— Еще раз простите, уважаемый Иван Данилович. Дорогие сограждане, вы присутствуете при историческом событии… На ваших глазах была вскрыта мертвая оболочка пирамиды… Еще несколько секунд… Проем уже освещен. Извините, вы заслоняете объектив… Председателю комиссии передают единственный найденный в пирамиде предмет… Вот его сейчас ясно видно… Это небольшой кубик… Вы видите озабоченные лица членов комиссии. Кубик совершенно гладкий. На нем нет никаких следов письмен или знаков. Приблизимся к членам комиссии и послушаем их мнение.
— …Хрупкая кристаллическая структура. Это может быть как естественным минералом, так и искусственно выращенным кристаллом.
— Это говорит известный геолог профессор Ходжаев… Теперь кубик находится снова в руках председателя комиссии.
— Теперь мы окончательно убедились, что и пирамида и кубик дело рук неизвестных нам разумных существ. Возможно, разгадка кроется внутри кубика. Несмотря на то, что приборы не показывают каких-либо излучений из кубика и пирамиды, я считаю, что из предосторожности этот предмет нельзя везти на многолюдную базу, а тем более на Землю. Предлагаю вскрыть кубик на месте. Ставлю вопрос на голосование. Принято единогласно. Дайте, пожалуйста, молоток.
— Дорогие сограждане, остаются считанные секунды,
5
— Гений, — сказал Рэм, когда погас экран, — вернемся к человеческим чувствам. Как ты думаешь, каким литературным приемом можно показать разочарование?
— Разочарование, — ровным голосом произнес робот, — это чувство неудовлетворенности, появляющееся в результате несбывшихся ожиданий. За несколькими сообщениями, содержащими подробную гипотетическую информацию о явлении, следует сообщение с минимальной информацией, предельно повышающей энтропию предыдущих высказываний…
Но Рэм уже не слушал робота. Он как бы снова увидел лица людей, столпившихся вокруг председателя комиссии. Выражение глаз — само ожидание.
Молоток, занесенный над кубиком неведомого вещества. И удар…
Кубик хрустнул и распался на десятки осколков.
Председатель разгреб их руками и недоуменно посмотрел на склонившихся людей. На экране не было видно, что там среди осколков. Но по гримасам разочарования, странно исказившим лица, стало ясно: кроме осколков, там ничего нет.
— А теперь, — вещал по-прежнему бодрый голос диктора, — осколки таинственного кубика будут доставлены на Землю и подвергнутся всестороннему анализу в лабораториях Академии наук.
Рэм перебирал и просматривал документы. Он прослеживал многолетнее путешествие осколков по лабораториям. Их растирали в порошок, рассматривали в микроскопы, растворяли в кислотах, испытывали на сжатие, подвергали спектральному анализу…
Когда была уничтожена большая часть осколков, неожиданно открылись некое отсутствие закономерности в расположении кристаллов, что чрезвычайно смутило ученый мир Земли.
Осколки были как бы слеплены из мельчайших хрупких кубиков двух видов. Каждый из двух видов имел почти одинаковое количество атомов элементов, широко распространенных на Земле. Но в одних кубиках была примесь лантанидов, а в других ее не было. “Лантанидные” кубики чередовались в каждом ряду с “чистыми” кубиками в самой непонятной пропорции, без всякого видимого порядка.
Была объявлена неестественной сама кубическая форма кристаллов, а тем более их чередование. Природа не могла создать ничего подобного. Значит, минерал создан искусственно. Но для чего было создавать эти ряды хаотически перемешанных кубиков?
Уже успели стать маститыми и состариться безусые лаборанты, которые когда-то с благоговением взирали на осколки только что привезенные с Луны, уже успели защитить диссертации новые поколения лаборантов, а тайна Лунного кубика так и не была разгадана.
Приходили в недоумение солидные ученые мужи, посвятившие жизнь каталогизации порядка (или беспорядка) расположения “лантанидных” и “чистых” кристаллов. Разжигались фантастические страсти у дебютантов в науке. Образовались школы, школки, выделились отдельные бунтари, получавшие суровые отповеди в печати.
