Фантастика, 1964 год

      Он посмотрел Егорову в глаза. Это был страшный, беспощадный взгляд…
      Оксана, зайдя в кабинет Василия, услышала слабый стон. Он доносился из-за стеклянной двери балкона. Девушка выбежала и увидела Егорова на полу, за ящиками для цветов и рассады. Оксана помогла ему перебраться на топчан. Через несколько минут Егоров открыл глаза.
      — Он ушел?
      — Кто он?
      Егоров промолчал. Он смотрел на девушку устало и отчужденно.
      — Что с вами? — волнуясь, спросила Оксана. — Может, вызвать врача.
      — Врача? — спросил Егоров. — Врача не надо, я совершенно здоров. Это солнце. Я давно не был так много на солнце.
      Он внимательно разглядывал свои руки.
      — Оксана, вы больше всех, пожалуй, за исключением Васи, говорили с Анхело. Как он вам показался?
      Девушка чуть-чуть покраснела.
      — Не знаю, он красивый…
      — И только?
      — По-моему, он очень холодный человек и непонятный.
      Егоров неожиданно улыбнулся и сел на топчан.
      — Вы верно чувствуете, Оксана… Вот что, Оксана, мне срочно нужен Василий. Где он?
      — Он катает Валю на своем автолете. Вот если б вы сегодня утром догадались позвонить, не пришлось бы вам тащиться по грязи на “Волге”.
      — Откуда ж я мог знать, что у Василия есть личный автолет? А там у него случайно нет телефона?
      — Есть. Да стоит ли мешать? Им и без того трудно. Мама не одобряет Валю. Ей кажется, что Васиной женой должна быть другая девушка.
      — Какая? С Марса?
      — Нет, но что-то в этом роде, — Оксана засмеялась.
      Егоров минуту подумал.
      — Оксана, голубушка, мне срочно, до зарезу нужен Василий. Как ему позвонить?
      — Да вон они! — Оксана махнула рукой на горизонт.
      — Где? Где? — Егоров силился разглядеть блестящую точку над полем.
      — У вас глаза от солнца болят, — заметила Оксана и, повернув Егорова за плечи, сказала: — Смотрите в зеркало. Они здесь тоже видны. Вот видите светлое пятнышко?
      — Где?
      — Да вот же, господи! — Оксана ткнула пальцем в зеркало.
      — Осторожно! — воскликнул Егоров, хватая девушку за руку.
      Но было поздно. Загорелая подушечка пальца слегка коснулась зеркала там, где виднелось пятнышко автолета. Оксана побледнела и отдернула палец.
      — Ай! — вскрикнула она, взмахивая рукой.
      На коже выступила капля крови, палец был слегка ободран.
      — Скорей машину, скорей! — заторопился Егоров. — С ними случилось несчастье.
      Он подбежал к барьеру и прыгнул с балкона.
      “Сегодня этим нарциссам досталось, — машинально подумал он, — в третий раз…”
      — Оксана! — крикнул он, повернувшись к балкону. — Закрой зеркало покрывалом, и чтоб никто и ничто, не касалось его поверхности!
      Девушка, сунув палец в рот, с удивлением наблюдала за суетливыми движениями Егорова, вскочившего на мотоцикл. Тревога геолога передалась и ей. Она посмотрела на горизонт. Автолета Василия не было.
      Когда Егоров, подпрыгивая на комьях сухой земли, подъехал к месту катастрофы, там уже стояла машина. Падение автолета заметил местный агроном.
      Он только что вышел из автомобиля и, раскачиваясь, шагал по полю. Егоров догнал его, и они зашагали вместе.
      Через несколько шагов они остановились. Автолет лежал на свежевспаханной земле. Радиатор и верх прозрачного кузова оказались под полосами грязно-желтой ткани, на которой бордовыми пятнами застывала кровь. Бока и стекла автолета были усеяны мелкими красными брызгами. Преодолевая ужас, Егоров бросился к машине и распахнул дверцы.
