Кому улыбается океан

Потом ребята начали совещаться, как бы получше меня приспособить, чтобы я мог принести наибольшую пользу. Было решено, что если я устроюсь в теньке и буду читать книгу, то окажу траловой команде воистину неоценимую помощь. Я терпеливо дождался, пока их остроумие иссякло, и с достоинством заявил, что мое право на труд священно, и я никому не позволю на него покуситься. Я добавил, что намерен высоко держать знамя трудовой сухопутной интеллигенции. Мы спорили до тех пор, пока из ванны не раздался голос рыбмастера Виктора Зеленина:

— Маркович, приходите помогать нам, в рыбцех!

Я торжествовал: видите, черти, на части меня разрывают!

— Он нам самим нужен! — крикнул Зеленину Анатолий и уже серьезно добавил: — Только уговор: будьте осторожны, утром Павлу Степановичу скат шипом ногу пропорол.

И побежал к лебедке — вирать трал.

Метр за метром наматывались на барабан туго сплетенные ваера. Двести метров — и показались доски: обитые железом плоские деревянные круги, которые в воде держат трал раскрытым. Минута — и доски закреплены по обеим сторонам слипа. Теперь можно поднимать трал на корму. Мы смотрим на бурлящую воду: траловый мешок всплыл! Значит, рыба есть, и ее сейчас много. Мешок медленно вползает на корму. Он перепоясан поперек, как колбаса веревочками, и мы считаем: раз, два, три… пять… десять делений— это тонн пятнадцать рыбы!

По корме никто не ходит — все бегают: нужно побыстрее освободить трал. Валерий энергичными рывками выдергивает скрепляющий конец, мешок расползается, и в образовавшуюся брешь из шланга хлещет мощная струя воды. На палубу врывается серебряная река. Только поспевай! Деревянными дворницкими скребками мы сгребаем рыбу и сбрасываем ее в раскрытую дверцу ванны. Работать было бы куда легче, если бы не мешали скаты, акулы, угри и барракуды. Их в трале — несколько тонн, и сейчас они — балласт, есть рыба получше. И мы откидываем в сторону скатов, зубастых угрей и барракуд, готовых вцепиться в сапог, друг в друга и во все, что попадется в пасть, выбрасываем за борт акул катранов. Я уже привык к акулам и не испытываю к ним прежнего благоговейного уважения. Мне даже смешно, что Юрий Зубков заехал мне акулой по голой спине, да и сам я бестрепетной рукой выбросил за борт пару десятков катранов.

— Черт бы его побрал! — В трале застрял огромный скат, килограммов на сто пятьдесят. Он загородил дорогу рыбе и создал пробку, как самосвал на улице. Пять драгоценных минут его вытаскивают, почтительно косясь на длиннющий, больше четверти метра, шип — грозное оружие, которым скат может пропороть насквозь. Но гигант, наверное, уже уснул — он недвижим, и я, улучив минутку, отсекаю шип на добрую память о нашей встрече.

Под рыбной горой расплывается темное пятно: это раздавило каракатицу. Вот она, вымазанная чернилами, как первоклассник.

— Осторожней! — предупреждает технолог Тесленко. Мы отклоняемся в сторону — с муреной шутить не стоит. Она еще жива и судорожно извивается, раскрывая и закрывая пасть. В инструкции сказано, что у мурен вкусное мясо и только голова ядовита, но мы их выбрасываем — к моему удовольствию. Всю жизнь терпеть не могу змей во всех их разновидностях.

Вокруг рыб с корзиной в руке бродит Гриша Арвеладзе.

— Пальчики оближешь! — мечтательно говорит он, приподняв за хвост мясистую негриту. — Эй, куда ходишь? По макрель ходишь! Места тебе мало, такая рыба давишь!

Действительно, королевская макрель— потрясающе вкусная рыба. Но особой любовью все же пользуются креветки. Свежие, они вкуснее крабов; недаром говорят, что американские миллиардеры посылают за ними для своих лукулловых пиров специальные самолеты. Но и в этом случае Морган поглощает креветок, выловленных все же несколько часов назад. Мы же едим их свеженьких, нежных и ароматных — только что из моря. Увы, нет пива! Как хороша была бы к креветкам бутылочка холодного пива! Хотя бы стаканчик, глоток на худой конец. Все-таки нет полного счастья под луной.

