Главный рубильник (сборник)

– Эфрон. Возьми осла, корзины, позови Каттими. Надо снимать виноград.

– Но Каттими с овцами!

– Абас сменит ее. Принесет пару кувшинов воды и сменит.

Мать подняла глаза. Самая красивая неситка от Галиса до Хаттусаса. Даже теперь, когда паутинка морщин поселилась вокруг глаз. Нигнас вздыхает, когда Эфрон приходит к нему в мастерскую, чтобы упражняться на заднем дворе во владении мечом. «По-прежнему сияют звезды в глазах чудесной Хастерзы» – спрашивает всякий раз. «Сияют!» – гордо отвечает Эфрон. «Передавай ей поклон!» – просит Нигнас. «Она ждет Цохара, моего отца!» – говорит Эфрон. «Пять лет! – горестно качает головой Нигнас, – Пять лет прошло!» «Но гранат по-прежнему плодоносит!» – с улыбкой отвечает Эфрон. «Долгих лет жизни твоему дереву, Эфрон!» – вздыхает Нигнас.

– Эфрон! – повысила голос мать. – Ты слышал мои слова?

– Да, – кивнул Эфрон. – Я возьму меч.

– Ты еще слишком мал для большого меча, – подняла она голову.

– Вот, – показал Эфрон раскрытые ладони.

Только один палец был еще полусогнут. Десятый год не закончился.

– Отец говорил, когда мои годы заберут все пальцы, придет пора сжимать рукоять настоящего меча! – гордо сказал Эфрон.

Тень боли мелькнула в глазах Хастерзы. Но она кивнула:

– Хорошо. Только меч не добавит горсть зерна под жернов.

Эфрон улыбнулся. Абас подсказал ему, как ответить.

– Зато он может сохранить жизнь тому, кто размалывает зерно.

Хастерза удивленно подняла брови.

– Тяжело? – спросил Абас, когда на поднимающейся в горы деревенской улице Эфрон отстал.

– Нет! – махнул рукой мальчик, поправляя на плече тяжелое оружие. – Я догоню.

Абас придержал осла, подождал. Эфрон убедился, что никто не видит, как он – сын Цохара – недостойно цепляется за осла, и взялся за тонкие прутья.

– К Нигнасу? – спросил Абас.

– Да, – согласился Эфрон. – Потом к роднику. И на виноградник.

– Я подожду тебя у мастерской, – сказал раб. – Посмотрю за ослом. Потом сменю Каттими, а ты пойдешь к роднику. Наверное, подгоню овец к саххану, чтобы помочь вам.

– Хорошо, – кивнул Эфрон.

Из-за поворота выехала колесница. Две лошади бодро тянули ее. В колеснице за спиной возничего стоял грузный человек в длинном халате. Высокая остроконечная шапка украшала его голову. Блеснувшие на щеках и бороде капли пота отразили презрительную усмешку. Абас медленно выпрямил согнутую в почтительном поклоне спину.

– Не боишься, что вельможа ударит тебя бичом? – спросил он Эфрона. – В деревне говорят, что не зря он катается по окрестностям. Табарна будет проезжать сегодня через деревню, и надсмотрщик Пата ищет жертву, чтобы выказать старание перед правителем. Умерил бы ты гордость и склонился в поклоне перед ним.

– Я не раб и не крестьянин, – гордо ответил мальчик. – Я сын воина! А это всего лишь управляющий сахханом.

– Сын воина, – кивнул, вытирая пот со лба, Абас. – Я помню, что говорил Цохар. О том, что пока жив гранат на вашем саххане, жив и он. Я помню. Но прошло пять лет. Давно уже воины Муваталлиса вернулись в свои дома и не раз уходили на другие войны. Где твой отец, Эфрон?

– Возможно он в плену Рамсеса, – сверкнул глазами Эфрон. – Мой отец прославил свое имя! Но никто не видел его убитым!

– Значит он в плену? – задумался Абас. – Если он жив, это значит, что ты сын раба, Эфрон.

– Молчи, раб! – срывающимся от ненависти голосом закричал мальчик.

– Молчу, – покорно согнул спину Абас.

– Мой отец вернется! – опять закричал мальчик.

– На все воля богов, – равнодушно проговорил раб.

