Главный рубильник (сборник)

– Допустим, – сказала кровать в защиту притихшей этажерки. – Но если вместо этажерки или меня, или кого-нибудь еще здесь появится что-нибудь приличное, то я очень сильно сомневаюсь, что даже столь антикварный буфет задержится в этой комнате на длительное время. Все очарование буфета в фоне, который создаем ему мы. Не кажется ли тебе, что нам совершенно ни к чему ссориться и скандалить?

– Покажите мне, с кем мне тут ссориться! – воскликнул буфет.

– Мне жаль его! – вздохнула тумбочка.

– И мне! – согласилась этажерка.

– И мне! – согласился шкаф.

– И нам! – сказала остальная мебель.

– Он не так уж и плох! – подтвердил диван.

– Кого это вам всем жаль?! – почти закричал буфет.

– Смотрится вполне красиво, и сервизы сквозь стекла дверок приятно поблескивают, – продолжил диван.

– И ручки медные совсем еще желтые и красивой формы, – сказала тумбочка.

– И пилончики приятные посередине, – скрипнула этажерка, – как маленькие полуколонны!

– И запах водки давно уже выветрился, – вставил шкаф. – Зря я его доставал все это время.

– В чем я согласна, – задумчиво проговорила кровать, – так это в том, что часть вины за его отвратительный характер лежит и на нас.

– Если и лежит, то не слишком большая часть, – не согласился круглый стол.

– Тем не менее, – продолжила кровать. – Буфет действительно заносчив и самолюбив, но, не жалуя его за эти качества, мы давали повод еще большей заносчивости и самолюбию.

– Да, – сказала этажерка. – Мы виноваты перед ним.

– Эй! – возмущенно заскрипел всеми полками буфет. – Не меня ли вы обсуждаете?! Или вы думаете, что меня здесь нет?!

– Я как раз ни в чем перед ним не виноват! – заупрямился круглый стол. – У меня нет прямых углов, но я всегда говорю, что думаю!

– Иногда следует повиниться даже тогда, когда не считаешь себя действительно виноватым, – не согласилась кровать. – Только это может позволить начать отношения с чистого листа. А нам еще придется пожить здесь всем вместе.

– Эй! – закричал буфет, звеня сразу всеми сервизами. – Что вы хотите этим сказать?!

– Прости нас, буфет, – сказала кровать, – мы были недостаточно добры к тебе.

– Прости нас, буфет, – сказал шкаф.

– Прости нас, буфет, – сказала этажерка.

– Прости нас, буфет, – неохотно проговорил стол.

– Прости нас, буфет, – тихо, стараясь не разбудить новую хозяйку, сказал диван.

– Прости нас, буфет, – сказала остальная мебель.

Буфет ничего не ответил. Только мелко-мелко звенели, подрагивая, стеклянные рюмочки на стеклянных полках, как будто где-то рядом почти беззвучно проходил тяжелый поезд. Наверное, так оно и было.

Новая хозяйка проснулась рано утром, почему-то смущенно поправила волосы перед трюмо, умылась и начала уборку. Сначала она смахнула паутину с потолка, затем вытерла пыль и перемыла все сервизы и бокалы из буфета и всю посуду на кухне. Довольно заурчал включенный в сеть холодильник. Мерно затикали заведенные часы. Зашипела старая радиола. В открытые форточки в квартиру проник сквозняк и выветрил затхлость. Хозяйка покопалась в кладовке, нашла старую стиральную машинку и, убедившись, что она еще работает, сняла с окон и загрузила в нее занавески. Мебель в квартире стояла, разинув створки и дверцы, выдвинув ящики, и блаженно сохла после влажной уборки. Хозяйка вымыла пол, отжала в ванной выстиранные занавески и развесила их на балконе. Затем открыла чемоданы и стала перекладывать в пустой шкаф стопки белья, какие-то мелочи и документы. Прозвенел дверной звонок. Она открыла. В дверях стоял неопрятный нетрезвый мужчина лет тридцати пяти, который одной рукой опирался о стену, а другой, с трудом удерживая равновесие, махал зажатым в ней пакетом с новым комплектом постельного белья.