      Василий, сидевший у пульта, свалился к его ногам. Вдвоем с агрономом они вынесли тело космонавта, ставшее необыкновенно тяжелым, и положили на черную землю. Вынесли из автолета и высокую бледную девушку, голубые глаза ее были слегка приоткрыты.
      Агроном распахнул воротник и прижал ухо к груди космонавта. “Прав ты был, Вася, — думал Егоров, разглядывая иссиня-бледное лицо друга. — У Марса руки длинные…”
      — Бьется! — радостно воскликнул агроном.
      Он стал на колени у изголовья Василия и сделал несколько ритмичных движений искусственного дыхания.
      Егоров занялся девушкой.
      “Откуда же столько крови? — напряженно думал геолог. — Ведь они совершенно целы”. И тут он вспомнил вишневую каплю на пальце Оксаны и сердито затряс головой, отгоняя дикую, нелепую мысль.
      Валя чуть слышно вздохнула.
      — Валя! Валя! — позвал Егоров.
      — Смотрите! — воскликнул агроном.
      Егоров посмотрел сначала на него. Он увидел кирпично-красное лицо, голубые удивленные глаза в лучах морщин и загорелую руку, вытянутую в направлении автолета.
      Ни кровавых брызг на стекле, ни дымящейся лужи крови под машиной не было. Все исчезло. На капоте неясно белел клочок сморщенной ткани, только что покрывавшей всю машину.
      — Черт! — закричал Егоров и, подбежав, спрятал лоскуток в карман. Он был мокрый и холодный.
      В это время Василий открыл глаза и застонал.
      — Валя! — тихо позвал он.
      Хлопоты вокруг космонавта и его невесты, вызов врача, долгие объяснения и разговоры с домашними заняли всю вторую половину дня. Наконец Василия уложили, несмотря на его шумные протесты, и напоили чаем с малиновым вареньем. Обложенный подушками, он дико вращал глазами и призывал в свидетели все созвездия вселенной, что здоров, невредим и совсем не хочет лежать. Но Оксана и мать, сидевшие по обе стороны кровати, были неумолимы.
      — Ну, поймите, ничего страшного не произошло! Автолет двигался над полем на высоте двух—трех метров. Потом что-то стукнуло нас, и мы потеряли сознание. Вот и все. И нечего мне тут устраивать постельный режим по последнему слову космической профилактики.
      — Я сказала, тильки через мий труп, — говорила Ольга Пантелеевна, придавив плечо сына сухоньким кулачком. — Лежи.
      Оксана и Егоров, переглянувшись, рассмеялись.
      Егоров поднялся к себе на балкон. Он ощущал страшную усталость. Солнце уже зашло, но небо было светлым и алым. Село спряталось в глубоких вечерних тенях.
      Егоров достал лоскут неведомой ткани, снятой с автолета. Он стал совсем крошечным. Егоров расправил его и посмотрел на свет. Клочок слегка просвечивал.
      — Кожа! Человеческая кожа! Кожа с Оксаниного пальца, — негромко сказал он.
      Василий уже сладко дремал на пуховых подушках, когда кто-то настойчиво потянул его за руку.
      В мерцающем лунном свете он увидел силуэт друга.
      Егоров стоял, прижав к губам палец.
      — Тсс, — сказал Егоров. — Идти можешь?
      — Да. А что случилось? — спросил Василий, вскакивая. — Что-нибудь с Валей?
      — С Валей все в порядке. Пойдем со мной.
      Егоров пошел вперед, высоко поднимая ноги.
      В доме стояла тишина. Оранжево светилась полоска света под дверью комнаты Ольги Пантелеевны, Егоров провел Нечипоренко на второй этаж в кабинет. Там в неярком свете настольной лампы сидел незнакомый человек.
      — Капитан Самойленко, — представился он, вставая.
      Василий пожал протянутую руку.
      — Этот товарищ приехал, чтобы задержать Тенда, — сказал Егоров. — Анхело убил Дисни, похитил их материалы и сбежал.
      — Что? — Василий выпрямился. — Ты понимаешь, что говоришь?
      — Понимаю. Время не терпит, Товарищу повезло, что он в этом доме сразу натолкнулся на меня. Тенд — опасный преступник.
