины вверх по уступам стены, сделанной полого и заменяющей лестницу. Бледное Кизимово лицо с вытаращенными глазами возникло над полом.

– Ой, не могу больше! – надрывно, на вдохе пожаловался он, – Вот чуть отдышусь… Сейчас только… Тогда уж опять полезу…

И добавил через пару натужных вдохов-выдохов: – Тяжелый он, Богдан-то!

Я почувствовала, что меня кто-то осторожно оттесняет плечом от отверстия подпола. Подняла глаза – Никодим. Уголки губ у него были решительно поджаты, а под шапкой билась только одна мысль: «Я воевода – мне и отвечать за дружинника!» – А ну вылазь, – грубо приказал он Кизиму. И даже потянул с силой за ворот из люка. – Вылазь, я сам туда пойду!

Кизим оторопело подчинился, тяжело поднялся наверх по земляным ступенькам, стал в сторонку, все еще с присвистом продыхиваясь.

А Никодим глубоко вздохнул и, задержав дыхание, нырнул вниз. В черноту.

Менее чем через минуту к нам оттуда взмыла опущенная голова Богдана и его поникшие плечи.

– Хватай! – полупридушенно приказал снизу Никодим.

Потянулось сразу несколько рук, и общими усилиями беспамятного Богдана выволокли наружу. Да и Никодиму помогли выбраться

Я похлопала Богдана по бледным щекам. Он задышал, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, глаза приобрели осмысленность.

– Ну, слава богу, хоть с одним все в порядке, – подытожила я и обернулась ко все еще лежащему навзничь, всеми забытому княжескому сыну Якову.

Оказалось, что он тоже открыл глаза и теперь молча смотрел на нас снизу вверх. Не делая никаких попыток подняться или хотя бы пошевелиться.

– Яков! – тихонько окликнул его Михаил, присаживаясь рядом на корточки. – Ты как?

Яков перевел на него взгляд, но не произнес ни звука.

– Давай, я помогу тебе сесть, – предложил Михаил, приподнимая его за плечи.

И тут я услышала спокойную, отчетливую мысль сына князя Окинфова. Даже не мысль, а ощущение. Безбрежное, всеох-ватное. И безнадежное: «Все – убийцы. Цар, волхвы, Михаил Квасуров, ратники, ополченцы, отец, братья – все. И я. Убийцы. Зачем жить?» – Ну, давай, – уговаривал Михаил, усаживая его и поддерживая под спину. – Все плохое кончилось…

В Якове что-то дернулось, он резко отвернулся от Михаила и наклонился, опираясь на тонкие мальчишечьи руки. Его тошнило. Долго, мучительно. В воздух взвивались снежинки пепла, и когда Яков вновь повернулся к нам, утираясь тыльной стороной ладони, брови и волосы его были припорошены седой трухой. А в глазах стояли слезы.

– Ублюдок волхвовский, – зло сказал Зиновий.

– Ты меня узнаешь, Яков? – настойчиво спрашивал Михаил. – Ты с отцом и братьями был два года тому назад в Киршаге. Я – Михаил Квасуров, кравенцовский князь.

– Узнаю, – тихо ответил Яков и скривился от нового приступа тошноты.

Но переборол его. Расправил плечи, глубоко вздохнул. Подумал недоуменно: «Зачем мне это? Я все равно не хочу жить…»

И предложил вдруг твердым голосом: – Михаил, убей меня.

– С чего вдруг? – удивился Михаил. – Все ведь уже позади!

– Позади, – подтвердил Яков. – Только впереди ничего нет. Совсем. Михаил не стан спорить с ним и, кивая в сторону черноты подпола, спросил: – Кто там остался?

Яков послушно начал перечислять: – Отец, братья – Иван и Юрий, сестры – Ираида с Удьянкой, нянька, отцовы слуги…

– Всех их надо достать, – со вздохом констатировал Михаил.

– Зачем? – равнодушно пожал плечами Яков. – Они все умерли. И я должен умереть. Я виноват. Я пытался открыть подпол, но не смог.

Взгляд его вдруг остановился на лице Зиновия.

