— Погоди, — сказал он сам себе вслух. — Ты же понимаешь, что это самообман. Не было ничего, и не будет. Это все из твоей головы. Это сон, и не более… — он решительно повернулся и зашагал прочь, твердо решив никогда больше не приходить сюда.

И вернулся через неделю. Эта неделя прошла как кошмар. Он не мог работать, провалил все заказы, спал плохо, то и дело просыпаясь. Он лежал в темноте и вспоминал тот весенний лес. И через неделю не выдержал. Медленно и отрешенно сорвал он три листочка, окрашенных по краям лиловым, пополоскал в роднике…

И в этот раз Ладица была веселой и ласковой. Они много разговаривали, и он рассказал ей, какой страшный ему приснился сон — как будто она уехала навсегда в Захребетье, а он остался один.

— Что ты, — прошептала она, — никогда такого не будет.

Он глядел ей в глаза и опять думал, что такие глаза не могут обманывать. Но потом, после всего, когда она тихо исчезла, он уже не звал ее, а просто мычал от злости, что не может ее вернуть.

Поэт плюнул на все и стал приходить к роднику через день, через два. Попробовал однажды принести обман-траву домой, но сразу обнаружил, что, подвяв, листья теряют силу. Оставалось только одно: приходить сюда, когда становилось невмочь. Он теперь аккуратно выполнял заказы — денег на жизнь не хватало, а кроме стихов Поэт ничего не умел. Он срывал свое зло на заказчиках, издеваясь над ними, как мог. Когда, например, ему заказывали поздравление к свадьбе, он писал:

Поэт стал озлобленным и угрюмым, не рассказывал больше сказок детворе, а заказчиков ненавидел прямо люто, хотя приходилось сдерживаться. Кроме заказов он теперь ничего не писал — не получалось, каждая строчка казалась враньем. У него стали припухать веки, но только не верхние, как у лавочников, а нижние. Висели мешками, так что люди стали обращать внимание. Да и все было неладно.

Однажды, после обман-травы, Ладица спросила у него:

— Какой-то ты не такой стал. Случилось что-нибудь?

Он отмахнулся, но сам уже чувствовал, что смертельно устал, что обман-трава высасывает из него последние силы.

А на обратном пути встретила его старуха и сказала:

— Э-эх, не послушал меня…

Он молча прошел мимо. Осень в тот год так и не кончилась, за окном его все время моросил мелкий дождь и дул тоскливый ветер. Однажды пришел необычный заказчик — да и не заказчик даже, а так, чудик какой-то. Тощий, застенчивый. Спрашивает: «Что такое душа?» Если бы самому знать… Но интересно стало, посидел, подумал — впервые за много месяцев. Получилась, конечно, ерунда, стыдно было перед этим тощим. Ну и ладно, Смут с ним — ведь денег с него Поэт не взял.

Тем более, Поэту как раз в то время было не до того: что-то треснуло у него с Ладицей, и никак не склеивалось — наоборот, становилось все хуже. Она не была уже такой ласковой, ни с того ни с сего раздражалась, часто глядела на него с обидой. А один раз заплакала и сказала:

— Зачем ты меня мучаешь?

Поэт остолбенел: это кто кого мучает? Кто кого за нос водит? Говорила, что всю жизнь любить будет — а теперь ей не нравится что-то, видите ли… Может, про сынка про Захребетского вспомнила? Так пусть знает: он ее лучше убьет, чем отпустит. И такая злость поднялась в нем, что намотал он ее волосы на кулак и встряхивать стал, повторяя: «Поняла? Так и знай — убью! Поняла?»

Плача, вырвалась она от него и побежала по весеннему лесу, оборачиваясь и крича:

— Никогда больше к тебе не приду! Никогда!

Он, опомнившись, долго искал ее, звал, но так и не дозвался. А вернувшись в себя, понял, что больше ее не увидит. И это было с одной стороны плохо, а с другой — хорошо, потому что теперь стало незачем приходить на этот родник. Но через два-три дня пришел опять в безумной надежде, что она простит его и вернется. Однако, пожевав листья, услышал другой голос: его окликала Вертица, разбитная веселая девица, с которой Поэт пытался когда-то излечиться от любви. Она, не мудря, сказала:

— Зачем тебе эта Ладица? Смотри, какая я сладкая… — и потянулась, чтобы Поэт разглядел ее всю.

