Фантастика, 1964 год

      Бродя по комнате в поисках ковша или кружки, я продолжал рассуждать. Эти пугливые люди, думал я, похожи на некоторых ученых-экспериментаторов, очень упорных, очень трудолюбивых, но начисто лишенных воображения и поэтому очень осторожных, Получив нетривиальный результат, они шарахаются от него, поспешно объясняют его нечистотой эксперимента и фактически уходят от нового, потому что слишком сжились со старым, уютно уложенным в пределы авторитетной теории. Я уже обдумывал кое-какие эксперименты с книгой-перевертышем (она по-прежнему лежала на подоконнике и была теперь “Последним изгнанником” Олдриджа), с говорящим зеркалом и с цыканьем. У меня было несколько вопросов к коту Василию, да и русалка, живущая на дубе, представляла определенный интерес, хотя временами мне казалось, что она-то мне все-таки приснилась — я ничего не имею против русалок, но не представляю себе, как они могут лазить по деревьям, хотя, с другой стороны, чешуя?..
      Ковшик я нашел на кадушке под телефоном, но воды в кадушке не оказалось, и я направился к колодцу. Солнце поднялось уже довольно высоко. Где-то гудели машины, послышался милицейский свисток, в небе с солидным гулом проплыл вертолет. Я подошел к колодцу и, с удовлетворением обнаружив на цепи мятую жестяную бадью, стал раскручивать ворот. Бадья, постукивая о стены, пошла в черную глубину. Раздался плеск, цепь натянулась. Я крутил ворот и смотрел на свой “Москвич”. У машины был усталый запыленный вид, ветровое стекло было заляпано разбившейся вдребезги мошкарой. Надо будет воды долить в радиатор, подумал я. И вообще…
      Бадья показалась мне очень тяжелой. Когда я поставил ее на сруб, из воды высунулась огромная щучья голова, зеленая и вся какая-то замшелая.
      Я отскочил.
      — Опять на рынок поволочешь? — сильно окая, сказала щука. Я ошарашенно молчал. — Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?.. Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать — ташшит! Я ведь не молодая уже, постарше тебя буду… жабры тоже не в порядке…
      Было очень странно смотреть, как она говорит.
      Совершенно как Щука в кукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть в неприятном несоответствии с произносимыми звуками.
      Последнюю фразу она произнесла, судорожно сжав челюсти.
      — И воздух мне вреден, — продолжала она. — Вот подохну, что будешь делать? Все скупость твоя, бабья да дурья… Все копишь, а для чего копишь — сама не знаешь… На последней реформе-то как погорела, а? То-то! А екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-то, керенками! Ведь печку топила керенками…
      — Видите ли, — сказал я, немного оправившись.
      — Ой, кто это? — испугалась Щука.
      — Я. Я здесь случайно… Я намеревался помыться.
      — Помыться! А я думала — опять старуха. Не вижу я. Старая. Да и коэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушные очки было себе заказала, да потеряла, не найду… А кто ж ты будешь?
      — Турист, — коротко сказал я.
      — Ах, турист… А я думала — опять бабка. Ведь что она со мной делает! Поймает меня, волочит на рынок и там продает якобы на уху. Ну что мне остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меня к малым детушкам, хотя какие у меня там малые детушки — не детушки уже, которые живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажи только “по щучьему велению, по моему, мол, хотению”. Ну и отпускают. Одни со страху, другие по доброте, а которые и по жадности… Вот поплаваешь в реке, поплаваешь — холодно, ревматизм, заберешься обратно в колодезь, а старуха с бадьей опять тут как тут… — Щука спряталась в воду, побулькала и снова высунулась. — Ну что просить-то будешь, служивый? Только попроще чего, а то просят телевизоры какие-то, транзисторы… Один совсем обалдел: выполни, говорит, за меня годовой план на лесопилке. Года мои не те — дрова пилить…
      — Ага, — сказал я. — А телевизор вы, значит, все-таки можете?