– Но если некоторые думают, что мы нищие, – с трудом выговаривая слова, продолжал он начатую еще до открытия двери фразу, – то они … ошибаются, потому что мы никогда… и подачек нам никаких не надо… ни от кого.… А если хотите помочь,… ни тряпья. Вот.

– Что вы хотите? – даже не с акцентом, а легкой южной интонацией спросила хозяйка.

– Да Сергей это, – пояснила на шум приоткрывшая дверь соседка.

– Цыц! – пьяно выговорил мужчина, прикрывая соседку ладонью и протягивая новой хозяйке пакет. – Вот!

Новая хозяйка вздохнула, ушла и, вернувшись с кошельком, показала мужчине пятидесятирублевую бумажку. Он отрицательно замотал головой. Она добавила десять, затем еще десять. Он довольно замычал, сгреб деньги и заковылял вниз по лестнице, оставив в руках у женщины истерзанный пакет.

– Сергей это, – повторила соседка. – Мы в его семью отдали вещи бывшей хозяйки из вашей квартиры. Трое детей у них. Так он, наверное, половину этих вещей уже пропил. На той неделе его жена в ЖЭК слесарем или сварщиком устроила. Так вот это дело третий день уже и отмечает. А вы надолго к нам?

Новая хозяйка внимательно посмотрела в глаза соседке, увидела сквозь показное любопытство спокойное и порядочное равнодушие и неожиданной сказала откровенно:

– Боюсь, что навсегда.

– Беженка? – спросила соседка.

Женщина помедлила и сказала:

– Почти. Но не беженка. Переселенка. Беженцы будут через год или полтора. Я уехала спокойно. Не бегом.

– Чеченка? – спросила соседка.

– Лезгинка, – ответила женщина. – Алия, – она протянула руку. – Я врач. Буду искать работу. Заходите, если что. Я терапевт, но еще и гомеопат. Могу сделать лечебный массаж. Если спина болит, то уж точно ко мне. Если и не вылечу, так хоть совет нужный дам.

Соседка аккуратно дотронулась до протянутой руки и почему-то заторопилась в свою квартиру.

– Пора мне.

– А не подскажите, кто может телевизор посмотреть? – спросила женщина. – От старой хозяйки остался.

– Так он и может. Сергей, – сказала соседка, – Только вы подождите немного. Они сейчас у нас воду перекрыли. Варят чего-то в подвале, трубы какие-то прогнили. Но его с таким отношением через пару дней с работы попрут, так он опять начнет по квартирам ходить, утюги да старые телевизоры чинить. Только его с утра ловить надо.

– Хорошо, – сказала женщина в уже закрытую дверь вслед оставшейся безымянной соседке. Внезапно за спиной в квартире закуковала механическая кукушка, она посмотрела на часы и почувствовала голод, не ощущаемый за хлопотами первой половины дня. Женщина вернулась в квартиру и поставила на газ чайник. Вскоре он засвистел, Алия что-то поела, торопливо оделась и ушла. Вернулась поздно. В руках у нее был большой полиэтиленовый пакет с огромным плюшевым зайцем. Она достала этого зверя из пакета и посадила его на телевизор. Затем разделась, вымыла руки, присела у трюмо, положила ладони на лицо, оттянула немного кожу назад, разгладила морщины и долго-долго смотрела в свои глаза. Потом прошла в спальню, подняла трубку телефона, долго крутила диск и вдруг начала кричать внутрь потрескавшейся пластмассы:

– Мама. Мама. Это я. Алия. Как вы там? Все в порядке? Да. Мама. Я плохо слышу. Мама. Я почти устроилась. Да. Квартиру купила. Да. Денег почти не осталось. Всего двести долларов. Но в квартире почти все есть. Мебель старая. Но уютно, жить можно. Да. В больнице кажется, есть место терапевта. Я была сегодня. Зарплата маленькая. Мама. Срочно приезжайте. Я жду. Контейнер отправляй. Как-нибудь. Где дочка? Дай ей трубку. Дочка! Это я. Как ты? Как… – и вдруг со слезами перешла на незнакомый язык, потекший по проводам за тысячу километров угловатой и грустной мелодией…

– Ну? – спросил шкаф уже ночью, когда хозяйка уснула и слезы на ее щеках превратились в матовые дорожки.