— Да уж, — усмехнулся он.

— Ну тогда пойдем…

Вертица надоела быстро, он ее прогнал. Потом приходил кто-то еще, и еще, и было это даже хуже, чем в жизни. Но в жизни теперь тоже все стало гораздо хуже. Никак не мог он понять, почему не кончается осень. И спросил однажды у ребятишек:

— А ну, скажите, какое теперь время года?

Они переглянулись между собой:

— Конечно лето, дяденька! Думаешь, мы не знаем?

Значит, прошли зима и весна, а он их и не заметил. И понял тогда Поэт, что осень — у него в глазах, и виновата в этом обман-трава. Но как теперь жить без нее — Поэт представить не мог.

Где-то в это время и объявился тощий заказчик, который спрашивал насчет души. Не то, чтобы он пришел к Поэту, но мелькнул пару раз возле дома. Поэту стало интересно, какой еще дурацкий вопрос он припас, но не настолько, чтобы спрашивать самому.

Верену осточертело плести сети. Сметлив сначала пил горькую, узнав о гибели Цыганочки, потом что-то задумал, но его посвящать не стал, купил попугая — и пропал. В тот день Верен, просидев с игличкой целый день, пошел вечером погулять, а поскольку единственным его знакомым в городе был Поэт, ноги понесли к его дому. Он увидел Поэта издалека, но подходить не стал — очень уж плох у Поэта был вид. «Наверно, болеет, — подумал Верен. — Незачем беспокоить».

Он прошел мимо и набрел неподалеку на лавку, в которой торговали всякой всячиной — в том числе и сетями. Он потолковал с хозяином и договорился, что будет приносить сети ему вместо того, чтобы торчать на ярмарке. На следующий день понес товар — и увидел Поэта у окна: его лицо резко белело в полумраке комнаты, глаза посмотрели в упор на Верена. Тот торопливо отвернулся, чтобы Поэт не подумал, будто он подглядывает.

Но на третий день встретился с ним на той же улице лоб в лоб, и некуда было деваться, пришлось поздороваться:

— Долгих лет.

— Долгих лет, — слегка поклонился Поэт, и вдруг спросил: — Послушай, э-э…

— Верен.

— Да-да… Все никак не идет у меня из ума твой вопрос — с чего это ты им задался?

— Ну… — Верен помялся. — Случай был странный.

— Какой же?

Плохой был рассказчик Верен, но слово по слову выложил, как пришли они втроем в Хлебы, как встретился им колдун по имени Крючок и обратился с небольшою просьбой. («Вот как? У нас до сих пор колдуны есть? Не знал», — удивился Поэт). Еще — как пытались они спасти неповинного Свистка и как он, Верен, перестарался, угощая брагой тюремного сторожа. («Да, Огарок — он такой…») К счастью, все обошлось благополучно, но именно тогда Верен и подумал: что же такое душа, если нет никакой возможности разглядеть ее в потемках тела?

К этому времени речь Верена лилась несколько свободнее, потому что сидели они уже в бражной, и заказали по второй. Но не успел Верен закончить рассказ, как Поэт поинтересовался, а кто они такие и зачем пустились в путь? На торговцев, судя по всему, не похожи… Верен подумал, что теперь, когда кольцо уже добыто, можно, наверное, рассказать. И начал с самого начала, с того момента, когда притащили его Смел и Сметлив в лавку Скупа, и увидел он кольцо Капельки. Поэт слушал жадно, повторяя лишь «а потом?», «а дальше?» и Верен вспоминал весь путь, сам тому удивляясь, как могло такое с ними приключиться.

Заканчивал Верен свое повествование уже в доме Поэта, и приканчивали они второй жбан ячменной браги. «Вот так и вернулись», — заключил Верен, а Поэт покрутил головой: «Про ваш поход поэму написать можно…» — и погрустнел, задумался. Тогда Верен спросил его осторожно — а что такое творится с ним, отчего вид нездоровый? Поэт раздраженно махнул рукой: «А, ничего интересного.» — «А все-таки?»

Поэт, сначала нехотя, но потом все больше увлекаясь, рассказал Верену, как встретил странную старуху, как показала она ему маленький родничок, вокруг которого росла коварная травка. Пришлось помянуть и весенний лес, и Ладицу, и как выдали ее за сына богатого торговца из Захребетья. И про то, как потерял он Ладицу второй раз. Тут Поэт совсем помрачнел и стал все чаще прикладываться к кружке с брагой.