      — Американцы обратились к нам с просьбой задержать убийцу четырех известных исследователей Марса, — сказал Самойленко.
      — Но зачем он это сделал? — вскричал Василий.
      — Власть над людьми, золото… а впрочем, черт его знает почему, — сказал Егоров.
      — Мне нужно произвести обыск. Вы согласитесь быть понятыми?
      Василий, все еще ничего не понимая, кивнул.
      — А где же Тенд?
      — Они с Оксаной ушли в кино, — сказал Егоров.
      Василий молча опустил голову и закусил губу.
      — Идите вы вдвоем, я побуду здесь, — сказал он.
      Минут через десять Егоров и Самойленко втащили большой желтый чемодан.
      — Здесь все колдеровские записи, — сказал Егоров.
      Лицо его покраснело от напряжения.
      — Все это придется конфисковать, — строго заметил Самойленко.
      Он достал папку и с озабоченным видом, чуть прикусив губу, сделал запись. В руках у него появился микрофотоаппарат, Василий смотрел на все происходящее как во сне.
      Смысл слов, казалось, не доходил до него.
      — Зачем ему это понадобилось? Зачем? — бормотал он.
      — Как зачем? — взволнованно сказал Егоров, тыча в лицо космонавта кипу фотографий. — Вот те крестики, по которым Колдер расшифровал запись последнего марсианина. Ты видишь эти бесконечные геометрические узоры? По ним Колдер установил, где находится последняя открытая дверь в Айю! Понял?
      — Ну хорошо, допустим, на Марсе такая дверь существует и действует, — возразил Василий, наблюдая, как Самойленко извлекает и деловито фотографирует тяжелые красные кристаллы. Василий хорошо знал их: он тысячами выковыривал их из потолка и стен Красного купола.
      — Нет! Совсем нет! — вскричал Егоров. — Может быть, эта дверь является границей антипространства. У нее могут быть совершенно необыкновенные свойства…
      — Ну хорошо, — перебил его Нечипоренко, — допустим, все это так. Но ведь у Колдера Дисни этой двери не было, он только знал о ней. Дверь-то осталась на Марсе, ее еще надо найти. Зачем же Анхело надо было убивать…
      — Ах, я дурак! — быстро проговорил Егоров. — Ты же не знаешь главного.
      Он вскочил с кресла.
      — Пойдем, пусть он фотографирует, ему здесь еще много работы! — Егоров указал на Самойленко, озабоченно снимавшего содержимое желтого чемодана.
      Василий нехотя вышел на балкон. Егоров подвел его к топчану, над которым висело зеркало Марса.
      Золотой обод на нем светился холодным мерцающим светом.
      — Пощупай, — прошептал Егоров.
      Василий коснулся обода и отдернул руку.
      — Что, горячий? — рассмеялся Егоров. Он, казалось, был очень доволен всем случившимся.
      — Не горячий, но…
      — Жжется? То-то, — Егоров очень суетился. Ему хотелось поскорее поделиться тайной. — Но не это главное, — сказал он. — Смотри в зеркало, что ты там видишь?
      — Ну что? Ночь, серп луны, хаты, — начал неуверенно перечислять Василий.
      — Так. А вот здесь? Темное такое, продолговатое? Что это?
      Нечипоренко присмотрелся к зеркалу.
      — Скирда соломы.
      — Скирда? Очень хорошо, очень-очень хорошо.
      Егоров вышел и вскоре вернулся, неся стакан с водой. Он поставил его на топчан, достал из кармана зажигалку. Щелк! — и коптящий язычок пламени слабо осветил ночной воздух. Запахло бензином. Егоров поднес огонек к зеркалу в том месте, где чернела похожая на гусеницу скирда соломы, и затем отнял огонь.
      Василий вскрикнул. Он не мог отвести взгляда от зеркала. Там продолжало гореть изображение.
      Егоров осторожно взял Василия за плечи и повернул лицом к селу.
      На горизонте к небу рвалось пламя. Ярко-оранжевые языки были отчетливо видны даже отсюда.
