Жаркий июль

Я лично не сомневался в последнем: вчера магазин работал, все кассы стояли на месте, однако старательно пронумеровал чеки в соответствии с расположением касс в торговом зале и положил в конверт.

Потом мы с директором спустились в подвал, где осмотрели ещё два совсем новых кассовых аппарата. Они находились, так сказать, в резерве, на случай выхода из строя работающих. Несколько секунд хватило, чтобы убедиться: по крайней мере полгода никто не прикасался к ящикам, в которых хранились аппараты.

Мы поднялись в кабинет директора, и я просмотрел личные дела Марий, работавших в гастрономе. Тут были лишь две Марии, уборщица и продавщица, и у обеих было чистое алиби: в январе находились на работе и жили в этом же микрорайоне неподалёку от гастронома.

Пожав мне руку на прощание, директор все же не удержался от саркастической улыбки и сказал:

— У нас порядок, и я сам бы сигнализировал вам в случае чего. Думаете, не знаем, что к чему?

— Думаю, знаете. Но такая уж у меня работа: все надо собственноручно ощупать.

— Не завидую, людям надо верить.

У меня не было времени объяснять ему, что именно благодаря вере в людей и, выражаясь официальным языком, в тесном контакте с общественностью лишь за последнее время органы милиции раскрыли несколько тяжких преступлений.

Я помахал директору рукой и поспешил дальше.

Процедура осмотра касс в первом гастрономе и пеший переход в следующий заняли у меня полчаса. Если в среднем выйдет по получасу на магазин и если учесть, что в большинстве торговых точек рабочий день заканчивается в восемь вечера, сегодня я смогу осмотреть четырнадцать-пятнадцать гастрономов и промтоварных магазинов. Приблизительно половину запланированных. А надо ещё пообедать, впрочем, можно обойтись пирожками или кофе с бутербродами. Канительная работа, которая может окончиться полным пшиком.

Но ведь Пашкевич со своей красавицей Марусей все же должны были где-то достать кассу!

Возможно, украли, а после афёры с коврами выезжали за город и зарыли; возможно, незаметно вернули или сговорились со сторожем или завмагом: десятки вариантов, сотни магазинов, столовых, ресторанов, где установлены кассовые аппараты, — действительно канительная, нудная, но крайне необходимая работа.

И все время на ногах.

Когда-то один из старых, опытных работников угрозыска, уже не помню кто, учил меня, ещё зеленого лейтенанта, как надо относиться к своим ногам, как закалять и в то же время холить их, по крайней мере уважать: носить хорошие носки, удобную обувь, может, и не модную, но обязательно удобную и чтобы отвечала требованиям сезона. Честно говоря, тогда я как-то иронически воспринял эти советы и только потом понял, какими полезными они были. Сегодня на мне удобные, несколько растоптанные и совсем не импортные туфли, забыл точно — откуда, житомирские или белоцерковские, но я в них ходок и выдерживаю до вечера.

Следующий магазин оказался совсем маленьким, с одной кассой и без Марий. Я управился тут за десять минут и начал оптимистичнее представлять своё ближайшее будущее. Однако в гастрономе на параллельной улице не было ни директора, ни его заместителя, пришлось ограничиться заведующим секцией и председателем месткома. Тут я растерял фору, полученную в предыдущей симпатичной торговой точке. Провозился целых сорок минут — и безрезультатно.

Потом был небольшой универмаг, разделённый на бесчисленное количество секций с кассой в каждой; одна, запасная, стояла в подсобке, и где-то в кладовке после долгих поисков удалось найти ещё две испорченных.

Короче, к восьми часам я обошёл не четырнадцать-пятнадцать магазинов, как планировал, а всего одиннадцать. Я с удовольствием сел в полупустой троллейбус и дал отдых натруженным ногам.

В управлении меня уже ждали Крушельницкий, Проц и ещё несколько незнакомых оперативных работников. Не надо было быть большим физиономистом, чтобы понять: их тоже постигла неудача.

Мы лениво и устало обменялись мнениями, сдали чеки на экспертизу и разъехались по домам, чтобы завтра с самого утра продолжить обход магазинов.