Очень хороши и лангусты, но их попадалось мало и шли они в основном на чучела.

Солнце палило нещадно, безжалостное тропическое солнце. Сейчас, сидя за письменным столом у себя дома, я могу спокойно вспоминать об этой адской жарище, но тогда… С непривычки я быстро и основательно устал и, плавая в собственном поту, работал на самолюбии — горючем, которое иногда помогает, когда кончается бензин. Зато на ребят было любо-дорого смотреть. Молодые, дочерна загорелые, они успевали не только перебрасывать тонны рыб, но и обливать друг друга водой из шланга, пугать змеиной головкой, шутить — и все это весело, непринужденно. Мне всегда доставляло удовольствие смотреть, как работает скромный и неразговорчивый Володя Елисеев, юноша с лицом и фигурой Аполлона Бельведерского (автор сравнения — А. Н. Шестаков), могучий Зинченко, который и за столом и на корме трудился за двоих, ловкие и бронзовотелые Коля Слободин и Коля Егоров, высокие спокойные мастера Толя Запорожцев и Вася Брусенский. Глядя на них, я впервые подумал о том, как может быть иногда к месту заезженная, вызывающая реакцию торможения штампованная фраза — вдохновенный труд. Эти полные сил мускулистые, веселые ребята работали очень красиво, я бы сказал — артистично. Жаль, что я не могу это как следует описать. Это, наверное, надо смотреть. Каждый день, будучи на «Канопусе», я проклинал судьбу за то, что служебные помехи не позволили моему другу кинооператору Володе Ковнату поехать вместе со мной. Какие кадры пропали безвозвратно! Сколько напряженных, волнующих, смешных ситуаций! А киты? Один лишь кадр с китами, о которых я расскажу, мог обессмертить счастливца оператора.

Между тем мелкая рыба, которую можно сразу морозить, была сброшена в ванны. Трал снова полетел в море, а на разделочных столах, за которыми стояло вышедшее на подвахту начальство, уже вовсю шкерили крупного карася, сома, мерроу, макрель. Мне была доверена работа, требующая особой смекалки и высокой квалификации, — поднимать рыбу с палубы и класть ее на оцинкованный желоб. Отсюда мой сосед, стармех Борис Кононов, брал рыбу, на несколько секунд прижимал ее брюхом к дисковой пиле и швырял Александру Евгеньевичу, который тоже стоял у пилы, выполнявшей функцию гильотины. Обезглавленная рыба попадала от него прямо на разделочный стол, где Аркадий Николаевич и Витя Котельников ловко орудовали ножами. Витя, снедаемый жаждой хирургической практики, не просто шкерил рыбу — он производил операции по резекции внутренностей. Хладнокровно парируя остроты окружающих, он приговаривал:

— Ничего, голубчики, и до вас дойдет очередь, и вас ошкерю. С тебя, Дед (По морской традиции старшего механика называют Дедом), начнем, я уже точу скальпель на твой аппендикс!

И стармех мрачно вздыхал: у него уже было два приступа, дальше тянуть некуда…

Бурлит работа на корме! Снова по деревянному настилу грохочут бобынцы, снова уходит трал за своей добычей. Сегодня хороший день, пошевеливайся! Взад и вперед носятся полуобнаженные пираты с торчащими за поясом кинжалами.

— Рыбу давай! — кричит Шестаков, размахивая ножом. — Я замерзаю!

— Рыбу! — требует Витя, топая сапогом сорок пятого размера.

Мой позвоночник подвергается неслыханному насилию. Обычно во время зарядки я нагибаюсь десять-двенадцать раз, а здесь, у разделочного стола, я за пару часов уже отбил добрую тысячу поклонов.

— Рыбу! — требует Дед. — Шевелись, Маркович!

— Рыбу! — драматически взывает Александр Евгеньевич.

