Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кому улыбается океан

ModernLib.Net / Природа и животные / Санин Владимир Маркович / Кому улыбается океан - Чтение (стр. 2)
Автор: Санин Владимир Маркович
Жанры: Природа и животные,
Юмористическая проза

 

 


Ликург и Перикл, Пифагор и Софокл, Эзоп и Плутарх, Сократ, Платон, Аристотель, Фидий — от одного перечня гениев голова пухнет. А греческие боги? Да все остальные всевышние им в подметки не годятся! Если Иеговой лишь один раз в жизни овладели человеческие чувства, и то лишь затем, чтобы обмануть невинную девушку Марию и бросить ее без алиментов с ребенком на руках, то Зевс был настоящим человеком, со всеми человеческими слабостями и достоинствами. Он не оставлял своих детей без отца и не бросал их на произвол толпы, а давал им высшее образование, положение на Олимпе, следил за их нравственностью (хотя сам, между нами говоря, был далеко не святой старикан: седина в бороду — бес в ребро).

А Гомер, нищий, неграмотный, слепой? Сейчас он только за одни переиздания «Илиады» и «Одиссеи» мог бы приобрести «Москвич-408» и холодильник «ЗИЛ», а тогда гениальный поэт ходил пешком и обедал куском козьего сыра, запивая его глотком вина. Может быть, от слишком легкого обеда гекзаметры у него получались тяжеловаты. «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос» — теперь так не пишут. Это и слишком длинно, и слишком общедоступно. Нынешние поэты пишут короткие, рубленые строки, зарабатывая на хлеб себе и десяткам критиков, которые до хрипоты спорят о том, что поэт хотел сказать своей небольшой и смутной вещицей, с атомным котлом в роли главного героя.

А Демосфен — отец ораторского искусства? Он первый поднял простую человеческую речь от болтовни до искусства, и не он виноват, что спустя тысячелетия некоторые его ученики поступают совсем наоборот.

Я сознательно ничего не сказал об Александре Македонском. Полностью солидарен с Чапеком, который полагал, что человек, которому первому пришла в голову идея мирового господства, не заслуживает доброго слова. Чего говорить, наукой массового избиения людей он владел здорово, но для его современников было бы куда лучше, если бы Александр Македонский был не отличным полководцем, а посредственным гончаром.

И еще ничего не сказал я о Геродоте. Я приберег его напоследок — в соответствии с маршрутом «Канопуса». Как вы уже догадались, весь разговор о греках возник потому, что «Канопус» сутки шел по Эгейскому морю, и за сутки я не сомкнул глаз. Шутка ли сказать! По этому морю скитался Одиссей; где-то здесь, на одном из сотен Эгейских островов, он выбил глаз циклопу Полифему; где-то неподалеку, привязанный к мачте, он наслаждался чарующим пением сирен; здесь вел искусную дипломатическую борьбу с волшебницей Цирцеей, проплывал между Сциллой и Харибдой… Впрочем, последнее произошло не здесь, а в Красном море — мне кажется, я точно определил это место. Но об этом потом.

Остров Лесбос, который, по преданию, был населен женщинами, высланными с материка за веселый нрав, «Канопус» миновал ночью. Под утро мы прошли остров Хиос, а днем увидели Икарию и Самос. Так вот, на острове Самос в ссылке жил Геродот, первый историк, оставивший потомству что-то путное. Не помню, почему его сослали, — причины такой немилости иногда остаются неясными. Однако будем надеяться, что Геродот не совершил ничего предосудительного, что помешало бы нам с ним раскланиваться.

Вода в Эгейском море ультрамариновая. Я не совсем ясно представляю себе этот термин, но мне так сказали, и я честно записал это слово. Было очень жарко, и по «Канопусу» прокатились слухи, что капитан сейчас разрешит купаться. Я люблю купаться, но перспектива окунуться в море, когда до ближайшего берега сорок миль, а до дна — более тысячи метров, не вызвала у меня никакого энтузиазма. Душ — другое дело.