В гостиничном буфете я выпил две бутылки кефира с не очень аппетитными булочками, одним глазом посмотрел телевизор в холле и завалился спать.

Заснул сразу и спал без снов. В семь меня разбудил телефонный звонок Крушельницкого. Я провёл электробритвой по щекам, выпил припасённого с вечера кефира и еле влез в переполненный с утра троллейбус.

Примерно в одиннадцать, после пятого магазина, я позвонил дежурному по управлению: условились, что будем держать его в курсе дел. Но ничего радостного он не сообщил — прочесали уже больше половины торговых точек, и никаких следов.

Я представил, как ходят по магазинам и столовым, ругаясь и бормоча себе под нос проклятья, мои коллеги по розыску, а подлец Пашкевич наслаждается где-то с брюнеткой, целует губки бантиком, нах-хал проклятый…

Разозлился и чуть бодрее побежал в столовую, которая значилась в моем маршруте.

Ещё раз позвонил в управление в два, когда магазины закрывались на перерыв. Дежурный, узнав, кто звонит, радостно заорал в трубку:

— Товарищ капитан, майор Крушельницкий просил вас срочно приехать!

— Нашли?

— Кажется.

Я вышел из будки телефона-автомата, ощутив, как сразу у меня отяжелели ноги. Любопытно: ещё минуту назад готов был бегать до вечера, а тут захотелось сесть тотчас же, даже вон на ту урну для мусора или прямо на бровку тротуара, — сесть, вытянуть ноги и ни о чем не думать.

Слава богу, увидел зелёный огонёк такси. Невероятно, но таксист остановился, более того: он не возразил, когда я назвал адрес, а может, просто не захотел спорить с человеком, едущим в управление милиции: кто ж его знает, что это за птица!

Крушельницкий разговаривал с кем-то по телефону. Помахал мне рукой, приглашая сесть, и продолжал:

— Возьмите машину и привезите её сюда. Немедленно, очень прошу не задерживаться. Да, да, мы ждём.

Положил трубку, посмотрел на меня долгим взглядом, но ничего не сказал.

— Нашли кассу? — не выдержал я долгой паузы.

— Нет, не нашли. Но Проц нашёл столовую, откуда её увезли. Оказывается, ещё четыре дня назад. И официанткой там Мария Панасовна Щепанская. Два года назад освободилась из колонии. Перед этим работала продавщицей и получила срок за недостачу. В пятницу подала заявление и ушла с работы. Представляешь, в январе Щепанская была в отпуске и ездила в Кривой Рог, там у неё то ли родственники, то ли знакомые.

— Адрес?.. — я чуть не застонал от нетерпения.

Крушельницкий покачал головой.

— Такая штука, — объяснил он. — Щепанская прописана на Зеленой улице, однако там не живёт. Поругалась с хозяйкой и сняла где-то другую комнату. Сейчас Проц привезёт сюда её подругу, разыщет и привезёт — она знает, где живёт Щепанская.

Я заёрзал на стуле.

— И в какой же столовой работала Щепанская?

— Официанткой в вареничной. Неподалёку от завода автопогрузчиков. В прошлом году там поменяли кассу, а старую выбросили в сарай с разным барахлом. Замок гвоздём можно отпереть, сарай во дворе и никем не охраняется. Да и кому нужны старые кастрюли и списанная посуда? Ключ от сарая висит в подсобке. Щепанская могла захватить его с собой, вечером подъехали на машине, вынесли кассу, и конец. А в воскресенье бросили куда-нибудь в речку или озеро — сто лет ищи!

— А как портрет — сходится?

— Тютелька в тютельку: брюнетка, красивая и губы красит ярко.

— А фото?

— К сожалению, нет, она своё личное дело стащила. Перед тем, как уволиться.

— Прописана на Зеленой, а живёт на Пекарской! — Мне стало весело. — Вот посмотришь, живёт на Пекарской, и мы её, рабу божью, вместе с лысым красавчиком… — Мне не удалось докончить эту радостную и, как вскоре выяснилось, беспочвенно радостную тираду, потому что дверь открылась, и Проц ввёл в комнату светловолосую девушку.