– Я знаю тебя, – сказал Яков. – Ты сын князя Константина. Ты меня, верно, не помнишь, я мал был тогда. А я тебя помню. Мы с отцом и братьями гостевали у вас в Сморгони. Я вижу, у тебя есть меч. Заруби меня. Я видел, как казнили твоего отца. Князь Лексей не пошел, братья не пошли, один я пошел. Я видел и ничего не сделал. Ты должен зарубить меня.

Мне совсем перестало нравиться то, что тут происходило – Вот что… – начала я.

Но продолжить мне помешал Зиновий. Он рывком наклонился к Якову, одной рукой ухватил его за грудки, вторую сжал на тонкой обнаженной шее мальчишки.

– Э-эй! – воскликнула я. Но Зиновий уже отпустил Якова, выпрямился.

Не глядя, глухим голосом произнес: – Я помню тебя.

Круто повернулся и зашагал прочь, исподтишка вытирая глаза.

Ярость, боль, гнев, жалость, раскаяние – все переплелось в его душе. Обезоружив, запутав. И не мог Зиновий понять, чего хочет. И не мог противиться тому, чего не хотел…

Яков дрожащими пальцами потрогал кадык, прерывисто, с разочарованием вздохнул и медленно лег назад, в сажу и копоть. Его светлые зелено-голубые глаза безразлично уставились в небесный свод, куда, чернея, все шли и шли нерассеявшиеся дымы пожарищ.

– Мы должны о нем позаботиться, – с неожиданно просительными интонациями обратилась я к Михаилу. – Ну и что, если отец его был на царовой стороне… – Да, конечно, – кивнул Михаил. – И о нем, и о его роде. Если он говорит, что оба его брага вместе с отцом там, в подполе остались, значит, он последний, кто носит фамилию Окинфов. И родовая княжеская гривна должна перейти ему. Придется еще раз лезть в этот клятый подпол – снимать гривну с тела князя Лексея. И это уж надобно делать мне…

– Михаил! – схватила я его руку.

Но он только вздохнул и пожал плечами.

Я обвела взглядом свою дружину и не нашла в их мыслях никакой поддержки. Они были полностью согласны с Михаилом: забота о княжеской гривне – это прежде всего дело князей. Вот если б здесь не было Михаила… Тогда заботиться о чужой гривне выпало бы мне, княгине. И только если б и меня тут не было – тогда этим должен был заняться самый родовитый из присутствующих лыцаров.

Я едва не застонала от ненависти к этим дурацким средневековым обычаям, предписывающим столь строгие правила. Пришлось подчиниться.

Однако Михаил управился на удивление быстро – даже быстрее, чем я предполагала.

Не успела я и глазом моргнуть, как его голова, а потом и он сам с Окинфовой гривной в руках оказался наверху.

– Она и не на князе была вовсе, – пояснил, отдуваясь, супруг. – На полу лежала – прямо около нижней ступеньки.

Он подошел к неподвижно лежащему Якову, поинтересовался: – Как же так? Почему гривна не на князе была? Тебе надо ответить, Яков.

– Гривна ни на ком не была, – безразлично проговорил последний из Окинфовых.

А я пояснила, озвучив его мысли: – Князь Лексей умер раньше. От раны, полученной в сече. Еще днем, до пожара. Когда начало полыхать, братья, не желая оставлять тело отца на поругание, спустили его в подпол. Гривна была в руках у главного наследника – у Юрия. Видимо, он выронил ее, задыхаясь от угарного газа.

У входа в лагерь Соборной рати нам повстречался князь Дмоховский со свитой из дружинников. Приветливо улыбнувшись, он поинтересовался: – Что это вы в копоти, будто с вышеградского пожарища?

– Угадали, князь. Мы как раз оттуда, – в ответ улыбнулся Михаил.

– Не с пожарища ли и находки ваши? – вновь спросил князь Иван, указывая своим сухоньким перстом на свернутый княжеский плащ моего супруга, который несли позади нас четыре дружинника. В плаще – без сил, без мыслей и без желаний – лежал Яков. Безучастный ко всему.