Солнце жарит, жужжат пилы, запах свежей рыбы и соленого моря опьяняет, доходит до самых печенок.

— Не зевай!

Бац! Рыбина хлестнула по физиономии. Ах, вот как? Получай сдачи! В разинутый от смеха рот из шланга направляется струя морской воды. Будь здоров, не кашляй!

— Начинаем занятия по метанию молота!

Это мастер спорта боксер Николай Антонов использует работу для тренировки. Взявшись за хвост ската, он производит несколько мощных вращательных движений, бросок — и пятикилограммовый «молот» летит далеко в море.

Валерий толкает меня локтем. Рядом, вцепившись зубами в стальной трос, извивается угорь. Смотри в оба! Если бы в ногу — здравствуй, доктор! И сапог не всегда поможет.

А возле слипа принимают запоздалые роды у двухметровой акулы-пилы. Крохотные акулята с трогательно-нежными пилочками милосердно сбрасываются в море. Живите! Так вам, бессловесным тварям, и не узнать, что своей жизнью вы обязаны акушеру-самоучке Толе Запорожцеву.

Вакханалия молодости на кормовой палубе! Весело жить, когда идет рыба, руки рыбаков ненавидят праздность.

— Заступающим вахту — полдник!

Значит, осталось полчаса. Моя спина словно в гипсовом футляре. Я уже не обращаю внимания на ручьи пота, которым, кажется, полны сапоги. Только бы выдержать до конца! Поклон за поклоном, я уже не отстаю, желоб заполнен доверху. Я даже успеваю спускать на корзине в рыбцех ошкеренную рыбу. Правда, один раз из корзины выпала двадцатикилограммовая макрель, и Виктор Зеленин еле успел отскочить: рыбина пролетела в сантиметре от его носа.

Под самый конец вахты я делаю открытие исключительной важности: рыбу нужно класть на желоб не вдоль, а поперек, хвостом к шкерщику. Тогда ее удобнее брать, и на этом выигрывается две-три секунды. Я тут же заявляю о своих авторских правах. Под гром оваций капитан крепко жмет мне руку. Он горячо благодарит меня и сообщает, что открытый мною способ, который должен произвести революцию в обработке рыбы, применялся еще рыбаками древнего Новгорода. Я требую предъявить мне архивные документы, шумно отстаиваю свой приоритет. Прошу Комитет по делам изобретений рассматривать данные строки как авторскую заявку.

Шестнадцать часов — на смену пришла очередная вахта. Какое счастье, что сегодня банный день! Он бывает у нас три раза в месяц, в остальные дни мойся сколько душе угодно забортной водой. Сбрасываю с себя шкуру и чугунными ногами бреду в душ. И вот наступает райское мгновенье, когда горячие струйки ринулись вниз, на потрясенное первой подвахтой тело. Я беру мочалку — не какую-нибудь там младенческую губку, а капроновую сетку, которая дерет, как наждачная бумага, и намыливаюсь с ног до головы пять раз подряд. И с каждым разом снимаю с себя слой соли, загар, усталость. Я молодею на десять лет от этого божественного горячего душа. Так бы и стоял под ним целый час, но подгоняет мысль о том, что на столе, в кают-компании сейчас дымится огромное блюдо отборной жареной рыбы. И тут я чувствую, что проголодался, как волк, как целое стадо тигров. Быстро одеваюсь и бегу в кают-компанию, где уже вовсю идет пиршество.

Как жаль мне всех тех, кто не знает, что такое королевская макрель, душистая креветка и свежекопченый капитан — есть и такая рыба с экзотическим названием. Куда там Морганам и Дюпонам! Только рыбак может позволить себе досыта лакомиться этими волшебными яствами!

КАЧКА

До сих пор я сознательно нигде не упоминал о качке. Уверяю вас, не потому, что относился к ней свысока, упаси Бог. Когда я отправлялся в море, морская болезнь занимала в моих мыслях почетное место. Скажу больше — я боялся ее до паники. Вы, наверное, думаете, что окружающие щадили меня, тактично не заговаривали на эту щепетильную тему. Как бы не так! Стоило знакомому узнать о моем предстоящем путешествии, как он начинал буквально светиться от счастья.