– Что ну? – переспросил буфет.

– Как ты себя чувствуешь с чистой посудой внутри?

– Дзынь-дзынь, – отозвались сервизы.

– Ты слышал? – довольно спросил буфет.

– Слышал, – ответил шкаф.

– А как твои полки? – спросил в ответ буфет. – Приятная тяжесть белья?

– Разве это тяжесть? – вздохнул шкаф. – Вот при старой хозяйке это была тяжесть! И открывали меня не менее десяти раз в день!

– Не все сразу, – вмешался диван. – Не сомневайся. С этим у них не заржавеет. Быстренько набьют все полки. К тому же, ты слышал про контейнер?

– Да, – согласился шкаф. – Это моментально. И никакого уважения к старой мебели! Нет, чтобы какой-нибудь шурупчик во время на место прикрутить, а то будут хлопать дверцами, пока не отвалятся!

– И не говорите, – подтвердила этажерка. – Если бы кое-кому вовремя капнуть клея куда надо, кое-кто не стоял бы сейчас на трех ногах!

– Страшное дело, – вмешался круглый стол. – Сюда едет ребенок! Вы слышали? Кажется, я заработаю на свою столешницу еще несколько безобразных пятен!

– Ребенок это ужасно! – подтвердил диван. – Если он начнет, как когда-то Борька, прыгать, мои пружины не выдержат!

– Не огорчайтесь раньше времени! – не согласился буфет. – Ведь это девочка. А что, если она спокойный ребенок?

– Легко тебе говорить, – вздохнул диван. – К тебе никогда не подпускали детей. Нет. Надо бы как-то подействовать на хозяйку! Вот трюмо почти всегда молчит, а между тем хозяйка уделяет ему больше всех времени.

– Я только отражаю, но никогда и ни во что не вмешиваюсь, – неохотно сказало трюмо.

– И что же вы отражаете сейчас, когда в комнате никого нет? – язвительно спросил шкаф.

– Сейчас я отражаю край буфета, тумбочку, телевизор и большого плюшевого зайца. Но это, смотря под каким углом смотреть, – ответило трюмо.

– Мне кажется, что мы с этим зайцем сродни, – заметил диван. – Эй? Заяц?

– Жди, – усмехнулся буфет. – Сейчас он тебе ответит. Или ты надеешься, что он заполнит собой твою яму? Тебе придется подождать полгода. Ты помнишь, о чем говорила кровать? Сначала все вещи не живые. Они оживают постепенно. Вот приедет эта девочка, тогда…. Только имей в виду, если девочка не подарок, то из этого милого зайца может получиться отвратительный субъект!

– Эй, кровать! – не согласился диван. – Ты, в самом деле, считаешь, что этот замечательный заяц пока еще ничего не соображает?

– Тсс, – ответила кровать. На ней спала новая хозяйка.

P.S.

Сергей проснулся среди ночи от холода и головной боли. Мутно поблескивала подвальная лампочка. Матово отсвечивали бока газовых баллонов. Змеились щупальца черных шлангов. Бессмысленно торчал из стены обрезок ржавой трубы с каплей холодной воды на конце. Целый подъезд без горячей воды. Выгонит, точно выгонит его бригадир. Так и сказал ему вчера. Дома несчастная жена. Трое пацанов. В горле сухость и жжение. В груди боль. И отчаяние. Сергей тяжело встал и, чувствуя, что боль и отчаяние захлестывают, ощущая поднимающийся в голове вчерашний хмель, натянул на руки промасленные рукавицы и, разбрасывая шланги, потянулся рукой к вентилям сварки.

Р.P.S.