— Оля Верещака, — представил он. — Подруга Щепанской.

Проц придвинул девушке стул, она присела на краешек, насторожённо посмотрев исподлобья.

— Ну и чудесно! — широко улыбнулся Крушельницкий, как старой знакомой. — Вы, Олечка, давно дружите с Марией?

— Год уже или чуть больше. Работаем вместе.

— Подруги?

— Да.

— Давно виделись?

— В пятницу, она расчёт взяла.

— Почему уволилась?

— Лучшую работу нашла. Тут девяносто рублей, а там сто десять и прогрессивка.

— Где?

— В гастрономе.

— В каком?

— А я не спрашивала.

— Бывали у Марии дома?

— Конечно.

— Где живёт?

— На Пекарской.

Крушельницкий невольно посмотрел на меня и удовлетворённо улыбнулся.

— Номер дома и квартиры?

— А я не знаю.

— Как же так? Ходили к подруге и не знаете?

— А зачем мне? Дом знаю и квартиру, на втором этаже справа. А дом, кажется, третий от Чкалова.

Маша у старушки комнату сняла: сорок рублей в месяц.

— Поехали, — встал Крушельницкий, — покажете нам квартиру Щепанской.

— Для чего она вам?

— Говорят, красивая женщина. Познакомите?

Оля смерила Крушельницкого оценивающим взглядом.

— Вы серьёзно?

— Куда серьёзнее.

— Опоздали, у Марички уже есть…

— Это тот, лысый?

— Откуда знаете?

— Мы, дорогуша, все знаем.

— Он вас с лестницы спустит. Ревнивый и злой.

— Ревнивый — это хорошо. И давно он у Марии?

— С неделю.

— Хорошо лысым: девушки их любят.

Оля хохотнула.

— Скажете…

— Неправда?

— У вас такие красивые волосы…

Это был прямой намёк, и Крушельницкий тут же перефутболил девушку мне:

— Вот у кого шевелюра — на десятерых хватит.

Оля посмотрела на меня, но я, видно, не произвёл на неё впечатления, снова повернулась к Толе и поправила причёску.

— Зачем вам Маричка? Милиция — и вдруг Маричка!

— Поехали… — Крушельницкий осторожно взял её за локоть и повернул к дверям. — Поехали, дорогуша, потому что мне иногда бывает очень трудно ответить на такие вот прямо поставленные вопросы.

Мы приехали на Пекарскую, и Оля указала на ворота в старом, почерневшем доме. Объяснила, что квартира старушки — первая в коридоре справа.

Девушка осталась в машине с шофёром, а мы втроём поднялись по лестнице. Коридор — длинный и тёмный, двери высокие, тяжёлые, обитые железными полосами, будто их обитатели собирались отражать вражеское нападение.

Мы с Толей стали по обеим сторонам двери, а Проц позвонил, резко и требовательно. Никто не отозвался, и лейтенант позвонил ещё раз, наконец за дверью послышалось шарканье, и тонкий голос спросил:

— Кто?

— Из домоуправления.

Лязгнул замок, потом ещё один, дверь открылась удивительно плавно и тихо, и маленькая высохшая старушка в платочке выглянула в коридор. Я легонько отстранил её и проскользнул в прихожую. Знал, что вход в комнату Щепанской справа, неслышно сделал несколько шагов и остановился на пороге.

Комната была пуста.

Крушельницкий уже исчез за дверью старухиной комнаты, а Проц заглянул в кухню. Старушка, как остановилась на пороге прихожей, так и стояла, испуганно глядя на странных гостей.

Я вошёл в комнату, открыл дверцы гардероба, заглянул под кровать, хотя уже знал, что ни Щепанской, ни Пашкевича нет, что мы опять опоздали: ни в гардеробе, ни в старомодном комоде не было ни одной вещи, которая могла бы принадлежать красавице Марусе или её лысому любовнику.