Он, быть может, менее экзотичен, но в нем, по крайней мере, не водятся акулы. Б-р-р! Мне рассказывали, что доктор, бывший на «Канопусе» в прошлом рейсе, страстно любил подводную охоту. Он долго унижался перед капитаном, умоляя разрешить ему поохотиться. Наконец Аркадий Николаевич сдался, и доктор, достав акваланг, ласты и ружье, вприпляску побежал на корму — прыгать в море. И надо же было так случиться, что в это время как раз поднимали трал. Доктор взглянул — и изменился в лице: в трале яростно извивалась пятиметровая акула. Любитель подводной охоты величественно удалился, сопровождаемый сочувственными, идущими от сердца восклицаниями матросов. Мстительный капитан приказал разыскать доктора и напомнить, что ему разрешена подводная охота, но тот предупредительно заперся в своей каюте. Там он и просидел до вечера, поглощая пирамидон и никак не реагируя на призывы по трансляции: «Судовому врачу — купаться! Судовому врачу подготовиться к спуску в море!»

К моему удовольствию, слухи о купанье не подтвердились: было лишь проведено учебное занятие на тему «Человек за бортом». В море спустили бот, и минут двадцать на нем покатались.

Между тем Эгейское море перешло в Средиземное — за несколько дней четвертое море на моем лицевом счету. Границы между морями я не заметил — рыбы путешествуют без виз. А сутки спустя, делая свои законные десять узлов, «Канопус» без всяких происшествий подошел к берегам Египта.

ПО СУЭЦКОМУ КАНАЛУ

За несколько миль до Порт-Саида «Канопус» застопорил свои машины. Вокруг, насколько хватал глаз, в ожидании лоцманов на легкой волне покачивались суда — от небольших и задиристых вроде нашего до солидных и респектабельных танкеров. Лоцманов развозил по кораблям юркий катер. Нам достался седовласый, очень серьезный лоцман в потрясающе выглаженном белом костюме. Он как равному пожал руку капитану, легким кивком головы отделался от остальных и величественно прошествовал в рулевую рубку. Часом спустя мы отдали якорь на рейде у Порт-Саида.

Описывать город таким, каким он выглядит в бинокль, — довольно неблагодарная миссия. Разрушенных зданий я не заметил, что говорит, пожалуй, не столько о плохом зрении, сколько о быстроте, с которой были залечены раны войны. Вдоль набережной расположились всевозможные консульства, представительства, мастерские и прочие сооружения, стены и крыши которых на все голоса убеждают пить кока-колу и передвигаться только при посредстве авиакомпаний.

«Канопус» немедленно окружила стая лодочников, предлагавших арбузы, коньяк, резных верблюдов и надувных крокодилов. Сильная конкуренция делала лодочников изобретательными. Один из них, бойкий парень лет двадцати, рекламировал свой товар, выкрикивая: «Харашо, черт мина паберы!» Другой торговец делал круги, сообщая матросам, что его зовут Ахмет. Вскоре он убедился, что для реализации товаров этого аргумента недостаточно, и без особых сожалений удалился. Для внесения элемента порядка в торговлю к нам на борт поднялся пожилой полицейский, но ему быстро наскучило бороться с частным сектором, и он удалился в кают-компанию пить холодный компот. Но вот из канала показался караван, уступая нам дорогу. Здесь были американские, французские, английские, норвежские, греческие и в основном либерийские транспорты и танкеры, насосавшиеся нефти в Персидском заливе. Для меня было совершенно неожиданным узнать, что крохотная Либерия ухитрилась стать одной из ведущих судоходных держав мира. Оказывается, под флагом страны, где имеется лишь несколько кирпичных, пивоваренных и ремонтных предприятий, бороздит моря флот общим тоннажем 12 миллионов тонн! Но мне объяснили, что Либерия имеет на эти суда такое же право собственности, как на солнечное затмение: просто в стране более низкие, — чем в других государствах, налоги на суда и посему плавать под либерийским флагом значительно дешевле.