От взрыва мгновенно вылетели стекла в этом и соседних домах, а затем целый подъезд панельной пятиэтажки сложился как карточный домик внутрь себя, разрывая и сплющивая все живое. Уже через секунды на месте четверти дома поднимался столб пыли, прикрывая собой холм, состоящий из обломков плит, строительного мусора, раздробленной мебели и истерзанных тел. Пришла боль и смерть.

Только большой плюшевый заяц не почувствовал ничего.

2000 год

Три сестры

В одном царстве-государстве, в затерявшемся среди лесов и рек провинциальном городке, на окраине затрапезного микрорайона, на третьем этаже панельной пятиэтажки, в обычной однокомнатной квартире жила-была женщина. И было у нее три дочери: старшая – Варвара-краса – черные глаза, длинная коса, средняя – Людмила-умница – умный побоится, дурак не сунется, младшая – Ирка-дурилка, палец в рот не клади, до колен откусит. Любила их мать, души не чаяла. Баловала, а все одно – к порядку приучала. Жизнь на них положила, здоровье подорвала, но жалости об этом не имела. Об одном у нее была жалость, что счастья дочерей увидеть ей не суждено будет. Так и сказала им, когда пора умирать ей пришла:

– Прощайте дочки мои славные, милые и любимые. Простите меня, что растила вас, растила, как цветете вы, оценила, а яблочка с ваших веточек попробовать не успею. Ни попотчевать мне уже угощеньем знатным богатырей-зятьев, ни подержать на руках внуков и внучек, ни порадоваться вместе с вами радостью вашей. Но перед смертью хочу одарить вас и дать один наказ. Об отце вашем я не скажу ничего, и вам не след его разыскивать, но для каждой из вас есть от него волшебный подарок.

С этими словами мать вручила Варваре зеркальце, Людмиле ключ, а Ирке носовой платок. Вздохнула и сказала:

– Хоть и кажутся вам эти подарки немудрящими безделушками, но в каждом из них есть смысл. Берегите их и не расставайтесь с ними. Ты, Варвара, других сестер краше, тебе недобрых людей, что на твою красоту покуситься готовы будут, опасаться надо. Зеркальце это их распознать и поможет. Оно только правду показывает. Прежде чем с человеком разговор разговаривать или еще что затевать, посмотри на него через зеркальце, понаблюдай, и все на свои места сразу встанет, потому как увидишь его таким, какой он есть.

Тебе Людмила ума своего бояться надо. С лица ты пригожа, хоть и не слепишь особенной красотой, но когда красота ум не застит, беда от ума случиться может. Как раз тот, кто умнее других, иногда не подумав, и поступает. Вот для таких случаев тебе этот ключик. Как почувствуешь, что тебе выбор сделать надобно, или когда чужая воля твою волю подчинять станет, коснись этого ключа и подумай, а готова ли ты отдать его, ежели точно будешь знать, что обратно уже не получишь? И стоит ли вставлять его в чужой замок, когда своего не знаешь?

Тебе, Иринка, носовой платок. Какое волшебство в нем, я не знаю, но верь мне, что волшебство в нем особенное. Так что ты живи да прислушивайся, может и откроется тебе это волшебство, а через него и счастье. А еще я хочу, дочки мои, чего бы ни случилось, как бы жизнь с вами не обошлась, чтобы не забывали вы друг друга, а в этот день раз в три года приезжали сюда и мамку вашу добром поминали.

Сказала это и померла. Похоронили дочки мамку на городском кладбище, придавили ее могилу серым камнем, поплакали, погоревали, однако делать нечего. Поделили они те небольшие денежки, что от мамки остались, собрали вещи, заперли за собой квартиру и отправились, куда глаза глядят.

Долго ли коротко ли, но пролетели первые три года как один день. И как мамка и завещала, собрались через три года дочки ее вместе в маленькой однокомнатной квартире. Смахнули пыль, открыли окна, поставили чайник на газ, сели на маленькой кухне и стали друг другу о себе рассказывать.