— Как я тебе сочувствую! — радостно вопил он. — Хлебнешь, брат, горя по самые уши! Вот тебе мой совет: когда тебя начнет выворачивать наизнанку, не очень нагибайся над бортом — можешь свалиться в море!

И потирал руки, чрезвычайно довольный.

— Как только заболеешь морской болезнью — ничего не ешь, — предупреждал другой.

— Ешь все, что попадется под руку, — советовал третий. — Сытое брюхо к качке глухо!

— Я лично знал одного крепкого парня, не тебе чета, который до того настрадался, что хотел выброситься за борт! — с наслаждением сообщил четвертый, косясь на меня и проверяя, какое впечатление произвела его гнусная болтовня.

— Держись, старик! — говорил пятый, тряся мою руку. — Вернешься домой, отдохнешь и понемногу забудешь этот кошмарный сон!

И лишь один знакомый, бывший моряк, подошел к этому вопросу по-человечески.

— Чепуха, — пренебрежительно сказал он. — Если за первую неделю не отдашь концы — считай, что все в порядке. Привыкнешь.

Я бросился ему на шею. Одну неделю я могу вынести все что угодно, кроме, конечно, храпящего соседа по гостиничному номеру.

На «Канопусе» меня ожидал приятный сюрприз: точно так же, как я, трясся при мысли о морской болезни доктор Котельников. Трястись вдвоем было веселее. До выхода в море мы общались редко, но зато успели дать друг другу немало ценных советов по поводу качки. Доктор сообщил, что лучше всего о ней не думать — так сказал ему один знающий человек.

Первый день в море мы с Виктором провели на верхней палубе, наперебой доказывая друг другу, как умно мы поступили, решив не думать о качке.

— Я о ней вот столечко не думаю! — уверял меня Витя.

— И правильно делаете, — похвалил я. — Нет ничего хуже, чем думать о качке.

— Подумаешь, морская болезнь, — пыжился Витя.

— Даже говорить о ней не хочется, — подхватывал я. И мы бежали к вахтенному штурману узнавать, сколько сейчас на море баллов.

Через несколько дней мы с Витей подбили первые итоги. Выяснилось, что мы особенно хорошо переносим штиль, но и волнение до четырех баллов для нас нипочем.

Первое по-настоящему серьезное испытание — с точки зрения новичков, конечно— ожидало нас в Аденском заливе. Полночи я занимался физкультурой, пытаясь удержаться на койке в горизонтальном положении. Когда судно кренилось влево, какая-то сила стремилась усадить меня на койку; когда вправо — ноги хотели взлететь вверх. В рундуке нежно перезванивались бутылки с соком и минеральной водой, а на полу что-то громыхало. Я спрыгнул вниз, чтобы установить причину, и чуть не взвыл: по ногам ударили гантели. Их владелец Слава Кирсанов сладко спал, не подозревая, какие элегантные движения проделывает во сне его тело. Закрепив все прыгающие и звенящие предметы, я снова улегся, думая о том, как беззаветно нужно любить сон, чтобы ухитриться заснуть в такой обстановке. С этой мыслью я незаметно уснул и очнулся уже под самое утро.

В эти сутки морю за поведение поставили оценку шесть баллов — что-то вроде тройки с минусом в переводе на школьный масштаб. Для моряков это не очень много, но для нас с Витей в самый раз: я весь день злословил по поводу шишки на его лбу, а Витя, в свою очередь, иронизировал насчет синяков на моих ногах.

К вечеру мы опубликовали совместное заявление, в котором указывали, что отныне качка для нас не существует. Мы восхищались своими вестибулярными аппаратами и снисходительно улыбались, когда нас запугивали девятибалльным штормом. Теперь-то мы были уверены в себе и веселились вместе со всеми, когда в кают-компании суп из тарелок выливался на брюки, а стулья вместе с седоками разъезжали по полу, как самокаты. По коридорам и палубам мы ходили вразвалку, широко расставляя ноги. Особое чувство гордости, хоть это было и не по-христиански, вызвало у нас то, что несколько рыбаков страдали от морской болезни, а мы нет. А из всех последствий качки— бешеный аппетит и отсутствие аппетита, непреодолимая сонливость и бессонница, желание немедленно расстаться с миром и, наоборот, остаться в нем, но на земле, — нас преследовал лишь постоянный свирепый аппетит.