      — Нет, — честно призналась Щука. — Телевизор не могу. И этот… комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь попроще. Сапоги, скажем, скороходы, или шапку-невидимку… А?
      Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки “Москвича” погасла.
      — Да вы не беспокойтесь, — сказал я. — Мне ничего в общем не надо. Я вас сейчас отпущу.
      — И хорошо, — спокойно сказала Щука. — Люблю таких людей. Давеча вот тоже… Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь. Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и въехала в сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает? Он меня хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец, сварят. АН нет! Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в реку. Во! — Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у основания металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: “Запущен сей экземпляр в Солове-реке в 1854 году. Доставить в Е.И.В. Академию наук, СПБ”. — Старухе не говори, — предупредила Щука. С плавником оторвет. Жадная она, скупая.
      Что бы у нее спросить? — лихорадочно думал я, — Как вы делаете ваши чудеса?
      — Какие такие чудеса?
      — Ну… исполнение желаний…
      — Ах, это? Как делаю… Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я знаю, как я делаю… Золотая рыбка вот еще лучше делала, а все одно померла. От судьбы не уйдешь. — Мне показалось, что Щука вздохнула.
      — От старости? — спросил я.
      — Какое там от старости! Молодая была, крепкая… Бросили в нее, служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-то подводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь не спросили ее, увидели и — сразу бомбой… Вот ведь как оно бывает. — Она помолчала. — Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет…
      — Конечно, конечно, — сказал я, встрепенувшись. — Вас как — бросить или в бадье?..
      — Бросай, служивый, бросай.
      Я осторожно запустил руки в бадью и извлек Щуку — было в ней килограммов восемь. Щука бормотала: “Ну а ежели там скатерть-самобранку или, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду… за мной не пропадет…” — “До свидания”, — сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск.
      Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью. У меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра, налетало сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнуть головой, и я снова оказывался у колодца.
      Потом это прошло. Я умылся отличной ледяной водой, залил радиатор и побрился. Старуха все не показывалась. Хотелось есть, и надо было идти в город к почтамту, где меня уже, может быть, ждали ребята. Я запер машину и вышел за ворота.
      Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серой гэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моих любимых джинсов, исполосованных молниями, брякали старухины медяки. Я размышлял. Тощие брошюрки общества “Знание” приучили меня к мысли, что разговаривать животные не способны. Сказки с детства убеждали в обратном. Согласен я был, конечно, с брошюрками, потому что никогда в жизни не видел говорящих животных. Даже попугаев. Я знавал одного попугая, который мог рычать, как тигр, но по-человечески он не умел. И вот теперь — Щука, кот Василий и даже зеркало. Впрочем, неодушевленные предметы как раз разговаривают часто. И, между прочим, это соображение никогда не пришло бы в голову, скажем, моему прадеду. С его, прадеда, точки зрения говорящий кот — вещь куда менее фантастическая, нежели деревянный полированный ящик, который хрипит, воет, музицирует и говорит на многих языках. С котом тоже более или менее ясно. А вот как разговаривает Щука? У Щуки нет легких. Это верно. Правда, у нее должен быть плавательный пузырь, функция коего, как мне известно, ихтиологам еще неокончательно ясна. Мой знакомый ихтиолог Женька Скоромахов полагает даже, что эта функция не ясна совершенно, и, когда я пытаюсь аргументировать доводами из брошюрок общества “Знание”, Женька рычит и плюется. Совершенно утрачивает присущий ему дар человеческой речи. У меня такое впечатление, что о возможностях животных мы знаем пока еще очень мало. Только недавно выяснилось, что рыбы и морские животные обмениваются под водой сигналами. Очень интересно пишут о дельфинах. Или, скажем, обезьяна Рафаил. Это я сам видел. Разговаривать она, правда, не умеет, но зато у нее выработали рефлекс: зеленый свет — банан, красный свет — электрический шок. И все было хорошо до тех пор, пока не включили красный и зеленый свет одновременно. Тогда Рафаил повел себя так же, как Женька, например. Он страшно обиделся. Он кинулся к окошечку, за которым сидел экспериментатор, и принялся, визжа и рыча, плеваться в это окошечко.