Первой начала Варвара-краса, которая еще красивее стала. Выложила она перед собой зеркальце и поведала сестрам, что как мамка им сказывала, так и случилось. Не единожды ее это зеркальце выручало. Дошла она с этим зеркальцем аж до самой до столицы, устроилась на хорошую работу, сидит в светлых хоромах, на телефонные звонки отвечает, да важные бумаги составляет. А вокруг все вельможи да богатыри, купцы да дружинники княжьи. И каждый норовит глаз на нее положить. Но только глаз у них добрый, когда она в глаза им смотрит. А когда через зеркальце, глаз злым становится. Только и сберегается она этим зеркальцем в тех хоромах.

Подхватила рассказ старшей сестры Людмила-умница. Выложила она перед собой ключ и рассказала, что привела ее дорога в большой город, где в середине лета ночь как день, куда не пойдешь, всюду или река, или море плещется, а по ночам мостки через воду торчком встают. И в том чудесном городе устроилась она на хорошую работу, иноземных гостей встречает, в гостиных дворах размещает, по городу их водит, всякие местные диковинки показывает, сказки сказывает и рассказы о городе на языке тех иноземцев говорит. И ключ ей в этой работе не единожды услуги выказывал. Не от одной глупости уберег. А желающих на глупости много, но помнит она, что только ослабишь пальцы, ключ вырвут, а там ищи свищи ветра в чистом поле. Только этим и сберегается.

Выложила перед собой на стол платок и Ирка-дурилка и вот что сказала. Шла она, шла то ли на запад, то ли на восток, то ли на закат, то ли на восход, но далеко забрести у нее не получилось. Ноги сбила. Оглянулась по сторонам, платок достала, в пальцах помяла, к уху поднесла, носом потерлась, ничего не обнаружила, не услышала, не почувствовала. Вспомнила про Людмилу-умницу, которая всех других умнее будет, да и на лицо пригожа, и заплакала. Куда ей, дурилке рыжей, у которой только одна наглость за душой и есть, мамкин наказ исполнить? Потянулась она за платком, чтобы слезы вытереть, и тут ей мысль в голову пришла, что учиться ей надо, чтобы с Людмилой умницей хоть на одну сотую сравняться. Оглянулась она по сторонам, увидела какое – то училище, где инженеров разных обучают, наглость свою подобрала, да и записалась в студенты. И теперь обучение проходит.

Посмеялись над Иринкой сестры, чай допили, да и по сторонам своим разъехались.

Вот едва успел снег три раза страну ту засыпать, а потом стаять без остатка, как еще три года минуло. Снова сестры собрались в маленькой квартире, пол вымыли, комнату проветрили, чай вскипятили, сладости на стол высыпали и сели разговоры разговаривать.

Первой начала Варвара-краса, которая не только еще красивее стала, но и приоделась в дорогую одежду, перстнями дорогими пальцы украсила, да и на дорогой машине к дому подъехала. И сказала, что слушала она мамку, да видно плохо слышала. Не для того ей было видно зеркальце дадено, чтобы себя сберегать, а для того, чтобы людей насквозь видеть и собственную судьбу с их помощью выстраивать. И как только она это поняла, так сразу удача к ней лицом повернулась, деньги у нее появились в достатке, хоромы в которых она работает, еще просторней стали, а вельможи разные уже не только мимо ее стола проходить стали, но именно ее внимания добиваются.

За Варварой рассказ свой и Людмила-умница начала. И она сказала, что слушала мамку, да видно плохо слышала. Конечно, не в лад ключ свой встречному поперечному отдавать, но пользу от этого ключа извлекать все же надо было. И как только она это поняла, попробовала этим ключом нужные замочки открывать. И сразу после этого удача к ней лицом повернулась, деньги появилась, и вот уже она не только иноземцев по городу не водит, но и сама к иноземцам ездит, по их городам прогуливается и их диковинки рассматривает.

