На дальних подступах к роще Нюх велел всем залечь, а сам удивительно ловко пополз по кустарнику к опушке. Четверо стражников лежали рядком на земле, недовольно сопя, а через некоторое время один из них явственно захрапел. Апельсин, пнул его ногой в бок, и когда тот поднял одуревшие ото сна глаза, молча погрозил пальцем.

Наконец вернулся Собачий Нюх и ликующим шепотом сообщил:

— Там голубки! Никуда не делись! Ползите за мной.

Ни Апельсин, ни солдаты нужной сноровкой не обладали, но доползли-таки до опушки. Здесь Нюх приказал разделиться, чтобы взять нарушителей в окружение. Двое стражников поползли с ним налево, двое других с Апельсином — направо.

Когда Апельсин, весь в земле, в паутине и прошлогодних листьях залег среди обрамляющих веселую полянку кустов, он готов был проклясть себя, что согласился принять столь тяжелую должность, но увидел преступников — и забыл о выпавших испытаниях. На старом бревне, валявшемся посредине полянки, сидели двое: молодой мужчина, которого Апельсин решительно не знал, и черноволосая девушка, показавшаяся знакомой. Наверно, видел где-нибудь в городе, — решил про себя лавочник. Они разговаривали, девушка смеялась. «Посмеетесь вы у меня», — мстительно подумал Апельсин, выбирая из головы травинки и сухую листву. Тут мужчина («Здоровый какой, как бы драться не стал», — испугался надзиратель) взял девушку за руку и надел ей на палец… «Кольцо», — смекнул Апельсин, и затрепетал: какая удача! Это, конечно, подарок, а значит, одно нарушение уже есть. Он хотел было встать, но замер: девушка обняла мужчину за шею и прильнула своими губами к его. Закон нарушался злостно и неприкрыто.

Как по команде, встали с одной стороны поляны Апельсин, а с другой — Собачий Нюх со стражниками. «Именем закона!» — по-петушиному сорвавшись голосом, выкрикнул Апельсин. Мужчина вскочил, схватил девушку за руку — видно, собирался сбежать от невесть откуда взявшихся дураков, но оглянулся и увидел, что сзади путь отрезан Собачьим Нюхом. Тут все четверо солдат кинулись к преступникам и стало ясно, что тем не уйти. Мужчина в драку не полез. Только когда один из солдат протянул руку к девушке, он показал ему здоровенный кулак, и тот передумал. Так и вели их в тюрьму — без рук.

На пустыре за пороховым сараем, где ходить не разрешается, играли в звон. Последыш Лабаст готовился кинуть биту с черты, а косоглазый гаденыш Хорек, поставивший на кон единственную монету, следил за ним с ненавистной жадностью. Но бросок не состоялся. Из-за забора, отгораживающего пустырь от улицы, высунулась голова Воротка, оборвыша с Потрошки, высунулась и завопила: «Арестантов ведут!» Тут, понятно, игра прервалась, игроки мигом оседлали забор, который стал потрескивать и шататься.

Арестованных было двое. Цыганочку, дочь Учителя, все знали хорошо: Хорек пытался было улюлюкнуть, но переросток Мешок Брюхо так пихнул его в бок, что тот чуть не полетел с забора. А вот второго, здорового симпатичного мужика никто не знал. Пацаны загалдели тихонечко — кто такой? А Последыш, нахмурив брови, мучительно вспоминал: где-то он его видел… Вспомнил: на ярмарке, со Смелом. Со Смелом? Эге, надо бы сообщить. Еще раз внимательно поглядев на незнакомого мужика, на Апельсина, на Нюха, Последыш спрыгнул с забора и кинулся бежать в постоялый двор Грымзы Молотка — не забрал даже монету, что поставил на кон.

В бражной народу почти не было, только два могула за дальним столиком переговаривались негромко по-своему: «Шурух-бурух-мурух? — Шулды-булды-мулды…» Последыш подошел к Молотку и спросил, где Смел. Тот пожал плечами и мотнул головой на лестницу — мол, пойди, погляди.

