Кому улыбается океан

И здесь произошло событие из тех, что определяют дальнейшую жизнь. Ту самую рыбу, которую рыбаки добывали в дальних морях, в порту беззастенчиво разворовывали. И было как-то принято об этом молчать. Солидные и ответственные люди, пламенно выступавшие на собраниях, подъезжали к траулерам, погружали пакеты с рыбой в багажники и отбывали восвояси, стараясь не смотреть в глаза матросам. Шестакова долго отговаривали выступать по этому поводу, пугали, намекали на возможные неприятности, но он не захотел молчать и ни разу не пожалел о своем поступке. В следующий рейс он снова ушел рядовым матросом, но нашлись люди, которым смелость юноши пришлась по душе. К Шестакову начали присматриваться и обнаружили, что, помимо той черты характера, о которой Павел Коган говорил: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал», — строптивец обладает еще и широким кругозором, острым умом и деловитостью. Его начали выдвигать, и через несколько лет— неслыханные у рыбаков темпы — Аркадий Николаевич стал капитаном-директором «Канопуса». Два исключительно удачных рейса подряд заткнули рот скептикам. Юрий Николаевич, начальник кадров Севастопольского управления, буквально отбивался от рыбаков, желавших перейти на «Канопус».

Мне многое понравилось в Шестакове. И то, что он старших по возрасту матросов зовет по имени-отчеству, и его ровное, без грубости, отношение к экипажу, и самокритичность, с которой он готов признать свою ошибку. Мне нравились его оригинальные, не вычитанные из критических статей рассуждения о литературе и искусстве, часто весьма спорные, но всегда свои — ведь лишь мнение, как сказал один писатель, придает вещам их качества, подобно тому, как соль придает вкус блюдам.

Я субъективен к Шестакову и поэтому не заикнусь о некоторых его недостатках, которые носят возрастной характер — этакие молочные зубы капитана. Даже Рахметов не мог бросить курить — недостаток, которым наградил его Чернышевский, чтобы подчеркнуть, что идеальных людей не бывает. Случалось, что Аркадий Николаевич был не прав, срывался — да, такое бывало. Но спустя полчаса он вновь становился самим собой — остроумным, уверенным, доброжелательным человеком, которому все верили и которого уважали.

Еще один эпизод, который характеризует Шестакова. Я уже рассказывал о том, как Аркадий Николаевич увел «Канопус» из Аденского залива к берегам Пакистана, в почти не изведанный район лова. Там нас долго преследовали неудачи, пока не были наконец нащупаны кое-какие закономерности хода рыбы. И тогда — как говорят, «на готовенькое» — в этот район пришли один за другим еще два траулера. Мне рассказывали о капитанах, которые в таких случаях «темнили», не раскрывали карты конкурентам и даже сбивали их с толку. Такие капитаны есть, и, если потребуется, я приведу их фамилии и доказательства.

Но капитан Шестаков, немало переживший в дни неудач, когда план «Канопуса» трещал по всем швам, поступил иначе. По его приказу «Ореанде» и «Балаклаве» были даны копии промысловых карт, а капитанам, как на исповеди, было рассказано все, что нужно для успешной работы.

Очень тяжело сложился для «Канопуса» этот рейс. Непрерывные поломки из-за безответственного ремонта в порту, долгие поиски рыбы и, наконец, выход из строя гребного вала. Об этом я узнал, возвращаясь в октябре домой на плавбазе «Шквал». Мне сообщили, что «Канопус» буксируют на ремонт в Бомбей. В тот же день я получил от Шестакова радиограмму: «Маркович зпт привет зпт привет тчк Удар потяжелее предыдущих тчк Но не познавши горя зпт не познаешь радости тчк Верим удачу».

Я тоже верю в Шестакова и в его удачу.

И РАЗОШЛИСЬ, КАК В МОРЕ КОРАБЛИ…

Когда идет швартовка, весь экипаж застывает в молитвенном молчании. Нет для моряка более ответственного дела, чем швартовка в открытом море. Здесь, как ни в чем ином, капитан должен проявить свое хладнокровие, уверенность и точнейший расчет. Ибо одно нервное, непродуманное движение — и два стальных корпуса хрустнут, как грецкие орехи.

«Шквал», огромный и равнодушный, покачивался на волнах, застраховавшись от случайностей гигантскими резиновыми амортизаторами — кранцами. А наш маленький «Канопус» подкрадывался к нему, отступая и снова приближаясь. Наконец, когда нас разделяло всего несколько метров, в воздух взвились концы, и швартовы змеями обвили мощные чугунные кнехты.

