– Отец родной – от смерти верной спас, – возвращая фляжку, сказал Шепард. – Может еще и сигареткой угостишь, а?

– Ага, а бабу рыжую-горячую с сиськами вот с такими и пиздой навыворот тебе сюда не подать ли? Самого б кто угостил… И вообще, хорош-ка вола ебать – давайте хуярьте резче, пока свою норму кубатуры не откидаете – спать не пойдете. Ничего личного, мое дело тоже подневольное, – отходя, пригрозил конвойный.

Сплин удвоил усилия. Шепард, державший мешок, удивленно воззрился на него:

– Ты куда это так ломанулся, дурилка?

– Дык ведь…

– Да ты кого слушаешь, наивная твоя душа? Не ссы кругами, к закату мы свое выполним, а будешь жопу рвать – или норму повысят, или на другую барщину зарядят, а ведь нам еще с нарядом еще повезло – бывает хуже, уж поверь. Хотя бывает и лучше… Но не с гауптвахты. Работа не хуй – век простоит, – словно объясняя малому ребенку очевидные вещи, наставительно сказал умудренный жизнью «дедушка». – А чтоб «навыворот» мне не особо нравится – не по себе как-то… – добавил он задумчиво, закуривая предпоследнюю сигарету из своей пачки.

– Можно подумать, что тут есть ахерный выбор, – хмыкнул Сплин.

– Ну, не то чтобы прям «ахерный», но есть. Правда, у офицеров. Промеж них, собственно, местный бабский персонал и распределен практически без остатка. А солдатам и впрямь здесь, на базе ловить особо нечего – в основном приходится проявлять чудеса тактики при вылазках в город. А сейчас еще война эта злоебучая закрутилась, так вообще хрен кого в увольнительную пустят, пока усиленный режим не отменят… – в двух обрисовал расклад Шепард.

Гипотетическая рыжая баба – объект эротических грез конвойного солдатика какое-то время живо занимала воображение Сплина, даже конец в штанах по этому поводу заворочался было, но усталость, жара и новая жажда грубо вытеснили этот романтический образ довольно быстро. Табачный дым немного отпугивал зудящий вокруг гнус, хотя здесь, на открытом месте его и так было несравнимо меньше. Поменялись – Шепард взялся копать, Сплин – держать мешок. Наполненные вычерпанной землей мешки укладывались на бруствер.

Шепард был прав, к закату они углубили траншею на положенное количество кубометров, посильно повысив тем самым оборонный потенциал базы, после чего уселись на обращенном за периметр бруствере с котелками неспешно доедать ужин. Жара отступила, мошкара куда-то попряталась, в лицо дул легкий ветерок, приятно холодя кожу. Багровый диск солнца, колышущийся в мареве испарений, висел над далекими гребнями покрытых джунглями холмов, чьи очертания размывала легкая дымка. Внизу выделялись белой пеной пороги на реке, по которой проходила граница с Либертией. Чуть левее чередой завораживающих узоров опадали с каменистого обрывистого склона мириады брызг безымянного водопада. Отсюда не было слышно суету базы, только далекий мягкий шелест воды.

Сплин вдруг во внезапно нахлынувшем просветлении ощутил величие и мудрость огромного окружающего мира, почувствовал, как пульс земли проходит сквозь него, впервые осознал себя не чужеродным элементом во враждебной среде, а частью могучего древнего целого, составляющего ткань мироздания, которое всегда было, но он в ограниченности своей этого не понимал и не замечал. До этого окружающий мир воспринимался исключительно с точки зрения оценки опасности – тяжело ли пройти по местности, расположение потенциальных засад и укрытий, хватит ли воды до следующего источника, как бы не простыть в дождь и так далее. А сейчас он словно вошел в маленькую неприметную дверь, которая никогда ни перед кем не запиралась, но большинство в суете жизни спешило мимо, не замечая или не желая замечать этого знания, дающего уверенность и душевный покой. В это нельзя ткнуть носом и показать, бесполезно ждать, просить или требовать силой, оно само призовет тебя, когда ты будешь готов принять все, как есть. Джунгли не пытались сожрать его, они просто жили своей обычной жизнью, а он приперся, куда не звали с оружием в руках, со страхом в душе, но без уважения и понимания в сердце.

– Да тут красиво, как в метро, – не удержавшись, искренне сказал Сплин, ожидая в ответ насмешку.

– Красиво, – без подколок вдруг согласился Шепард. – На свете было много красивых мест, пока люди туда не приперлись со своим ебучим обществом потребления и не устроили дележку того, что им не принадлежит, чтобы создать то, что им на самом деле на хуй не нужно.