Смел и Верен заканчивали приготовления в дорогу. Все получалось, что слишком много тащить — в три мешка не укладывалось. Но идти как сюда пришли, перебиваясь с грибов на рыбу, не хотелось. «Ай, ничего. Дотащим как-нибудь. Сначала тяжело будет, а потом все легче», — говорил Смел, и Верен кивал, соглашаясь. Ему не терпелось уйти из надоевшего города, а с какими мешками — легкими, тяжелыми, или вообще без оных, было уже все равно.

Дверь отворилась и вошел Последыш.

— Хо! — обрадовался Смел. — Как раз вовремя зашел — попрощаться! — И пояснил: — Мы уходим завтра.

Последыш стоял, нерешительно поглядывая на Верена.

— Сказать что-нибудь хочешь? — догадался Смел. — Сейчас, погоди. — Он прислонил набитый дорожный мешок к кровати и вышел с Последышем в коридор.

— Ну, что еще стряслось?

Последыш помолчал, не зная, как начать. Потом заговорил:

— Этот большой, глаза такие… — показал руками, какие. — Я тебя с ним в городе видел… Он кто такой?

— Сметлив, что ли? — узнал Смел. — Ну как кто… Рыбак. А чего это ты?..

— Арестовали его. Его и Цыганочку.

— Что? — Смел схватил Последыша за плечо. — Откуда ты знаешь?

— Сам видел.

Смел постоял, соображая, и затащил его в комнату:

— А ну, расскажи по порядку…

На вечернее заседание Торгового совета Апельсин явился с опозданием. Председатель Котелок сухо спросил, в чем дело, на что надзиратель за нравами гордо ответил:

— Я принимал участие в задержании преступников.

Котелок немного обалдел, и потому следующий вопрос в надлежащем тоне не выдержал:

— Каких еще… преступников? — и подозрительно покосился на Апельсина как на недоумка. Но тот был холоден и доволен собой. Он отчеканил:

— Нарушителей закона «О нравственности» и закона «Об уклонении от налогов».

— Так… — судя по лицам, даже творцы законодательства не ожидали от своего детища такой прыти.

— И… кто же это? — осторожно поинтересовался Пуд Бочонок.

— Э-э… — надзиратель за нравами в спешке забыл выяснить имена арестованных, но нашелся: — А какая разница? Перед законом все должны быть равны.

— Да… — Котелок поглядел на него уже с явной опаской. — А вина-то — доказана? Нельзя же так сразу людей хватать…

Тут Апельсин указал величавым жестом на дверь и сказал:

— Здесь свидетель, видевший все, как и я, собственными глазами. Мы их взяли с поличным, — повторил Апельсин звучное словечко осведомителя. — Позвать?

— Не надо, не надо, — раздраженно отмахнулся от него Котелок. — Лучше скажи, что мы с ними будем делать?

— Как что? — искренне удивился Апельсин. — Судить.

Наступило напряженное молчание. Учитель, поняв, что апельсиновский подвиг чреват неприятностями прежде всего для судьи, перебрал встревоженным взглядом членов совета, но они отводили глаза. Тогда Учитель стал спешно обдумывать речь — о том, что не все еще знают новый закон, что не установлены меры наказания, что нельзя начинать сразу с жестокости, что… Но не успел. Надзиратель за нравами, истолковав длительное молчание как неодобрение (а рассчитывал он на единодушный восторг по поводу его хватки и решительности), обиделся:

— Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Сами законы пишут, а сами судить не хотят. Тогда сами и… — он запнулся, — надзирайте за нравами. А я тогда пошел, — и Апельсин стал уходить.