      И вообще есть анекдот — одна обезьяна говорит другой: “Знаешь, что такое условный рефлекс? Это когда зазвонит звонок, и все эти квази-обезьяны в белых халатах побегут к нам с бананами и конфетами”.
      Конечно, все это чрезвычайно непросто. Терминология не разработана. Когда в этих условиях пытаешься решать вопросы, связанные с психикой и потенциальными возможностями животных, чувствуешь себя совершенно бессильным. Но, с другой стороны, когда тебе дают, скажем, ту же систему интегральных уравнений типа звездной статистики с неизвестными функциями под интегралом, то самочувствие не лучше. А поэтому главное — думать. Как Паскаль: “Будем же учиться хорошо мыслить — вот основной принцип морали”.
      Я вышел на Проспект Мира и остановился, привлеченный необычным зрелищем. По мостовой шел человек с детскими флажками в руках. За ним, шагах в десяти, с натужным ревом медленно полз большой белый “МАЗ” с гигантским дымящимся прицепом в виде серебристой цистерны. На цистерне было написано “Огнеопасно”, справа и слева от нее так же медленно катились красные пожарные “газики”, ощетиненные огнетушителями. Время от времени в ровный рев двигателя вмешивался какой-то новый звук, неприятно леденивший сердце, и тогда из люков цистерны вырывались желтые языки пламени. Лица пожарных под нахлобученными касками были мужественны и суровы. Вокруг кавалькады тучей носились ребятишки. Они пронзительно вопили: “Тилилитилили, а дракона повезли!” Взрослые прохожие опасливо жались к заборам. На их лицах было написано явственное желание уберечь одежду от возможных повреждений.
      — Повезли родимого, — произнес у меня над ухом знакомый скрипучий бас.
      Я обернулся. Позади стояла, пригорюнившись, Наина Киевна с кошелкой, наполненной пакетами сахарного песку.
      — Повезли, — повторила она. — Каждую пятницу возят…
      — Куда? — спросил я.
      — На полигон, батюшка. Все экспериментируют… делать им больше нечего.
      — А кого повезли, Наина Киевна?
      — То есть как это — кого? Сам не видишь, что ли?..
      Она повернулась и пошла прочь, но я догнал ее.
      — Наина Киевна, вам там телефонограмму передали.
      — Это от кого же?
      — От Ха Эм Вия.
      — А насчет чего?
      — У вас слет какой-то сегодня, — сказал я, пристально глядя на нее. — На Лысой горе. Форма одежды — парадная.
      Старуха явно обрадовалась.
      — Вправду? — сказала она. — Вот хорошо-то!. А где телефонограмма?
      — В прихожей на телефоне.
      — А насчет членских взносов там ничего не говорится? — спросила она, понизив голос.
      — В каком смысле?
      — Ну, что, мол, надлежит погасить задолженность с одна тысяча семьсот… — она замолчала.
      — Нет, — сказал я. — Ничего такого не говорилось.
      — Ну и хорошо. А с транспортом как? Машину подадут или что?
      — Дайте я вам кошелку поднесу, — предложил я.
      Старуха отпрянула.
      — Это тебе зачем? — спросила она подозрительно. — Ты это оставь — не люблю… Кошелку ему!.. Молодой, да, видно, из ранних…
      Не люблю старух, подумал я.
      — Так как же с транспортом? — повторила она.
      — За свой счет, — сказал я злорадно.