Сплин посмотрел на напарника по яме совсем другими глазами. Оказывается, нормальный парень с правильным понятием. Наверное, обстоятельства жизни могут оскотинить кого угодно, а когда это происходит со всеми окружающими одновременно, то деградация изнутри незаметна. Словно подтверждая его мысли, Шепард негромко произнес:

– Ты извини, что вчера на тебя наехали, свинство это. Все всё понимают, но бывает, словно бес какой-то в голове свербит и на всякое паскудство подталкивает.

– Да херня, все равно делать до шаттла нечего. Щас бы самогон в палатке с нашими жрал и закат пропустил. Давно ты тут?

– Это как считать. По мне, так до хуя уже. Особенно, если в пиздюлях измерять.

– Понятно, – Сплин еще раз порадовался за то, как у него сложилась служба – на халяву здоровья и знаний поднабрался, можно сказать… Пройденный путь – это не просто безликая траектория из одного пункта в другой, это кусок жизни, порой целый пласт, имеющий самостоятельные смысл и ценность, иногда даже более значимые, чем собственно точка назначения. Иногда дорога меняет людей, успевая породить в душе новое качество, даже за относительно малое в абсолютном исчислении время – зависит от того, через что пришлось пройти, на что при этом пойти, и с чем в итоге выйти. Не столь важно, что происходит – главное, как к этому относиться и что при этом чувствовать.

Подошел конвойный солдат:

– Бог помощь! Ну, как успехи в делах наших скорбных?

Удовлетворительно оценив проделанный объем работ, он добавил:

– А вы что, парни, на внешний край-то выперлись – после трудов праведных поясными мишенями решили чуток подработать? А если с той стороны какой-нибудь черт со снайперкой шароебится?

– Так вроде кампания только-только началась, рановато еще настолько щемиться, – проворчал Шепард, но с переднего бруствера оба все же слезли.

– Может и так… Бля, успеть бы дослужить да свалить отсюда, пока из-за каждого куста шмалять не начали, – ответил конвойный. – Ладно, пойдем-ка обратно, на нары. Что, Шеп, тюрьма – дом родной, а?

– Да иди ты… – беззлобно огрызнулся Шепард. – Вот придет час – залетишь сам…

– …и ты тут же вспомнишь, как я был добр к вам, чтобы отплатить мне той же монетой, – закончил за него конвойный.

Назавтра снова занимались трудотерапией – копали ямы для опорных стропил завалившегося местами периметра. Многие припашки в армии традиционно связаны с лопатой в той или иной форме, хотя бывают наряды и полегче, и повыгодней. Но, как правило, не с гауптвахты. Впрочем, Сплин особенно не тяготился работой в предвкушении отлета домой. С местными все устаканилось и конфликтов больше не было, типа, «ну хули, ты – мужик, я – мужик, херня стряслась – погорячились, с кем не бывает». Следующие два дня шел дождь, расквасивший поверхность в непролазную грязь и похеривший существенную часть проделанных землеройных работ, а утром следующего за ними, наконец, прибыл вертолет до космопорта.

Сидя в кресле набирающего высоту шаттла, Сплин вдруг почувствовал нарастающее вместе с высотой смутное беспокойство, какую-то необъяснимую горечь расставания. Это было бессмысленно: с тех пор, как сюда попал, он явно или подсознательно мечтал убраться из этого чистилища домой. Так откуда тогда этот тяжелый ком в груди? Может просто прегрузка? А возможно, дело в другом. Здесь он был на своем месте, он был нужен, на него рассчитывали братаны, доверяя ему свою жизнь, а он доверял им свою, полагаясь на их прикрытие. Они знали друг друга, как облупленных, поварившись в одном дерьме столько, что одни и те же морды примелькались до зубовного скрежета, но каждый в глубине души чувствовал, что они одно целое, свои из отряда – это все, кто у них есть, все, на кого можно рассчитывать. Здесь он узнал, что такое первородный страх и что такое настоящая сила. Здесь оценивали людей по тому, кем они были в действительности и обстоятельства никому не позволяли долго скрывать свое истинное лицо под ворохом попсовой мишуры. Сердце выдало сознанию поток откровений, которые из неясных образов и ощущений преобразовывались разумом в цельную картину. Внезапно он понял, что такого яркого ощущения полноты и естественности жизни уже, скорее всего, не будет и специально повторить это невозможно, как нельзя повторить рисунок молнии или второй раз столь же искренне рассмеяться над одной и той же шуткой. Если он когда-нибудь и встретит кого-нибудь из ребят на гражданке, то это будет уже не то – одними воспоминаниями сыт не будешь, а кроме них говорить особо и не о чем, у каждого своя жизнь, свои проблемы и заботы. Как ни печально, но все что у них есть общего, осталось здесь, в этом жестоком и опасном месте, которое они сейчас с радостью покидают. Ностальгия – это такое чувство, когда хочется вернуться, да некуда. И как только он все это осознал, в душе словно почувствовался треск рвущейся ткани, затем сердце вдруг на несколько тягучих минут придавила такая лютая тоска, что он едва не взвыл вслух.