Окончательно мы добили качку тем, что стали при любой погоде играть в пинг-понг. Правда, определить сильнейшего было трудновато: выигрывал тот, кому чаще удавалось перекинуть шарик через сетку, потому что отбить удар можно было при особом везении. Шарик или отлетал метров на пять в сторону, подхваченный порывом ветра, или сам игрок цеплялся за все, что попадалось под руку, чтобы удержаться на ногах. Раза два-три за каждую игру мы в благоговейном молчании склоняли головы, прощаясь с очередным шариком, улетавшим за борт, и бежали к Александру Евгеньевичу выклянчивать дополнительную порцию.

Однажды я сидел в каюте радистов, где постоянно меняющийся состав собеседников вел вечные разговоры на вечные темы: случаи на море, земля, жены, девушки, книги и футбол. Я выглянул в иллюминатор и сообщил ребятам, что море слегка штормит, баллов этак на пять. И тогда Саша Ачкинази сказал:

— Вы теперь настоящий моряк! Ведь море волнуется уже часа два, а вы только сейчас заметили. Молодец!

И Саша похлопал меня по плечу, как это делали короли, посвящая в рыцари.

В жизни еще меня так не хвалили. Я задыхался от гордости. Но ответил, разумеется, небрежно, как и полагалось просоленному насквозь морскому волку:

— Есть о чем говорить — тоже мне шторм! Не в таких переделках бывали, гром и молния, семнадцать человек на сундук мертвеца, пусть меня вздернут сушиться на солнышке!

ОДНА НОЧЬ В ОКЕАНЕ

Морской фольклор присвоил штурманским вахтам такие названия: собачья, адмиральская и королевская.

Свое поэтичное название собачья вахта получила за то, что ночью она приходится на самое приятное для сна время суток — от нуля до четырех утра. На «Канопусе» ее стоял Пантелеич. Без десяти минут полночь его безжалостно будили, и Пантелеич, мучительно зевая и по-стариковски шаркая ногами, плелся в рубку. Здесь его поджидал Володя Иванов, который уже отстоял свою адмиральскую вахту и теперь радостно предвкушал блаженное свидание с постелью. Он сочувственно выслушивал мудрые высказывания Пантелеича насчет собачьей жизни и сдавал ему вахтенный журнал. Через минуту третий штурман спал несокрушимым сном, с головой укутавшись двумя шерстяными одеялами — «согласно требованию организма», как научно объяснял Володя свою экстравагантную любовь к теплу.

Без десяти четыре вахтенный рулевой почтительно тряс за плечо старпома: наступало время королевской вахты. Его величество Борис Павлович, бормоча про себя теплые слова признательности, покидал августейшее ложе. Но ему все-таки удалось поспать часов пять, а остальное можно будет добрать после обеда.

Королевскую вахту вначале я терпеть не мог, потому что вместе с их величеством ее стоял и юный принц крови, четвертый штурман Слава Кирсанов. Академик Павлов учил, что в мозгу каждого человека имеются сторожевые пункты, которые чутко реагируют на внешние раздражители: шум, свет, удар дубиной по голове и прочее. Я не знаю, сколько этих сторожей положено по штату, но у меня их наверняка хватило бы на целый экипаж. Поэтому когда Слава вставал, проклятые пункты начинали работать с полной отдачей сил, сообщая мне о каждом его движении.

Слава Кирсанов! Если тебе доведется прочесть эти строки, знай, что ты мой благодетель. Прими мое большое человеческое спасибо за то, что, выходя из каюты в коридор, ты со страшной силой хлопал дверью. Именно этот удар окончательно вышибал из меня остатки сна, и я, проклиная свою горькую судьбу, выходил зевать на верхнюю палубу.