А князь Иван ждал ответа на свой вопрос, по-прежнему осклабясь. Хотя мысли его приняли направление, далекое от приветливости. Сводились они к тому, что Дмоховский пенял себе за нерасторопность: люди-то уже делом занялись – собирают в Вышеграде заслуженную добычу, а он отстал. Так можно и вовсе голу и босу из похода воротиться!

– Не находки, – пояснил Михаил, – А всего только одна находка. Нашли мы младшего сына князя Лексея Окинфова. Ете живым. И даже гривна его родовая рядом отыскалась. Так что не прервется их княжеский род.

Слушая Михаила, Дмоховский все больше мрачнел. Заметя это, мой супруг удивленно поднял брови: – Разве не радостная это новость, что еще один род сохранен, а не ушел в небытие?

– Смотря какой род, – скривя бесцветные губы, проронил Дмоховский и, коротко кивнув, отправился дальше.

– Бедного Якова ждут новые неприятности, – сообщила я мужу. – Князь Иван собирается поднять вопрос о каре роду Окинфовых за участие в паровом ополчении. И сделает это сегодня, пока слишком еще свежи в памяти все события, а раны не затянулись.

– Ну, сегодня-то это вряд ли возможно будет, – возразил Михаил. – Сначала – погребальный костер, потом тризна… А до завтра я переговорю со всеми князьями, особенно с великим князем Петром. Он, кажется, настроен на замирение всех родов.

Но Дмоховский ждать не был намерен и поднял вопрос о роде князей Окинфовых прямо на тризне.

Вставши с кубком в руке, будто для поминального слова, он вдруг произнес: – Говоря о павших, не забыть бы о живых. Всем нам ведомо, что некоторые князья не присоединились к Великому собору – да будет им вечный стыд карою за трусость! А некоторые князья даже участвовали в царовом ополчении! В глумлении над святым мучеником князем Константином! А потом и на сечу вышли – рубить под стенами вышеградскими нашу рать Христову! Можем ли мы это оставить без наказания, спрашиваю вас, други мои?

Над столами повисло настороженное молчание. Зная князя Ивана как фарисея и догматика, все ждали, что он предложит. После столь славной победы мало кто хотел новой междоусобицы между княжествами.

Я-то понимала, что это – пока, до первой искры, что при столь шаткой и аморфной властной конструкции, как Великий собор, уже совсем скоро князья начнут собирать дружины и против друг друга. Но сейчас, сидя плечом к плечу, они не предполагали такого поворота и надеялись, что теперь-то уж, после нового поражения, нанесенного нечисти, вновь на пятьсот лет воцарится мир и спокойствие.

Дмоховский выдержал паузу и, разведя руки, горестно сообщил: – Как знают все, ни одного изменника, ни одного князя, перебежавшего под воровские знамена бывшего цара, а ныне беглого татя Морфейки Телицына, нам изловить не удалось. Нет их среди плененных ополченцев, не найдены они и среди скрывающихся в округе.

И тут, резко наклонясь вперед, он вперился прищуренным взглядом в лицо Михаила.

– Однако известно мне стало, что князь кравенцовский Квасуров, славный многими хитростями, помогшими нам победить, и здесь исхитрился найти одного из таких христопродавцев. А именно – последнего из рода предателей Окинфовых, с которого и надобно нам начать вершить возмездие!

Удивленный ропот пронесся над столами, все головы повернулись в нашу с Михаилом сторону.

– Не возмездия я хочу, а торжества справедливости! – громко ответил мой супруг. – А в чем справедливость? – язвительно осведомился князь Иван. – Где мы ее отыщем? В священной Прави? Там нет такого. Потому как предки наши и помыслить не могли, что найдутся вероотступники, которые согласятся пойти вместе с нечистью супротив православной веры!

Он так хлопнул золотым кубком по столу, что расплескал вино. Перед ним по скатерти расплылось темно-красное, будто венозная кровь, пятно.

– Так вот, други мои, воины Христовы. Следует нам теперь дополнить Правь. И свершить это сегодня, на этой тризне. Подтвердив, что не напрасно погибли православные ратники, что воздается ворогам не только на небесах, но здесь уже – среди живых!