– Нигнас обещал взять меня в Хаттусас, – продолжал волноваться мальчик. – Я принесу жертву у скалы шествующих богов! Они помогут! Они вернут моего отца!

– Там приносят в жертву людей, – тихо сказал Абас.

– Рабов! – поправил его Эфрон.

– Рабов, – согласился Абас. – Таких как я. Но чаще рабынь. Таких как Каттими.

– Никто не может убить вас, – отрезал Эфрон. – Вы наши рабы.

– Да, – печально согласился Абас и остановился.

Над серыми стенами дворов, кое-где перемежаемыми бледными пятнами зелени, слепило глаза солнце. Фигурки двух женщин с кувшинами поднимались по тропе. Абас смотрел на юго-восток.

– Там твоя родина? – спросил Эфрон, поправляя тяжелый меч.

– Да, – кивнул Абас. – Очень далеко. За Миттани. За Ассирией и Вавилоном. Там самое прекрасное место на земле. Город Сузы. Элам. Я эллипи, мальчик. Как давно это было. Так давно, что не было тебя, Каттими. Хастерза была мала, как ты сейчас. Я был воином, маленький хетт. Но я не оставлял дерево своим детям. И они, скорее всего, уже не ждут меня. Если еще живы.

Абас поднял руки и произнес несколько певучих фраз.

– Что ты сказал? – спросил его Эфрон.

– Это слова из древней легенды, – медленно проговорил раб. – Слова друга, который предостерегает героя от необдуманного поступка. На твоем языке они прозвучали бы так: “Я расскажу твоей матери о твоей славе, пусть она издаст крик. Расскажу ей о постигшей тебя смерти, пусть она зальется слезами”.

– Все также сияют звезды в глазах чудесной Хастерзы? – прищурил глаз Нигнас. Второго глаза у него не было. Уродливый шрам пересекал лицо, обрываясь на пустой глазнице. Двух пальцев не хватало на левой руке. Он зажимал оставшимися тремя пальцами круглое медное блюдо и, осторожно постукивая, наносил на край мелкий рисунок.

– Здравствуй, Нигнас, – как можно солиднее ответил Эфрон, снял с плеча меч и присел на пороге мастерской. – Я сегодня пришел с мечом отца!

– Я вижу, сын Цохара, – улыбнулся Нигнас. – Пожалуй, меч отца все еще великоват для тебя. Но сегодня я не смогу уделить времени занятиям. Мне нужно закончить жертвенное блюдо. Завтра я повезу его в Хаттусас. Это для храма.

– Ты помнишь о моей просьбе? – тревожно спросил Эфрон. – Я хотел бы принести в жертву ягненка на возвращение моего отца. Богу грозы Перуа.

– Почему именно Перуа? – удивился Нигнас.

– Мать говорит, что это древний бог нашего народа, – объяснил Эфрон. – Он был богом еще тогда, когда наши предки пришли в эти земли!

– В эти скалы и камни, – пробормотал Нигнас.

– Что за рисунки ты делаешь? – спросил Эфрон.

– Это блюдо для возношений одному из древних богов хатти, народа, который жил на этой земле до нас, – ответил Нигнас. – К каждому богу следует обращаться на языке, который он понимает. Это письмена хатти. Уже завтра жрец бросит на блюдо внутренности жертвы, и будет гадать.

– А не мог бы он погадать о судьбе моего отца? – затаив дыхание, спросил Эфрон.

– Слишком велика цена гадания, – ответил Нигнас. – Жрец гадает на человеческих внутренностях. Тебе придется отдать храму Каттими и Абаса. Абаса в жертву, а Каттими в уплату обряда. Ты готов к этому?

– Мы не сможем обходиться без рабов, – опустил голову Эфрон. – Мать не заплатила этой весной ни одного сикеля за наш саххан. Надсмотрщик приходил в прошлом месяце. Пригрозил вырубить виноградник и отобрать землю.

– Вы могли бы передать саххан общине, – предложил Нигнас. – Крестьяне обрабатывали бы его и платили вам.

– Мать говорит, что денег хватило бы только на оплату саххана, – вздохнул Эфрон. – На что бы мы стали жить?

Нигнас отложил в сторону блюдо, пристально посмотрел на мальчика.