Вышел в прихожую и столкнулся нос к носу с Крушельницким. Он покачал головой, я зло выругался сквозь зубы, но Толя не воспринял моего возмущения, улыбнулся и сказал:

— Теперь они уже никуда не денутся. — Повернулся к старушке, объяснил: — Мы из милиции, бабушка, извините, что так вот ворвались. Где ваши квартиранты?

— А съехали.

— Когда?

— В субботу.

Это было любопытно: съехали за день до афёры с коврами. Ночь где-то провели, а потом, собрав деньги возле универмага, сразу скрылись.

Крушельницкий вынул из кармана бумажку.

— Вы, бабушка, читать умеете?

— Почему же не умею, только вижу…

— Вот постановление на обыск в вашей квартире. — Проставил данные и расписался на бумажке. — Согласно закону в экстренных случаях можем и без разрешения прокурора. Сейчас лейтенант позовёт понятых, — кивнул в сторону Проца. — Кстати, Игорь, скажи Оле, пусть зайдёт сюда.

— За какие это грехи? Живу мирно и ничего не украла, — обиделась старуха.

— Вы — ничего, а ваши квартиранты…

— Почему я должна за них отвечать?

— Ваши жильцы — опасные преступники, и мы ищем их.

— Марийка — преступница? — не поверила та. — Тихая и смирная, год жила, и ничего.

— В тихом омуте черти водятся. Не говорила вам, что в колонии была?

— Это как же понимать — в тюрьме?

— Точно, бабушка, по-вашему — в тюрьме.

— А что сейчас украла? — Тусклые старческие глаза вдруг блеснули любопытством.

— А это, бабушка, пока что секрет. — Крушельницкий разложил на столе, покрытом льняной скатертью, фотографии. Дождался, пока Проц приведёт понятых, и предложил старухе: — Взгляните, кто из них ваш квартирант?

Бабка приладила очки, долго и с интересом разглядывала снимки, наконец уверенно ткнула пальцем в фото Пашкевича. Опознала его и Оля.

Приехала оперативная группа, и, пока ребята производили обыск, Крушельницкий начал допрос старухи. Выяснилось, что зовут её Катериной Спиридоновной. Приехала во Львов сразу после войны с мужем, который работал на заводе «Львовсельмаш». Пять лет назад он умер, и старуха решила сдавать комнату. Во-первых, прибавка к пенсии; во-вторых, не так тоскливо, есть с кем словом перемолвиться.

— Почему не прописали Щепанскую? — строго спросил Крушельницкий.

— Да неужели надо прописывать? — всплеснула руками старуха, однако в её водянистых глазах мелькнула искорка. — Я так думаю: деньги платят, и все.

— По вашей вине, бабушка, — сказал Крушельницкий, — милиция своевременно не задержала опасных преступников.

— А я тут при чем! — огрызнулась вдруг: она вовсе не была такой простой и забитой, как казалось. — Это ваше дело — преступников ловить!

— Конечно, наше, — легко согласился Крушельницкий. — Но ведь и за укрывательство…

— Не знала, ей-богу, не знала! Я бы им, проклятым!..

— Ладно, — смягчился Толя. — Когда приехал к вам этот лысый? И как назвался?

— Неделя прошла. А назвался Борисом Борисовичем. И фамилия такая чудная: Крутигора.

— Документы смотрели?

— Так ведь муж же Марийкин — зачем?

— Так и запишем, что документов не видели.

— Нет.

— Какие у него были вещи?

— Чемодан. Большой чемодан, жёлтый, с ремнями.

— Откуда приехали?

— А с шахт… Шахтёр он, заработал денег и сейчас отдыхает. Богатый. Когда съезжали, он мне пятьдесят рублей дал.

— А куда поехали?

— Я Марийку спросила: вроде бы на Чёрное море, а потом к Борису Борисовичу на шахту. Снова деньги зарабатывать.

— Может, слышали какие-нибудь разговоры между ними: куда и как едут, поездом или самолётом?

Старуха покачала головой.

— Не подслушиваю.

— А случайно?

— И случайно.

— Много было вещей у Щепанской?

— Три чемодана упаковали.