      — Ах, скопидомы! — застонала старуха. — Метлу в музей забрали, ступу не ремонтируют, взносы дерут по пять рубликов на ассигнации, а на Лысую гору за свой счет! Счет-то не малый, батюшка, да пока такси ждет…
      Бормоча и кашляя, она отвернулась от меня и пошла прочь. Я потер руки и тоже пошел своей дорогой. Мои предположения оправдывались. Узел удивительных происшествий затягивался все туже.
      И стыдно признаться, но это казалось мне сейчас более интересным, чем даже моделирование рефлекторной дуги.
      На Проспекте Мира было уже пусто. У перекрестка крутилась стая ребятишек — играли, по-моему, в чижа. Увидев меня, они бросили игру и стали приближаться. Предчувствуя недоброе, я торопливо миновал их и двинулся к центру. За моей спиной послышался сдавленный восторженный возглас: “Стиляга!” Я ускорил шаг. “Стиляга!” — завопили сразу несколько голосов. Я почти побежал. Позади визжали: “Стиля-ага! Тонконогий! Папина победа!..” Прохожие смотрели на меня сочувственно. В таких ситуациях лучше всего куда-нибудь нырнуть. Я нырнул в ближайший магазин, оказавшийся “Гастрономом”, походил вдоль прилавков, убедился в том, что сахар есть, выбор колбас и конфет не богат, но зато выбор так называемых рыбных изделий превосходит все ожидания. Там была такая семга и такой лосось…
      Я выпил стакан газированной воды и выглянул на улицу. Мальчишек не было. Тогда я вышел из магазина и двинулся дальше. Скоро лабазы и бревенчатые избы-редуты кончились, пошли современные двухэтажные дома с открытыми сквериками. В сквериках копошились младенцы, пожилые женщины вязали что-то теплое, а пожилые мужчины резались в домино.
      В центре города оказалась обширная площадь, окруженная двух- и трехэтажными зданиями. Площадь была асфальтирована, посредине зеленел садик. Над зеленью возвышался большой красный щит с надписью “Доска почета” и несколько щитов поменьше со схемами и диаграммами. Почтамт я обнаружил здесь же на площади. Мы договорились с ребятами, что первый, кто прибудет в город, оставит до востребования записку со своими координатами.
      Записки не было, и я оставил письмо на имя Толика, в котором сообщил свой адрес и объяснил, как дойти до избы на курногах. Затем я решил позавтракать.
      Обойдя площадь, я обнаружил кинотеатр, где шла “Козара”; книжный магазин, закрытый на переучет; горсовет, перед которым стояло несколько основательно пропыленных “газиков”; гостиницу “Студеное море” — как обычно без свободных мест; два киоска с газированной водой и мороженым; магазин (промтоварный) № 2 и магазин (хозтоваров) № 18; столовую № 11, открывающуюся с двенадцати часов, и буфет № 3, закрытый без объяснений. Потом я обнаружил городское отделение милиции, возле открытых дверей которого побеседовал с очень юным милиционером в чине сержанта, объяснившим мне, где находится бензоколонка и какова дорога до Лежнева.
      “А где же ваша машина?” — осведомился милиционер, озирая площадь. “У знакомых”, — ответил я. — “Ах, у знакомых…” — сказал милиционер значительно. По-моему, он взял меня на заметку. Я робко откланялся.
      Рядом с трехэтажной громадой “Солрыбснабпромпотребсоюза ФЦУ” я, наконец, нашел маленькую опрятную чайную № 16/27. В чайной было хорошо. Народу было не очень много, пили действительно чай и разговаривали о вещах понятных: что под Коробцом завалился, наконец, мостик и ехать теперь приходится вброд; что пост ГАИ уже неделю как с пятнадцатого километра убрали; что “искра — зверь, слона убьет, а ни шиша не схватывает…”.
      Пахло бензином и жареной рыбой. Не занятые разговорами люди пристально разглядывали мои джинсы, и я радовался, что на заду у меня имеет место профессиональное пятно — позавчера я очень удачно сел на шприц с солидолом.