– Эфрон, передай Хастерзе, что я собираюсь прибить чучело орла с раздвоенной головой над своими дверями. Этот орел для нее. Я хочу, чтобы вы перешли в мой дом.

– Как ты можешь говорить об этом? – возмутился Эфрон. – Разве моя мать юная неситка или вдова? Мой отец жив! Ты слышишь?

Нигнас вновь взял блюдо и продолжил работу.

– Ты слышишь, Нигнас? – повторил Эфрон. – Ты же сам рассказывал, что когда армии Рамсеса были развеяны, а сам он спасся бегством, вы обошли всю равнину перед Кадешем. Тело моего отца не нашлось. Пленные говорили, что отца пытали, его избивали палками, но никто не сказал, что его убили!

– Твой отец был великим воином, – пробормотал Нигнас, – но за сделанное им враг мог отплатить только смертью.

– Он жив, Нигнас, – упрямо прошептал Эфрон. – Гранат на нашем участке плодоносит. Или ты забыл слова Цохара?

– Я помню, – стиснул губы Нигнас.

Они вновь поднимались по каменистой тропе. Из-за пыльных каменных заборов свешивались ветви абрикосов. Абас вел осла и приветствовал движущихся навстречу путников.

– Кто эти люди? – спросил его Эфрон.

– Это скитальцы, – ответил Абас. – Это люди, которые решили, что где-то лучше, чем там, где они жили до сих пор. Так бывает. Смотри – это лувийцы. Они бегут от войны, которая подступает с юга. Вчера через деревню проходили хурриты. Они бегут от Ассирии. И уже не надеются, что Миттани защитит их. На рынке у главных ворот в Хаттусасе по-хеттски, или по-неситски, как вы говорите о себе, разговаривают в два раза меньше, чем по-лувийски или на палийском наречии. Таблички составляются на аккадском. Обряды совершаются на хатти. И все куда-то бегут. Ищут лучшей доли, но вечерами, когда огонь в очаге засыпает, поют об оставленной родине. Как и твоя мать. О северных плоских равнинах, где нет края у земли, и где травы способны скрыть человека с головой.

– Когда-нибудь я стану настоящим воином и увижу эти земли! – упрямо сказал Эфрон.

– Воин подчиняется указаниям правителя, – сухо заметил Абас. – Я ничего не собирался завоевывать. Более всего я хотел остаться со своими детьми в маленьком доме, который стоял на склоне горы у быстрой Хоаспы. Но мой правитель решил, что милость богов позволяет ему напасть на Вавилон. Милость же была на стороне касситов.

– Кто победил в той войне, которую вел ваш правитель? – спросил Эфрон.

– Разве бывают победившие в войнах? – прищурился Абас. – Элам очень древняя страна. Древнее Хеттии, Миттани, Ассирии. Такая же древняя как страна Кемет или страна Шумер, города которой обратились в пыль. Но когда-нибудь и от нее останутся только развалины.

– Везде, где проходят воины-хетты, остаются развалины, – гордо произнес Эфрон.

– Все воины оставляют после себя развалины, – кивнул Абас. – Они вырубают гранатовые деревья и виноградники. Насилуют женщин. Убивают детей. Не знаю, как мог поступить Рамсес с твоим отцом, но правители Элама пленных убивали. Оставляли только женщин и маленьких детей.

– А как стал рабом ты? – спросил его Эфрон.

– Я? – усмехнулся Абас, поправляя ошейник. – Я испугался смерти и вымолил жизнь у ассирийского воина.

– Как тебе это удалось? – удивился Эфрон. – Ассирийцы безжалостны!

– Я был толмачом в Эламе, – объяснил Абас. – Знал много языков. Мог читать глиняные таблички, написанные не только аккадским, но даже и шумерским письмом. Это оказалось важным. Но со временем мои глаза стали сдавать, и однажды твой отец купил меня недорого на рынке в Халебе.

– Разве ты плохо видишь? – удивился Эфрон.

– Иногда зрение возвращается, – хитро проскрипел Абас и тут же развел руками, – но есть болезни, которые сильнее человека.

– Например? – нахмурился Эфрон.

– Старость, – улыбнулся Абас.