— Не много ли? Четыре чемодана — и на курорт?

— Я предлагала: оставьте, ничего не пропадёт, но Марийка не захотела. Говорит: «Как-нибудь управимся, а возвращаться не хочется».

— На такси поехали?

— Нет, у них такая машина — маленький автобус.

— »Рафик»?

— Не разбираюсь в этом. Машина, и все.

— Номер? Может, запомнили номер?

— Так я же в окно смотрела. Машину видела и как вещи выносили, а вот номер… Глаза у меня…

— Шофёр был?

— А как же без шофёра? — спросила та. — Без шофёров машины не ездят.

— Может, сам Борис Борисович сел за руль?

— Может быть, — согласилась она, — не видела.

Со старушкой все было ясно, Крушельницкий отправил её в кухню и пригласил в комнату Олю.

Девушка выглядела растерянной. Она уже поняла, что к чему, и это поразило её.

— Ваша подруга Щепанская и её любовник обвиняются в тяжком преступлении, — начал Крушельницкий, пристально глядя на неё. — Я хочу, чтобы вы осознали это и помогли нам.

Девушка облизала пересохшие губы.

— Как?

— Вот мы сейчас и решим это. В последний раз вы виделись со Щепанской в пятницу, когда она брала расчёт. Мария сказала вам, что переходит на работу в какой-то гастроном, бабке — что едет на курорт. Вы — подруги, должны же были договориться о встрече…

— Да, договорились… — запнулась она, бросив на Крушельницкого тревожный взгляд, — но ведь…

— Смелее, Оля!

— Но ведь теперь вы…

— Хотите сказать: арестуем её?

Девушка кивнула.

— Маричка — преступница? Не верю!

— И все же факт остаётся фактом: Мария Щепанская обвиняется в тяжком преступлении. И ваш долг — помочь следствию.

— Конечно, — согласилась она, но не очень уверенно. — Мы договорились встретиться в четверг у кинотеатра «Орбита» перед последним сеансом.

— В девять?

— Да.

Крушельницкий немного подумал.

— Сегодня уже конец рабочего дня, — продолжал он, — и вы в столовую не пойдёте. Завтра или послезавтра будете работать, как обычно. Ничего и никому не говорите. О том, что случилось тут. Согласны?

Девушка кивнула:

— Да, никому.

— Я вынужден предупредить: это очень важно — никому. И ещё: вам может позвонить по телефону Щепанская. Разговаривайте с ней, будто ничего не случилось. Сможете?

— Постараюсь.

— Соглашайтесь на все её предложения. После этого сообщите нам. — Крушельницкий записал номер. — Вот по этому телефону.

— Кстати, — вмешался я, — возможно, позвонит не Щепанская, а Борис Борисович. Не дай бог, чтобы он в чем-нибудь вас заподозрил.

— У него такие глаза! — Девушка даже съёжилась. — Злые. Страшные.

— Чего вам бояться?

— А если он придёт в вареничную?

— Исключено! — возразил я, но сразу подумал, что, может, слишком категорично. — Почти исключено, — поправился я. — Если придёт, постарайтесь выбрать момент и позвонить нам. Говорите что хотите, только сообщите, что из вареничной. Вас сразу поймут.

— Поймут… — повторила она и вздохнула: кажется, все же не была окончательно уверена в этом.

В старухину комнату, где мы сидели, заглянул один из оперативников. Мы отпустили Олю.

— Что-нибудь есть, Микола? — спросил Крушельницкий.

— Мало. Они не спешили и упаковывали вещи очень старательно. Есть мелочи.

— Какие?

— Чулок, зубная щётка, мусор в корзине для бумаг. Разные бумажки, газета, окурки.

— Что за бумажки? — заинтересовался я.

— Посмотрите.

Мы перешли в соседнюю комнату, и оперативник разложил на столе свои находки. Действительно, мелочи. Однако, просмотрев их, мы с Крушельницким установили, что Пашкевич курил болгарские сигареты «Стюардесса», читал «Советский спорт» и чистил зубы пастой «Мери». Правда, пастой, наверное, пользовалась Щепанская.