Постепенно затихали ученые споры, позабылись первоначальные гипотезы, и выросла многотомная литература, плод раздумий жрецов науки кубологии. Два соперничающих между собой кубологических института выпускали пухлые ежегодники, посвященные микроструктуре осколков. Разрослась терминология.
Споры по поводу нее привели к тому, что разные ученые называли одни и те же явления по-разному и уже не понимали друг друга.
Рэм мучительно вглядывался в диаграммы, отчеты, снимки микроструктур и твердо знал, что писать ему будет трудно. Наука об осколках зашла за ту грань, позади которой теряется здравый смысл. Есть факты, есть результаты опытов, есть… Нет главного — утеряна цель работы. Кубология превратилась в науку, обслуживающую только самое себя. Избыток терминологии, решение побочных проблем, обработка обильной информации, создававшейся самими же кубологами, полностью занимала их время.
Написать об этом? Но, может быть, он не разобрался, в чем тут дело. Рэм представил себе разъяренные лица кубологов, бурные совещания ученых советов и дружную “отповедь невежественным лицам, ставящим под сомнение достижения нашей науки”.
И к тому же они искренне верят в то, что делают большое и нужное дело, Рэм рассматривал сменяющие друг друга на экране схемы расположения кубиков. “Лантанидные” — черные, “чистые” — белые.
— Что бы это могло быть? — спросил он машинально вслух.
И послышался ровный голос Гения:
— Двоичный код.
— Повтори-ка, что ты сказал.
— Я сказал, двоичный код.
— Гений, ты гений.
6
Черт побери! И как просто! Великое всегда просто. Конечно же, двоичный код.
Рэм старался припомнить все, что знал о двоичной системе счисления. Это самый удобный и простой код, получивший распространение с изобретением быстродействующих электронных вычислительных машин — предков наших роботов. Этим кодом пользуется нервная система человека. Нейрограмма состоит из сочетаний импульсов тока и пауз между ними. Два состояния: есть ток, нет тока. Импульс и пауза. Единица и нуль. “Да” и “нет”.
Это самое меньшее, что мы можем узнать. Единица знаний. Любое сложное логическое построение состоит из таких единиц. В двоичной системе кодируются числа, буквы, что угодно. Еще Лейбниц восхищался “чудесным порядком” в математических вычислениях при пользовании двоичной системой.
Да, сочетания белых и черных значков на экране — это двоичный код. Самое простое, что только могли придумать высокоцивилизованные существа.
А люди мудрили, мудрили и перемудрили. Большая часть кубика раскрошена, сожжена, растворена, подпорчена земной атмосферой…
Какие знания таил в себе весь кубик? Что дадут человечеству немногие сохранившиеся его осколки?
Сколько еще предстоит работы логикам и лингвистам для того, чтобы расшифровать сообщения неведомых создателей кубика и пирамиды?
— Гений, как ты догадался, что это двоичный код?
— Мы, роботы, знали это всегда. Большинство из нас работает на основе двоичной системы счисления.
— Тогда почему же вы не сказали этого людям?
— Нас никто не спрашивал. Четвертый пункт нашей программы гласит: “Делать только то, что приказывает человек”.
— Немедленно передай в Информационный центр, что порядок расположения кристаллов представляет собой двоичный код, а потом займись подготовкой очерка.
— Слушаюсь.
Теперь Рэм знал, что ему писать. Он любил это радостное возбуждение, во время которого слова льются легко, свободно…
— Послушай, Гений, как тебе нравится такое вступление к очерку? “Бывает у меня желание остановиться и взглянуть на себя со стороны. Кто ты, спрошу я себя, почему ты мечешься? Разве ты не можешь создать для себя мир, где нет ни мук, ни разочарований, где все кристально ясно и освещено непомерной радостью. Нет, отвечу я себе, не хочу, Без мук не было бы радости, никогда не разочаровывается только тот, кто не живет совсем. Так я подумал, когда вспомнил длинную историю маленького кубика, который сегодня, возможно, укажет человеку новые пути к звездам”. Ну?