– Воин не доживает до старости, – поправил меч на плече Эфрон.

– Я не воин, я раб, – сказал Абас и остановился. – Пойду за эти скалы, – он показал рукой в сторону гор, – найду Каттими и пригоню овец к саххану. А ты иди к роднику. Только не набирай для дерева холодной воды. Возьми мутной, но теплой в озерце у родника.

У родника было шумно. Сразу три женщины с кувшинами стояли возле поблескивающей струйки в ожидании очереди. Еще две, не торопясь, набирали воду в высокие кувшины и крепили их на двух ослах. Эфрон отвел осла в сторону, стараясь не привлекать внимания женщин.

– Эй! – не преминула закричать одна из них. – Эфрон – сын Цохара и гордой Хастерзы! Зачем ты привел старого осла в такую даль? Есть же родник у вашего конца деревни? Или старик Абас уже не может дотащить на себе кувшин с водой?

– Нет! – тут же подхватила другая. – Он собирается набрать грязной воды из лужи, чтобы полить гранат на саххане. Он верит, что пока гранат плодоносит, его отец жив.

– Может он рассчитывает, что сам Муваталлис увидит его и возьмет в оруженосцы? – предположила третья женщина. – Муж говорил, что табарна будет сегодня проезжать через нашу деревню. К тому же надсмотрщика саххана видели. Пата уже полдеревни взбаламутил! Не иначе как опять будут набирать воинов?

– Ну, такого мелкого вряд ли возьмут, – съязвила первая. – Посмотрите. Он изогнулся от тяжести меча. Эфрон. Я слышала, что надсмотрщик собирается отобрать ваш саххан? У вас не нашлось денег в погашение долга? Что ты собираешься продать в первую очередь, чтобы погасить долг? Этот меч или мотыгу старого Абаса?

– Лучше бы Хастерза подумала о том, что в случае неуплаты надсмотрщик срубит не только старое гранатовое дерево, но и виноградник, – усмехнулась одна из женщин, набирающих воду в кувшины. – Зря она воротит нос от Нигнаса. Пусть нет глаза и двух пальцев. Нигнас еще крепкий мужчина и не бедный!

– Наверное, она тоже верит, что ее муж жив, – захохотала вторая. – И спит она с мечом, а не с настоящим мужчиной! Не Абас же ее обхаживает.

– Вряд ли дерево в состоянии помочь Цохару, если ему не помогли боги, – усмехнулась третья женщина. – Я слышала, что Вадар из Канеса, чей муж также был послан в войска Рамсеса под Кадешем и тоже пропал, уже нашла себе другого мужа?

– Нашла то она, нашла, – ответила вторая. – Да и того забрал тухканти в помощь Миттани против Ассирии. Год уже прошел. Вряд ли он вернется оттуда. Да и не думаю, что Вадар будет его ждать!

– Хастерза дождется, что морщины покроют лицо, груди обвиснут, и Нигнас обратит единственный глаз в другую сторону, – засмеялась первая.

– Тогда ей и Абас не поможет, – ответила третья. – Он еле дышит к тому же. Не переживет эту зиму!

– Так может отвести его в Хаттусас и погадать на внутренностях Абаса о пропавшем Цохаре? – громко спросила третья. – Хоть какая-то польза!

Эфрон молча набрал мутной воды в оба кувшина, поставил их в корзины и заторопился к саххану. Эти перепалки происходили всякий раз, когда он приходил к источнику. И даже слова были одни и те же. Именно поэтому и Абас предпочитал не показываться здесь вместе с ним.

– Куда ты спешишь? – закричала одна из женщин. – Ты не ответил ни на один вопрос! Или ты не понимаешь язык неситов? Сказать все то же по-лувийски? Или ты теперь говоришь только по-арамейски, как ваша рабыня? А вон и Каттими бежит! Сейчас мы ей все повторим, а она переведет для тебя!

– Эфрон! – произнесла, задыхаясь и коверкая слова, смуглая девчонка. – Беги к саххану. Надсмотрщик прибыл со стражниками и крестьянами. Они рубят дерево твоего отца.

– Ой! – заголосили, хватаясь за головы, женщины.

– Позови Нигнаса, Каттими! – крикнул Эфрон.