Между тем наш караван, сколоченный из нескольких десятков судов, вошел в Суэцкий канал. Меня поразили его размеры. Было даже как-то обидно, что шириной легендарный Суэцкий канал не превосходит речушки, которую мальчишки запросто переплывают туда и обратно и через которую швыряются друг в друга огрызками яблок. Зато в длину канал вытянулся на 160 километров — цифра, внушающая уважение. Канал напоминает обычную речку еще и потому, что на нем нет шлюзов. Об этом позаботилась природа: местность здесь равнинная, а Средиземное море расположено на 25 сантиметров выше Красного. И этих жалких сантиметров оказалось достаточным, чтобы вода по каналу пошла самотеком.

Суда нашего каравана шли одно за другим, строго соблюдая дистанцию, как солдаты на параде. По обеим сторонам канала сидели рыболовы, уставившись в поплавки остекленевшим взором. На нас они внимания не обращали — мало ли кораблей здесь шляется, только рыбу отпугивают. Таких унылых, безнадежных рыболовов я видел лишь на Москве-реке, где последнюю рыбу поймали года два назад (ее случайно уронил в реку повар ресторана «Поплавок» у Центрального парка культуры).

Вдоль канала тянется шоссейная дорога, и по движению на ней мы догадались о своей удручающей скорости: нас обогнал даже старый, видавший виды ишак. Ничего не поделаешь, правила есть правила: передвигаться по каналу можно только со скоростью семь с половиной миль в час.

Берега Суэцкого канала производят большое впечатление своими контрастами. Слева — безлюдная песчаная пустыня, справа — сплошной оазис: жилые дома, финиковые пальмы, арабы в белых одеждах и мальчишки, гоняющие мячи — от тряпичных до кожаных, в зависимости от благосостояния пап.

Очень красива Исмаилия — вдруг возникающий город с пышными дворцами, парками и роскошным пляжем, который экипажи всех проходящих по каналу судов долго и мечтательно изучают через бинокли.

Отсюда к Нилу тянется пресноводный канал, чем и объясняется появление цветущего оазиса посреди Аравийской пустыни.

Когда-то, в далекие, доисторические времена, в исмаильских особняках жили бывшие хозяева канала. Жили неплохо — канал, на который приходится пятнадцать процентов мировых океанских перевозок, не огорчал акционеров. Им очень, очень не хотелось менять субтропический климат Исмаилии на лондонские туманы и бензинный угар парижских улиц. Когда энергичный француз Лессепс прорыл канал — разумеется, с помощью сотен тысяч египтян, — он вряд ли думал о том, что сто лет спустя европейцы станут здесь просто гостями, которые за проход по каналу будут не получать, а, наоборот, — платить. Справедливость в конце концов торжествует, хотя ее дорога к торжеству усеяна не одними розами, точнее — главным образом не розами.

К вечеру, пройдя канал за одиннадцать часов, «Канопус» подошел к Суэцу, радостно приветствуемый с набережной… на чистом русском языке. Было очень приятно встретить соотечественников — ощущение, которого не испытаешь на улицах Москвы, где соотечественники попадаются на каждом шагу. В Суэце, крупном промышленном центре Египта, живет и работает много советских специалистов, приехавших сюда с женами и детишками, и все они обязательно приходят в гости к советским морякам, потому что очень важно знать, какая в Ростове погода, уродились ли арбузы на Волге и почему «Спартак» проигрывает игру за игрой.

На следующий день они пришли на «Канопус», поговорили по душам и посмотрели самый свежий из имевшихся на судне кинофильмов — «Похождения Насреддина». Но мне на этой встрече побывать не довелось: слишком велик был соблазн совершить одну из самых интересных экскурсий в моей жизни. Об этом я и расскажу.