      Над ними плыли седые клубы дыма, растворяясь в ночной тьме. Багровые ручьи залили почву.
      — Что ты наделал?!
      — Спокойно! — сказал Егоров. Он взял в рот воды из стакана и тонкой струйкой плеснул в зеркало.
      Василий услышал далекий шум, пламя на горизонте полыхнуло раз, другой и погасло. Освещенные лунным светом вверх поползли клубы пара.
      — Больше нельзя, иначе можно устроить наводнение, — мирно сказал Егоров.
      — Это она? — тихо спросил Василий, указывая на зеркало.
      — Она, братец, она, — заторопился Егоров. — Единственная незапертая дверь в Айю. На Марсе она не работала, а в Музыковке, видишь, открылась. Ее не успел захлопнуть рогожинский марсианин. Так и простояла она пять миллионов лет приоткрытой. А может, не миллионов? Анхело решил использовать ее для личных темных целей. Теперь ты понимаешь, зачем после Дисни он пожаловал к тебе? Ты видел, как горело? А ты знаешь, что твой автолет мощностью в тысячу лошадиных сил Оксана прикосновением мизинца сбросила на землю? Нечаянно, конечно. Теперь ты понимаешь, что это за мощь, что за сила?
      Василий все понял. Цепь отрывочных событий замкнулась в логическое кольцо.
      — Вот так находка! — прошептал он, хлопнув Егорова по плечу. — Поймали-таки марсианского черта за хвост!
      — Так давай скорей крестить, крестить его, вражьего сына! — воскликнул Егоров.
      Друзья возвратились в кабинет.
      — Вам еще много? — спросил Егоров у Самойленко.
      — Сейчас кончаю.
      Василий сидел хмурый.
      — Ты что? — закричал Егоров. — Радоваться должен! Такое открытие!
      — Не знаю. Никак не могу представить, чтобы космонавт на такое дело пошел. Тенд не первый год по планетам ходит.
      — Все! — облегченно вздохнул Самойленко и сел в кресло, направив аппарат на Егорова и Нечипоренко. — Последнее вещественное доказательство. Лично для меня, на память.
      — Не нужно! — замахали они руками. — Ни к чему!
      Дверь распахнулась, и в комнату вошел Тенд.
      Он взглянул на сидевших, на раскрытый чемодан, ремни с блестящими пряжками, напоминавшие высохшие змеиные шкурки, кристаллы, фото, записи — и все понял.
      Василий смотрел на испанца долгим взглядом, полным глубокого огорчения. Егоров переглянулся с Самойленко. Тот со скучающим выражением достал красную книжицу и положил ее на колено. Но почему-то не встал.
      Тенд больше никого не удостоил взглядом. Он прошел на балкон. Сидевшие в кабинете переглянулись. Их, казалось, забавляло то, что должно было произойти. Анхело вернулся, неся зеркало с Марса.
      Он установил его на полу, слегка наклонив. Затем вынул черный стержень, провел им по золотистой раме зеркала. Раздался отдаленный звенящий гул, будто где-то далеко в небе летел реактивный самолет.
      Тенд взял со стола пачку фотографий и с размаху швырнул их в зеркало. Они исчезли. Туда же полетели кристаллы с Красного купола, записи, катушки с магнитной лентой, дневник братьев Дисни и сам желтый чемодан с его змеевидными ремнями. Предметы исчезли беззвучно.
      “Почему же мы не встаем?” — с испугом подумал Егоров.
      Тенд подошел к зеркалу и оглянулся.
      Егоров почувствовал, что сознание ускользает от него, точно влажное арбузное семечко. Страшная тяжесть обрушилась на голову, пригнула ее к груди.
      “Сейчас лопнет”, — с ужасом подумал он.
      Дольше всех боролся Самойленко. В самый последний момент, когда Тенд начал растворяться в воздухе, теряя обычные нормальные очертания, капитан попытался вскочить с места. Тенд оглянулся, и капитан рухнул в кресло. Фотоаппарат его слабо щелкнул.
      — Я не убивал Диснитов. Они… — Голос Анхело достиг самых высоких тонов и оборвался.