— Сообщение содержит мало информации, — ответил робот. — Формулировки расплывчаты. Я подготовил статью, как мне было приказано.
Рэм обиделся. Он взял из руки Гения листы бумаги и стал читать. Пробежав глазами первую страницу, он поморщился.
— Гений, а вы все-таки дурак, — сказал Рэм. В тоне его голоса звучали мстительные нотки.
Д. БИЛЕНКИН
ПРИЛЕЖНЫЙ МАЛЬЧИК И НЕВИДИМКА
“Хочу отлично кончить школу, потом институт, затем делать открытия”.
Не помню, в каком классе, в каком из сочинений на вечную тему “Кем я хочу быть” Илюша Груздев написал это. Может быть, ему было тогда четырнадцать лет, а возможно, и семнадцать. Ясно вижу другое: мальчика в серой курточке с отложным воротничком и красным от старания затылком, склоненного над аккуратной тетрадью, в которой он аккуратным почерком пишет о своем желании делать открытия и аккуратно промокает последнее слово.
Похвальбой здесь и не пахло. Груздев никогда не хвалился, никогда не витал в облаках, он точно и прилежно следовал выработанной им программе жизни. Раз он написал “хочу отлично кончить…”, он и кончил школу на круглые пятерки.
В институте он был для нас живым укором. Кто-то убегал с лекций на концерт, — Илюша сидел от звонка до звонка, круглым и четким почерком записывал лекцию слово в слово. Кто-то влюблялся, и наука переставала для него существовать — Груздев дотемна сидел в лаборатории, переливая содержимое колб в пробирки и обратно. Кто-то хрипел в спорах о жизни, искусстве, его же озарял зеленый свет лампы в читальне. Словно какой-то уверенный и бесстрастный автопилот вел Илюшу сквозь все соблазны и помехи от одного пункта его программы к другому. “Видите ли, игла только потому легко проходит сквозь твердый материал, что она тонка…” — сказал он однажды, когда мы его всерьез прижали. Сказал серьезно, убежденно и тотчас склонился над книгой.
За глаза мы называли его именем того самого чеховского ученого из рассказа “Скучная история”, который прилежен, но пороха не выдумает. Позднее я понял, что это не так. Груздев был героем иных горизонтов. Хитрый Ньютон во времена она пустил гулять по свету историйку, что яблоки (то бишь открытия) висят невысоко и сами валятся на голову.
Конечно, Ньютон издевался. Яблоки (то есть открытия) висят так высоко, что до них запросто не дотянешься. Кто-то гениальный умеет сбивать их ловко заброшенным в поднебесье камнем эксперимента или теории. Для этого, кроме гибкой руки, нужен, очевидно, необычайный глазомер. Но есть и другой путь. Старательно, изо дня в день, без взлетов, зато упорно, громоздить камень за камнем пирамиду опытов, фактов, пока останется лишь привстать с гранитной вершины, чтобы сорвать редкостный плод. Чеховский герой умел воздвигать пирамиду. Делал он это не только с прилежанием муравья, но и с его сообразительностью. Пирамида громоздилась наобум, вершина ее была нацелена в “белый свет, как в копеечку”. Но даже если бы ее острие случайно и коснулось плодоносящей ветви, чеховскому ученому и в голову бы не пришло протянуть руку. Его могла бы привести в сознание только внушительная шишка, но в отличие от яблок открытия сами на голову не валятся.
Груздев и рад был бы лихо сшибать в научных поднебесьях грозди открытий, для того он и ограничивал себя, но чего-то ему не хватало. Лишь много лет спустя я понял чего. Его рука двигалась лишь в одной плоскости и своенравно отказывалась обрести гибкость руки гения. Да и глазомер подвирал; точнее, он походил на сильный бинокль, которым мы пытаемся возместить природный недостаток зрения, но который, позволяя четче видеть, сужает поле зрения. А Груздев так тщательно и долго мастерил себе бинокль, что уж и не мог его отнять от глаз.