Для этого он встал, провел руками по пустому столу перед собой (не забыл ли чего?), озабоченно подержался за порожние поясные карманы (ничего ли не осталось от бывшей службы в совете?), аккуратно придвинул стул к столу, застегнул пуговицу на воротнике рубашки и пригладил оранжевые волосы. Все это продолжалось долго. Наконец не выдержала Лыбица:

— Да сядь ты, родню твою так по-всякому! — она колыхнула богатырской грудью и вызывающе оглядела собрание. — Закон принимали? Принимали, ежа вам в штаны? Вот теперь не виляйте. Судить, так судить. Зря он старался, что ли? — Надзиратель за нравами все стоял с обиженным видом. — Садись, Апельсин, никуда они не денутся. — И ухмыльнулась скабрезно: — А чего ты видел-то? А?

Апельсин уселся и растерянно проговорил:

— Ну, они… это…

— Стоп, стоп, стоп! — прихлопнул ладонью по столу Котелок. — Хорошо, будь по-вашему. Только не надо совет в балаган превращать. Есть дела поважнее.

Но Апельсин усмотрел в его словах попытку отмахнуться. Он потребовал, чтобы сейчас же назначен был день суда, а также чтобы на суд пригласили домината.

Пришлось убить еще немало времени, пока договорились, что суд состоится завтра, после обеда, и обвинителем на нем выступит Апельсин, пока определили меру наказания — по три месяца тюрьмы и по пятьдесят монет взноса с каждого нарушителя («Сколько их у тебя?» — спросил Котелок. «Двое», — важно отвечал Апельсин, а Лыбица хихикнула: «Будто нравственность втроем нарушать можно…»). Потом еще ждали домината, который выслушал их не без интереса и охотно согласился присутствовать, да еще уговаривали Учителя огласить от имени совета приговор, на что тот неохотно согласился: все-таки от совета — это не от самого себя. Все это время председатель морщился и крутил носом: несолидно все получалось и отчетливо попахивало балаганом.

Но вот, наконец, после всей этой бестолковщины, Котелок приступил к важному делу. Он приказал пригласить на совет Собачьего Нюха, а пока того приглашали, понизив голос, сообщил собратьям неприятную новость:

— Мне передали, что среди ремесленников много недовольных новым налогом…

Апельсин шел домой в замечательном настроении, напевая себе под нос: все по-его получилось, а лавка… Да Смут с ней, с лавкой. До зимы отстроится. А теперь он государственным делом занят. Хотелось Апельсину, придя домой, хватануть полную кружку браги с устатку, да поужинать плотно: время-то позднее…

Но на подходе к дому из темной, как яма, подворотни выросли перед ним две тени — одна пониже, другая повыше, и та, что пониже, схватив его за грудки, прошипела с угрозой:

— Ты за что, хвост собачий, Сметлива арестовал?

— Какого Сметлива? — растерялся надзиратель за нравами.

— Хо! Он еще спрашивает, — удивилась тень. — Сам, что ли, не знаешь, кого в тюрьму тащишь?

Апельсин наконец сообразил, что речь идет о преступниках, обезвреженных им в роще. Он приосанился, насколько это возможно, когда за грудки ухвачен, и гордо ответил:

— Они законы нарушили!

— Какие такие законы?

— «О нравственности» и «Об уклонении от налогов», — отчеканил Апельсин, еще более выпячивая грудь.

— Ты толком говори, что они сделали? — тень встряхнула Апельсина, отчего тот опять согнулся и наконец испугался, смекнув, что может получить по личности.

— Он ей кольцо подарил, а она его целовала… — пробормотал надзиратель, с ужасом обнаруживая, что преступления ни в том, ни в другом случае не содержится. В совете-то в ихнем любому понятно, что закон нарушается, а вот этим как объяснить? Подтверждая его догадку, тень вопросила:

— Ну и что?

Апельсин стал путано объяснять:

— Торговый совет… новый закон… запрещается…

— Ах, Торговый совет? — тень перехватила его рубаху поудобнее. — На, получай свой совет! — и в левом глазу Апельсина что-то вспыхнуло: это ему засветили по левой скуле.

— Мама… — прошептал надзиратель за нравами, предпринимая, наконец, запоздалую попытку вырваться.