      Я взял себе полную тарелку жареной рыбы, три стакана чаю и три бутерброда с балыком, расплатился кучей старухиных медяков (“На паперти стоял…” — проворчала буфетчица), устроился в укромном углу и принялся за еду, с. удовольствием наблюдая за этими хриплоголосыми прокуренными людьми. Приятно было смотреть, какие они загорелые, независимые, жилистые, все повидавшие, как они с аппетитом едят, с аппетитом курят, с аппетитом рассказывают. Они до последней капли использовали передышку перед долгими часами тряской скучной дороги, раскаленной духоты кабины, пыли и солнца. Если “бы я не был программистом, я бы обязательно стал шофером и уж работал бы не на плюгавенькой легковушке и не на автобусе даже, а на каком-нибудь грузовом чудовище, чтобы в кабину было забираться по лестнице, а колесо чтобы менять с помощью небольшого подъемного крана.
      За соседним столиком сидели два молодых человека, не похожих на шоферов, и поэтому сначала я на них внимания не обратил. Так же, впрочем, как и они на меня. Но когда я допивал второй стакан чаю, до меня долетело слово “диван”. Затем кто-то из них произнес: “…а тогда непонятно, зачем она вообще существует, эта Изнакурнож…”, и я стал слушать.
      К сожалению, говорили они не громко, да и сидел я к ним спиной, так что слышно было плохо. Но голоса показались мне знакомыми, “…никаких тезисов… только диван…”, “…такому волосатому?..”, “…диван… шестнадцатая степень…”, “…при трансгрессии только четырнадцать порядков…”, “…легче смоделировать транслятор…”, “…мало ли кто хихикает!..”, “…бритву подарю…”, “…не можем без дивана…”. Тут один из них заперхал, да так знакомо, что я сразу вспомнил вчерашнюю ночь и обернулся, но они уже шли к выходу, два здоровенных парня с крутыми плечами и спортивными затылками. Некоторое время я еще видел их в окно, они перешли площадь, обогнули садик и скрылись за диаграммами. Я допил чай, доел бутерброды и тоже вышел. Диван их, видите ли, волнует, думал я. Русалка их не волнует. Говорящий кот их не интересует. А без дивана они, видите ли, не могут… Я попытался вспомнить, какой же у меня там диван, но ничего особенного вспомнить не мог. Диван как диван. Хороший диван. Удобный. Только странная действительность на нем снится.
      Теперь хорошо было бы вернуться домой и заняться всеми этими диванными делами вплотную.
      Поэкспериментировать с книгой-перевертышем, поговорить с котом Василием начистоту и посмотреть, нет ли в избе на куриных ногах еще чего-нибудь интересного. Но дома меня ждал мой “Москвич” и необходимость делать как ЕУ, так и ТО. С ЕУ еще можно было примириться, это всего-навсего Ежедневный Уход, всякое там вытряхивание ковриков и обмыв кузова струей воды под давлением, каковой обмыв, впрочем, можно заменить при нужде поливанием из садовой лейки или ведра. Но вот ТО… Чистоплотному человеку в жаркий день страшно подумать о ТО.
      Потому что ТО есть не что иное, как Техническое Обслуживание, а техническое обслуживание состоит в том, что я лежу под автомобилем с масляным шприцем в руках и постепенно переношу содержимое шприца как в колпачковые масленки, так и себе на физиономию. Под автомобилем жарко и душно, а днище его, покрытое толстым слоем засохшей грязи…
      Короче говоря, мне не очень хотелось домой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

      Кто позволил себе эту дьявольскую шутку? Схватить его и сорвать с него маску. чтобы мы знали, кого нам поутру повесить на крепостной стене!
Э.А. По

      Я купил позавчерашнюю “Правду”, выпил газированной воды и устроился на скамье в садике, в тени Доски почета. Было одиннадцать часов. Я внимательно просмотрел газету. На это ушло семь минут. Тогда я прочитал статью о гидропонии, фельетон о хапугах из Канска и большое письмо рабочих химического завода в редакцию. Это заняло всего-навсего двадцать две минуты. Не сходить ли в кино, подумал я.