«Канопус» нежно прижался к «Шквалу», как младший братишка к старшему.

Капитан Шестаков провел швартовку отлично и по морской традиции принимал поздравления. А с бортов уже гремело:

— Колька, привет! Правда, что вы из Кении идете? Швырни в меня ананасом!

— Братцы, мне дурно, Сашка Ачкинази наголо остригся!

— А ты ко мне перебирайся, Володька, вылечу!

— А лекарство есть?

— Есть, три бутылки…

— Бегу!

— …соку!

Тут же вели утонченные дипломатические переговоры два начпрода: Гриша Арвеладзе и его коллега со «Шквала».

— Ты пряма гавари, что у тебя есть? Мне, дарагой, нужны фрукты. Яблоки, апельсины, ананасы. Дашь?

— А ты чего дашь? Сигареты есть?

— Все есть, дарагой. Только сигареты нет. Папыросы есть — «Беламор». Двести пачек. Берешь?

— Беру. А рыбы свежей дашь пару корзин?

— А фрукты?

— Дам, дам. Ну, так как же насчет рыбы?

— Дам рыбу. А штаны у тебя есть? Небольшой размер, десять штанов.

— Штанов нет, есть только электробритвы. Хочешь пяток?

— Брейся сам, дарагой. А минеральная вода есть?

Начпроды быстро нашли базу для соглашения, и натуральный обмен состоялся, к взаимному удовлетворению. Правда, уже потом, в самый момент расставания начпрод «Шквала» обнаружит, что Арвеладзе подсунул ему подмоченные папиросы, но Гриша в ответ на обвинения будет недоуменно разводить руками, чрезвычайно веселя оба экипажа.

— Не может быть, дарагой! Папыросы — высший сорт, сам куру.

— Какой там к дьяволу высший сорт! Шестьдесят пачек подмочено!

— Они высыхивают на сонце, кацо. Ты не валнавайся, от этава бысонница ночем будет!

— Ну, погоди же, еще встретимся!

— Обязательна, дарагой. Гора с горой не встретица, а человек с человеком обязательна. Привет!

Но это — потом. А пока матросы переговариваются с друзьями, на «Шквал» переправляются пакеты креветок, корзины с рыбой, пачки сигарет, а на «Канопус» в порядке обмена и просто угощения летят яблоки, апельсины, ананасы.

В сторонке два первых помощника осторожно прощупывают друг друга. Здесь идет обмен культурными ценностями — кинофильмами.

— Ты мне дашь «Два бойца» и «Антон Иванович сердится», а я тебе за это подберу такие фильмы, что век благодарить будешь, — обещает Александр Евгеньевич.

Георгий Миронович, наученный горьким опытом, относится к этому заявлению с мудрой осторожностью.

— Как называются твои фильмы?

— А дашь «Два бойца» и?..

— Нет, сначала говори, как называются!

— Хорошо, — соглашается покладистый Евгеньич, и, подумав, с крайним сожалением сообщает: — Так и быть, отдам тебе «Дорогу», «Белый караван» и «Горячее сердце».

И Евгеньич тяжело вздыхает, показывая, как трудно ему расставаться с такими шедеврами.

— Расскажи подробнее, — требует бдительный Георгий Миронович.

— Фильмы надо смотреть! — несколько напыщенно отвечает Сорокин. — Это… гм… детективы.

— Вот и смотри их сам, — советует Георгий Миронович. — А мне давай «Подвиг разведчика», я точно знаю, что он у тебя.

— Может, тебе еще и «Малахов курган» отдать? — иронически говорит Сорокин. — И «Музыкальную историю»?

— Все отдашь, — ворчит Георгий Миронович, — у меня такой фильм есть, что на коленях просить будешь… «Мы из Кронштадта», понял?

— Ну что ж, возьму, — изо всех сил изображая равнодушие, роняет Евгеньич. — Я, пожалуй, за него тебе отдам этот… «Все для нас».

— Про бытовое обслуживание? — мгновенно разоблачает Георгий Миронович.

— Ага, — сознается Сорокин.