Дослушав, Верен положил руку на плечо Поэта и сказал:

— Ты мой брат. У нас одна судьба.

Поэт кивнул пьяною головой и добавил:

— Я это сразу почувствовал… Только ты меня можешь понять.

Верен почувствовал, что глаза неожиданно затуманились и украдкой вытер накатившие слезы. А проморгавшись, увидел, что по щекам Поэта тоже ползут предательские капли. Обнявшись, они плакали в четыре ручья по своим несбывшимся судьбам, а поплакав, решили, что нужно взять еще один жбан. Когда вернулись из бражной и освежили кружки, Верен вдруг вспомнил:

— А что это за стих у тебя на столе лежал тогда? Там…

— Тс-с, — Поэт приложил палец к губам. — Военная тайна.

Верен засмеялся:

— А не боишься? Ведь заметят когда-нибудь.

— Пока не замечали. А заметят — скажу, случайно вышло. А что мне делать, сам посуди? Тошнит уже от этих дурацких стишков. Ну вот я и придумал…

Поэт полез в свой рабочий стол, стал вытаскивать и с выражением читать глупейшие стишки, а Верен смеялся, разгадывая скрытые в них оскорбления. Потом Поэт перестал читать и сказал:

— Вот и все. И ничего больше за целый год. Какой же я поэт?

Он снова заплакал, упав лицом на руки, а когда Верен захотел успокоить его, то обнаружил, что Поэт вовсе не плачет, а просто спит. Он дотащил его до постели и хотел уйти, но поздно уже было, да и постоялый двор далеко, так что он пристроился на скамье, взяв под голову пару толстых книг.

Утром встали опухшие, с тяжелыми головами. Поэт был совсем не рад гостю, да и тот, казалось, не понимал, как он здесь очутился. Обоим вспоминались стыдом вчерашние пьяные слезы, однако когда приняли внутрь по кружке вчерашней выдохшейся браги, настроение немного улучшилось. Тем не менее Поэт думал: «Какого Смута он ко мне привязался? Скорее бы уходил, а я…» Он сам себе не договаривал, но в голове держал только одно: пойти поскорей к родничку.

Верен же, ловя на себе его нетерпеливые взгляды, думал так: «Знаю, куда ты торопишься. Но не выйдет. Я от тебя не отстану, и травку эту, которой ты себя убиваешь, изничтожу». И он не спеша потягивал потерявшую крепость брагу, шелушил соленую рыбку, не заводил никаких разговоров. Наконец Поэт не выдержал:

— Ты прости, пожалуйста, но у меня тут срочное дело, идти надо… Давай лучше вечером встретимся.

«Знаем, что за дело», — подумал Верен и ответил:

— Да, конечно. Я тоже засиделся.

Поэт с облегчением засобирался, но Верен, выйдя на улицу, зашагал рядом с ним. Поначалу Поэт молчал, — мало ли, куда кому надо, — но через некоторое время забеспокоился, стал вновь косо поглядывать на нового знакомого. А тот шел молча, невозмутимо, и, казалось, точно знал, куда идет. Но когда позади остался последний поворот и дальше, кроме как за город, идти было некуда, Поэт остановился:

— Слушай, а куда ты идешь?

— С тобою, — Верен оставался невозмутим.

— А ты меня спросил — может, ты мне не нужен?

— Не спросил, — прошибить его было невозможно.

— Ну вот и катись! — Поэта уже не на шутку злил вчерашний брат.

— Не покачусь, — ответил тот, глядя куда-то вдаль.

— Ну и Смут с тобой, тогда я домой пошел, — Поэт решительно развернулся и зашагал в обратном направлении. Верен спокойно направился следом.

Пройдя немного, Поэт вновь остановился и прошипел:

— Ну да, молодец, умный, правильно догадался, туда я иду — к родничку. Только тебя не возьму! Понял?

— Понял, — Верен был терпелив, но неуступчив. — А зачем меня брать? Я и сам дойду, не маленький.

— А Смута в дых — не хочешь? — Поэт совсем освирепел, однако ярость его была бессильна против невозмутимости Верена:

— Не хочу.

Тогда Поэт засмеялся:

— Вот дурак! Я ж тебе рассказывал вчера — нехорошая это травка! Втянешься — сдохнешь потом без нее. Неужели не понял?