— Вот тебе «мама», — тень, еще раз перехватив рубаху, угостила его с другой стороны по уху.

— Мама… — опять прошептал Апельсин, и вдруг сообразил: не шептать, не шептать надо, а — кричать! Он и попытался закричать, но вместо крика из горла вышел какой-то хрип, а тень с омерзением плюнула и выпустила Апельсина, наградив его напоследок тяжелой пощечиной. Вторая, повыше, тень так и не сдвинулась с места, и ни слова не произнесла.

— Пошли, — буркнул ей избиватель Апельсина, но передумал, и вновь обратился к надзирателю за нравами, колотящемуся крупной дрожью:

— Когда их выпустят? Ну, не трясись, тебя спрашивают!

— Не знаю, — помотал пылающей головой Апельсин. — Суд завтра после обеда…

— Вон оно как… Ну, ладно. — И тени неспешно исчезли в подворотне, откуда появились, а надзиратель, миновав ужасное место на цыпочках, бегом побежал домой.

— Слушай, — обратился к злющему Смелу Верен, когда они возвращались на постоялый двор, — а ведь Учитель-то, отец Цыганочкин, — тоже в совете. Может, к нему сходить? Дочь как-никак…

— Да им плевать — дочь, не дочь… Что ж ты думаешь, он сам не знает? Получше тебя знает. Сам, небось, законы эти дурацкие придумывал…

— Да… — вздохнул Верен. И подумал: «Не ушли вот вовремя…»

Когда Учитель вернулся домой, дочери не было. И к лучшему: непременно пристала бы — что да как, а рассказывать про предстоящий назавтра суд не хотелось. Поэтому он решил поскорее улечься спать, но твердо решил про себя, что с него достаточно: сразу же после суда объявит о выходе из совета. Зачем ему это все нужно? Книгу забросил, Цыганочку три дня уже, считай, что не видел. Не-ет, хватит с него. Завтра еще дотерпеть — и конец.

Утром, обнаружив, что Цыганочки снова нет и, судя по всему, и не было, он рассердился: да уж, нравственность нынче у молодых никуда не годится. Правильный закон они приняли. И осудить надо будет как решили. С тем направился Учитель в Торговый совет.

Сметлив вышел из высоких тюремных дверей в сопровождении четырех стражников, легкомысленно щурясь на яркое солнце. Цыганочка шла рядом, чуть позади, с утомленным, но гордым лицом. Сметливу очень понравилось, как вела она себя все это время: не хныкала, сердита была, однако спокойна. Он же вообще воспринимал все случившееся как глупое недоразумение и лишь посмеивался, вспоминая дурака Апельсина: «А мы-то за него бунтовали!» — «Не за него, а за отца», — поправляла Цыганочка.

Но как только вышли они из тюрьмы, как увидели, что делается на площади — со Сметлива беззаботность слетела. Ряды стражников, длинный стол, за которым восседали с важными лицами лавочники — недавние бунтари (и среди них почему-то Учитель), доминат по соседству с ними на кресле с высокой спинкой, грубая скамья, заранее оцепленная охраной, а главное, огромная толпа горожан — все говорило, что дело здесь готовится совсем не смешное, а напротив, серьезное.

Учитель сидел за столом, опустив голову к каким-то бумагам, и Цыганочка, заметив отца, обрадовалась, подмигнула Сметливу — мол, вот как удачно все. Но Сметлив радости ее не разделил, потому что как раз в этот момент Учитель поднял голову от бумаг, дочку увидел — и побледнел смертельно, и даже привскочил на стуле, но рухнул тут же, будто молнией пораженный. Уже посадили преступников на скамью, стражей оцепленную, уже тишина повисла над площадью и начинать надо было суд, а Судья все не мог вернуться в себя, все сидел, оцепенев от внезапной тоски и ужаса. Первая мысль пришла ему — послать на китулин рог это сборище. Ан нет: только что выступал на совете, настаивал на суровом наказании, когда Батон Колбаса предложил ограничиться взносом. Не знал до последнего, о ком речь — вот в чем беда…