В общем, товарищи, вам не перехитрить друг друга. Все равно в конечном счете в обмен пойдут вечные и неизменные «Подвиг разведчика», «Антон Иванович сердится», «Мы из Кронштадта» и «Малахов курган» да еще два-три фильма, которые на судах смотрели сто раз. А когда переговоры закончатся и хитрить друг перед другом будет незачем, оба помполита в бессильном гневе обругают некорректными словами кинопрокатные организации, которые соревнуются между собой, кто подсунет морякам больше залежалого товара. Ведь это тоже традиция — фильмы, триумфально провалившиеся на Большой земле, обрушиваются на головы ни в чем не повинных моряков. Из сотен кинокартин, в принудительном порядке всученных «Канопусу», лишь десятка полтора-два можно оценить по пятибалльной системе. Все остальные настолько плохи, что единица для них — безмерно высокая оценка. Моряки уже перестали надеяться, что обремененное высокими заботами Министерство культуры когда-нибудь всерьез займется каталогами фильмов для тех, кто в море. Я слышал, как один помполит, поседевший в боях с кинопрокатом, придумал для его руководителей неправдоподобно жестокое наказание.

— Я бы на месяцок вывез их в море, — облизывая пересохшие губы, мечтал он, — и заставил бы просмотреть один за другим (следовал перечень фильмов)… Десять раз подряд! И не отпустил бы, пока не поклялись, что всю эту макулатуру сдадут в утиль!

Перед моими глазами проходит и другая шекспировская сцена: взмыленный и злой Анатолий Тесленко доказывает коллеге — технологу «Шквала» Полтавской, что он не факир, а посему грузить каждый сорт рыбы отдельно не может. Тоненькая и миловидная Таисия Александровна охотно соглашается с тем, что Толя не факир, но решительно настаивает на точном соблюдении правил. Тесленко стонет, рыдающим голосом апеллирует к небу, но Полтавская — артистка, и Толин драматический талант никнет перед ее неумолимой логикой. Ничего не поделаешь, придется сортировать, и Тесленко, осторожно рвя на себе волосы, мчится в трюм — давать распоряжения.

Начались грузовые работы, на «Канопусе» — аврал. Дорога каждая минута, ибо эту каждую минуту траулер не добывает рыбу, а именно добыча рыбы составляет смысл его существования. Из трюма, где сейчас зима, поднимаются клубы белого пара, фантастические фигуры в валенках и тулупах готовят паки с продукцией, а мощные стрелы переносят на «Шквал» тяжело нагруженные решетчатые квадраты.

— Кто стащил гирю? Признавайтесь!

На верхней палубе «Шквала» мечется старпом Клавдий Михайлович Улановский. Из его возмущенных реплик я догадываюсь, что кто-то из наших ребят в суматохе переправил на «Канопус» любимую двухпудовую гирю старпома, при помощи которой он поддерживает свою физическую форму. В поиски немедленно подключается группа вахтенных детективов, и гиря, спрятанная недостаточно квалифицированно, вскоре торжественно возвращается на «Шквал». Ее похититель пожелал остаться неизвестным. Потом, через два дня, чудный никелированный двухпудовик стащут матросы с «Ореанды», и тогда уже Клавдий Михайлович запрет ее в своей каюте, чтобы десять дней спустя вне себя от негодования искать блудную гирю на «Алуште».

Пантелеич, которого я, разумеется, не имею никаких оснований упрекать в хищении гири, с нескрываемым сожалением смотрит, как Клавдий Михайлович ласково гладит свою возвращенную любимицу. Я покровительственно похлопываю Пантелеича по плечу. Покровительственно — потому, что имею на это полное право. Несколько дней назад он и Саша Ачкинази, наши ведущие козлисты, сели играть в домино с одной из самых слабых на траулере пар, в которой, кроме меня, был гидроакустик Долженков. Во время игры нам неоднократно напоминали, что мы должны гордиться оказанной честью, как гордилась бы дворовая команда босоногих пацанов, играя с московским «Динамо». Партия кончилась взрывом, землетрясением, невероятной катастрофой: я дрожащей рукой шлепнул на стол два дупля, «пусто-пусто» и «шесть-шесть». Это был редчайший, уникальный адмиральский козел: только стальные нервы спасли Пантелеича и Сашу от немедленного, тут же, за столом, разрыва сердца. Весть о нашей с Геннадием Федоровичем феерической победе над двумя асами мгновенно облетела «Канопус», и несколько дней мы нежились в лучах бессмертной славы.