СВИДАНИЕ С ВЕЧНОСТЬЮ

Несмотря на то, что Красное море, в котором сейчас переваливается с боку на бок «Канопус», встретило нас изнуряющей жарой, судовой врач Виктор Котельников может засвидетельствовать, что я нахожусь в здравом уме и отвечаю, следовательно, за свои слова. Я привлекаю в свидетели доктора потому, что признание, которое собираюсь сделать, может показаться вам несколько странным. Дело в том, что я теперь люблю акул. Более того, я испытываю к ним сентиментальное чувство нежности. Ибо только благодаря акулам мне удалось побывать в Каире и нанести визит пирамидам.

В плане по ассортименту, который «Канопус» имел в прошлом рейсе, акулы не значились, но, видимо, план доведен был до них с опозданием, и акулы, ничего не подозревая, лезли чуть ли не в каждый трал, чтобы по-дружески побеседовать с попавшей туда рыбой. Когда трал вытаскивали на корму, они спохватывались и начинали доказывать, что они здесь так, из чистого любопытства, рады, мол, познакомиться, примите уверения и давайте расстанемся друзьями. Но капитан Аркадий Николаевич Шестаков на ходу внес в план коррективы, и акулы попали в холодильную камеру.

Вообще говоря, акула — вкусная рыба, если уметь ее приготовить. Вспомните Хемингуэя и его Старика. Акулье мясо высоко ценится, и его охотно покупают. Возвращаясь в мае нынешнего года на Родину, «Канопус» большую часть акул оставил в Египте, а тонн двадцать привез домой: нужно ведь когда-нибудь распробовать этот деликатес. После короткого, но тяжелого объяснения с начальством Аркадий Николаевич вновь погрузил акул на судно и повез их обратно.

Благодаря именно этому обстоятельству «Канопус» сутки пробыл в Суэце. И вот мы, группа членов экипажа, сидим в кабинете мистера Мунира, начальника агентства, пьем кока-колу и ожидаем машину. На столе мистера Мунира три гипсовые обезьянки, застывшие в странных позах. «Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не говорю», — расшифровал мистер Мунир и тут же со вздохом добавил: — Если бы я следовал этому примеру, то не имел бы неприятностей». Мы подумали о том, что мудрую точку зрения мистера Мунира, безусловно, разделило бы немало обладателей служебных кабинетов, и вместе с Игорем, переводчиком советского торгпредства, уселись в любезно предоставленный нам «шевроле». Шофер Парис, смуглый молодой человек с кинематографическими усиками, дал газ, и машина, проскочив минут за двадцать Суэц, вырвалась на Каирскую автостраду.

В этот день я понял, что до сих пор у меня было удивительно наивное представление о жаре. Московская жара с ее максимальными тридцатью градусами и с киосками «Мороженое» на каждом шагу здесь, на автостраде, разрезающей Аравийскую пустыню, вызвала бы элементарный озноб с простудой и насморком. Несмотря на то, что машина мчалась со скоростью 90 километров в час, зной проник во все поры наших организмов, а когда Парис остановился у небольшого мотеля для заправки, мне показалось, что я начинаю плавиться. Было два часа дня и не меньше двухсот градусов в тени — я уверенно называю эту цифру и готов защищать ее до последнего вздоха. Даже привычные к жаре египтяне, служащие мотеля, старались держаться в тени — в Египте этому правилу следуют не только скромные люди. Дожди в этом районе бывают не чаще, чем снежные бури в Сухуми, и местное солнце жарит, потеряв стыд и совесть. Поэтому даже самые жароустойчивые египтяне относятся к нему с прохладцей. Это находит свое выражение в неожиданных для нашего уха изысканных сравнениях. Египтянин не скажет своей любимой: «Ты мое солнышко!» Упаси Бог! Любимая может подумать, что она доставляет своему избраннику сплошные неприятности. Поэтому у местных Ромео принято делать Джульеттам следующее заявление: «Ты моя лунушка!» И это заявление принимается благосклонно. Луна — это благородно, красиво и поэтично. Она напоминает о самом приятном прохладном времени суток. Об этом нам рассказал Парис, имя которого, между прочим, в переводе означает «красивый». Наш водитель — тезка гомеровского героя, из-за пылкости которого разгорелась Троянская война, и мы решили, что об этих лирических подробностях он рассказал с полным знанием дела.