— Понял, — Верен решил умолчать о том, с какой целью идет.

— Так чего ж?

— А интересно.

Поэт хмыкнул еще, покрутил головой и махнул рукой:

— А-а… Смут с тобой. Пошли.

Больше они не разговаривали, так и дошагали до крохотного родничка, вокруг которого росла травка с резными листьями, очерченными лиловым.

— Значит, это она и есть? — Верен вырвал один стебелек с корнем и стал разглядывать.

— Э, э! Целиком-то не рви, трех листочков достаточно, — недовольно сказал Поэт.

— А я их пробовать не собираюсь.

— А что же ты собираешься? Поглядеть в такую даль перся?

— Нет. Я их все вырву. Не веришь? Гляди.

Верен нагнулся и вытащил из мягкой земли сразу несколько стебельков. А разгибаясь, чтоб показать их Поэту, почувствовал страшный удар в лицо. Поэт ударил его ногой, и когда Верен упал, скорчившись, — успел пнуть еще два или три раза. Потом Верен поймал его за ногу, опрокинул, навалился и несколько раз жестоко боднул головой в лицо. Поэт под ним затих. Верен встал, сморкнулся кровью и хмуро посмотрел на соперника. Тот лежал, всхлипывая и размазывая кровь на губах:

— Дурак… Навязался на мою шею…

— Сам дурак, — Верен подошел к родничку, зачерпнул воды, умылся.

Поэт продолжал поскуливать:

— Как будто его звали…

— Хватит сопли жевать, умойся.

Поэт послушался, на коленях подполз к роднику, плеснул в лицо холодной воды. Сели, не глядя друг на друга. Помолчали. Потом Верен стал говорить:

— Кто из нас дурак — так это ты. Посмотри, до чего дошел. Не белый уже — зеленый, как покойник. Мешки под глазами. Смотреть противно.

— Не смотри, — огрызнулся Поэт.

— И ради чего! — Верен укоризненно покачал головой. — Какая-то травка паршивая!

— А ты попробуй, — сказал Поэт неожиданно.

— Нет уж. Не для того сюда шел, — и хотел повторить, что вырвет эту заразу с корнем, но Поэт его перебил:

— Ладно, ладно. Изничтожай. Но только попробуй сначала. Капельку свою хочешь увидеть?

Верен будто споткнулся внутри.

— А что… можно?

— Три листочка. Сполосни и пожуй, — Поэт сделал приглашающий жест. — Да не бойся, один раз не страшно.

Верен колебался. Но, впрочем, недолго: очень велик был соблазн. И, решившись, стукнул кулаком по земле:

— А, давай. Но потом…

— Конечно, конечно. Все оборвем, дочиста. Я тебе сам помогу.

Верен сорвал три обведенных лиловым листочка, сполоснул в родничке, положил на язык. Почувствовав вкус, стал жевать. Скоро закружилась голова, но глаз он не закрыл, и успел разобрать перед тем, как уйти, что Поэт тоже срывает резные листочки.

Мир немного померк, а когда зрение и слух, обострившись, вернулись, услыхал он знакомый мерцающий шум и увидел Большую Соль, вечно бьющуюся в песчаный берег и скалы, и увидел себя на мостках, над Живой Паводью, с тяжелыми ведрами в руках. Он пошел по тропинке вверх, стараясь не расплескивать воду, но вдруг послышались легкие шаги, и Верен поднял голову: навстречу ему бежала она, Капелька. Увидев ее, как всегда, услышал он тут же шум в голове — будто раковину к уху приложили, будто внутри ударила кровь прибоем в неведомый берег любви.

Капелька подбежала, взялась за ручку ведра, как бы желая помочь (да куда ей! тоненькая, как былинка!), пожалела его:

— У-у, какое тяжелое! Бедный Верен…

Он поставил ведра, взял ее лицо в руки — она смотрела вопросительно и доверчиво — и, глотнув комок, глухо спросил:

— Где же ты пропадала так долго?

Она опустила на мгновенье глаза, но тут же подняла снова:

— Я не пропадала. Пропадают только те, кого никто не помнит. А ты же меня помнил, правда? Вон в какую даль пошел за колечком.

Верен кивнул и спросил испуганно:

— А ты больше не пропадешь?

Капелька засмеялась, словно зазвенели тихие колокольчики:

— Глупый Верен! Куда же я пропаду? Пойдем скорее, цветы поливать надо — мама заждалась!