Выслушала своих сестер Ирка-дурилка, вздохнула и сказала, что, как училась она в училище своем на инженера, так и учится. А на курсе у них девчонок много, и одна другой краше. А она Ирка-дурилка со всей своей наглостью и упорством пусть и не самая страшненькая, но и не красавица точно. Вспомнила она тут про Варвару-красу, потянулась за платком, чтобы слезы вытереть, и тут ей в голову пришло, что с Варварой ей все одно не сравняться. Оглянулась она по сторонам, присмотрелась, а людей то вокруг много, есть и красивые, есть и не очень, только никто этой своей внешности не огорчается. И она не стала. А как слезы высохли, так и вовсе подумала, что не та красота глаз радует, что с лица льется, а та, что из глаз сияет и лицо освещает.

Посмеялись над Иринкой сестры, чай допили, да и по сторонам своим разъехались.

Больше тысячи раз пропел петух на утренней зорьке в соседней деревне, со счета сбился, когда снова сестры в маленькой квартире собрались. Вещи перебрали, на балконе вывесили, пыль с мебели смахнули, чайку заварили душистого и за разговоры принялись.

Первой как всегда начала Варвара-краса. Вздохнула она глубоко и сказала, что все у нее есть в этой жизни. И деньги, и дом, и муж богатый, а счастья нет. И где это счастье отыскать – она и не знает вовсе. И зеркальце ей в этом не помощник, потому как даже когда нет у нее его под рукой, она словно всех людей через это зеркальце видит.

Второй стала рассказывать Людмила-умница. И тоже вздохнула тяжко. И тоже сказала, что и у нее дом полная чаша, и ребеночек первый народился, и муж хороший, и друзья, и работа, а счастья нет. И откуда счастье берется, она не знает, и ключ свой уже и не достает больше, потому как, даже когда в руке он зажат, у нее такое чувство, что спрятан он так, что ни в жизнь его не отыскать.

Третьей стала рассказывать Ирка-дурилка. Улыбнулась она так светло, что словно вся квартира осветилась и сказала, выложив перед собой платок, что ничего у нее почти нет. Денег маловато. Дом не полная чаша. Муж не богаче других, а некоторых и беднее. И детей пока еще у нее нет, хотя и ждет она деток, словно теплой весны жгучей зимой. А счастье у нее есть. И дал счастье ей это платок. Потому что всякий раз, когда слезы к глазам у нее подступают, и рука за платком тянется, вспоминает она мамкины слова и сама к себе прислушивается. И облегчение приходит.

Пригляделись сестры к младшей своей и тут только заметили, что она словно переменилась. И одета просто, но со вкусом. И неожиданно красотой какой-то не броской, но настоящей расцвела. А главное, глаза у нее светятся. Счастье из этих глаз так и льется. Заметили они это и разгневались, что мамка их не по справедливости одарила. Выхватила Варвара у Ирки платок, чиркнула Людмила спичкой и подожгла его. Вспыхнул платок и в пепел рассыпался. А Ирка грустно так улыбнулась, встала из-за стола и сказала, что на сестер она не в обиде, но только не будет им теперь покоя ни отсель, ни досель, ни за тыном, ни за околицей, покуда они злости в себе не вытравят. А если и вытравят, все равно покоя не найдут, потому как, сколько ниточка не вьется, а концами не свяжется. Сказала так и в воздухе растворилась.

Тут только сестры поняли, какую беду сотворили! Ведь говорила же им мать, чтобы берегли они эти подарки! Значит, была в них волшебная сила! Поплакали сестры, поплакали, но делать нечего. Надели дорожную одежду, вышли из дома и пошли искать младшую сестру.

И пошли сестры то ли на запад, то ли на восток, то ли на закат, то ли на восход. Сколько они шли, нам неведомо, только обувь разбили, платье обтрепали, да и сами поиздержались в дороге. Небо над головами их потемнело, кусты да деревья раскидистые к дороге сдвинулись, не поймешь, то ли ночь светлая вокруг, то ли день непроглядный. Да и дорога уж в такую тропку превратилась, что и рядом идти не можно, а только след в след. Иди, да следи, чтобы острый сук платье не разодрал и тело не расцарапал, да прислушивайся или к скрипу древесному, или к шагам неведомым за спиной. Холодом с невидимых оврагов повеяло, уж и не рады были сестрицы, что в путь отправились, да вот только не всякая дорога возвращение терпит. Когда пройдено немало – всякий привал манит, а возврат отпугивает да немощью грозит.