Мы мчались по автостраде, раскланиваясь по дороге со старыми знакомыми — «Волгами», «Москвичами» и «МАЗами», которые здесь неплохо акклиматизировались. Вдоль автострады сооружается линия высоковольтных передач, и рядом с ажурными стальными вышками можно увидеть тракторы и бульдозеры, свидетельство о рождении которых написано на русском языке.

Аравийская пустыня, как и всякая пустыня, однообразна, скучна и неприглядна. И флора и фауна здесь несимпатичные: какие-то колючки и кустарники, змеи, шакалы да гиены, которых нам довелось увидеть, когда мы вечером возвращались обратно. Но кое-где пустыня начинает оживать: в нее приходит техника. Но ее еще мало, и она кажется случайной среди застывших в недобром молчании песков.

Полтора часа спустя мы въехали в пригород Каира. Жители Каира, как легко догадаться, убеждены, что их город красивейший на земле. Они, безусловно, правы, точно так же, как жители Парижа, Лондона, Ленинграда, Киева и всех остальных городов на свете, ибо нет такого человека, который не считал бы, что именно его город лучшее украшение земного шара. Но Каир действительно красив. Точнее — очень своеобразен. Наверное, нет такого второго города, в котором бы так причудливо переплетались седая древность и ультрамодерн. Рядом с многоквартирными стандартными корпусами и сотнями изящных особняков, каждый из которых построен по индивидуальному проекту, вдруг возникают мечети, кладбища, крепостные стены, которые были древними в период крещения Руси. Это сначала производит такое впечатление, словно ты оказался в киногородке, где по прихоти режиссера сооружены живописные древности из картона и папье-маше. Но такое впечатление мимолетно, и оно быстро исчезает. Древности настоящие, без подделок: крепость Саладина и мечеть Мухаммеда Али — такая же принадлежность каирского пейзажа, как Тауэр — лондонского, или знаменитая лестница — одесского.

Крепость Саладина, точнее — ее развалины, стали отправным пунктом нашего каирского турне. Вальтер Скотт полагал, что Саладин был наиболее симпатичным малым из всех врагов крестоносцев, который рубил головы неверным из самых чистых и благородных побуждений. Лично я думаю, что десятки тысяч крестоносцев, подвергнутых этой процедуре, были о Саладине другого мнения. Однако имя его приводило в трепет освободителей Гроба Господня, и даже Ричард Львиное Сердце, краса и гордость христианского рыцарства, вынужден был показать Саладину свою закованную в латы спину.

Крестовые походы — одна из величайших глупостей, позорящих богатую ими историю человечества. Ничтожные остатки битых крестоносцев возвратились домой с ощипанными перьями, но зато, как с восторгом пишут историки, привезли в Европу перец и лавровый лист. Сотни тысяч людей с благословения чудовищно невежественных попов шли черт знает куда сражаться за то, чтобы их потомки обжигали свои пасти восточным перцем и брезгливо выбрасывали из тарелок с супом лавровый лист. Согласитесь, что глупее ничего придумать невозможно.

Мы ходили по крепости, беседуя на эту тему. В нескольких киосках продавались сувениры: открытки, брелоки, статуэтки и всякие безделушки с изображением Нефертити. Фараон Эхнатон был передовой человек своего времени, но в историю он вошел — еще одна несправедливость — лишь как муж Нефертити. Она действительно была красивой женщиной, если только ваятель Тутмес из верноподданнейших побуждений не преувеличил ее достоинства, что нам с вами, впрочем, безразлично. Наоборот, я бы ни за что не простил Тутмесу, если бы он наделил Нефертити крючковатым носом. Разумеется, приукрасив Нефертити, Тутмес в нашем понимании стал бы лакировщиком действительности, но давайте проявим великодушие. Моисей, как и всякий мыслитель, наверняка не был таким могучим старцем, каким его изобразил Микеланджело, но вряд ли мы горячо благодарили бы скульптора, если бы он сделал Моисея согбенным и тощим старичком в очках. Однако вернемся к нашим баранам, как советовал в таких случаях Рабле. Надев на ноги полотняные мешочки, мы зашли в мечеть Мухаммеда Али. Размеры этого гигантского храма таковы, что в нем запросто могут тренироваться две футбольные команды. Разумеется, подобные вольности в мечети недопустимы, и посетителям разрешается лишь любоваться очень красивой отделкой помещения, его планировкой, гигантскими люстрами и воздвигнутым на десятиметровой высоте троном Мухаммеда Али, откуда владыка вершил свой скорый и правый суд. Акустике этой мечети может позавидовать любой концертный зал. Здесь даже самые безголосые певцы, которых пресса изящно называет «шептуны», могли бы выступать без микрофона.