Они пошли вверх по тропинке, и Капелька держалась за его руку, а Верен чувствовал, как у него начинает сладко кружиться голова и сердце заходится в недоверчивом трепете от совершившегося чуда. «Дождался», — бухало в голову, и хотелось заорать так, чтоб услышали на другом берегу Большой Соли: «Дождался!!!»

Это был неправдоподобный день. Таких не бывает, даже если кому-то очень везет в жизни. Этот день был наградой за все: за годы ожидания, за одинокие ночи в нежилом его доме, за похмельные пробуждения, когда кажется, что жить дальше зря. Они полили цветы и пошли за ягодами в Овражек, и по дороге Верен рассказал ей страшный сон, который ему приснился: будто она пропала насовсем, а он, совсем уже старый, жил один, и ничего ему не оставалось, кроме как плести сети и ждать смерти. Капелька испуганно съежилась, прикрыла его рот рукою и прошептала:

— Не говори так. Мне страшно…

Они собирали ягоды, и он кормил ее земляникой прямо с ладони, а потом смеялся, глядя, как выпачкала она лицо в земляничном соке. А она вдруг потянулась к нему перемазанными губами, и мир в глазах Верена потемнел, потому что это был их первый поцелуй…

Капелька исчезла по дороге домой. Он отвлекся всего на момент, заглядевшись на чайку несущую в клюве рыбешку, а когда хотел показать ее Капельке — той рядом не оказалось. Он не звал ее, не кричал — знал, что бесполезно, вспомнив разом рассказ Поэта. Вместо этого он заторопился вернуться в тот мир, к родничку, за тремя резными листочками. Это долго ему не удавалось — крепко держала обман-трава. Но наконец удалось.

Поэт пришел в себя первым. Он обвел глазами серый, пасмурный лес и задержал взгляд на Верене. Как там, во сне — Поэт знал хорошо. А как это выглядит со стороны — не видел ни разу. И оказалось — отвратительно. Верен лежал, откинувшись на спину, судорожно подергивая ногами и царапая землю скрюченными пальцами, закатив глаза так, что видны были только белки. «А я-то понять не мог, почему пальцы всегда в земле после этого», — подумал Поэт и отвернулся. Он немного завидовал Верену. Хорошо, когда в первый раз. Дальше-то все будет точно так же. Но сейчас… Он еще раз посмотрел на Верена, вздохнул. А Верен в травяном, в обманном сне вдруг заговорил, забормотал что-то неразборчивое, застонал — и тут же тихо засмеялся. Поэт поежился: страшная все-таки это травка. Что с человеком делает… Неприятно было думать, что совсем недавно он лежал точно так же, закатив глаза и дрыгая ногами. Нет, прав Верен: извести ее надо. Ясное дело, трудно придется. Но нечего, перетерпим. И лучше прямо сейчас, пока настроение есть…

Поэт встал, кряхтя, хлебнул из родника водички и стал последовательно, один за другим, дергать из мягкой почвы тонкие стебельки. И если сначала в руки его вдруг ударила дрожь, то скоро он вошел во вкус и рвал с удовольствием, стараясь не оставить ни одного корешка, будто в каждом стебле скрывался сын богатого торговца из Захребетья.

Вокруг родничка уже почти ничего не оставалось, когда Верен зашевелился. Поэт мельком взглянул на него и продолжал сосредоточенно дергать обман-траву. А Верен, вернувшись, увидел затуманенными глазами, что волшебная трава уничтожена, что еще чуть-чуть — и не останется даже трех листочков, чтобы вернуться к Капельке. Поняв это, он бросился на Поэта с криком:

— Что ж ты делаешь, вонюк противный?

Видно, травка сделала его вялым, потому что он промахнулся (или Поэт успел увернуться?) и ухватил неприятеля за ногу. Тот, отступая, волочил Верена по земле, по прошлогодним листьям, а Верен колотил его свободной рукой по чему доставал. Так дотащил его Поэт до узловатого сухого корневища, примеченного неподалеку, схватил и крепко трахнул Верена по голове. Тот обмяк. Поэт, тяжело дыша, отбросил корягу и, оглянувшись пару раз на поверженного врага, снова принялся за прежнее — благо, стебельков оставалось всего несколько. Потом он собрал всю траву в кучу, отнес ее подальше и бросил в подходящее дупло.