      Самойленко заслуженно гордился: это был единственный снимок живого марсианина. Три глаза, расположенные по вершинам правильного треугольника, смотрели со страстной неземной силой. Они были глубоки и бесконечно мудры.
      Егоров взял в руки сверкающий серый овал.
      Зеркало бесстрастно отражало действительность.
      Последняя дверь в Айю была захлопнута.
      Но надолго ли?

А. ДНЕПРОВ
ФЕРМА “СТАНЛЮ”

      …по-видимому, можно вырастить законченный индивидуум из одной-единственной клетки, взятой, например, из кожи человека. Сделать это было бы подвигом биологической техники, заслуживающим самой высокой похвалы…
А. Тьюринг, Может ли машина мыслить?

      Он сидел на краю парковой скамейки, и его поношенные ботинки нервно топтали сырую землю. В руках он держал толстую суковатую палку. Когда я сел рядом, он нехотя повернул лицо в мою сторону.
      Глаза у него были красные, будто заплаканные или скорее плачущие, а тонкие губы изображали месяц, перевернутый рогами книзу. Крупные морщины шли по меридиану и тоже сверху вниз.
      Взглянув на меня, он надвинул на глаза шляпу, а каблуки ботинок застучали о землю еще чаще.
      Я хотел было пересесть на другую скамейку, но он вдруг сказал:
      — Нет, почему же, сидите!
      Я остался.
      — У вас есть часы? — спросил старик.
      — Есть.
      — Который час?
      Я сказал. Он глубоко вздохнул и посмотрел туда, где за скелетами осенних деревьев возвышалось бесцветное здание клуба “Сперри-дансинг”, помолчал, несколько раз вздохнул и затем поднял шляпу над бровями.
      — А сейчас сколько времени?
      — Без одной, минуты четыре. Вы кого-нибудь ждете?
      Он повернул свое плачущее лицо ко мне и кивнул. Видимо, предстоящая встреча не предвещала ничего хорошего. Он подвинулся ко мне поближе и откашлялся.
      — Все точно… точно так же, как пятьдесят лет тому назад…
      Я сообразил, что старика терзают воспоминания.
      — Да, — неопределенно протянул я, — все проходит… Ничего с этим не поделаешь.
      Он подвинулся еще ближе. Плачущий рот изобразил подобие иронической улыбки.
      — Говорите, все проходит? Как бы не так…
      — Ну, конечно, воспоминания остаются, — спохватился я. — Так сказать, память о прошлом. Память — наша постоянная и надоедливая спутница…
      — Если бы только это!!!
      После небольшой паузы старик снова спросил у меня, который час, а потом сказал:
      — Осталось ждать еще ровно час…
      — Чего ждать?
      Он неопределенно махнул рукой.
      — Логика мыслей и логика жизни не имеют ничего общего, — вдруг ни с того ни с сего произнес он.
      Я как будто проснулся, потому что логика была моей специальностью. Стоит кому-нибудь произнести это слово, я сразу оживаю.
      — В этом-то вы неправы. Логика мысли есть отражение логики жизни.
      — Вы так думаете?
      — Уверен.
      — Сколько вам лет?
      Сейчас начнется урок старческой мудрости, подумал я, и ответил: — Двадцать девять.
      Вместо “урока” я услышал:
      — Им тоже примерно столько же…
      — Кому им?
      Он кашлянул.
      — Кому? — переспросил я.
      — Моим… детям…
      — Вы их ждете?
      — Вроде… Впрочем, если хотите, я расскажу вам одну небольшую историю… Все равно ждать еще целый час… И я вас попытаюсь кое в чем разубедить…
      Я засмеялся.
      — При помощи частных примеров можно доказать все, что угодно.
      — А я не только докажу, но и покажу…
      “Странный старикашка”.
      — Вам, конечно, моя история покажется собачьим бредом. Но после вы сами убедитесь. Вы что-нибудь в науке понимаете?
      Теперь наступила моя очередь иронически улыбнуться.
      — Я бакалавр наук.