Пантелеич ведет меня в каюту, где тихонько храпит под своими одеялами Володя Иванов. Мы будим Володю, обмениваемся адресами и говорим о том, о чем обычно говорят при расставании — это везде одинаково. Я поглаживаю крохотную капроновую елочку, украшающую каюту штурманов. Через два месяца, за несколько дней до Нового года, ребята спрячут ее под замок, иначе елочку обязательно стащат и вернут 2 января. Выхожу я из каюты обогащенный — Володя дарит мне на память чудесный перочинный ножик, купленный в прошлом рейсе в Гибралтаре.

А вообще с подарками дело обстоит так. Толя Запорожцев и Слава Кирсанов преподнесли мне большие чучела лангуст, Толя Тесленко подарил краба. Траловую команду я буду вспоминать, глядя на полутораметровую пилу акулы, а старпома Бориса Павловича… О, это будет особое воспоминание! Уже на «Шквале» я решил проверить свой рюкзак, который при переходе с «Канопуса» показался мне подозрительно тяжелым. Я вспомнил, что Борис Павлович, прощаясь, как-то странно кашлял и косился на рюкзак пламенеющими глазами. Так и есть, в рюкзаке, завернутые в газеты, покоились четырехкилограммовый кирпич и ржавое звено якорной цепи. Вместе с этими сувенирами лежала маленькая записка: «Пусть это звено навеки связывает вас с „Канопусом“. Признаюсь, кирпич я домой не довез, а звено, отшлифованное и покрытое лаком, сейчас передо мной.

Аркадий Николаевич на прощанье преподнес мне большой и тяжелый сверток, взяв с меня слово, что я вскрою его только дома. Почти три недели я томился, но слово сдержал, и теперь являюсь обладателем штормового рыбацкого костюма, носить который на торжественных вечерах мне мешает одно обстоятельство: в костюм может запросто влезть вся моя семья. Думаю, что даже Юрий Власов вынужден был бы его сильно сузить и укоротить.

— Эй, на «Канопусе», грузите корреспондента! — кричат со «Шквала».

Ну вот, пора уходить. В моем распоряжении каких-нибудь десяток минут. Я еще раз обхожу — нет, обегаю «Канопус», торопливо прощаюсь с друзьями. На душе скребут кошки. Я не играю в прятки с самим собой, я соскучился по дому, но, если бы произошло чудо и мне продлили командировку, я был бы искренне счастлив. Потому что мне здесь было хорошо, с этими ребятами, которые тепло, с дружеским доверием приняли меня в свой коллектив. Я знаю, что мне долго будет их не хватать и что эти месяцы, которые для ребят с «Канопуса» обыкновенные трудовые будни, я буду вспоминать как самые доселе интересные и насыщенные впечатлениями в своей жизни. Мне по-настоящему грустно, что я ухожу на «Шквал» и что это неизбежно.

Последние рукопожатия и шутки. Мои вещи уже перенесли на бак, сейчас меня будут грузить на плавбазу на подвешенной к стреле металлической решетке.

— Вира помалу! — командует Аркадий Николаевич, и я вместе со своим скарбом взмываю в небо.

Геннадий Федорович щелкает затвором своего «Старта», и я опускаюсь на корму «Шквала».

— Маркович, вам радиограмма из Москвы, от начальства!

Коля Цирлин взволнованно размахивает листком: «РМТ КАНОПУС Санину. Срок вашей командировки продлен до 15 января 1966 года счастливого плавания приветом — подпись».

Я глупо улыбаюсь и не верю своим глазам. Меня трясет от неожиданности. Но с «Канопуса» доносится хохот. Я грожу Коле кулаком. Он разводит руками, я не слышу, что он говорит, но примерно догадываюсь: «Извините, но такова жизнь. Вокруг сплошные остряки, могу же и я позволить себе разочек разыграть товарища».

И последнее, что я слышу, — по трансляции разносится голос вахтенного штурмана Пантелеича:

— Внимание! Сдавший в стирку часы может получить их в прачечной!

Раздаются прощальные гудки. Я долго стою и смотрю, как уменьшается и наконец исчезает вдали мой «Канопус».

РЫБАК И МОРЕ

Вместо послесловия

Мне показывали очерк одного корреспондента, в котором говорилось, что рыбак на море думает только о том, как бы дать стране побольше рыбы. Очерк кончался разомлевшей от пышности фразой: «И от сознания того, что рыба, выловленная его траулером, скоро придет в дом советского человека, на душе Семена стало радостно и светло».