Перебирая окурки, я натолкнулся на скомканную бумажку и осторожно разгладил её.

Сразу ёкнуло сердце. Ёкнуло едва-едва, потому что бумажка, в конце концов, могла ничего и не означать: обыкновенный железнодорожный билет пригородной зоны. Куплен он был в пятницу, за день до того, как Щепанская с Пашкевичем съехали с квартиры.

Я попросил позвать старушку.

— Припомните, пожалуйста, что делали ваши квартиранты в пятницу? — спросил я.

— В пятницу? — задумалась она.

— Накануне отъезда.

— Так не ночевали ведь. Марийка вернулась с работы раньше и куда-то отправилась.

— А на следующий день приехали на машине?

— Да, на маленьком автобусе.

— Куда ездили, не сказали?

— Предупредили, что не будут ночевать. Едут на именины к знакомым, там и останутся.

— Тут, во Львове?

— А где же ещё ?

Крушельницкий, сидевший по ту сторону стола, вдруг быстро встал, внимательно осмотрел стену над кроватью.

— У Щепанской был ковёр? — спросил он.

— А то как же. Один висел тут, а другой так и не развернула. В углу стоял, за шкафом.

— Висел красный с цветами?

— Точно. Красивый ковёр, дорогой.

— Триста пятьдесят шесть рублей, — улыбнулся Крушельницкий.

— Я же и говорю: дорогой.

Старушку почему-то не удивила странная Толина осведомлённость, не удивила она и меня. Немного подосадовал, что сам раньше не обратил внимания на следы от гвоздей, которыми был прибит ковёр. Завернул в газету весь мусор, найденный в квартире. Собственно, тут уже нечего было делать. Предупредили старушку, чтобы немедленно сообщила в милицию, если узнает что-нибудь новое о квартирантах, и поехали в управление. Здесь нас ждала уже справка о Щепанской.

Мария Панасовна родилась в 1948 году в Кривом Роге. Отец работал на руднике, мать торговала пивом в ларьке. В 1957 году отец умер, мать через год вышла замуж и вместе с новым мужем куда-то уехала, оставив десятилетнюю дочь своей сестре. В Кривом Роге Щепанская окончила школу и отправилась во Львов. Тут училась в торговом училище, потом работала продавщицей в гастрономе. За недостачу была осуждена на три года, отбывала наказание в колонии общего режима. Характеристики из колонии имела хорошие, Щепанскую выпустили на год раньше срока. Устроилась официанткой в вареничной, где и работала до прошлой пятницы.

— Ничего утешительного, — констатировал Крушельницкий, прочитав справку.

Я не мог с ним согласиться.

— Кривой Рог… — возразил. — К кому ездила Щепанская в январе?

— Ну, к тётке.

— Надо установить точно.

— Неужели считаешь, что Пашкевич со Щепанской отправились туда? Они теперь Кривой Рог за тысячу километров будут обходить.

— Конечно.

— Так зачем тебе криворожская тётка?

— При чем тут тётка? Мать!

Крушельницкий похлопал глазами и вдруг оживился:

— Вот ты о чем! Глубоко копаешь…

— Вызывай Кривой Рог.

Через несколько минут я услышал в трубке бодрый голос Саши Кольцова.

— Поймали Пашкевича? — сразу же спросил он.

— Черта лысого!

— Это точно: черта и лысого… — захохотал Саша.

— Брось… — Мне было не до каламбуров. Рассказал, что нам нужно от него, и Сашко обещал завтра же позвонить во Львов.

Кольцов сдержал своё слово и уже в середине следующего дня мы знали, что тётка Щепанской умерла три года назад, а мать её, как утверждают соседи, выехала ещё двадцать лет назад куда-то в Западную Украину. Фамилию отчима Щепанской установить не удалось.

— Мало, очень мало, — пожаловался я.

— Что мог, — отрезал Кольцов, — сделал все, что мог.

— И на том спасибо.

В информации Кольцова была одна деталь, подтверждавшая мою версию: мать Щепанской уехала куда-то в Западную Украину.