А метко прицелиться, упершись взглядом в бинокль, — предприятие неимоверной трудности.
Естественно, Груздев стал строителем пирамиды.
Но он все же знал, как ее возводить, и куда вести кладку, и где надо подпрыгнуть…
Шли годы, а он все строил и строил. Спал, ел и строил. Ведь сделать открытие, хотя бы одно, было конечным пунктом его жизненной программы, его целью, мечтой и страстью. Им восхищались: верней не им, а его трудолюбием, само- и всегозабвением.
Ему присудили кандидата, затем доктора наук, кладкой его пирамиды уже столькие воспользовались, как трамплином фактов, что было просто неприлично обделить его учеными званиями.
Я его терял на долгие годы из виду, а когда встречал, то находил его все тем же прилежным мальчиком с краснеющей от прилежания шеей и аккуратным почерком, которым записывалось все относящееся к делу и только относящееся к делу. Он и старел будто по программе: в тридцать появились морщинки и залысины, в сорок он страдал геморроем, в пятьдесят его одолела гипертония, а над лысинкой петушиными гребнями курились жидкие седины.
Но открытий все еще за ним не значилось. Я уж было решил, что его программа так и останется невыполненной, но я, оказывается, был плохого мнения о достоинствах прилежания и самоограничения.
Однажды он появился у меня. Лицо его сияло скромным торжеством, совсем как в школьные дни, когда он получал несколько пятерок подряд.
— Поздравь меня, — сказал он. — Я сделал открытие.
— Поздравляю. А что за открытие?
— Наконец-то после тридцати лет поиска я нашел способ, как сделать человека невидимым.
— Да ну?!
— Уже проверено на опыте.
Первой моей мыслью, сознаюсь, было: “Немыслимо, чтобы Груздев…” Как вдруг меня осенило. Все же очень просто: он, наконец, закончил возведение своей пирамиды. И сорвал то, к чему прилежно тянулся всю жизнь. Что-что, а математические расчеты у него всегда были безукоризненны, И я преклонился перед ним.
— Мне нужна твоя помощь, — торжественно сказал он. — Я передал все материалы в Комитет открытий, и меня сегодня вызвали туда. Я, знаешь, никогда не сталкивался…
Он смущенно пошевелил пальцами. Я понял, что он имеет в виду. Он никогда не сталкивался с тем, что выходит за пределы чистой науки, дабы не отвлекаться. В восторге, что могу быть ему полезен, я вместо ответа бросился его обнимать. Он неловко, но с достоинством принял мои излияния восторга.
Эксперт Комитета открытий меньше всего выглядел чиновным сухарем. Лобастый, живой, его глаза из-под выпуклых очков взирали на мир с неукротимым любопытством.
— Мы рассмотрели вашу заявку, — сказал он Груздеву. — Необыкновенное количество фактического материала! Бездна работы! Еще никто не прилагал столько усилий, чтобы сделать открытие. Вам памятник надо поставить.
Груздев застенчиво сиял.
— Просто я шел всю жизнь к этому. Только к этому…
— М-да… — Лицо эксперта выразило сострадание. — Но дело вот в чем… Мы вызвали вас, чтобы вы нам помогли. Открытие должно нести пользу людям, таков закон. Вот мне и хотелось бы узнать, какую пользу может принести ваше открытие…
— Как! — изумился Груздев. — Незримый, всепроникающий, неуловимый человек — это… это…, Об этом мечтали, к этому стремились… Фантасты писали…
— А зачем человеку невидимость? Во времена Уэллса — чтобы безнаказанно воровать деньги. Но, простит, в нашем коммунистическом обществе, где денег нет…
— М-м… Да, вы правы, но… Военное применение, скажем…
— На земле давно вечный мир!