Из крепости открывается превосходный вид на Каир: трехмиллионный город весь как на ладони. Наш гидроакустик Геннадий Федорович Долженков тут же вытащил кинокамеру и с ходу выпустил в Божий свет полкилометра пленки. На ней отображен весь Каир, и желающие могут ее просмотреть, если у Геннадия Федоровича найдется свободное время. Должен, однако, признаться, что я не столько смотрел на город, сколько на его окраину — Гизу. Налево, вдали — ручка дрожит в руке, не то от качки, не то от благоговейного волнения — высились пирамиды. Те самые. Мы взглянули друг на друга алчными глазами и, как по команде, пошли к машине. Тщетно Геннадий Федорович кричал, что он еще не успел отстрелять остатки пленки, что пропадут для потомства уникальные кадры, — капитан был неумолим. Мы увидели пирамиды — и этим сказано все. Если бы даже на нашем пути сейчас раздавал автографы Папа Римский, мы попросили бы его святейшество не устраивать пробки и промчались мимо — к пирамидам. Парис учитывал наше состояние и гнал машину на предельно допустимой скорости. Тридцать томительных минут — и взмыленный «шевроле», последний раз цокнув копытом, остановился у пирамиды Хеопса.

Передать впечатление, которое производят пирамиды, невозможно. То есть можно привести статистические данные о высоте, весе плит и числе рабов, воздвигавших это чудо, сдобрить цифры восторженными эпитетами и метафорами, но все это будет не то. Пирамиду нужно видеть живьем, в натуре. На фотографии пирамида, как и луна, например, теряет не только грандиозность, масштабы, но и не дает ощущения вечности. А это и есть главное: ощущение того, что ты соприкоснулся с вечностью.

Наш «Канопус» уже давно идет по Красному морю, а я часами сижу и пытаюсь понять, что же в пирамидах есть такое-этакое, создающее ощущение первозданности? Существуют они пустяк — четыре с половиной тысячи лет: любая глыба гранита может презрительно сказать, что у пирамиды молоко на губах не обсохло. А между тем именно в пирамиде, а не в самой древней глыбе гранита есть то, что роднит ее со звездным небом, с беспредельным океаном, с ощетинившимися в небо пиками Памира. И когда смотришь на пирамиду, вдруг возникает ощущение ее совершенной простоты и законченности. Может быть, в этом тайна вечности — в совершенной простоте? В пирамиду нельзя внести коррективы, как нельзя усовершенствовать мозаику звезд и отредактировать океан. Я не знаток архитектуры, но мне кажется, я понял, почему пирамида — это навсегда, а собор Парижской Богоматери — на тысячу лет. Наверное, по той же причине, по какой из жизни человечества уходят даже самые известные писатели прошлого, а азбука остается. Все преходяще, кроме азбуки. Так вот, пирамида — это азбука. Она — первооснова.