Сказать по правде, подобные фразы, рассчитанные на уж очень примитивного читателя, отскакивают от рыбаков как горох от стенки. Эти газетные мастодонты медленно, но верно вымирают, их время прошло. Безусловно, рыбак только тогда по-настоящему радуется жизни, когда ловится рыба, которая, как чутко уловил корреспондент, «скоро придет в дом советского человека». И если врач доволен, что больных становится все меньше и меньше; если пожарник не скучает без пожаров, а секретарь-машинистка — без входящих и исходящих, то для рыбака безделье — настоящая трагедия: он очень мало заработает. И нечего стыдливо умалчивать об этом, создавать видимость, что рыбак идет в море от одного избытка энтузиазма. Разумеется, есть и энтузиазм, и другие моральные факторы, о которых и пойдет речь в этой главе, но нужно быть последним ослом, чтобы делать из рыбака голубоглазого идеалиста. Рыбак прежде всего рабочий, он знает цену деньгам, которые достаются ему нелегко, — я уверен, труднее, чем рабочему любой другой профессии. И пусть шахтеры, металлурги, лесорубы и нефтяники не обижаются за это утверждение. Каждая работа трудна по-своему, и, если говорить только о затратах чисто физического труда, здесь еще можно спорить, кому приходится труднее.

Но горняк, металлург, лесоруб и нефтяник, закончив работу, приходят домой, где человека ждет семья, обед и телевизор. Он может прилечь и отдохнуть, потом выйти во двор и поболтать с друзьями, погулять с сыном и купить ему эскимо. Он может поссориться с женой, а потом ее приласкать. В воскресенье он хоть до полудня может лежать в постели и читать свежие газеты, а к вечеру пойти на стадион и поболеть за свою невезучую команду. Он — на земле, и все земное в его руках.

Я говорю все это потому, что мне бывает обидно за рыбаков. То из них делают херувимов с прозрачными крылышками, то беззаветных тружеников, мыслящих категориями из отчетного доклада местного комитета, то, наоборот, грубых и беззастенчивых деляг. Но рыбаки ни то, ни другое, ни третье. Тип рыбака, который сложился в наши дни, совсем иное. И жизнь именно этого сегодняшнего рыбака я и хочу сравнить с жизнью рабочего человека на суше.

Подумайте о людях, которые на полгода уходят в океан, с первым оборотом винта разрывая все нити, связывающие их с землей. Быть может, когда-нибудь придет время, и море для человека станет домом. Об этом пока пишут фантасты: в «Маракотовой бездне» и «Острове погибших кораблей» жизнь обитателя моря кажется удивительной и завидной. Но сколько бы ни писали о том, что траулер для рыбака второй дом, какие бы романтические специи ни добавляли в суровые будни морского бытия, дом рыбака остался на земле.

Работает рыбак и днем и ночью — вахтам безразличны времена суток. Работает он до седьмого пота, выжимая из себя все, — таков темп рыбацкого конвейера. И, отстояв вахту, он идет в столовую, а потом в каюту, где его никто не ждет. Где-то в тысячах милях от него жена, досматривает сны сынишка, вспоминают о том, кто в море, старые родители, которым вообще плохо спится, а сейчас особенно: каково там, в океане, их повзрослевшему мальчику?

А в океане бывает по-разному. Иногда целыми неделями бушуют штормы, к которым нельзя привыкнуть: их можно только научиться терпеть. Такие дни самые тяжелые: с тралом работать нельзя, теряется смысл жертв, на которые пошел рыбак, покидая землю. Как ничтожную игрушку швыряют волны тысячетонный траулер со всем его содержимым. Нужно быть очень мужественным и волевым человеком, чтобы не пасть духом в эти тяжелые дни.

И выдерживают самые сильные. Море производит жестокий естественный отбор — тот самый, о котором писал Дарвин. Слабые уходят. У них начинается наиболее опасная для рыбака болезнь — неистребимое желание скорее, любым путем вернуться на землю. Они уже не работники; их руки теряют силу и ловкость, у них исчезает чувство юмора, тускнеют глаза. Только домой, чего бы это ни стоило! Одному начинает казаться, что ему изменяет жена, — и он упорно вбивает в голову эту жалкую мысль, которая оправдывает его в диалоге с самим собой. У другого появляется ненависть к морю, причиняющему столько мук, и он проклинает тот день и час, когда решил стать рыбаком. Третий оказался просто слаб — он хотел бы, но не может выдержать темпа, он слабеет, худеет и перестает стыдиться своих слез: крайняя степень деградации рыбака. Четвертый уверяет себя и других, что не в силах обуздать в себе физические желания, — таких настоящий рыбак презирает едва ли не больше всего.