Так благодаря товарищеской заботе Славы я познакомился с ночным океаном. И это оказалось настолько здорово, что я стал частенько подниматься до четырех и шел болтать к Пантелеичу, не говоря уже о беседах до полуночи с Володей.

Ночью океан почти так же красив, как на картине художника— так сказал бы Оскар Уайльд, который считал искусство прекраснее жизни. Я очень люблю Уайльда, но, рискуя жестоко обидеть старика, нелицеприятно заявляю, что это чепуха. Разумеется, гроздь винограда на натюрморте выглядит эстетичнее, чем обглоданная кость под забором, — эту уступку Уайльду я могу сделать, и баста. Ночной океан я ему не уступлю, хоть кол на голове теши. Потому что более величественное зрелище не только воссоздать, но и придумать невозможно.

Звезды над океаном несравненно красивее, чем звезды земные: они ныряют, подпрыгивают и вообще передвигаются в трех измерениях — иллюзия, которая создается благодаря качке. И возникает впечатление, что Гончие Псы действительно мчатся друг за другом, Дельфин резвится, зловещий Скорпион приготовился к прыжку, а Лебедь летит, широко распластав крылья.

Чтобы представить себе размеры звезд и расстояние до них, нужно обладать абстрактным мышлением физика-теоретика или астронома, но чтобы звездами любоваться, достаточно приличного зрения и хорошо тренированной шеи. С абстрактным мышлением у меня более чем прохладные отношения: я до сих пор не могу понять и твердо уверен, что никогда не пойму, почему многие звезды, которыми мы любуемся, уже не существуют, а мы видим их такими, какими они были миллионы лет назад; почему человек, путешествующий в космосе на фотонной ракете со скоростью света, возвращается на Землю лишь чуть постаревшим, а у его сынишки уже седая борода. Что его, этого сорванца, дедушкой называть, что ли? Нет, Эйнштейн был великий человек, но эти штучки у меня в голове не укладываются.

А вот глаза и шея — другое дело. Здесь я бы мог дать фору самому Ньютону. В очках, слава Богу, пока не нуждаюсь, а шею регулярно укрепляю на зарядке (вращением головы вокруг оси). Поэтому часами стоять на палубе, задрав голову, для меня сущий пустяк.

Моряки обязаны хорошо знать звезды — для определения направления и координат. Моими проводниками по звездному небу были Аркадий Николаевич и Володя. Они научили меня находить Сириус и Канопус, Антарес и Альтаир, Арктур и Вегу. От них я узнал, что Кассиопея никогда не уходит из дому в ожидании Персея, что Андромеда очень дорожит своей гибкой и стройной фигурой, а Гончий Пес без устали гонится за Зайцем.

Я смотрел в бинокль на ослепительный Сириус и вспоминал Вольтера. Он населил эту звезду высокоинтеллектуальными и нравственными жителями, один из которых, Макромегас, как-то посетил нашу крохотную Землю. Будучи огромного роста, он с трудом различил людей и был ужасно удивлен, что эти микроскопические существа уничтожают друг друга из-за жалких кусочков суши. При всем своем необычайном уме Макромегас так и не смог понять причину такой нелепости и, потрясенный, улетел на комете восвояси. Жители Сириуса, как выяснил Вольтер, живут тысячи лет, и Макромегас, конечно, жив. Если бы он снова посетил Землю, чтобы взять интервью у экипажа «Канопуса», мы вряд ли смогли бы ему объяснить, почему в двадцати милях от нас с ревом пролетают реактивные самолеты — отнюдь не с прогулочной целью… Ибо до сих пор на Земле есть вопросы, на которые поумневшее на стадии цивилизации человечество так же бессильно ответить, как и его предки на первой стадии дикости.