У Груздева привычно покраснела шея.
— Ведь и верно, войн уже нет, как же я забыл… Но ведь могут быть и мирные применения!
— Какие?
— Ну…
Груздев замолчал в растерянности.
— Это… как его… На пляже если переодеваться… Неудобно. Вот тут невидимость…
Эксперт поморщился.
На Груздева было жалко смотреть — вот-вот заплачет. Таким я его видел лишь однажды, когда он — не то в седьмом, не то в десятом классе вдруг получил двойку.
— Может быть, человека удастся делать невидимым постепенно? — с надеждой спросил эксперт. — Чтобы, скажем, сначала исчезли мускулы… Это могло бы иметь значение в медицине.
Груздев помотал головой.
— Совсем же другой принцип… Человек либо видим, либо невидим.
Эксперт сокрушенно вздохнул.
— Да, задали вы задачку… Но давайте думать! Не может быть, чтобы такое выдающееся открытие было бы совсем бесполезно.
И мы думали. Мы напряженно, до пота думали, ибо теперь от нас зависела судьба Груздева.
— Эх, хоть бы шпионы еще были, — даже пожалел я. — Какая была бы для них находка это открытие…
— Шпионов, слава богу, тоже давно нет, — жестко отрезал эксперт.
Я попытался представить себя невидимым, может быть так лучше найду выход? Вот я встаю невидимый, сажусь завтракать, и чашка кофе, наобум протянутая женой, ударяется мне в плечо… Брр! На улице… Ну уж нет, я не хочу, чтобы меня толкали. В лаборатории? Там, споткнувшись о мое прозрачное тело, меня могут облить чем-нибудь похуже горячего кофе. Концентрированной кислотой, например. В лесу на прогулке? Ну, и что, какие преимущества мне это дает? В театре? В театре мне случайно сядут на колени. Хотя…
— Нашел! — подскочил я с места. — Для театра! Когда по ходу действия на сцене появляется какая-нибудь тень отца Гамлета!
— Но ведь таких пьес немного, — усомнился эксперт.
— Ну и что? Ну и что? Все польза!
— И в самом деле польза, — обрадованно заулыбался эксперт. — Вполне достаточная, чтобы оформить невидимку как изобретение новой детали театрального реквизита.
Я повернулся к Груздеву, чтобы спросить, как он относится к предложению. Но увидел пустое кресло.
Невидимая рука отворила дверь кабинета, проскрипела половица, и дверь аккуратно притворилась за невидимым Груздевым.
Больше я Груздева не видел. Одни говорят, что он долго ходил среди нас невидимым, чтобы в таком состоянии легче сыскать применение своему запоздалому открытию, и его в конце концов сшиб автомобиль. Другие утверждают, что Груздев налаживает в театре сцены, где появляются привидения.
Д. БИЛЕНКИН
ОБЫКНОВЕННАЯ МИНЕРАЛЬНАЯ ВОДА
Наверху были перелески, топкие мочажины, серые домики деревень, в пасмурные дни похожие на усталых наседок. А внизу под двухкилометровым слоем песчаников, сланцев, известняков лежали черные озера, никогда не видевшие света.
Уже сотни миллионов лет в эту теплую от подземного жара, насыщенную углекислотой, сероводородом, углекислым аммонием воду не проникал с поверхности ни единый атом кислорода, не просачивалась ни одна капля дождя. Спокойствие, чуждое поверхности спокойствие, простерло крылья над смоляной поверхностью озер, переплетением тоннелей, куполами пещер. Иногда водную гладь колыхали подземные толчки; как лёгкое дыхание, ее шевелило лунное притяжение; лучи радиации, идущие из кристаллических недр, где распадались радиоактивные минералы, неустанно пронизывали толщу озер. Но это были движения отнюдь не губительные, наоборот, необходимые для того, чтобы нить развития без обрывов прялась все дальше и дальше.