      Но “Козару” я уже видел — один раз в кино и один раз по телевизору. Тогда я решил попить воды, сложил газету и встал. Из всей старухиной меди в кармане у меня остался всего один пятак. Пропью, решил я, выпил воды с сиропом, получил копейку сдачи и купил в соседнем ларьке коробок спичек. Больше делать мне в центре города было решительно нечего.
      И я пошел куда глаза глядят — в неширокую улицу между магазином № 2 и столовой № 11.
      Прохожих на улице почти не было. Меня обогнал большой пыльный грузовик с грохочущим трейлером; шофер, высунув в окно локоть и голову, устало смотрел на булыжную мостовую. Улица, понижаясь, круто заворачивала направо, у поворота рядом с тротуаром торчал из земли ствол старинной чугунной пушки, дуло ее было забито землей и окурками.
      Вскоре улица кончилась обрывом к реке. Я посидел на краю обрыва и полюбовался пейзажем, затем перешел на другую сторону и побрел обратно.
      Интересно, куда девался тот грузовик? — подумал вдруг я. Спуска с обрыва не было. Я стал оглядываться, ища ворота по сторонам улицы, и тут обнаружил небольшой, но очень странный дом, стиснутый между двумя угрюмыми кирпичными лабазами. Окна нижнего этажа его были забраны железными прутьями и до половины замазаны мелом. Дверей же в доме вообще не было. Я заметил это сразу потому, что вывеска, которую обычно помещают рядом с воротами или рядом с подъездом, висела здесь прямо между двумя окнами. На вывеске было написано: “АН СССР НИИЧАВО”. Я отошел на середину улицы: да, два этажа по десяти окон и ни одной двери. А справа и слева, вплотную, лабазы. НИИЧАВО, подумал я. Научно-исследовательский институт. Чаво? В смысле — чего? Чрезвычайно Автоматизированной Вооруженной Охраны? Черных Ассоциаций Восточной Океании? Изба на курногах, подумал я, музей этого самого НИИЧАВО. Мои попутчики, наверное, тоже отсюда. И те, в чайной, тоже… С крыши здания поднялась стая ворон и с карканьем закружилась над улицей. Я повернулся и пошел назад, на площадь.
      Все мы наивные материалисты, думал я. И все мы рационалисты. Мы хотим, чтобы все было немедленно объяснено рационалистически, то есть сведено к горсточке уже известных фактов. И ни у кого из нас ни на грош диалектики. Никому в голову не приходит, что между известными фактами и каким-то новым явлением может лежать море неизвестного, и тогда мы объявляем новое явление сверхъестественным и, следовательно, невозможным. Вот, например, как бы мэтр Монтескье принял сообщение об оживлении мертвеца через сорок пять минут после зарегистрированной остановки сердца? В штыки бы, наверное, принял. Так сказать, в багинеты. Объявил бы это обскурантизмом и поповщиной. Если бы вообще не отмахнулся от такого сообщения. А если бы это случилось у него на глазах, то он оказался бы в необычайно затруднительном положении. Как я сейчас, только я привычнее. А ему пришлось бы либо счесть это воскрешение жульничеством, либо отречься от собственных ощущений, либо даже отречься от материализма. Скорее всего, он счел бы воскрешение жульничеством. Но до конца жизни воспоминание об этом ловком фокусе раздражало бы его мысль подобно соринке в глазу… Но мы-то дети другого века.