Толпа, разглядев, в чем смак ситуации, приутихла. Батон Колбаса в несвойственной ему растерянности глядел на Учителя, а Пуд Бочонок, уяснив, что тому предстоит судить собственную дочь, беспокойно заерзал на стуле. Председатель Котелок ничего не понял, кроме того, что молчание затягивается, и тихонько подтолкнул Судью: начинай! Но Учитель позабыл о подобающих торжественных речах, заранее написанных на бумажке, встал и, обведя людей на площади затравленным взглядом, с трудом выдавил из себя то единственное, что вспомнил:

— Слово имеет обвинитель Апельсин, — и сел, слепо уткнувшись в бумаги перед собой. Представление началось.

Когда Апельсин поднялся на тумбочку для речей, толпа прыснула смехом. Вид у обвинителя был хорош: одно ухо красное и распухшее, под глазом — здоровенный синяк. Однако он, нимало не смущаясь, заговорил с важностью, отчего зрителям стало еще смешней:

— Мы издали законы «О нравственности» и «Об уклонении от налогов». И вот, вчера вечером, в роще за городом, я и еще пятеро свидетелей застали подсудимых (тут Апельсин величественным жестом указал на скамью) за действиями, нарушающими…

Тут в толпе кто-то, не выдержав, захохотал в голос. Апельсин недовольно умолк и обратился к председателю:

— Я прошу тишины.

Котелок, раздосадованный, что Учитель опустил торжественное вступление, вскочил и замахал рукой:

— Тихо! Тихо! Здесь вам не балаган! Здесь вам суд!

Народ притих, фыркая в кулаки. Апельсин же, выждав немного, продолжил:

— Да… Так вот, эти двое злостно нарушали законы: он подарил ей кольцо, а подарки, согласно новому закону, должны облагаться налогом. Она же его целовала, не будучи законной женой, что противоречит закону «О нравственности». Подтвердить это могут платный осведомитель Торгового совета Собачий Нюх и еще четверо стражников, принимавших участие…

До людей стало доходить, о чем толкует оранжевый надзиратель за нравами. Его речь перебил удивленный голос:

— Это что же теперь — подарить ничего нельзя?

— Да, нельзя, — самодовольно подтвердил Апельсин, — если налог не уплачен.

— Порядочки… — выдохнула толпа.

Председатель Котелок, чувствуя, что суд уходит в какую-то не ту сторону, встал и громко спросил:

— Вопросы к обвинителю есть? — помолчал для виду, и хотел уже посадить Апельсина на место, чтобы не позорил совет, но раздался голос: «Есть вопрос!» — и Котелку ничего не оставалось, как сделать приглашающий жест — мол, пожалуйста. Вперед вышел худой бородатый старик с бочкообразной грудною клеткой — старшина стеклодувов:

— А какого такого Смута вы налоги вдвое подняли, а?

Такого вопроса Апельсин не ожидал и развел короткими ручками:

— Это решение Торгового совета… Но лично я… — и снова развел.

Старшина же воинственно выставил бороду:

— Торговый совет — это ладно. Сидите там — и сидите, Смут с вами, решайте себе… А мы при чем?

Котелок метнул тревожный взгляд на Нагаста, который слушал возникшую перепалку с нескрываемым удовольствием, снова встал и возвысил голос:

— Прошу вопросы по сути дела!

— А налоги — не суть? — возмутился старый стеклодув.

Но тут кто-то из веселящейся в толпе молодежи выкрикнул:

— Эй, Апельсин! Ты лучше расскажи, кто тебе в глаз засветил?

Надзиратель за нравами ответил на этот нескромный вопрос таким высокомерным образом:

— Ясно кто — преступники. Вот поймаем — тоже на этой скамейке сидеть будут.

— У-у! — дурашливо загудела толпа.

— Вот вам и «у-у»! — Апельсин все меньше становился похож на грозного обвинителя. — Увидите, увидите: поймаем и посадим!