– Ты что смурной такой? Тошнит от полета? – счастливо улыбаясь во весь белозубый рот, спросил сидевший рядом Малой, хлопнув сверху по запястью Сплина на подлокотнике своей ладонью. – Радоваться надо, братуха, домой летим, на свободу с чистой совестью, а? К холодному пиву и горячим девкам. У-ух, и наебусь же я, как последний котяра, когда приеду!

Через три недели полета в гиперсне прибыли на Землю. От центрального терминала космопорта все постепенно разошлись к транспорту каждый в свою сторону под рукопожатия, объятия до хруста костей и фразы типа «будешь в наших краях – заходи». Доплеру и Сплину оказалось какое-то время по пути. В конце концов они остались вдвоем и встали на остановке такси. Сплину было немного грустно, но радость возвращения перекрывала горечь расставания с людьми, вместе с которыми через многое пришлось пройти. Была ночь, однако огромный транспортный комплекс сиял огнями и был полон снующих повсюду людей и машин.

– Длинный, через какое-то время мне или моим знакомым могут потребоваться сотрудники, ты как, не намерен продолжить карьеру освободителя? – поинтересовался Доплер. – Пако подкинул неплохое выходное пособие, но чтобы уверенно соскочить на покой, этого все же маловасто будет, так что работенка еще предстоит.

– Нет уж, сэр, спасибо за предложение и, типа, оказанное доверие, но я уже навсегда навоевался за глаза и за уши. Да и какой из меня на хрен солдат удачи – как из говна пуля. Я и выжил не потому, что был крут, а просто повезло, как дурачку из сказки, – честно ответил Сплин.

– «Просто» даже чирей на жопу не садится, – возразил Доплер. – Не зарекайся – люди часто говорят «всегда» и «никогда», но жизнь обычно или слишком коротка, или слишком длинна для этого. И какой я тебе, к лешему, «сэр»? Ты теперь гражданский человек. Впрочем, как и я…

– Командир, при всем уважении, я даже во сне не хотел бы видеть твою жуткую образину, – решительно заявил Сплин, не переставая по-детски счастливо улыбаться. – Я очень устал и хочу домой.

Доплер ухмыльнулся. Все хотят домой. Он слышал это много раз и даже когда-то неизмеримо давно говорил сам. Вся штука в том, что ни для кого из них прежнего дома больше нет. То есть в физическом смысле все может и на месте, но сам человек необратимо изменился. И то привычное множество людей и вещей уже не является для этого нового человека домом, они теперь чужие друг другу. Для кого в большей степени, для кого в меньшей, но это свершившийся факт. Они покинули свои дома навсегда, и сейчас вместо них вернулись другие личности. Там, далеко, домом считалась некая идеальная выжимка из реальности с подсознательно забытыми проблемами и приукрашенными яркими положительными чертами. Домом было даже не место, а скорее состояние, это был предохранительный клапан, спасение, неприкосновенное убежище для души, измученной борьбой с почти постоянным изматывающим страхом и грязной жестокой окружающей действительностью, где все перевернуто с ног на голову и при этом воспринимается как некая чудовищная, но все же норма, почти обыденность. Все считали дни, когда вернутся обратно в Мир, и у каждого все будет просто отлично, потому что иначе и быть не может, ведь они вернутся домой, в то светлое и радостное место о котором столько мечтали, сидя по уши в говне, из которого наконец-то вырвутся сквозь страдания, боль, ошибки и необратимые потери, о которых тяжело вспоминать.