      — Значит, есть надежда, что вы поймете.
      Про себя я подумал: “Ну и старый наглец”,
      — Хорошо, давайте вашу историю.
      Я не скрывал насмешки. Конечно, сейчас я услышу какую-нибудь лишенную смысла чепуху. А старик просто болтлив, как многие в его возрасте.
      — Вы когда-нибудь задумывались над тем, почему в нашем мире царит такая неразбериха и неурядица?
      Он не дал мне ответить и продолжал:
      — Беспорядки, неустроенность и хаос объясняются тем, что в нашем обществе живут разные люди. Да, да, именно поэтому. Люди чудовищно разные во всем: вид, рост, возраст, образ мыслей, пол — в общем во всем. Они живут в разных домах и питаются разной пищей, они любят разные вещи и читают разные книги. Не существует двух людей на свете, которые бы хоть в чем-нибудь были одинаковы. И даже когда два человека говорят, что они любят одно и то же, то и тогда они абсолютно разные, потому что само слово “люблю” они понимают по-разному. Это относится ко всем словам. Даже к простейшим, вроде “да” или “нет”…
      — Что-то непонятно, — попробовал возразить я.
      — Непонятно? Ну вот, например, я вас спрашиваю: “Сейчас осень?” Вы, конечно, ответите мне “да”. И я на этот вопрос отвечу “да”, и любой человек ответит “да”. Но миллионы “да” будут различными. Ведь, сказав это коротенькое слово, вы с ним связываете целый мир переживаний, образов, воспоминаний… Для вас осень одно, для меня — другое…
      — Простите, вы очень усложняете вопрос. Мы говорим, что в формально-логическом смысле…
      Он меня перебил:
      — Ах, в формально-логическом! А существует ли для человека формально-логический смысл? Вам, конечно, известны примеры из истории, когда крупные государства нарушали скрепленные торжественными печатями и подписями договора. А когда выяснялась причина нарушений, оказывалось, что одни и те же слова договора обе стороны понимали по разному. Вот вам и формально-логический смысл. Люди не могут, понимаете, не могут мыслить формально-логическими категориями. Это могут делать только машины, да и то не всегда.
      — Но ведь есть наука — формальная логика? — возразил я.
      — Ну и пусть себе будет. Мало ли какие науки существуют? Я сейчас говорю не о науках, которые являются вынужденным упрощением действительности, а о самом сложном, о человеке… Для него не существует формальной логики. И в этом вся трагедия. Представляете, общество, в котором сотни миллионов людей говорят на одном языке и тем не менее понимают друг друга не более, чем иностранцы. А когда они делают вид, что понимают друг друга, — это ложь…
      Я не стал спорить со своим собеседником. Ясно, он порол чепуху, и я мог бы привести тысячу примеров, которые опровергли бы его аргументы. Но я чувствовал, что не это главное в его рассказе.
      — Допустим, — согласился я. — Допустим, что вы правы. И именно так объясняется неустроенность нашего мира. Что из этого следует?
      Он отвечает:
      — А из этого следует, что никакие социальные реформы и преобразования не имеют смысла.
      — Не слишком ли пессимистично? Вам, наверное, известно, что существуют государства, которые преуспели на этом пути.
      Он сделал вид, что не слышит моих возражений, и продолжал:
      — Так вот, бессмысленно совершенствовать структуру общества, потому что все люди потрясающе различны. А с другой стороны, сама природа дает нам поразительные примеры того, насколько устойчивы системы, состоящие из одинаковых элементов… Вы, например, задумывались над тем, почему кусок железа устойчив, не разрушается, не крошится? Или кусок золота, или кусок каменной соли?
      “Точно, шизофреник”, — решил я про себя.
      — Нет, не задумывался, — я нарочно изобразил в голосе удивление.