Но все эти размышления начались позже. А тогда, секунду спустя после остановки машины, мы уже мчались к пирамиде Хеопса, чтобы прикоснуться к ее священным плитам. Сделав это и малость успокоившись, мы задрали ввысь головы и с немалым удивлением отметили, что пирамида основательно поизносилась. Ее известняковые плиты выщерблены, словно по ним прошлись отбойным молотком. Когда-то гладко отшлифованные, они теперь выглядят как гигантские ступени лестницы для великанов. Кроме того, у пирамиды Хеопса нет верхушки. То ли у фараона Хеопса не хватило терпения, то ли схалтурили снабженцы Главпирамидстроя, но факт остается фактом — верхушки нет. Некоторые ученые полагают, что она сначала была, а потом исчезла — кто-то стащил безлунной ночью.

Кстати, без верхушки пирамида стала ниже на 9 метров: теперь ее высота всего 137 метров. Узнав об этом, я решил, что имею шансы на нее вскарабкаться. Товарищи снабдили меня превосходными советами, из которых особенно запомнился один: падать на правый бок, и я полез. Но из-за сильнейшей жары, когда до верхушки оставалось каких-нибудь 130 метров, пришлось вернуться назад. Теперь я понимаю чувства альпинистов, которым не дается последняя сотня метров. Она самая трудная.

Однако мои усилия были вознаграждены: под одной плитой я подобрал три осколка. Я готов выслушать любое число шуток по поводу происхождения этих камней. Уж я-то знаю, что они подлинные, и мой сын Саша мне поверит. Он знает, что его папа искажает истину в исключительных случаях, и только в интересах юмора и сатиры.

История не сохранила имени гениального архитектора, проектировавшего пирамиду, но зато каждый школьник назубок знает, кто такой Хеопс. Впрочем, а разве нам известно, кто изобрел колесо, бумагу, календарь, компас, кирпич? Патентные бюро в те времена работали из рук вон плохо, а летописцы древних монархов больше писали об их божественном происхождении от крокодила или коровы, чем о действительно важных для истории вещах. Но наши сведения о том же Хеопсе настолько скудны, что ученый мир приходит в смятение, когда вновь найденная табличка неопровержимо доказывает, что его величество имел в пасти запломбированный зуб, а в детстве переболел коклюшем. Что ж, когда мучает жажда, приходится пить даже болотную воду.

Фараон Хеопс был черствый и жестокий человек, с непомерно раздутой манией величия. И поэтому мы не отказали себе в удовольствии осмотреть его могилу, точнее — нишу, в которой когда-то покоилось августейшее тело. На высоте четырех-пяти метров находится широкая дыра. Мы пролезли в нее и, согнувшись в три погибели, стали карабкаться по лестнице, вроде той, которую строители используют для подноса кирпичей и раствора. В пирамиде было душно — Хеопс позаботился только о своих удобствах. Наконец мы забрались в помещение размером с гостиничный номер на четыре койко-места. Здесь возвышалась гранитная ниша, внутри которой, озаренный лампами дневного света, величественно возлежал окурок. Самого Хеопса в нише не было, да он был и не нужен. И вообще, усыпальница фараона кажется лишней в пирамиде. Затратить количество физического труда, равного которому не знала история, только для того, чтобы поместить в нишу бренные останки фараона, — эта нелепость не укладывается в рационально мыслящем мозгу современного человека. В отличие от самой пирамиды, перед которой хочется снять шляпу и благоговейно молчать, ниша Хеопса производит легкомысленное впечатление. Даже внушительного профессорского вида толстяк француз в золотых очках, который после подъема минут десять не мог разогнуться и тихо стонал, и тот отпустил по адресу Хеопса какую-то шутку, вызвавшую единодушное и весьма шумное одобрение группы его соотечественников. «От великого до смешного один шаг», — как сказал когда-то Наполеон Бонапарт. Безусловно, он имел в виду Хеопса и его коллегу Хефрена, хотя некоторые историки полагают, что знаменитый афоризм Наполеона был высказан в порядке самокритики. В свое время Наполеон, томимый любознательностью, посетил пирамиды вместе с группой экскурсантов, одетых в экзотическую униформу и с ружьями вместо тросточек. Пирамиды произвели на полководца настолько сильное впечатление, что он решил их, а заодно и Египет, присоединить к Франции. Турки, которые тоже очень любили пирамиды, а заодно и Египет, сначала возражали, но в последовавшей дружеской дискуссии Наполеон привел такие веские аргументы, что турки вынуждены были согласиться. Затем в пирамиды, а заодно и в Египет, влюбились англичане, потом снова французы, снова англичане… Это продолжалось до тех пор, пока в Египет основательно не влюбились сами египтяне. Так и закончилась эта лирическая история.