— У-у! — снова накатил гул.

Суд неотвратимо скатывался в балаган, и председатель Котелок, по чести, не видел, как остановить этот срам. На кой Смут доверился он дураку Апельсину? Да и собратья-бунтовщики вели себя по-предательски: Учитель сидел, опустив голову, Лыбица веселилась вместе с толпой, а Бочонок так и ерзал глазками, испытывая, видимо, сильнейшее желание убежать. «Всем хочется, — злорадно подумал Котелок. — Сиди теперь, толстопузый…» Он встал и, гулко хлопнув ладонью по столу, крикнул с надрывом:

— Прекратить!!!

Вот тут-то Апельсин его и добил: не разобрав, к кому обращен был сей выкрик, он гордо повернулся к председателю подбитым глазом и запальчиво выкрикнул:

— А не прекращу! Ишь, какой… Тебе бы так! Их обязательно надо найти! — и, шмыгнув от чувств, отвернулся.

Но не успел еще Котелок прийти в себя от столь неожиданного в своей нелепости демарша, как прозвучал над площадью молодой гортанный голос:

— А чего меня искать? Вот он я!

Все обернулись на звук и увидели незнакомого (для всех, кроме Сметлива, разумеется) человека лет тридцати с кучерявой черной бородкой, нос горбинкой… Словом, понятно. Смел стоял, сложив руки на груди, и глядя на Апельсина в упор, продолжал:

— Хочешь, еще добавлю?

Апельсин, вытянув шею, несколько мгновений разглядывал незнакомца, сравнивая его с ночною тенью, и — узнал. Он вытянул короткую ручку с указующим перстом, захлебнулся визгом:

— Вот он! Хватайте его! Это он!

Сметлив хотел уже вскочить на ноги, но был удержан на месте железною хваткой охраны. Остальные стражники, сомневаясь, поглядывали друг на друга, на домината и на Котелка, но с места двинуться не решались. Точнее, вроде бы двинулись, но ровно настолько, чтобы создать видимость движения. Котелок в это время лихорадочно соображал, что делать, и наконец решился: любым путем надо остановить комедию. Он повторил жест Апельсина и грозным голосом приказал солдатам:

— Взять его!

Но и тут дворцовые стражники не стали спешить. Зато ринулся арестовывать Смела Собачий Нюх, до смерти преданный Торговому совету, оценившему его усилия. Он врезался в толпу так, что, казалось, рассечет ее пополам и вылетит на другом краю, но как-то неожиданно завял, потом его длинная фигура сложилась пополам и исчезла из глаз, а еще мгновение спустя толпа вытолкнула его назад в лежачем виде и изрядно помятым. На этот раз уже и стражники заволновались: очевидно, надо было срочно что-то делать. Однако доминат, откинувшись на высокую спинку кресла, любовался происходящим со странной улыбкой — он и думать не думал вмешиваться. Стражники вновь остыли.

Тогда Апельсин, видя, что его обидчика никто не хватает и не тащит в тюрьму, а Нюх на карачках отползает в сторону, совсем одурел: он спрыгнул с тумбочки для речей и кинулся в толпу, по стопам платного осведомителя. С надзирателем обошлись еще хуже: его приняли на руки, и отшвырнули — так, что он покатился по булыжникам. Но теперь людская стена качнулась вслед за своей жертвой, равновесие нарушилось и Котелок вдруг подумал: пора бежать.

Но первым побежал Пуд Бочонок. Он вскочил, опрокинув стул, и со скоростью, невероятной для его тучной фигуры, устремился через площадь в боковой переулок. За ним — Котелок, потом Лыбица, Наперсток, Батон Колбаса и даже успевший каким-то чудом вскочить на ноги Апельсин. Народ, улюлюкая, кинулся за ними.

Только один остался сидеть на месте — толпа опрокинула прямо на него стол, за которым восседали лавочники, хлынула, прошлась сотнями ног по крышке — никто и не услышал стонов Учителя.