И слабые уходят искать любого другого, только не рыбацкого счастья. О них никто не вспоминает, а если случайно приткнется к разговору фамилия беглеца — ее выбрасывают, как окурок.

Остаются самые сильные, мужественные, волевые. Они бы тоже отдали полмира за то, чтобы приласкать жену или купить сыну эскимо; они тоже безмерно устают и вступают на очередную вахту с налитыми свинцом руками: они тоже с радостью побродили бы сейчас по тверди, на которой не швыряет от переборки к переборке и которая не рвется из-под ног. Они тоже отдохнули бы в воскресенье, но у рыбаков нет воскресенья: на море дни обезличены, потому что рыбак не знает календаря. Потом, на земле, рыбак получит отгул, но это будет потом.

Так почему же рыбак, придя домой и отдохнув несколько недель, снова стремится в море? Что он, слепец, что ли, или просто не имеет другой профессии, которая прокормила бы его на земле? Или он погнался за длинным рублем?

Подумайте так — и вы смертельно обидите рыбака. Скажите это ему — и никому не жалуйтесь на оскорбление действием, потому что он вас ударит по физиономии, а вы его — больнее, в душу.

Почти четверть команды современного траулера — это механики и мотористы, в которых очень нуждается и всегда будет нуждаться земля. Везде найдет себе работу кок — в любой столовой, и даже иногда в ресторане: на многих судах у плиты стоят повара высокого класса. Стоит только матросу Павлу Степановичу Мельникову захотеть — он сядет за руль троллейбуса, который он держал в руках двенадцать лет. Работы художника Виктора Петрушевского известны многим. Николай Антонов — хороший музыкант, и от его услуг не откажется оркестр.

Передо мной лежит судовая роль, в ней — фамилии восьмидесяти человек экипажа «Канопуса», и каждый из них, пожелай он того, мог бы стать заметным человеком на суше: он крепок физически и морально, умен и находчив — это у рыбака профессиональные качества, он имеет образование не ниже восьми классов — иначе в рыбаки теперь не возьмут.

Заработок? Когда рейс удачный, заработок действительно хорош, но шахтер и металлург зарабатывают не меньше. Да и что такое деньги для рыбака в море, если он не может купить на них бутылку пива, посмотреть новый спектакль и преподнести жене на день рождения букет пионов? Уходя в море, рыбак оставляет жене аттестат, возвратившись, получает остаток, который не так велик, как многие себе представляют. Конечно, придя домой, рыбак хорошо одевается и хорошо одевает семью, старается получше обставить квартиру — деньги есть деньги, и они дороги рыбаку, как и каждому рабочему. Но, повторяю, рабочие многих профессий могут позволить себе не меньше, а иногда больше, чем рыбак. Значит, не в заработке дело.

Так почему же рыбак снова идет в море? Почему он вновь и вновь оставляет любимую семью и любимый город, зачем он снова ищет бури, этот неугомонный чудак?

Я попробую объяснить это, хотя знаю, что сделаю это неважно. Любое, даже самое умное объяснение человеческих побуждений — слова, слова, слова… Чтобы понять рыбака, нужно его знать и наблюдать, нужно пробыть с ним весь рейс, от начала до конца; видеть, как он прощается с землей; полгода, работая не за страх, а за совесть, тоскует о ней и наконец ступает на нее, до дрожи волнуясь. Я же пробыл с рыбаками менее трех месяцев и многое могу только домыслить.

И все-таки попытаюсь…

Попробуйте на индейца с неведомых цивилизации берегов Амазонки надеть фрак и поселить в роскошном дворце со всеми удобствами; предложите летчику-испытателю, сто раз выводившему из штопора машину за несколько десятков метров до земли, перейти на высокооплачиваемую работу в контору; заберите у художника мольберт и кисть и дайте ему взамен чековую книжку— и вы увидите, каким неудачным окажется этот эксперимент.

Каких только сравнений не придумывали, чтобы показать любовь рыбака к морю! Все это неопределенно и неточно. Рыбак любит море как море: с его штилем и штормом, унылой серостью фона и ярчайшими красками, с его надеждами и разочарованиями. Море — вечная кинокартина с непрерывно меняющимися кадрами. Оно бесконечно в своем разнообразии, и никто не в силах подсчитать бесчисленные комбинации его волн. Каждую секунду оно другое, и если бы Айвазовский написал пятьдесят тысяч картин, он и на одну миллионную не исчерпал бы своей любимой темы.