Эфрон перестал чувствовать тяжесть меча. «Рубят дерево твоего отца», – звучал в голове испуганный голос Каттими. Еще издали он увидел фигуры людей среди виноградных кустов. Спотыкаясь, мальчик вбежал в круг. Надсмотрщик, двое стражников и несколько крестьян стояли вокруг граната. А у ствола, сжимая в руках мотыгу, сидел Абас. Мертвый. Лицо его было спокойно и торжественно. Красное пятно расползалось на втянутом животе.

– Мальчишка! Наглец, который не считает нужным согнуть спину перед слугой Муваталлиса! – завизжал надсмотрщик. – Твой раб едва не поранил меня мотыгой. Ты ответишь перед табарной! Ты и твоя мать станете рабами! Я смешаю вас с пылью!

Чувствуя, что холодом охватывает пальцы, Эфрон дотронулся до плеча Абаса. Старик повалился в сторону. Ствол граната не был поврежден. Мальчик огляделся. Не менее пяти кустов виноградника лежали навзничь, и земля вокруг них стала влажной от раздавленных гроздей. Несколько овец в отдалении сбились в испуганный гурт. Мальчик огляделся еще раз, вдохнул полной грудью, снял с меча ссохшиеся кожаные ножны, отбросил их в сторону, ухватился за рукоять двумя руками.

– Уйди. Ты не тронешь моего дерева.

– Боги помутили твой разум, щенок, – завизжал надсмотрщик. – Твоя мать ни сикеля не отдала в этом году за саххан. Я выполняю закон. Если кто-нибудь имеет поле как дар табарны, он несет службу, связанную с этим владением! Саххан должен быть освобожден!

– Я подрасту, и буду служить табарне Муваталлису за этот саххан, – твердо сказал Эфрон. – Не тронь дерева. Или попробуй убить меня.

«Не посмеет, – подумал про себя Эфрон, – Не посмеет убить свободного несита. Сына воина Цохара».

– Что? – растерялся надсмотрщик, оглядывая испуганных крестьян и недоумевающих стражников. – Ты думаешь, что я отправлюсь в Хаттусас спрашивать разрешения табарны, чтобы справиться с каким-то нищим бродяжкой? Уйди щенок!

– Не тронь дерева! – упрямо повторил Эфрон, чувствуя, что руки его начинают дрожать, и капли пота скатываются со лба. – Не ты дал эту землю моему отцу. Пока он жив, никто не имеет право отнять ее у моей семьи. Я сын воина табарны Муваталлиса. Я сам буду воином Муваталлиса!

– Кто тут собирается стать моим воином? – неожиданно раздался с дороги властный голос.

Эфрон обернулся и увидел склонившихся крестьян, нескольких воинов на могучих конях и три богатых колесницы, с одной из которых ступал на камни человек среднего роста. Золотом отсвечивала его одежда. Воины сошли с коней и встали у него за спиной.

– Пата, что тут происходит? – обратился он к надсмотрщику по имени.

– Прости меня, табарна, – скорчился в поклоне надсмотрщик. – Да продлят боги годы твоего правления! Этот саххан был отдан воину, который погиб во время похода против Рамсеса. Его вдова ни сикеля не заплатила за землю в этом году. И я прибыл вырубить растения и отобрать саххан. Но встретил сопротивление. Сначала этот раб напал на меня, а теперь мальчишка угрожает мне мечом!

– Так это? – нахмурился Муваталлис, обернувшись к Эфрону.

Мальчик взглянул в закипающие яростью глаза и понял, что не может сказать ни слова.

– Не так, – раздался тихий голос из-за спины стражников.

Это был Нигнас.

– Выпрямься Нигнас, – сказал Муваталлис. – Я узнал тебя. Ты заслужил право стоять с прямой спиной в моем присутствии. Что ты скажешь об этом?

– Этот саххан был пожалован на время службы воину Цохару. Ты должен помнить о нем, табарна Муваталлис. Когда пять лет назад войско Рамсеса подходило к Кадешу, он был послан вместе с другим воином-лазутчиком. Они притворились перебежчиками, сказали, что хетты ушли к Халебу. И повторили эти слова после пыток. Это позволило напасть на войско Рамсеса внезапно и покрыло славой твои войска, Муваталлис. Но ни мертвого, ни живого Цохара и его напарника так и не нашли. Этот мальчик – сын Цохара. Он считает своего отца живым и отстаивает здесь его честь.