Но рано или поздно приходит отрезвление. В Мире все накатано живут своей суетной жизнью в непрерывных потугах выстроить личную скорлупу внешних признаков благополучия, и пришельцев из зазеркалья никто, кроме, может быть, близких родственников, особо не ждет, чтобы предложить им, например, учебу или работу. Никому не интересно, что они пережили, никто и знать не хочет, какое кромешное блядство порой творится на задворках цивилизации, или на ее передовой, зависит откуда смотреть, чтобы весь этот сияющий праздник потребления продолжал купаться в своем бессмысленном фальшивом изобилии. Да и бесполезно рассказывать, на словах все звучит шаблонно, невыразительно и неуместно. Кадровые службы, едва завидев в военном билете участие в боевых действиях, открещиваются от соискателей, как от маньяков психованных. Бывают и такие, но в основном, по здравому размышлению, человек сумел там выжить вовсе не потому, что вел себя как дерганая истеричка, а как раз наоборот.

То, за что по праву уважали там, здесь не стоит ни хрена, является пустым звуком, затасканным штампом или даже конкретно мешает жить. Многих в Мире коробят прямота и резкость, свойственная тем, кто, находясь в принципиально иных условиях, разучился изящно парить ближнему мозги или уместно прогибаться. И ветераны порой действительно начинают звереть, но уже здесь, из-за ханжества людей, считающих себя нормальными, но при этом слепо и жадно поглощающих огромные порции пошлятины и насилия, изгрыгаемые разнообразными масс-медиа. Здесь пустила корни в умах пошлая система дутых никчемных ценностей, порожденных гримасами маркетинга, глянцевой ложью шоу-бизнеса и статусными стереотипами. Людские души деградируют в стяжательстве, взрослые ведут себя, как большие инфантильные дети, забавляясь и хвастаясь навязанными им дорогими игрушками.

Раньше это не было заметно, потому что не с чем было сравнивать, а теперь просто на каждом шагу бросалось в глаза. Можно конечно приспособиться и жить в этой поверхностной псевдокультуре, участвуя в «крысиных гонках», но радости от этой пресной рутины уже никакой и принять ее снова нет ни возможности, ни желания, как не может астронавт, побывавший в открытом космосе, уверовать, что земля плоская. Что на гражданке делать-то? В торгаши пойти – «купи-продай»? Неинтересно. В охрану к большим барыгам? Так староват уже в халдеи записываться. В бандиты податься? Тоже тошно – к профессиональному мародерству душа что-то не лежит… Нет, уж лучше остаться солдатом-наемником – это порой грязно, но, по крайней мере, честно – на передовой ясно, кто свои, кто чужие и что с этим делать, а противники стоят друг друга и знают, на что идут. Сам он не любил войну, но зато война полюбила его, всякий раз призывая обратно, он с некоторых пор чувствовал себя дома скорее там, чем здесь. Да и некуда уже особенно возвращаться, когда мертвых близких в памяти в разы больше, чем живых, с кем реально поддерживаются отношения. Причем многих уцелевших на войне ветеранов «гражданка» сгубила не хуже гангрены. Но так бывает не со всеми, да и незачем человеку настроение портить, может проскочит – не так уж и много лиха огреб, всего ничего, по большому-то счету, как раз, чтоб мозги по жизни вправить. У каждого свой крест. Ничего этого, как и многого другого, Доплер говорить Сплину не стал. Вместо этого он подмигнул и заговорщицким голосом произнес:

– Возможно, пройдет совсем немного времени, и ты будешь до крупных слез в глазах рад-радешенек видеть любого хрена из нашей пиздобратии, как родного, в том числе и меня, – Сплин в ответ недоверчиво хмыкнул. – И будь осмотрителен в радости своей – здесь тебе не тут. Ну, бывай, солдат, береги здоровье.

– Ясен пень, что ж я – дурнее паровоза? И это… Шеф, хотя там я тебя иногда просто ненавидел, как собака палку, но… Ты – реальный мужик, думаю, все, кто выжил, обязаны тебе. Короче, спасибо, – несколько смущенно и неожиданно для себя выпалил Сплин.

Доплер залыбился в ответ и хмыкнул:

– Тебе спасибо, родной… Что не сдох.

Они крепко пожали друг другу руки, Сплин закинул в подошедшее такси дорожную сумку и уселся на пассажирское место сам. Водитель, пожилой негр в кепке, с лицом изборожденным морщинами, точно кора старого дерева, поднял машину на нужный уровень и влился в транспортный поток.

– Так куда едем, молодой человек? – осведомился он, блеснув белками глаз в зеркале обзора салона.

– Домой, конечно, – ответил чудной пассажир, завороженно таращась в окно на огни и виды большого города, будто наблюдал их впервые.

Водитель улыбнулся:

– Это я уже и сам понял. А нельзя ли поконкретнее?

Сплин оторвался от окна, улыбнулся в ответ и назвал адрес.