Древние люди обожествляли звезды; они видели в их сочетаниях Орла и Козерога, Дракона и Льва, Геркулеса и Волопаса. Звезды оживали в их легендах, они обладали решающим влиянием на человеческие судьбы, и в благодарность за красивый вымысел нынешние безбожники-астрономы сохранили за звездами их древние названия. Под руководством моих наставников я их вызубрил, и кое-какие из созвездий могу даже распознать. Теперь мне ничего не стоит найти Арго, Южный Крест, Центавр и Телец. В наших широтах они не наблюдаются, и вам, увы, будет довольно трудно меня проверить. Поэтому желающие могут принять мои слова на веру. Зато я каждому могу с ходу показать Большую Медведицу — даже с закрытыми глазами. Бе я выучил наизусть, так как перед расставанием жена со свойственной ей изобретательностью предложила мне вечерами встречаться на последней звездочке, которая болтается у Большой Медведицы на хвосте. И я регулярно там торчал у ближнего кратера слева — занятие, больше подходящее начинающему бриться подростку, чем кончающему лысеть корреспонденту. Это доказывает, что в каждом из нас, независимо от возраста, где-то притаился лирик, который время от времени напоминает нам о своем существовании.

Юпитер и Сатурн оставили меня равнодушным. Хотя вокруг Солнца мы и вертимся в одной карусели, но на этих планетах явно нет жизни: они холодные, окутаны ядовитыми газами и вообще бесперспективны. Другое дело полные загадок Марс и Венера. Особенно мне понравилась Венера, которая за свою красоту получила имя прекраснейшей богини Древнего Рима. В наших умеренных широтах она, появляясь к рассвету, большого впечатления не производит, но в тропиках я смотрел на нее вечером, когда и планеты и женщины особенно очаровательны. Марс же был жестокий всевышний, и отношение к нему я перенес на планету. Как и древнеримский бог войны, планета Марс не оправдывает возлагаемых на нее надежд. Наверное, уже в нашем веке на Марсе побывают космонавты, чтобы разнести в прах легенды о марсианской цивилизации и больно ударить, к великому огорчению читателей, по чудесной фантастике Герберта Уэллса, Алексея Толстого и Рэя Брэдбери. Уникальный случай, когда развитие науки может нанести очень серьезный урон мировой литературе.

Вверху — беспредельная звездность (жаль, что не я придумал это отличное слово), внизу, в нескольких метрах, — океан, который тоже кажется беспредельным. Это впечатление усиливает темнота: мерцание звезд освещает океан, как копеечная свечка могла бы осветить фойе Большого театра. И океан кажется тяжелым и угрюмым; если бы не удары волн, не соленые брызги, залетающие поглазеть на палубу, он казался бы безжизненным, каким был сотни миллионов лет назад (месяц и число окончательно не установлены) при возникновении земного шара. И вдруг — фантастическая картина: неподалеку, метрах в трехстах, появляется длинное сферическое тело, излучающее свет.

— «Наутилус»! — Пантелеич мне подмигивает. — Готовьтесь брать интервью у капитана Немо!

Пантелеич на «Канопусе» — наиболее квалифицированный мастер розыгрыша. Конечно, за беседу с капитаном Немо я не пожалел бы всех миллиардов Рокфеллера (если бы он согласился предоставить их для этой цели), но уже в раннем детстве я узнал, что капитана Немо на самом деле не существовало — одно из самых жестоких разочарований в моей жизни.

— Светящийся кит, — проникновенным голосом говорит Пантелеич. — Редкое явление, вам дьявольски повезло!

На кита я клюнул. Пантелеич подождал, пока стихнет мой восторженный вопль, и хладнокровно сообщил, что в данном случае кит отсутствует, следовательно, вопил я зря. Светится косяк мелкой рыбешки.

Все равно очень красиво. А свечение уже появилось в нескольких местах: океан ожил! Рядом с бортом возникли мириады фосфорических точек — светящиеся микроорганизмы. Они разлетались во все стороны, как бенгальские огни. И вдруг показались, обгоняя траулер, две длинные тени: акулы! Одна за другой они проплыли мимо, высунув наверх, словно подлодка перископы, свои острые плавники.