Нигнас замолчал. Муваталлис брезгливо взглянул на согнувшегося, но пылающего ненавистью надсмотрщика, обернулся к Эфрону, подошел, отвел в сторону дрожащий меч, поднял лицо мальчика за подбородок, вгляделся.

– Почему же вдова Цохара не просила о милости? – спросил он Нигнаса.

– Она тоже не верит в смерть мужа, – ответил Нигнас и добавил. – К тому же она гордая женщина.

– Гордая? – задумался Муваталлис, вновь обернулся к Эфрону. – Слушай меня Эфрон, сын воина Цохара. Твой отец мертв. Думаю, боги были достаточно милосердны, чтобы даровать ему смерть. Тела многих воинов были изрублены так, что их не смогли опознать. Эта земля не может более считаться сахханом твоего отца. Но я не хочу, чтобы деревья погибли. Я принимаю тебя на службу, Эфрон, и даю тебе этот саххан.

– Что я должен буду делать, табарна Муваталлис? – сипло спросил Эфрон.

– Пока немногое. Подрасти. И научиться твердо держать меч.

– Ты доволен? – спросил Нигнас, когда, наконец, народ разошелся, шумно обсуждая произошедшее на окраине села, и на участке остались только Эфрон, тело Абаса, покрытое ветхою тканью, и Каттими, приведшая осла.

– Не знаю, – ответил Эфрон, складывая выпачканные в пыли грозди винограда в корзины. – Сколько мне еще расти, чтобы Муваталлис взял меня в свое войско?

– Думаю, еще пять лет, – ответил Нигнас. – Как будете справляться без Абаса?

– Наймем рабочего, – ответил Эфрон, – Пять сикелей в год. Это меньше, чем платила мать за саххан в прошлом году.

– Меньше, – согласился Нигнас и добавил. – Все-таки передай матери про орла.

Эфрон промолчал.

– Ты достоин памяти своего отца, – сказал Нигнас, сделал несколько шагов в сторону деревни, обернулся. – Долгих лет жизни твоему дереву, маленький воин Муваталлиса.

– Что будем делать с телом Абаса? – спросила тихо Каттими. – Поднимать его на осла?

– Подожди, – остановил ее Эфрон, глядя вслед Нигнасу. – Я должен полить гранат.

2003 год

Вчера:

Швед

Холодный ветер дул вдоль переименованной Шпалерной от бывшего Литейного к бывшему Смоляному двору. Напрягал щеки, подхватывал жгучие искры колючего снега, который не падал с неба, а выстреливал из ночных подворотен, взлетал с жестяных кровель, срывался с припудренного февралем ледяного изгиба близкой Невы, сек пятиэтажные молчаливые здания, шесть колонн спящей церкви, черные окна бывших казарм Кавалергардского полка, облизывал фасады Таврического дворца, выглядывал в мертвых камнях давно уже растаявшие призраки царевича Алексея и адмирала Кикина, бился в тяжелые стены страшного дома, словно пытался вызволить десятки, сотни, тысячи людей.

«Чтоб ты сдох»! – подумал следователь Назаров, морщась от зубной боли и приглушенных криков, что раздавались и справа, и слева, и сверху. На часах уже было за два ночи, безумно хотелось разуться, опустить ноги в прохладную воду, опрокинуть стакан водки, упасть в теплую постель, но не затем, чтобы потянуть к себе безотказную Верку, а чтобы уснуть. Провалиться в черную яму, забыться и, главное, чтобы не видеть снов. Знает, знает он эти сны, поэтому и заснуть не может без водки, лучше уж без снов, а как проберет, все одно – такие сны лучше пьяному смотреть. Да только разве это сон? Валишься навзничь, летишь вниз, а как дна достигнешь, вот оно уже и утро. Впрочем, с этим чертовым зубом и водка не поможет уснуть.

– Ну, что молчишь? – утомленно спросил Назаров.