      — Вот видите, мы не в состоянии пристально и глубоко смотреть на обычные вещи. Мы просто принимаем их, как они есть, и считаем это в порядке вещей. А я утверждаю, что и железо, и золоте, и подобные им вещества потому плотны и устойчивы что состоят из абсолютно тождественных атомов…
      “Идиотское обобщение!” Он продолжал:
      — Да, да, именно поэтому. Во всей вселенной атомы углерода, и атомы золота, и атомы железа одинаковы. И эти одинаковые во всем бесконечном мире атомы собираются вместе и образуют монолитную структуру… Однородную и устойчивую во всей своей массе… Стоит в эту массу внедриться чужеродным элементам, и монолитность разрушается.
      — Железо ржавеет, — неожиданно для себя подсказал я пример.
      — Совершенно верно, и таких примеров множество…
      — Да, но…
      — Нет, не “но”! — воскликнул старик. — Человек — атом общества. Но слово “человек” — собирательное. Как и слово атом. Разница в том, что люди принципиально разные, а атомы одного и того же элемента принципиально тождественны! Если мы хотим построить идеальное общество, мы прежде всего должны подумать об идеальной тождественности его атомов…
      От неожиданности я отодвинулся в сторону и с опаской посмотрел на старика. В сгустившихся сумерках его лицо показалось мне еще более плаксивым.
      — По-вашему…
      — Да, да, молодой человек. Нужно начинать со стандартизации атомов общества, со стандартизации людей…
      — Но это же чушь, бессмыслица, глупость!
      — О да! В мое время тоже были чудаки, которые говорили то же самое! Но, во-первых, в ходе развития самой цивилизации заложены силы, которые в некотором смысле приводят к стандартизации людей, правда частной…
      — Этого никогда не было и не будет!
      — Вы просто не наблюдательны! Кстати, который час?
      — Мы разговариваем уже пятнадцать минут.
      — Хорошо. Вы говорите, никогда этого не будет? А тысячи людей, работающих на одинаковых машинах и выполняющих одни и те же операции, разве это не элемент стандартизации? А люди, которые изо дня в день выполняют предписания инструкции? Ведь в некотором смысле они стандартны!
      Я немного поежился. Куда гнул старикашка?
      — Общество, как и всякая физическая система, должно стремиться к устойчивому состоянию, а это автоматически приведет к стандартизации людей… Но сколько еще лет пройдет, прежде чем наступит полная тождественность людей? Тысячи, может быть, сотни тысяч… Много!
      — Вы сказали “во-первых”… А что “во-вторых?”
      — Сейчас я перехожу к этому. Во-вторых, люди не могут ждать золотого века полной стандартизации. Я даже иногда думаю, что это никогда полностью, то есть в идеале, не произойдет. Поэтому нужно позаботиться об этом сейчас.
      — Вы хотите сказать, стандартное воспитание…
      — О, этого мало! Совершенно недостаточно! Вы не можете гарантировать того, что даже при стандартном воспитании вы получите одинаковых людей… Они от рождения разные, по своим склонностям, способностям, талантам…
      — Так что же делать?
      Старик самодовольно потер ладоши. Мне показалось, что он даже улыбнулся. Взглянув еще раз на темные контуры “Сперри-дансинга”, он вкрадчиво спросил:
      — Вы когда-нибудь слышали такую фамилию — Форкман?
      Я вспомнил.
      — Это в свое время известный биохимик…
      — Да. А что вы еще о нем знаете?
      — Пожалуй, больше ничего.
      — Я его ученик.
      — Вот как!
      — Вы не знаете, какое открытие сделал профессор Форкман?
      — Нет, не знаю.
      — Он научился выращивать взрослых человеческих индивидуумов из одной-единственной клетки, взятой из кожи человека.
      “Снова начинает бредить, — решил я. — У шизофреников всегда так. За периодом логического мышления следуют совершенно лишенные логики скачки”.
      — Ну и что?
      — Здесь ключ к решению проблемы стандартизации!
      — Не понимаю.
      — Представьте себе, что у вас из кожи изъяли сто клеток и по методу профессора Форкмана вырастили сто одинаковых особей! Они, имея в основе одну генетическую информацию, будут совершенно тождественны между собой и тождественны вам…
      Я вздрогнул. Вот так ход!
      — Любопытно. И кто-нибудь такой эксперимент произвел?
      — Да.
      — Кто?