Не к ней ли ездила Мария с Пашкевичем в пятницу? А если к ней, то живёт она где-то в пригородной зоне: билет давал право проезда в радиусе тридцати километров вокруг города.

Но попробуй прочесать всю пригородную зону! Десятки населённых пунктов, больших и маленьких, одни райцентры чего стоят!..

А если ездили просто за машиной к знакомому шофёру? Автоинспекция уже занимается «рафиками» зеленого цвета, надо, чтобы обратили внимание на пригородную зону.

Я был уверен: если Пашкевич со Щепанской осели под Львовом, мы найдём их быстро. Мы найдём их, даже если забились в глубокую нору где-нибудь в Туркмении, все равно не гулять преступникам на свободе, но время… Мы не имеем права дать им ни одного лишнего дня, часа…

А они проходили — часы, и ничего утешительного нам не приносили.

Ещё с воскресенья мы блокировали вокзалы, мобилизовали дружинников, весь наш многочисленный актив. Во всех поездах были наши люди, во всех сёлах и городках пригородной зоны присматривались к каждому новому лицу.

В четверг вечером мы с Олей Верещакой пошли к кинотеатру «Орбита».

В июле в девять ещё светло. Оля остановилась в нескольких шагах от входа, чтобы Щепанская увидела её издали, я занял удобный пост в кассовом помещении, откуда просматривались все подступы к кинотеатру.

Сеанс должен был начаться через девять минут. Люди толпились у касс, шёл популярный фильм, и продавались последние билеты.

Оля стояла, небрежно помахивая сумочкой. Я знал, что девушка нервничает, но внешне она ничем не выдавала этого. Делала вид, что проявляет нетерпение, и время от времени поглядывала на часы.

Вот повернула направо, перестала размахивать сумочкой. Я тоже посмотрел в эту сторону: по противоположному тротуару приближалась девушка в ярком шёлковом платье, брюнетка, красивая, какая-то вызывающая.

Неужели Щепанская?

Но Оля отвела взгляд, и девушка свернула за угол.

До начала сеанса осталось четыре минуты, и последние зрители торопились занять места.

Из-за угла, где только что исчезла девушка в ярком платье, вышла женщина в белой кофточке, — я почему-то мысленно представлял себе Щепанскую именно в белой кофточке, наверное, потому, что все обманутые ею покупательницы говорили об этом, — с высокой причёской и брюнетка. Направляется через улицу к кинотеатру, но Оля почему-то повернулась к ней спиной.

Оглянись, посмотри!

Девушка, будто услышав меня, оглянулась, скользнула равнодушным взглядом по женщине…

Опять не Щепанская.

А до начала сеанса остаётся только минута.

Мы условились с Олей, что она подождёт ещё пять-шесть минут и войдёт в зал после журнала вместе с другими опоздавшими зрителями. Планируя операцию, мы предвидели, что Щепанская может прийти и после сеанса: на всякий случай за углом стояла машина, а в зале сидел Проц.

Но все наши надежды оказались напрасными.

На следующий день в Львов прилетел Дробаха. Он вызвал Верещаку, и мы быстро договорились, что Оля немедленно известит нас, если ей позвонит Щепанская. Не теряя ни одной минуты. И, как оказалось, не зря. Щепанская позвонила Верещаке на следующий день.

Оля связалась со мной сразу после окончания разговора, рассказывала, торопясь и волнуясь. Я слушал её, изредка переспрашивая.

Итак, у Верещаки со Щепанской состоялся примерно такой разговор:

Щ е п а н с к а я. Это ты, Олюня? Привет, красавица, это — Мария.

В е р е щ а к а. Здравствуй, Маричка. А я тебя вчера ждала, заждалась. Хотела после кино зайти, но ведь твой кадр…

Щ е п а н с к а я. Съехали мы…

В е р е щ а к а. Ого, с вами не соскучишься! Куда?

Щ е п а н с к а я. Борису там не понравилось. На дачу.

В е р е щ а к а. В Брюховичах?

Щ е п а н с к а я. Когда-нибудь побываешь… Ну, как там на работе?