Подследственный сидел на железном стуле, уставившись в пол. Назаров даже приподнялся, чтобы разглядеть, что увидел этот странный человек на полу, затем пробежал взглядом по стоптанным валенкам, по угловатым коленям, по тяжелым рукам, одна из которых была перемотана грязной тряпицей, по впалой, но широкой груди, пока не добрался до квадратного подбородка, массивного носа и грубых скул. Глазные яблоки под опущенными веками подрагивали живыми буграми, а сразу над бровями лоб исчезал, скашиваясь к затылку.

«Урод, – мелькнула мысль. – Ночью такой встретится, черта помянешь. И имя такое же. Сопор. Запор, бога мать. Швед хренов. Какой он шпион? Ну, не пришел мужик по повестке, и что? С ума они там все посходили».

– А что говорить? – безучастно пробубнил подследственный.

– Связь с родственниками поддерживаешь? – спросил Назаров.

– Могу, – неожиданно проскрипел Сопор.

– Это как же? – насторожился следователь.

– Кричу, – пожал плечами подследственный, поднял тяжелую ладонь и махнул куда-то в сторону, за сырую стену затхлого кабинета, за Фонтанку, за дома, за лежащую подо льдом в забытьи Неву, за серый блин продрогшего залива.

– Издеваешься, сука? – скрипнул зубами Назаров. – Как на связь выходишь?!

– Кричу, – повторил Сопор. – Мама слышит. Там она. Скоген. Лес. Горы. Там она живет.

«Что делать? – закрыл глаза Назаров. – Боли он не чувствует, Маликов кулаки уже об его рожу сбил. На карцер ему наплевать. Подписывать ничего не хочет. Зря я, что ли, вторую неделю с ним мучаюсь?»

– Язык-то не забыл еще, швед? – бросил следователь, разминая папиросу.

– Не забыл, – уныло пробормотал Сопор и вдруг четко и раздельно произнес несколько колючих слов.

– Что ты сказал? – оживился Назаров. – Никак по-немецки?

– Нет, – качнулся Сопор. – Я сказал тебе, Назаров, чтобы ты шел туда, где растет перец. У нас так говорят плохим… Плохой ты, Назаров, вы все тут плохие.

– А ты, значит, хороший?

– И я плохой. Мусор, – погладил перевязанную тряпицей руку подследственный.

– Чем же ты плох? – презрительно прищурился Назаров.

– Маму не слушал, – поднял глаза Сопор. – Бросил ее.

– Отчего же?

– Лес не люблю. Камень дикий не люблю.

– А что же ты любишь?

– Ночь, – после паузы ответил подследственный. – Город.

– Так город из камня! – не понял Назаров. – Или здесь камень не дикий?

– И чтоб один быть, – словно не слыша следователя, продолжил Сопор.

– В городе? – удивился Назаров и зло макнул в чернильницу ручку. – Значит, маме кричишь?

– Ну, что там? – поинтересовался Назаров на следующий день, нервно поглаживая распухшую щеку. – Подписал?

– Подпишет, – сплюнул прыщавый Маликов, долбивший подследственного в очередь с Назаровым. – И не таких обламывали. Он же с моего двора. Я этого шведа еще помню, когда отцу и до пояса не доставал. В каморке он жил без окна. Кстати, двор у нас был чистый, что твой стол после сдачи дела, да только вся детвора этого дворника боялась как огня. Не знаю, кто, как, а он точно враг.

– Что значит, «не знаю, кто, как»? – бросил потухшую папироску Назаров. – Сомневаешься?

– А ты? – прищурился Маликов.

Не отвел взгляд Назаров, хотя и почувствовал сквозь ледяной прищур не только ужас загнанного зверя, но и наглую уверенность стукача.

– Я их разоблачаю, – отрезал Назаров. – А ты, похоже, кулаки жалеешь? Или у этого дворника рожа каменная?

– Не приживаются на его роже синяки, – процедил Маликов. – И на слове меня, Назаров, не лови. Я не один десяток гадов, куда надо, спровадил. Это ты все в добренького играешь!

– Так нет у нас ничего на этого Сопора! – прошипел Назаров.

– Будет, – ухмыльнулся Маликов. – Оставь-ка мне его еще на пару часиков. Руку его видел? О светобоязни слышал?

– Какая еще светобоязнь? – не понял Назаров.