      — Я.
      Было бы очень любопытно разглядеть лицо старика в этот момент. Наверное, на нем изобразилась злая гордость. Я не представлял только, как она могла совместиться с плаксивым выражением его лица,
      — И что получилось?
      — Я должен рассказать все по порядку.
      — Хорошо. Это очень интересно…
      — Секрет своего открытия Форкман передал только мне. Я почти забыл о нем, пока с возрастом не стал задумываться над бедами нашего существования. И я пришел к выводу о стандартизации…
      — Кого же вы выбрали за стандарт?
      — О, я и моя жена перебрали многих своих знакомых, обсудили их всесторонне, и все они оказались с изъянами… Знаете, то они имели какие-либо врожденные физические или умственные пороки, то моральные… Одним словом, это был очень мучительный отбор… В конце концов мы остановили наш выбор… на себе.
      Я закусил губу, чтобы не расхохотаться. Старик это почувствовал.
      — Не смейтесь… Я и моя Арчи в молодости были незаурядными личностями, с интеллектом выше среднего, не плохи на вид. Кроме того, достигнув зрелого возраста, мы обнаружили у себя достаточно мудрости для стандартного человека монолитного однородного общества…
      — Я не сомневаюсь в ваших качествах, — прервал я своего собеседника. — Что вы в конце концов сделали?
      — Мы вырастили по методу Форкмана двух мальчиков и двух девочек… Они были точными копиями нас. Я и Арчи проделали опыт по вегетативному выращиванию наших юных копий на ферме Гринбол…,
      — Не слишком ли мало стандартных людей для монолитности общества?
      — Не иронизируйте, молодой человек! Вам следовало бы спросить, почему дети были выращены на ферме Гринбол.
      — Разве это существенно?
      — Конечно. Дело в том, что именно на этой ферме протекали наши младенческие и юношеские годы.
      — Ну и что же?
      — А то, что для тождественности этих существ было абсолютно необходимо тождественное воспитание… Я и Арчи очень хорошо помнили наши годы, прошедшие на этой ферме… Мы решили со всей скрупулезностью повторить все, что было с нами, на наших… э… детях.
      — Для чего?
      — Для этого существовало две причины. Во-первых, мы могли легко воспроизвести весь цикл воспитания, а, во-вторых, таким образом мы обеспечивали повторение нашего эксперимента в будущем.
      Я начал смутно представлять всю дикость замысла.
      — Вы хотите сказать, что, повторив свой жизненный путь в созданных вами существах, вы добьетесь того, что в определенный момент и они придут к тем же самым выводам, что и вы, и тоже повторят опыт по выращиванию своих копий, а их потомки сделают то же самое, и так далее?
      — Да.
      — Но этого не может быть! — воскликнул я.
      — Это случилось…
      — Боже мой, это невозможно!
      — Я вам докажу. А сейчас имейте терпение выслушать все до конца.
      — Хорошо, но…
      — Так вот, я занялся мальчиками, а Арчи — девочками… Я должен признаться, что наша работа доставляла нам истинное наслаждение. Во время работы в Гринболе я воочию убедился, что генетическое тождество детей позволяет без особого труда добиться и их духовного тождества. Но самым поразительным было другое: в наших отпрысках я и Арчи видели свое детство, затем юность и молодость. Мы смотрели на детей и восклицали: “Смотри, Арчи! Они полезли на тополь! Помнишь, я в семь лет сделал то же самое, а ты, как и наши девочки, бросала в меня мячом!” И действительно, мальчики, как по команде, полезли на один и тот же старый тополь, а девочки начали бросать в них мячи! “Дик! Девочки склонились над колодцем! Бьюсь об заклад, они уронили ведро! Сейчас мальчишки за ним полезут!” И действительно, мальчишки лезли за ведром…
      — Оба за одним ведром? — спросил я.
      — Да, оба… Я и Арчи смотрели на их жизнь, как на фантастическое, повторенное дважды свое собственное бытие, перенесенное на тридцать лет назад! Если и есть у человека шанс когда-нибудь вернуть свою молодость, то только таким путем.