В е р е щ а к а. Нормально: работаем, вареники делаем.

Щ е п а н с к а я. И никто вас не тревожил?

В е р е щ а к а. А кто должен был?

Щ е п а н с к а я. Обэхаэсовцы, ревизоры…

Я улыбнулся: это больше всего интересовало Щепанскую.

В е р е щ а к а. Стоячее болото! Что нам ревизия! Пускай обэхаэсовцев Варвара Всеволодовна боится, на то она и заведующая.

Щ е п а н с к а я. Ну, хорошо, красавица. Значит, порядок?

В е р е щ а к а. Ты откуда?

Щ е п а н с к а я. У оперного.

В е р е щ а к а. Может, встретимся? Я скоро кончаю.

Щ е п а н с к а я. Не могу, красавица. У меня поезд через тридцать пять минут.

В е р е щ а к а. Куда ты?

Щ е п а н с к а я. Домой.

В е р е щ а к а. Хорошая дача?

Щ е п а н с к а я. Жить можно. Ну, бывай, я тебе позвоню.

В е р е щ а к а. Подожди, я завтра выходная, на Брюховичское озеро хочу. Может, к вам забегу.

Щ е п а н с к а я. А мы не в Брюховичах.

В е р е щ а к а. Так где же?

Щ е п а н с к а я. Я на той неделе позвоню тебе, приедешь — увидишь. Чао.

И положила трубку.

Крушельницкий, слушавший разговор по параллельному телефону, взглянул на часы. Встал.

— Скорее на вокзал! Через двадцать минут поезд.

— Могла и соврать.

— А если нет?

Перепрыгивая через ступеньки, мы сбежали к машине. Правда, через двадцать минут отходила электричка до Мостиски, и мы успели сесть на неё.

Прошли последний вагон, внимательно разглядывая всех молодых и красивых женщин. Даже похожей на Щепанскую тут не было: несколько совсем молодых девушек, две или три старушки, и все.

Перешли в следующий вагон. Впереди Крушельницкий в светлом костюме и невероятно пижонистом галстуке. По-моему, если бы перенести краски и узоры с Толиного галстука на полотно, получилась бы абстрактная картина высокого класса.

Мы шли медленно, лениво переговариваясь: двое друзей, ищущих хорошие места. Казалось, даже не смотрели на пассажиров, но не было ни одной женщины, на которую мы бы не обратили внимание.

В предпоследнем вагоне сидело удивительно много молодых женщин: в углу у окна заняла место красавица с копной чёрных волос и ярко подкрашенными губами, напротив неё — блондинка в цветастом шёлковом платочке.

Увидев брюнетку, Толя замедлил шаг. Я легонько толкнул его, давая понять, что тоже вижу её. Мы вышли в тамбур, и Крушельницкий тихонько выругался.

— К чертям собачьим все эти устные портреты! Родинки на щеке нет, а так — вылитая Щепанская. Красивая и губки бантиком…

— У половины женщин — губы бантиком, — пробурчал я.

Поезд остановился, пассажиров вышло мало, и мы поспешили в последний вагон. Нам все-таки не везло, наверное, Щепанская солгала Оле или задержалась в городе.

Пассажиры шли вдоль поезда. Я смотрел в окно, как они спешат к лестнице с перрона. Возле самого окна прошла блондинка в цветном шёлковом платочке, красивая бабёнка. Ещё в поезде я обратил на неё внимание: сидела напротив красавицы брюнетки в предыдущем вагоне.

Правда, красивая женщина, и теперь я точно вижу: у неё родинка на левой щеке…

Боже мой, крашеная блондинка, а вчера могла быть даже рыжей, какой-нибудь час — и ты яркая блондинка; да, сейчас мимо нашего вагона, который уже двигается, должно быть, идёт Щепанская.

Мария Панасовна Щепанская собственной персоной: родинка и пухлые губы красным бантиком.

Я схватил Толю за плечо.

— В окно, смотри в окно! — крикнул я ему в ухо, но он уже не мог увидеть блондинку — электричка набрала скорость.