– Такая! – ощерился Маликов. – От солнца. Сопор только по ночам двор мел. Мы все озоровали, старались ненароком дверь в его каморку распахнуть, только он все равно на топчане день-деньской под половиком лежал. Грозил нам! И знаешь чем?

– Чем же? – заинтересовался Назаров.

– Мамку позову, говорил, – зло рассмеялся Маликов и тут же зябко повел плечами. – Знаешь, как он завыл, когда луч солнца ему на руку попал? Кожа пузырями пошла! У меня двое из одной камеры с ним, жуть народ пробирает. Я ему сейчас не карцер, а прогулку пропишу. Прикажу его во дворе к решетке приковать. Ничего, не обморозится. Сговорчивее станет!

Зуб у Назарова прошел в тот же миг, когда выведенный голышом во двор Сопор завыл-заорал так, что затихли все остальные звуки в страшном доме, перестала капать с сырых стен вонючая вода, испуганно застыло в небе холодное питерское солнце. А потом в кабинет Назарова ввалился ошалевший Маликов, уронил на пол валенки Сопора, прохрипел недоуменно:

– Бежал!

Через минуту Назаров растерянно крутил головой в тесном холодном дворе, сторонился тюремного начальства, остервенело кроющего бранью ошалевших охранников, разглядывал следы босых ног, решетки, деревянные козырьки на окнах, какие-то гнилые доски, бочки, камни, груды изъеденной ржавчиной жести, оборачивался к кованным воротам.

– Не уг-г-лядели, сволочи! – начал заикаться Маликов.

– Крышу проверяли? – задрал подбородок Назаров.

– П-проверяют, – втянул в плечи голову Маликов. – Далеко не уйдет. Не так прост швед оказался! Те двое, что во двор его выводили, только рты разевают, сказать ничего не могут. Тут вспомнишь, как к-креститься!

– Думаешь, поможет? – зло прошептал Назаров. – Может, кол осиновый затесать?

– Не веришь? – удивился побледневший Маликов. – А т-ты затеши. Я вот напиться собираюсь. В стельку.

Назаров пил неделю и не мог опьянеть. Орал, топал ногами, бил подследственных, заполнял протоколы допросов, рвал пером бумагу, но глаз не мог отвести от валенок, что так и остались в углу его кабинета, пока, подчиняясь непонятному предчувствию, не отправился домой. Посыльный догнал его уже у дома, прохрипел что-то о нападении, о диверсии и, задыхаясь, остался позади.

– Почему не стрелял? – через полчаса орал следователь в безумное лицо вологодского паренька.

Тот мотал головой, мычал что-то невразумительное, а когда в караулку внесли мертвого Маликова с синими пятнами на сплющенной шее, вовсе потерял сознание.

– Все на месте? – ледяным тоном спросил начальник, входя в кабинет Назарова.

– Валенки пропали, – вытянулся в струнку следователь. – Больше ничего.

– Валенки, говоришь? – нахмурился начальник. – Хочешь сказать, что нападение организовано для захвата валенок? Именно для этого снесены ворота, не иначе как машиной ударили? Выбито несколько дверей, стена проломлена! Маликов убит! Из-за валенок?

– Не могу знать! – стиснул зубы Назаров. – Так нет побега? Да и раненые из охраны все под свои же пули попали. Стрелять начали со страху, куда ни попадя!

– Со страху? – побелел начальник. – Валенок испугались? А где хозяин этих валенок? И не сам он ли за ними приходил? Думай, Назаров, думай, что я буду наверх докладывать! А то сам место этого шведа на нарах займешь!

– Трезвый? – удивилась Верка, когда уже ближе к утру Назаров добрался до дома и протиснулся по бесконечному коридору к узкой, как пенал, комнате.

– Спит Васька? – потянул с плеч шинель Назаров.

– Спит, – зевнула Верка. – Что еще он должен делать ночью?

– Ты это, – тяжело опустился на стул Назаров. – Собирай-ка вещички. К матери поедешь. И не болтай там слишком. Уладится все, вызову. Время сейчас такое…

– Какое время? – не поняла Верка.

– Такое! – оборвал ее Назаров. – Если меня заберут, скажу, что разошелся с тобой, и где ты, пацан – ведать не ведаю.