      Мы всякое повидали: и живую голову собаки, пришитую к спине другой живой собаки; и искусственную почку величиной со шкаф; и мертвую железную руку, управляемую живыми нервами; и людей, которые могут небрежно заметить: “Это было уже после того, как я скончался в первый раз”… Да, в наше время у Монтескье было бы немного шансов остаться материалистом. А мы вот остаемся, и ничего! Правда, иногда бывает трудно — когда случайный ветер вдруг доносит до нас через океаны неизвестного странные лепестки с необозримых материков непознанного. И особенно часто так бывает, когда находишь не то, что ищешь. Вот скоро в зоологических музеях появятся удивительные животные, первые животные с Марса или Венеры. Да, конечно, мы будем глазеть на них и хлопать себя по бедрам, но ведь мы давно уже ждем этих животных, мы отлично подготовлены к их появлению, гораздо более мы были бы поражены и разочарованы, если бы этих животных не оказалось или они оказались бы похожими на наших кошек и собак. Как правило, наука, в которую мы верим (и зачастую слепо), заранее и задолго готовит нас к грядущим чудесам, и психологический шок возникает у нас только тогда, когда мы сталкиваемся с непредсказанным — какая-нибудь дыра в четвертое измерение, или биологическая радиосвязь, или живая планета… или, скажем, изба на куриных ногах… А ведь прав был горбоносый Роман: здесь у них очень, очень и очень интересно.
      Я вышел на площадь и остановился перед киоском с газированной водой. Я точно помнил, что мелочи у меня нет, и знал, что придется разменивать бумажку, и уже готовил заискивающую улыбку, потому что продавщицы газированной воды терпеть не могут менять бумажные деньги, как вдруг обнаружил в кармане джинсов пятак. Я удивился и обрадовался, но обрадовался больше. Я выпил газированной воды с сиропом, получил мокрую копейку сдачи и поговорил с продавщицей о погоде. Потом я решительно направился домой, чтобы скорее покончить с ЕУ и ТО и заняться рационал-диалектическими объяснениями. Копейку я сунул в карман и остановился, обнаружив, что в том же кармане имеется еще один пятак. Я вынул его и осмотрел. Пятак был слегка влажный, на нем было написано “5 копеек 1961”, и цифра “6” была замята неглубокой выщербленкой.
      Может быть, я даже тогда не обратил бы внимания на это маленькое происшествие, если бы не то самое мгновенное ощущение, уже знакомое мне, будто я одновременно стою на Проспекте Мира и сижу на диване, тупо разглядывая вешалку. И так же, как раньше, когда я тряхнул головой, ощущение исчезло.
      Некоторое время я еще медленно шел, рассеянно подбрасывая и ловя пятак (он падал на ладонь все время решкой), и пытался сосредоточиться. Потом я увидел “Гастроном”, в котором утром спасался от мальчишек, и вошел туда. Держа пятак двумя пальцами, я направился прямо к прилавку, где торговали соками и водой, и без всякого удовольствия выпил стакан без сиропа. Затем, зажав сдачу в кулаке, я отошел в сторонку и проверил карман. Это был тот самый случай, когда психологического шока не происходит. Скорее я удивился бы, если бы пятака в кармане не оказалось. Но он был там — влажный, 1961 года, с выщербленкой на цифре “6”. Меня подтолкнули и спросили, не сплю ли я, Оказывается, я стоял в очереди в кассу. Я сказал, что не сплю, и выбил чек на три коробка спичек. Встав в очередь за спичками, я обнаружил, что пятак находится в кармане. Я был совершенно спокоен. Получив три коробка, я вышел из магазина, вернулся на площадь и принялся экспериментировать.
      Эксперимент занял у меня около часа. За этот час я десять раз обошел площадь кругом, разбух от воды, спичечных коробков и газет, перезнакомился со всеми продавцами и продавщицами и пришел к ряду интересных выводов. Пятак возвращается, если им платить. Если его просто бросить, обронить, потерять, он останется там, где упал. Пятак возвращается в карман в тот момент, когда сдача из рук продавца переходит в руки покупателя. Если при этом держать руку в одном кармане, пятак появляется в другом.