Великий князь Траханиотов начал подниматься со своего места, но князь Иван не дал себя прервать.

– И я предлагаю, други мои, – своим высоким надтреснутым голосом провозгласил он, – лишить род Окинфовых звания князей, которое они запятнали. А последнего из Окин-фовых предать казни. Но не такой казни, какой предали наши вороги страстотерпца князя Константина – мы же не звери с вами! А казни обычной, только и подходящей для изменников, сошедшихся с нечистью, – утопить его до полного умерщвления.

Загудели за столами, заволновались. И я скоро поняла причину волнения.

Много возможных проступков и даже преступлений записано в Прави. За некоторые предусмотрено и лишение жизни. И способы лишения расписаны многообразные. Но специально оговорено, что ни лыцара, ни тем паче князя нельзя умерщвлять удушением. Ни в петле, ни в воде, ни путем закапывания живым в землю. Никто из господ по Прави не мог быть подвергнут ни одному из этих способов умерщвления. Предложение же Дмоховского означало, что князья-изменники, казненные этим способом, князьями быть перестают. И их, и весь их род уже больше не княжеский, раз их утопили.

Да, уж лучшего метода изгнания родов из числа господских нельзя было и придумать!

Не знали только собравшиеся одного – хорошо видной мне в мыслях князя Ивана истинной подоплеки всей этой суеты со смертоубийственным отлучением рода Окинфовых от княжения. А именно: Угнанское княжество – вотчина князей Окинфовых – непосредственно граничило с владениями князя Ивана. И кому, как не ему, должны были после казни отойти земли, оставшиеся без князя? По крайней мере, Дмоховский очень на это рассчитывал, ибо с другой, противоположной от него стороны эти становящиеся ничейными угнан-ские земли заканчивались морским побережьем – так не морскому же царю их отдавать?

– Тише, тише! – вдруг закричали за столами. – Князь Зиновий Фелинский будет говорить!

Михаил побледнел.

Великий князь, до того думавший, что дело сделано, что Дмоховский сам себе навредил, измыслив унизительный для всех господ способ казни, теперь напрягся. Да и все замолкли. Понимали: слово, сказанное сейчас сыном и прямым наследником святого мученика, может перебороть даже самые осторожные сомнения.

А лик поднимающегося из-за стола сморгонского князя был суров и ничего хорошего обидчикам его не предвещал.

Одна я знала, что это не так. И положила свою ладонь на руку Михаила, шепотом успокоив: – Все хорошо будет.

Ведь я видела, что в голове у Зиновия все было ясно и четко. И Дмоховский сильно ошибся в молодом безгривен-ном князе. И еще десять раз он раскается, что заблаговременно, перед самой тризной, упредил его о своем грядущем выступлении. Потому что, конечно, этим князь Иван погрузил Фелинского в тяжкие раздумья, но вовсе не такие, какие хотел.

– Великий собор, – негромко проговорил Зиновий (но в наступившей тишине его слышали все). – Тебе решать – должно ли суд совмещать с тризною? Должно ли переписывать Правь с чаркою в руке?

Все ахнули. Князь Фелинский недвусмысленно намекал на позорность разговора, затеянного Дмоховским. И у всех вдруг как глаза раскрылись: ну конечно, нельзя! Не время и не место об этом вести сейчас речь!

Но Зиновий не закончил. Подняв руку и склонив голову, он терпеливо выжидал, пока стихнет шум, поднятый его словами. И только затем продолжил: – Но об одном должен я сказать. Предложено было лишить княжения сына подлого предателя и изменника князя Лексея. Более того. Предложено было лишить его жизни лютым и позорным образом. За что же? Об этом спрошу я вас. Не за то ли, что он, сын, не пошел против отца своего? Не это ли главная вина его? – Зиновий обвел столы суровым взглядом. – Я же мыслю, что нельзя сына обвинять, если он не противился отцу! Разве почитание родителя – не главнейшая добродетель? Разве желаете вы сами, те, кто сидит здесь, чтобы ваши сыновья, решив вдруг, будто бы вы не правы в чем-то, стали вам наперекор? А? Ежели желаете этого, тогда должны осудить Якова, младшего сына рода Окинфо-вых. Но ежели дороги вам божеские и людские заповеди, гласяшие: да убоится сын отца своего! – тогда должны вы здесь и в сей же час все обвинения с Якова Окинфова снять, в принятии им княжения не препятствовать и более во все грядущие времена о его будто бы изменничестве не поминать. Никогда. Что же до рода Окинфовых… Считаю, что пятно со своего рода смыл сам князь Лексей. Смертию своею. А также тем, что не передал гривну свою на борьбу с православным делом, а умер в покаянии.