Долго ли коротко ли, только увидела вдруг в стороне Варвара огонек. Сестру локтем толкнула – не окно ли? Точно окно! Стойко горит, не мечется, как костер, не моргает, как огонь болотный.

Свернуть решили сестры с дороги, на ночлег попроситься, а если с ночлегом сладится, так и воды горячей одолжить, а то и чаем угоститься. Полезли сестрицы через буераки, глянь, а огонька словно и не было. Только на дорожку возвращаться собрались, а огонек снова за плечами светит. Снова сестры к свету зашагали, сквозь паутину и сучья проламываясь, о жгучую траву ноги обжигая, а огонь опять то ли в воздухе растворился, то ли лунным лучом истаял, что сквозь тучи упал. Повернулись сестрицы в обратный путь, а огонек снова за плечом маячит. С полночи так бедолаги по чаще шарили, уже и паутину с лица смахивать перестали, когда догадалась Варвара, как с мороком лесным сладить. Зеркальце достала, да через него на огонек взглянула. Взглянула, да так и обмерла. Не один, а три огонька в зеркальце отразились! Рядком они горели, словно окна в горнице, да близко так, только бузину да калину раздвинуть, да по поляне от росы и лунного света серебристой пройти. Минуты не минуло, как калитка в тумане нарисовалась, а за ней дом бревенчатый с высокой крышей, а там уж как по заказу и тучи на небе разбежались, и не только Луна на небо выкатилась, а и звезды, словно просо из худого мешка, высыпали. Прильнули сестры к окнам, только стекла в них неровные оказались, светом одаривали, а картинку берегли. Подошли сестрицы к двери и начали в мореное полотно стучать. Стучали, пока кулаки и пятки не сбили, только не отзвука из дома не вышибли. Тишина стояла, что в доме, что вокруг него. Даже птицы лесные примолкли, только ветер сырой подул, поволок по небу тучи ночные, чтобы звезды спрятать, да Луну занавесить. Вздохнула тут Людмила, поежилась и сказала, что нечего стучать, надо в дом войти. Хозяева или отлучились куда или глухотой страдают. Злые люди окнами в ночи не светят, а добрые разве только на улицу непрошенных гостей выпроводят, так чего боятся, если они и так на улице?

Подергали сестрицы дверь за железную скобу, толкнули, снова подергали. Только дверь и на волосок не сдвинулась, словно гвоздями к косяку прибита была. Тут Людмила и нащупала скважину замочную под ручкой. Нащупала, да и о ключе вспомнила. Он словно сам у нее в ладони ожил, плавно в отверстие вошел, легко повернулся, а там уж дверь сама открылась.

Вошли сестрицы внутрь, да так и замерли на пороге. Увидели они горницу в три окна, а в горнице той горели лучинки, да не одна, а сразу семь, причем ни одна из них не коптила, и ни одна не сгорала, а между лучинками сидел на лавке дед – сединой за двести лет – в овчинке поверх рубашки-косоворотки да в латаных портах и штопаных носках. Сидел и валенок латал. Заплатку на задник ладил, шилом в кайму тыкал, дратву подсекал, да затягивал. Поздоровались сестры с дедом, поклонились седому, а он в ответ и рта не раскрыл, только глазом из-под мохнатой брови сверкнул, да морщины на лбу вспучил. Помолчали сестры, перемялись с ноги на ногу, да разговор завести попытались.

– А что ж ты, дед, валенки подшиваешь? – спросила Варвара-краса. – Или зима на дворе?

Ничего не ответил дед, только опять глазом зыркнул и дратву на палец захлестывать продолжил. Почувствовала тут Людмила-умница, что холодом по ногам потянуло, наклонилась к окошку, а за ним – белым-бело! Луна на небе все та же сияет, а под Луной-то все снегом укуталось – и изгородь, и деревья, и трава, и снег все сыпет и сыпет. Шагнула Людмила-умница ко второму окну, а за ним – черным-черно! Дождь хлещет, стекло захлестывает, желтые листья к раме лепит! Наклонилась к третьему – а там тишь, да шелест, только звезды на небе мерцают, да соки весенние в голых стволах шуршат!