Вернувшись, Поэт увидел, что Верен уже очухался и сидит, держась рукою за голову.

— Ну как ты, живой? — спросил Поэт, соблюдая, однако, опаску.

— Живой… — Верен понемногу приходил в себя.

— Что ж ты? — сказал Поэт с обидой. — Сам говорил — вырву, вырву… А теперь?

Верен тяжело помотал головой и, ощупав ее, сообщил:

— Шишка — с кулак.

— Так тебе и надо. Сам же мне говорил: какая-то травка паршивая… Или понравилась? — Поэт, по всему, издевался.

— Да нет, просто хотелось еще разок поглядеть, — Верен чувствовал себя теперь очень неловко.

— А мне, думаешь не хотелось? — буркнул Поэт. — Еще как хотелось. Но теперь поздно. Теперь хочешь, не хочешь — придется без травки обходиться. Может, до настоящей весны доживу…

Верен вздохнул.

— Какая весна? — сказал он. — Лето кончается. Осень скоро…

С разбитой рожей и шишкой на голове Верен вернулся на постоялый двор, поужинал — с утра ничего не ел, — и завалился спать.

Утром встал поздно, день провел кое-как, а вечером в дверь загрохотали. Он открыл и увидел Сметлива с Цыганочкой. Они стояли счастливые-счастливые, с улыбками до ушей, словно приглашали Верена разделить их счастье. Но Верена, напротив, кольнуло горькое предчувствие.

— Попугая-то куда дел? — спросил он сумрачно.

— О-о, попугай теперь далеко, — Сметлив в упор не замечал его настроения. — Этот попугай герой, он Ботало переболтал. Его в Прогалине в серебряной клетке держат…

— А долги как отдавать будем?

Сметлив засмеялся:

— Это теперь не вопрос, — он бросил на стол увесистый кожаный кошель. В кармане содержимое пущенного по кругу подноса никак не умещалось. — Бери, сколько надо!

Верен вспомнил наконец, что Цыганочка числилась погибшей, а она — вот она, вполне живая, и понял, что пока они с Поэтом квасили друг другу морды, Сметлив совершил настоящий подвиг, а он, Верен, ведет себя в настоящий момент как свинья. Он усилием отогнал дурные мысли, запалил свечку, поскольку стало уже смеркаться, и пошел вниз за едой и брагой. Вернулся уже спокойный, усадил гостей и принялся угощать, расспрашивая, что да как. Но веселья большого не было, и Цыганочка скоро стала собираться домой. Когда она уже стояла у двери, Сметлив сказал ей:

— Ты выйди, я задержусь на парочку слов.

Она согласно кивнула и вышла за дверь, друзья остались одни.

Сметлив помолчал и начал:

— Я вот что хотел сказать: ты меня сегодня не жди, я у нее заночую… — но, видимо, сказать он хотел не это, а то, что хотел, сказать не решался. Верен молча ждал продолжения.

— И вот еще что… Знаешь, я… — Сметлив опять замялся.

Верену надоело. Он сказал:

— Знаю. Ты хочешь сказать, что в Рыбаки не вернешься.

Сметлив вскинулся на него, но тут же опять опустил глаза. Потом, поразмыслив, осторожно заговорил:

— Не только это. Я хотел предложить и тебе остаться. Первое время у нас поживешь, а там видно будет. Зачем тебе туда? Спиться и помереть через год-другой? Не забудь, когда вернешься — тебе опять станет за шестьдесят… Ну как?

Верен подумал, что Сметлив кругом прав. И не будь этой травки проклятой, не увидь он Капельку как живую — не сомневался бы сейчас. Остался бы в городе, плел бы сети…

Сметлив, уловив его колебания, торопливо сказал:

— Ты не спеши, подумай. Я завтра зайду, обсудим спокойно.

…и, глядишь, обзавелся бы новой семьей. И еще бы раз все сломалось почему-нибудь, и зачастил бы он в бражную — к Грымзе Молотку, например, к душевному человеку. И всю жизнь — вторую, о которой многие так мечтают — заливал бы брагой простое сознание того, что он предал Капельку. Как там она сказала? «Пропадают только те, кого никто не помнит». А потому…

Сметлив все ждал ответа. Верен решил, что не надо мучить его. Он же не виноват. И ответил так:

— Хорошо, приходи завтра.