      В кармане, застегнутом на “молнию”, он не появляется никогда. Если держать руки в обоих карманах и принимать сдачу локтем, то пятак может появиться где угодно на теле (в моем случае он обнаружился в ботинке). Исчезновение пятака из тарелочки с медью на прилавке заметить визуально не удается: среди прочей меди пятак сейчас же теряется, и никакого движения в тарелочке в момент перехода пятака в карман не происходит.
      Итак, мы имели дело с так называемым неразменным пятаком в процессе его функционирования. Сам по себе факт неразменности не очень заинтересовал меня. Воображение мое было потрясено прежде всего возможностью внепространственного перемещения материального тела. Мне было совершенно ясно, что таинственный переход пятака от продавца к покупателю представляет собой не что иное, как частный случай пресловутой нуль-транспортировки, хорошо известной любителям научной фантастики также под псевдонимами: гиперпереход, репагулярный скачок, феномен Тарантоги… Открывающиеся перспективы были ослепительны.
      У меня не было никаких приборов. Обыкновенный лабораторный минимальный термометр мог бы дать очень много, но у меня не было даже его. Я был вынужден ограничиваться чисто визуальными субъективными наблюдениями. Свой последний круг по площади я начал, поставив перед собой следующую задачу: “Кладя пятак рядом с тарелочкой для мелочи и по возможности препятствуя продавцу смешать его с остальными деньгами до вручения сдачи, проследить визуально процесс перемещения пятака в пространстве, одновременно пытаясь хотя бы качественно определить изменение температуры воздуха вблизи предполагаемой траектории перехода”. Однако эксперимент был прерван в самом начале.
      Когда я приблизился к продавщице Мане, меня уже ждал тот самый молоденький милиционер в чине сержанта.
      — Так, — сказал он профессиональным голосом.
      Я искательно посмотрел на него, предчувствуя недоброе.
      — Попрошу документики, гражданин, — сказал милиционер, отдавая честь и глядя мимо меня.
      — А в чем дело? — спросил я, доставая паспорт.
      — И пятак попрошу, — сказал милиционер, принимая паспорт.
      Я молча отдал ему пятак. Маня смотрела на меня сердитыми глазами. Милиционер оглядел пятак и, произнеся с удовлетворением: “Ага…”, раскрыл паспорт. Паспорт он изучал, как библиофил изучает редкую инкунабулу. Я томительно ждал. Вокруг медленно росла толпа. В толпе высказывались разные мнения на мой счет.
      — Придется пройти, — сказал, наконец, милиционер.
      Мы прошли. Пока мы проходили, в толпе сопровождающих было создано несколько вариантов моей нелегкой биографии и был сформулирован ряд причин, вызвавших начинающееся у всех на глазах следствие.
      В отделении сержант передал пятак и паспорт дежурному лейтенанту. Тот осмотрел пятак и предложил мне сесть. Я сел. Лейтенант небрежно произнес: “Сдайте мелочь”, — и тоже углубился в изучение паспорта. Я выгреб из кармана медяки.
      — Пересчитай, Ковалев, — сказал лейтенант и, отложив паспорт, стал смотреть мне в глаза. — Много накупили? — спросил он.
      — Много, — ответил я.
      — Тоже сдайте, — сказал лейтенант, Я выложил перед ним на стол четыре номера позавчерашней “Правды”, три номера местной газеты “Рыбак”, два номера “Литературной газеты”, восемь, коробков спичек, шесть штук ирисок “Золотой ключик” и уцененный ершик для чистки примуса.
      — Воду сдать не могу, — сказал я сухо. — Пять стаканов с сиропом и четыре без сиропа.
      Я начинал понимать, в чем дело, и мне было чрезвычайно неловко и муторно при мысли, что придется оправдываться.
      — Семьдесят четыре копейки, товарищ лейтенант, — доложил юный Ковалев.
      Лейтенант задумчиво созерцал кучу газет и спичечных коробков.
      — Развлекались или как? — спросил он меня.
      — Или как, — сказал я мрачно.