Выпрямилась Людмила, дух перевела, оглянулась, да Варвару-красу, которая и сама в окна до беспамятства упулиться готова была, локтем толкнула. Дед – сединой за двести лет уж и валенок подшил, и на ногу его натянул, и притопнул, и крякнул, и седину разгладил. Гостьям подмигнул и лучинку задул. Одну замучил, да всех ущучил. Разом все семь погасли. Испугались было темноты сестрицы, но тут же другой огонек в ладонях деда затеплился. Стекло звякнуло, керосином пахнуло, и горница ожила.

– Только для дорогих гостей жгу! – раздался дребезгливый голосок, и поплыла лампа по горнице, старичка за собой повела-потащила, а за ним голосок его тонкий разобрала-расхлестала.

– Пойдемте, дочки-сестрички, чайку попьем, да баранки погрызем. Чай с таком, баранки с маком. Кому надо, дам рафинаду.

Из горенки за печку, из-за печки в кухоньку. С ног да на лавку. За стол да к скатерке. Самовар медный, зато дом не бедный. Сахар кусками – мед туесками. Масло слезками – тянучки полосками. Хлеб теплый, молоко топленое. Чай душистый – дед пушистый.

Провел хозяин ладонью по макушке, серебро распушил, бороду разгладил, чайку из чашки в блюдце плеснул, на зуб кусок сахара поймал, наклонился к столу, губы вытянул и с присвистом погнал чаек внутрь. Пьет и на сестриц зыркает, да морщины у глаз пучкует.

Хотели налить и себе сестрицы чайку, да вентиль у самовара горячий, не ухватишься. Подал дедок носовой платок, ухватила Людмила-умница платок за уголок, а он тут же в пепел и обратился. Пришлось голыми пальчиками вентиль выкручивать, чашки двигать, да обратно крутить, а чайник заварной, что у самовара на макушке примостился, и того горячей оказался, вот уж понаморщили сестрицы носы, вот уж сами себе мочки ушные поотдергивали! Однако чаем разжились, баранками обзавелись. Стали баранки в мед макать, да кусать и чаем запивать. Пьют, да на деда смотрят, а он знай себе посвистывает, да блюдце кипятком полнит. Однако чай чаем, но надобно и честь знать. Замялась тут Варвара-краса, спросить что-то хотела, да словно изо рта не шло, обернулась она на сестру, да и та рот раскрывает, а сказать ничего не может. Усмехнулся дед, крякнул, кашлянул, хмыкнул, хрюкнул, локти на стол поставил, щеки надул, улыбку от уха до уха раскинул.

– Кто ты, дедушка? – спросила, наконец, Варвара, и собственному голосу удивилась, таким тихим и тонким он ей показался.

– А ты как думаешь, красавица? – прищурился дед и колпак красный на голову потянул.

– Дед Мороз? – пискнула Людмила.

– Может и да, а может и нет, – поскучнел дед, но тут же снова улыбку между ушей выстроил. – Однако какой мороз летом?

– А… в окнах? – не поняла Людмила.

– Так то в окнах! – сдвинул брови дедок и тут же залился дребезгливым смешком. – Ладно, не буду рты вам вязать, спрашивайте, зачем пришли?

– Так мы разве пришли туда, куда шли? – не поняла Людмила.

– Смотря, куда шли, – пожал плечами дедок.

– То ли на запад, то ли на восток, то ли на закат, то ли на восход, – пролепетала Варвара. – Куда глаза глядели, туда и летели. А как глаза и ноги устали, так и встали.

– Пришли, значит, – согласился дедок и платок из рукава вытянул. Пот со лба смахнул, нос бугристый и ноздрястый в платок окунул, уголки глаз промокнул и снова платок в рукав отправил.

– Сестра, – прошептала Людмила.

– Сестра, – пискнула Варвара.

– Нет у вас никакой сестры, – ответил дед.

– Как это нет? – не поняла Людмила.