И все шло так, как оно должно было идти по непреложным законам природы. Сначала радиация связала часть углекислоты, сероводорода и аммония в аминокислоты. Потом возник белок, и началось великое таинство зарождения жизни… Природа, благо вновь создались подходящие условия, слепо повторяла эволюцию, однажды уже свершившуюся на земле миллиарды лет назад почти в таких же минеральных, теплых, спокойных лагунах.
Самые первые, крохотные, беспомощные, но уже живые существа звездочками эволюции вспыхнули в черной воде озер, когда на поверхности появились шумные люди в ковбойках и высоких сапогах. Скрежещущее долото бура пронзило толщу пород, и ахнули, пошли кругами волн тихие воды вечной ночи.
Вместе с буром в подземелье хлынул ручей промывочной жидкости, и там совершилась незримая и быстрая катастрофа: вода, которая пришла с поверхности и которая несла кислород, химические реагенты, убила первых, еще не окрепших существ эволюции — микробов. И когда насосы выбросили на поверхность струю минеральной воды, уже ничто не говорило о ней, как о недавней колыбели живого.
Встряхнув пробирку, аналитик поморщился.
— Отличная минеральная вода. Но загрязнена органикой.
— Придется ставить фильтр очистки, — возразили ему.
— Но это на полкопейки удорожит стоимость воды.
— Ну и что? Москва хочет пить, а эта вода под боком. Кстати, как мы ее назовем?
— Как обычно: “Московская минеральная”. Какой у нас там номер по порядку? Ага, так и напишем на этикетках: “Московская минеральная № 3”.
* * *
…В жаркий летний день, когда каблучки женщин пятнают асфальт дырочками, к ларьку протиснулся пожилой, обливающийся потом мужчина.
— Стакан боржома, — сказал, он, протягивая гривенник.
— Боржома нет, — через плечо бросила продавщица.
— Тогда ессентуки.
— Тоже нет. Есть “Московская минеральная № 3”.
Человек перед этим много часов просидел за письменным столом, пытаясь обобщить все известные науке факты и найти ускользающую догадку происхождения жизни на Земле, то, как возникли и как выглядели самые первые организмы. Он был настолько поглощен этим, что химический состав минеральной воды, отпечатанный на этикетке и точь-в-точь отвечающий составу первичных морей, воспринял как должное. Как проекцию на окружающее одной из страниц своей рукописи.
— Черт знает что! Ладно, налейте стаканчик московской.
— Вам с сиропом или без?
— Конечно, с сиропом! И похолодней!
Продавщица вынула из холодильника запотевшую бутылку. Ученый с жадностью припал губами к ледяному стакану, шипящему пузырьками углекислоты, крякнул, вытер со лба пот и пошел по длинной, бесконечно длинной раскаленной улице к себе домой мучиться над тайной зарождения жизни.
Р. ПОДОЛЬНЫЙ
ПУТЕШЕСТВИЕ В АНГЛИЮ
Фантастико-исторический рассказ
Лайош Кабоц написал книгу о Джонатане Свифте: неплохо. Но было бы гораздо лучше, если бы Джонатан Свифт написал о Лайоше Кабоце.
Из венгерского юмора
Резным дубом отделана библиотека Дублинского архиепископа. А полки из красного дерева. Потому что глава англиканской церкви в Ирландии больше всего на свете любит книги и еще — человека, который сидит сейчас напротив него посреди всего этого великолепия. Тревожно всматривается старый архиепископ Кинг в его лицо. Как знакомы ему эти резкие черты! Крупный нос. Холодные и властные голубые глаза. Полные губы жизнелюбца. Не идет к этому гордому, а сейчас еще и очень печальному лицу черная шелковая сутана, сквозь которую у горла пробились белые кружева прямоугольного жабо.
Слушая прерывистую речь друга, вспоминает Кинг: враги печатно, а друзья устно давно удивляются, как ухитрился откровенный безбожник попасть в деканы Дублинского собора.
Но посторонние мысли быстро улетучиваются. Он поглощен чтением. О, эти отточенные желчные фразы, в которых ни слова не сдвинешь с места!