Однако вернемся к Хеопсу. Через его усыпальницу проходят целые стада туристов, многие из которых считают, что их имена должны быть увековечены рядом с именем легендарного фараона. На стене расписалась даже Ева, хотя знатоки Библии полагают, что это не та самая Ева, поскольку первая супружеская пара была неграмотна. В 1841 году гробницу удостоил своим посещением некий Файджой, а через какое-то время — Джепал. Год, который он выцарапал под своим именем, нам разобрать не удалось. Если кому-либо из вас это кажется существенно важным, попробуйте уточнить сами: подпись Джепала находится в левом углу, метра полтора от пола, над двумя окурками сигарет «Кэмел».

Сфотографировавшись у входа в пирамиду и сделав себя тем самым достоянием истории, мы отправились к Хефрену. По дороге нас перехватили два таинственных незнакомца и предложили — разумеется, не бескорыстно — показать мумию. Мы согласились и тут же пожалели об этом. Нас волоком протащили в затхлое подземелье, где во весь рост не могла бы стать даже кошка, зажгли свечу и предложили заглянуть в узкую щелку. Мы по очереди заглянули и пришли к выводу, что в нише находится дюжина костей явно собачьего происхождения. Проводники сначала отрицали этот очевидный факт, но потом под тяжестью улик честно признались в обмане, что соответственно отразилось на их гонораре.

Погладив по бокам пирамиду Хефрена, которая от Хеопса отличается лишь несколько меньшими размерами и целой верхушкой, мы вдруг спохватились, что уже семь часов вечера — время, когда посетителей удаляют, чтобы с наступлением темноты они могли любоваться пирамидами лишь издали, но зато за особую плату. И тут нам одновременно явилась мысль, от которой кровь заледенела в жилах: Сфинкс! Мы не успели посмотреть Сфинкса! А беспощадные сторожа ловили экскурсантов поодиночке и целыми группами. Мы ласково улыбались, кланялись и лепетали что-то насчет того, что ночью выходим в море, — куда там!

Нас выставляли за ограду. И здесь нашему переводчику Игорю пришла в голову светлая идея. Указывая на нас, в немом отчаянье вытирающих вспотевшие лбы, он сказал:

— Это советские моряки! Советские, понимаете?

К Сфинксу нас провожали, как высочайших особ. Сторож открыл металлическую решетку, ввел нас и представил знаменитому льву с человеческим лицом. Сфинкс был огромен и молчалив. Он загадочно улыбался, и эта улыбка, как и улыбка Джоконды, — вечная загадка и неисчерпаемая тема для диссертаций на соискание ученой степени. Сфинксу, как и древнегреческим оракулам, любили задавать вопросы, с ним советовались и весьма считались с его мнением. Бернард Шоу утверждает, что именно здесь Цезарь впервые встретил Клеопатру, тогда еще шестнадцатилетнюю девочку. Она спрашивала у Сфинкса, как ей избавиться от своего десятилетнего мужа Птолемея, и Сфинкс, видимо, дал ей соответствующие указания: Клеопатра весьма быстро овдовела, после чего развернулась вовсю. Для начала она вскружила лысую голову Цезаря, потом свела с пути истинного Марка Антония, растворила в уксусе и выпила дорогую жемчужину, выучила полдюжины иностранных языков и покончила с собой, разозлив любимую кобру. Клеопатра была образованной женщиной, но мне кажется, что мужчины любили ее не только за эрудицию. Ее изящный носик прославлен в истории не меньше, чем отбитый каким-то прохвостом-завоевателем чуть ли не двухметровый нос Сфинкса.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8