Море — неисчерпаемый источник острых ощущений; оно всегда опасно, даже когда спокойно, — под килем может оказаться вулканическая скала или блудная мина, двадцать лет не теряющая надежды оправдать затраченные на нее деньги. И эта постоянная смена впечатлений, постоянная опасность будоражит нервы; с ней борются и побеждают ее, получая ни с чем не сравнимое удовлетворение победителя.

Опасность и романтика — сестры, как бы ни оспаривали их родство. Они гораздо ближе друг к другу, чем романтика и сентиментальность, которая, по моему глубокому убеждению, эгоистична и часто жестока. Сентиментальность — это сладкие, упоительные слезы над сломанным цветком или в концертном зале, а я не могу забыть, как много жестокого принесли в мир люди, плакавшие над цветами и обожавшие музыку.

Романтика — другое, мужественное чувство. Я уверен, что мужчины больше романтики, чем женщины, пусть меня за это не осудят, — у женщин есть другие достоинства. Быть романтиком — значит искать в жизни борьбу, в которой только и проявляется все, на что способен человек. Капитан Скотт и академик Шмидт, Миклухо-Маклай и Тур Хейердал, Чкалов и Николай Кузнецов — вот подлинные романтики, хотя они, наверное, расхохотались бы в глаза человеку, если бы он их так назвал.

Любовь рыбака к морю — чувство глубоко романтическое, и нет другого человека, в котором тяжелый физический труд и романтика слились в такой единый сплав. Я знаю одного механика, у которого очень больная печень; на берегу ему предлагали хорошую работу, но он обманул врачей и все-таки оказался в море, сознавая, к чему может привести в условиях жизни на траулере приступ его болезни. Я знаю двух капитанов, им под шестьдесят; один из них с трудом ходит — тяжелое заболевание сосудов на ногах; другой, много переживший человек, тоже нуждается в курортах куда больше, чем многие из тех, которые проводят там каждый отпуск. Первого врачи чуть не силой заставили покинуть траулер и отправиться на лечение, а второй о санатории и слышать не хочет. А попробуйте-ка скажите им, что они пенсионного возраста! Эти люди больше не будут с вами здороваться. Потому что старым капитанам нужно море. Я искренне верю одному из них, который сказал, что хочет умереть и быть похороненным в море. И презренным будет тот человек, который из ложного милосердия лишит их росчерком пера этого законного права.

Очень трудно в море рыбаку, но он, весь раздираемый противоречиями человек, каждый день мечтающий о земле, каждый день счастлив, что он в море. Он привязан к нему, как к любимой женщине с трудным характером: не за часы горя, а за минуты счастья.

С чем можно сравнить чувство, испытываемое при подъеме трала? Рыбаки смотрят на него, как старатели на струю золотого песка, как писатель на стопку исписанных листов, как строитель на растущие этажи нового дома. Но ведь этих тралов — девять-десять каждые сутки!

А новые страны, города и горы, возникающие из океана? Она известна, эта приближающаяся земля, она есть на карте, и все равно это каждый раз терра инкогнита Колумба, это счастье первооткрывателя, человека, раздвигающего горизонты.

А кто лучше рыбака познал, что такое коллектив? Кое-где коллективом называют просто вместе работающих людей — только потому, что они состоят в одной профсоюзной организации и дружно голосуют за новый состав месткома. У рыбаков тоже есть голосование и судовой комитет. Но коллектив они потому, что все живут одним делом, успех которого зависит буквально от всех; потому, что рука товарища здесь — это рука альпиниста, поддерживающего висящего над пропастью напарника; потому, что здесь все не на словах, а на деле зависят от одного, а один зависит от всех. Наверное, нигде, кроме фронта, не было и нет такого коллектива, на который не жалко любого, самого образного эпитета.

А радость встреч? Разве может сухопутный человек, уезжающий на неделю в командировку, понять, что такое встреча, когда в толпе на причале мелькают до боли знакомые лица родителей и жены, когда прыгают и машут руками повзрослевшие на полгода дочки и сыновья?

Уважаемые читатели! Прошу вас, встаньте и низко поклонитесь рыбакам. Честное слово, они этого заслуживают.