— Дальше еще не написано, Свифт отодвинул рукопись.
Архиепископ дал волю долго сдерживаемому смеху. Он стирал с доброго морщинистого лица невольные слезы.
— Поистине, посрамили вы всю мудрость мира, Джонатан. Ведь надо придумать такое: толочь камень, чтобы делать из него подушечки для булавок. Или — хи-хи! — добывать удобрения из воздуха. А этот огурец, который объявляется концентратом солнечного света! Нет, не простят вам ученые таких насмешек. До скончания века не простят.
Судорога боли прошла по лицу слушателя этих восторженных речей. И, выпрямившись в кресле, он ответил:
— А может быть, я смеюсь не над учеными?
— А над кем же?
— Да над своими сегодняшними читателями. Над теми, кому все это кажется нелепым. А я точно знаю, — Свифт приглушил голос, — точно знаю, что все это возможно, как возможно построить и машины, пишущие книги. Почти все, о чем я пишу в “Путешествии в Лапуту”, сбудется.
— Да вы еще и пророк, мой друг!
— Нет. Просто….. легко говорить о будущем, когда пришел из него.
— Готовится еще одно путешествие Гулливера?
— Оно уже начато и еще не окончено: это путешествие в Англию. Я ведь сам и есть Гулливер; помните, в разделе о лилипутах… Девяносто одна цепочка, продетая в тридцать шесть замков?
— Так был связан Гулливер, — подхватил архиепископ. — Я, конечно, знаю, что вы имели в виду девяносто один памфлет, написанный для тридцати шести разных политических группировок. Но в Лилипутию вы приехали из Англии, а откуда в Англию, дорогой сэр? — Архиепископ любил и умел поддержать веселую шутку. Правда, его чуть смущало погрустневшее лицо собеседника.
— С далекой-далекой звезды, милорд, — в тон Кингу ответил его подчиненный, — вернее, с планеты, которая вращается вокруг этой далекой звезды.
— Почему же ваше пребывание в Англии так затянулось?
— Я решил здесь остаться.
— Зачем же, сэр?
Мгновение — и архиепископ увидел, как посерело лицо Свифта, как сжались в кулаки руки. Но голос декана Дублинского собора был по-прежнему весел.
— Да, знаете, решил попробовать побороться с людскими бедами. Я был так счастлив, так счастлив до этого… Несчастье казалось мне уродством. Я не мог оставаться счастливым, зная, что такие уроды есть. Мне говорили, что все зря, ничего у меня не выйдет.
— Что именно зря и кто говорил? — Архиепископ наслаждался мыслью, что он первым слышит новое творение величайшего писателя века.
— Говорили капитан и члены экипажа, а зря — зря было оставаться. Они уверяли, что уже не раз и не два молодые энтузиасты пытались переделывать человеческие общества на других планетах. И всегда это вело лишь к насилию и злу. У каждого человечества, как и у каждого отдельного человека, должно быть детство. Обойтись без этого нельзя. Пока человечество не созрело, всякий контакт с ним бесполезен.
— И все-таки?
— И все-таки я был таким дураком, что остался. Один.
— Почему именно в Англии?
— Это как раз было естественно. Самая могущественная страна. Я решил стать ее правителем и для начала хотя бы покончить с войнами.
Архиепископ захлебнулся от удовольствия.
— Так вас же и называли диктатором Англии! Я помню вашу приемную, набитую послами и лордами. Граф Оксфорд, премьер-министр, был готов исполнить любое ваше желание.
— Мои памфлеты против его врагов охраняли власть графа. Конечно, благодаря этому быстрее кончилась проклятая война за испанское наследство… Но власть моя над правителями оказалась призрачной, Кинг, вы же знаете. Я всегда говорил: если позволить великим мира сего распуститься, ими нельзя будет управлять, а их так распустили… Я был беспомощен, как слон. Вспомните! Гулливер оказался бессилен не только против великанов, но и против лилипутов. Что может человек, откуда бы он ни пришел, сделать один? Вот и стало в мире всего-навсего одним писателем больше. О, если бы нас было много, мы поставили бы этот мир с головы на ноги, силой заставили бы людей принять счастье.