И снова все исчезло: ушли косяки рыбешки, затихли волны, и за тучами, из которых не проливалось ни капли, спрятались звезды. Темнота и безмолвие повисли над океаном. Но ненадолго: вдали показались огни, зажженные рукой человека, — наш курс пересекало судно. Пантелеич приник к локатору. Бывает, что двум судам разойтись в необъятном океане труднее, чем туристам на лесной тропинке. Уже за несколько миль нужно точно знать, насколько опасно режет незнакомец наш курс. В истории столкновений на море известны десятки случаев, когда даже такое расстояние оказывалось недостаточным: слишком велика сила инерции современных судов и слишком мала их маневренность. Несколько лет назад в Атлантике, вблизи Нью-Йорка столкнулись «Андре Дориа» и «Стокгольм», два гигантских лайнера, хотя вначале их разделяли те же самые несколько миль.

Пантелеич произвел вычисления и облегченно вздохнул: разойдемся свободно…

А на востоке занималась заря. Светало быстро: несколько минут назад где-то за морем чуть заметно алел восход, а сейчас на небе уже рассыпались веером мощные пучки розоватого света.

— Да будет свет! — скомандовал старпом, только что вступивший на вахту.

И на горизонте, повинуясь приказу, появился розовый диск утреннего солнца.

— Приготовиться к подъему трала! — прозвучала вторая команда.

ДЕНЬ СЮРПРИЗОВ И УЛЫБОК

В просторной капитанской каюте прохладно и уютно. Я сижу на диване, потягиваю «коктейль имени Арвеладзе» — нарзан с виноградным соком — и переписываю на память волнующий документ, срок действия которого начинается через двенадцать часов. Вот его полный текст.

«Обещание-клятва!

Мы, члены экипажа РМТ «Канопус», Кононов Борис Александрович и Сорокин Александр Евгеньевич, торжественно клянемся, что с О часов 00 минут 13 сентября 1965 года бросаем курить окончательно и бесповоротно.

В случае если один из нас нарушит эту клятву, то пусть его постигнет всеобщее презрение. Нарушитель должен до конца рейса прибирать каюту победителя, стирать его белье, по утрам приносить в постель завтрак и безоговорочно выполнять все его прихоти.

Все табачные запасы подлежат ликвидации в 24 часа.

Свидетели: А. Тесленко, Г. Чурсин, В. Котельников».

Сорокин и Кононов, жмурясь от наслаждения, курят одну сигарету за другой. Вокруг них, как мухи, вертятся остряки. В «обещание-клятву», разумеется, никто не верит: все убеждены, что первый помощник и стармех будут покуривать, запершись в каютах. Дед неуверенно посмеивается — он явно боится, что сделал глупость, но Александр Евгеньевич спокоен и невозмутим.

— Я сжег за собой мосты, — сообщает он. — Отступать некуда, послал жене радиограмму: «Бросил курить принимаю поздравления».

В распахнувшейся двери каюты появляется взволнованная физиономия начпрода. За руку он держит Володю Иванова. Володя широко ухмыляется.

— Безобразие творится, капитан! — восклицает Гриша, втаскивая Володю в каюту. — Вопиющее безобразие! Этот человек тоже бросил курить, понимаешь?

— И правильно сделал, — назидательно замечает Сорокин.

— А ты не агитировай! — набрасывается на него Гриша. — Сам бросил — на здоровье, а людей оставь на покой!

— Ты чего разошелся? — урезонивает капитан

Гришу.

— Как чего разошелся? — ноет Гриша. — Твой первый помощник повсюду ходит и агитировает людей не курить! А у меня план, понимаешь? Мне продавать надо. Пять человек сегодня не курит, кто покупать будет? Кто за товарный остаток отвечать будет?

— Тбилисское «Динамо» опять проиграло, — глядя в потолок, говорит Александр Евгеньевич.

— Ты мне «Динамой» зуб не заговаривай, — шумит Арвеладзе. — Видал, как Котрикадзе стоит? Нет, скажи, видал? Как гвоздь стоит!

— Сплошная дыра, — пуская кольца, роняет Александр Евгеньевич.

— Котрикадзе — дыра? — ужасно обижается Гриша. — Тогда твой Банников… Твой Банников…