В тишине Зиновий тяжело опустился на свое место и сидел, не поднимая головы.

– Это еще все надо разузнать! – сорвался со скамьи, размахивая руками, Дмоховский.

Но его уже никто не слушал. Слово взял великий князь.

– Стыдно мне, братья, – горестно сказал он. – Стыдно, что позволил превратить тризну в непотребство. И спасибо скажу только князю Фелинскому, что указал нам всем на это. И еще скажу: негоже нам княжеские роды изводить. И без того не так уж много этих родов осталось. Вот и считаю, что князь Фелинский и в этом прав. Так ли, князья?

– Так, так! – послышалось со всех сторон.

– А значит – быть посему! – торжественно провозгласил Траханиотов. – И продолжим же нашу печальную тризну, уже не прерываясь на неуместные речи!

На том и порешили. Попытка же князя Ивана оттяпать себе еще земель окончилась провалом.

– Не пытались вы снова искать вашу Корсеку? – спросила я Зиновия на следующий день. – Пытался, – скупо ответил он. Дальше спрашивать было бессмысленно – если б нашел, она давно уже пребывала бы на его шее. Но открытая шея безгривенного князя была пуста.

Да и, наверно, нелегкое это дело – пытаться найти маленькую вешицу среди руин большого города.

– А ты не можешь помочь хорошему человеку? – поинтересовалась я у Якова, все еще пребывающего в безмысленном полузабыгьи, – Не вспомнишь, где видел в последний раз гривну князей Фелинских?

Яков дернулся, как от удара, и поднял на меня полные страдания глаза. В последний раз он видел Корсеку еще на шее Константина, и напоминание об этом обожгло его новым потоком покаянных мыслей. Не знаю уж, каялся ли отец Якова перед смертью так, как об этом говорил Зиновий на тризне, но сын князя Лексея, по-моему, успел раскаяться не только за себя, но и за весь свой род.

– Кстати, а свою княжескую гривну ты почему не надеваешь? – продолжала допытываться я, и без того зная ответы. Но мне хотелось хоть как-то расшевелить Якова. Ну сколько в самом деле можно желать собственной смерти? Пора бы заняться и чем-нибудь полезным!

– Я обманул сына князя Константина, – после продолжительного молчания неожиданно сообщил Яков.

Я не сразу сообразила, о чем это он. Ах да, минут пять назад я пыталась втолковать ему, что Зиновию была бы небезынтересна информация о последнем местопребывании Кор-секи!

– Не видел я казни, – горестно признался последний из Окинфовых, продолжая неподвижно лежать на лавке, – Как только вывели князя Константина – босиком, в простой рваной рубахе, избитого, – я испугался и сразу ушел. Я вообще– трус.

– Но не всегда же ты был таким трусом? – возразила я. – Князь Михаил рассказывал, что, когда вы с братьями и отцом гостили в Киршаге, ты в очень смелые проделки пускался.

Даже отчаянные. Переплыл, например, на спор в штормовую погоду какую-то бухточку на совсем маленькой лодке.

– Нашу гривну не надеваю? – спросил Яков медленно, как будто только что услышал мой вопрос, про который я уже и сама успела забыть. – Платею? Но надеть ее – это значит княжить. А какой из меня князь?.. Юрий – это был бы князь. Или хоть Иван. А меня даже волхвам не показывали, когда на княжение гадали. Не примет она меня. Придушит.

– Да почему ж обязательно придушит? Вот Михаил тоже младшим сыном был, а его же Витвина приняла!