Джонатан Свифт задыхался, руки его вцепились в ручки кресла,
— Счастье — и силой? — скептически покачал головой Кинг. — Да и как бы вас встретили на Земле? (Он невольно вошел в роль легковера). — Да, встреча вряд ли была бы радостной. Наверное, прав все-таки капитан, а не я, и моя жизнь, моя жертва прошли даром…
— Ваша жизнь — и даром? — ахнул архиепископ. — Ну, не мучьтесь, не увлекайтесь этой фантазией, Джонатан. Впрочем, ваш друг Аддисон тоже иногда воображает себя героем собственных произведений. Что с вами? Вы плачете Джонатан?! — вскричал потрясенный Кинг.
— Я не стучусь! — раздался веселый голос, и в библиотеку вошел шумный бездельник Дилэни, общий друг собеседников.
Вошел и остановился как вкопанный. Свифт молча пробежал мимо него к выходу, закрыв лицо ладнями. Новый гость озадаченно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Кинга.
— Что с ним случилось?
Архиепископ сидел неподвижно. Все в нем сопротивлялось желанию поверить в услышанное.
— Выдумщик? — пробормотал он. — Чего ждать от писателя, ни одной книги не издавшего под собственным именем. Или… Нет! Не может быть! Чтобы этот гений сошел с ума? Лучше не ломать голову. Тут недолго самому рассудок потерять. Одно знаю…
Впоследствии Дилэни рассказал в своих воспоминаниях, как он видел плачущего Джонатана Свифта.
И пишет он далее, что на его вопрос архиепископ Кинг грустно ответил:
— Вы только что видели самого несчастного человека на земле.
Р. ПОДОЛЬНЫЙ
ВПЕРВЫЕ
(Неисторический рассказ)
Кибернетические машины могут захватить власть над людьми.
Кажется, Винер
— Охота была неудачна, — сказал вождь. — А племени нужно мясо. Я долго терпел твое своеволие, Рик, но теперь довольно. Лошадь должна быть убита, ее мясо поделят охотники.
Юноша гордо вскинул голову.
— Ты не сделаешь этого! Лошадь уже слушается меня.
— Поэтому ты и хромаешь уже третью луну? Я не намерен ждать, пока ты сломаешь себе шею, как твой брат. Шаман со мной согласен…
Вождь взглянул в сторону старика, с напряженным вниманием слушавшего разговор. Тот важно кивнул головой.
— О сильнейший среди сильных, разреши, я объясню твои мысли этому неразумному юнцу.
— Только побыстрей. Эй, жена, разводи костер, скоро у нас будет мясо! — И вождь с безразличным видом присел на пень у хижины.
— Скажи, Рик, — начал шаман, — зачем ты не убил этого коня, а привел в деревню?
— Ты когда-нибудь мчался быстрее ветра, старик? Ты знаешь, что это такое — чувствовать себя в тысячу раз более быстрым, более сильным, более свободным?
— Но зато я не знаю и боли от удара копытом, я не падал с конской спины на камни!
— Мужчину нечего пугать, — вмешался вождь, — дело не в опасности. Лошади просто ни на что не годны.
Рик даже захлебнулся от возмущения.
— Это лошади ни на что не годны? Они могут делать все. Они потянут вместо нас соху и повезут грузы. Верхом на них мы будем преследовать быстроногих антилоп. Наши женщины мелют хлеб между двумя камнями. Конские копыта заменят и руки и камни. В битве лошади будут бить копытами врагов и перегрызать своими страшными зубами им глотки. Для нас наступит счастливейшее время. Лошади возьмут на себя тяжелые работы. Человек будет только приказывать им и делать то, что лошади не могут; рисовать на стенах пещер, сочинять стихи — словом, творить!