Уложив Учителя на кровать, Сметлив утомленно присел на табурет. Перед ним все качалось, в голове гудело — сказывалась ночь в тюрьме и кошмар последних мгновений на площади: мечущаяся в толпе Цыганочка, безжизненно распростертое на камнях тело, розовая пена на губах… А потом он нес Учителя на руках домой, как ребенка, а Цыганочка все твердила: «Осторожнее…»

Сейчас она, захлебываясь слезами, то принималась обтирать ссадины на лице отца мокрым полотенцем, то надолго припадала к его плечу. Передохнув, Сметлив бережно поднял Цыганочку с колен и приложил ухо к груди Учителя: дыхание было хриплое и неровное, сердце билось слабо. Но снаружи особых повреждений не наблюдалось, ребра оказались как будто целы.

— Ничего, — сумрачно выговорил Сметлив, — отойдет.

Он не испытывал к Учителю особой жалости, считал — сам виноват: не следовало с лавочниками связываться. А вот Цыганочку жалко было до дрожи в пальцах, до комка в горле. Она снова склонилась над отцом, а Сметлив, не зная, как успокоить, прошелся туда-сюда по комнате. Потом заговорил утешительно:

— Это еще что… Вот у нас в Рыбаках на одного двадцативедерная бочка с брагой наехала — и ничего, только ногу сломало… А другого и вовсе завалило в Береговой Крепости. Тот, правда… — Сметлив спохватился, что говорит не к месту, и бодро продолжил: — Так что, ерунда это. Вот увидишь…

Но тут Цыганочка подняла заплаканное лицо, и он увидел в ее глазах знакомый блеск:

— Ерунда, да? А тебе не ерунда, когда в лепешку?

— Да нет, что ты, — испугался Сметлив. — Жалко, конечно… — и не удержался: — Но он ведь сам виноват.

Цыганочка встала.

— В чем виноват?

— Ну, это… Зачем он с лавочниками связался? Ведь ясно было, что добром не кончится. Ну вот и…

— Убирайся, — ровно сказала Цыганочка.

— Что? — Сметлив был удивлен.

— Убирайся отсюда, — повторила она.

— Это ты мне? За что?

— Сама знаю, за что. Убирайся!

Потрясенный Сметлив сделал два шага к двери, но обернулся:

— Эх, ты! А он, между прочим, — указал на Учителя, — собирался тебя в тюрьму упечь. На три месяца. Понятно?

Тогда Цыганочка оказалась возле Сметлива, закатила оглушительную пощечину и с невероятной силою вытолкала за дверь.

Здесь его ожидали Верен и Смел. Сметлив поглядел на них удрученно, сел на крылечко, судорожно вздохнул, глотая удушливую обиду:

— Ну, вот и все. Завтра выходим.

Лавочников гнали недалеко — злобы-то особой не было, а больше так, для смеху. Но они убегали долго, старательно, и все никак не могли остановиться, даже когда и мальчишки уже отстали. Наконец выбились из сил, сели на берегу Живой Паводи и стали ругаться: разбирали друг друга по косточкам — кто что не так сказал, да кто что не так сделал. Потом и свара их выдохлась, стало темнеть, и пришло время думать, как им быть дальше. Выход нашла неунывающая Лыбица:

— А что тут думать, ети вашу по корягам? Домой пошли…

Они осторожно вернулись в город и разбрелись по лавкам, по постоялым дворам, где жили, где их ждали родные. И никто их не тронул.

На следующий день лавки долго не открывались, но потом робко приоткрыла двери одна, за нею другая, и люди — не сразу, конечно, но погодя — пошли в них, каждый за своим неотложным делом. Нет, а правда — где еще купишь чай, колбасу и сахар?

Только разрушенный угол апельсиновой лавки долго еще вызывал улыбки, напоминая жителям Белой Стены неудавшийся бунт лавочников. Даже мальчишки, проходя, не упускали случая завопить дурным голосом:

— Э-эй, Апельси-ин!