Жаркий июль

Утром мы с Дробахой поехали в больницу. Галина Микитовна чувствовала себя неплохо, она уже ходила, и главврач пригласил её в свой кабинет.

Коцко села на кушетку, застланную простыней, блеснула глазами и сказала, не ожидая вопросов:

— Мне было трудно поверить в то, что он… — Галина Микитовна не сказала: «Олег», она вообще и дальше ни разу не произнесла имя Пашкевича, будто подчёркивая своё нынешнее отношение к нему, — что он оказался таким мерзавцем. Но факт остаётся фактом, и я виню себя.

Мне стало жаль Коцко, и я сказал как можно мягче:

— Не обвиняйте себя, Галина Микитовна. Впереди у вас долгая жизнь, и все наладится.

Она устало махнула рукой.

— Не будем об этом… Есть какие-то вопросы ко мне? У вас сейчас и так много хлопот, и если уже выбрались ко мне…

— Да, вопросы есть, — подтвердил Дробаха. Это прозвучало слишком по-деловому, но, в конце концов, Ивана Яковлевича можно было понять: следователь прокуратуры — лицо официальное, и в его обязанности не входит утешение. Тем более что Галина Микитовна сама правильно поняла характер нашего посещения. — Первый вопрос: получал ли Пашкевич какие-нибудь письма?

— На мой адрес — нет.

— Приходили ли к нему какие-нибудь люди?

— Ни разу. Кроме Жука. Но о Григории он меня предупредил.

— Как узнал о его приезде?

— Могло прийти письмо на дом культуры или Главпочтамт.

— Не встречали Пашкевича в городе с кем-нибудь?

— Нет.

— Понимаете, Галина Микитовна, нам нужно установить круг людей, с которыми он общался. И ваши показания значат очень много.

— Понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Он уходил на работу в полдень и возвращался поздно. Ужинали — и спать. Людей, с которыми общался, ищите в доме культуры.

— Резонно, — согласился Дробаха, — мы так и сделаем. Но у вас есть телефон — никто не звонил Пашкевичу?

— Нет.

— А он сам?

— Иногда. Чаще всего на работу. Хотя… В день моего приезда разговаривал по междугородному телефону.

— Почему так считаете?

— Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает, не слышал, что я вошла, кричит в трубку: «Девушка, не разъединяйте, дайте договорить…» Но ничего не вышло, бросил трубку и тут увидел меня. Немножко смутился, я и спрашиваю: «С кем разговаривал?» — «А-а, говорит, деловой разговор с районом».

— С районом? — переспросил Дробаха, искоса поглядывая на меня. — В день вашего приезда? Тридцатого июня?

— Тридцатого июня, — подтвердила Коцко.

Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.

Позвонил Кольцову и попросил срочно выяснить, с кем разговаривал Пашкевич по междугородному телефону из квартиры Коцко. Вернувшись в кабинет, увидел, как улыбается Дробаха, расспрашивая о подробностях её знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не осталось и следа, глаза светились сочувствием, казалось, он сейчас погладит Коцко по головке. И она, растроганная этой прокурорской доброжелательностью, размякла и отвечала, нисколько не таясь.

Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые нотки, но я слушал их разговор, так сказать, со стороны, а Галина Микитовна снова переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до психологических наблюдений.

— На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, — рассказывала она. — У него был транзистор, слушали музыку, разговаривали, он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все впереди, ну, который делает первые шаги и счастлив, что в начале этой дороги встретил меня…

«Вот гусь! — не без злости подумал я. — Трепач проклятый, нах-хал! Посмотрим, как ты запоёшь, когда попадёшь в наши руки!»

Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.

— Приятная новость, старик! — весело начал Саша. — Ты меня слышишь? Так вот, тридцатого июня по телефону Коцко вёлся разговор со Львовом. Понимаешь, старик, Пашкевич определённо говорил со своей Марусей.

— Номер телефона львовского абонента? — нетерпеливо спросил я.

— А тебе хлеб, так сразу с маслом и с мёдом! — В голосе Кольцова прозвучали укоризненные нотки. — Думаешь, я не поинтересовался? Ничего не вышло, разговаривали из почтамта.

— Жаль, — пробормотал я.

— И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.

Кольцов положил трубку.

Дробаха вопросительно посмотрел на меня.

— Львов, — объяснил я. — Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.

— Поехали, — решительно встал следователь. — А вам, Галина Микитовна, большое спасибо.

Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:

— Придётся вам, Хаблак, разрабатывать львовскую версию. Вылетайте первым же рейсом. А я ещё попробую поговорить с сотрудниками Пашкевича. Потом — в Киев. Будем держать связь по телефону.

На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на аэродром не очень хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в конце концов прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.

Я подумал, что Марий на этой Пекарской улице может быть не один десяток, даже сотня, и возиться с ними придётся долго, — работа эта чёрная, неблагодарная, вообще не исключено, что никаким Пашкевичем там, может, и не пахнет.

Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то обретаться, и мы не успокоимся, пока не задержим его.

5

Самолёт пробежал по бетонной дорожке, затормозил и начал разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь, чистый и тёплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье. Горы загораживают путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождём. Летом тут всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.

Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то, что дождь в начале июля считается золотым: я не взял с собой плаща, а надо было добежать от самолёта до аэропорта.

Я тянул до последнего, наконец уже и стюардесса просеменила по пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда я подхватил свой «дипломат» и выскочил на лётное поле.

Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь хоть немного прикрыться «дипломатом». Должно быть, со стороны на меня смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет побить рекорд в тройном прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них, обрызгивает других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.

Наконец я проскользнул через турникет и метнулся к спасительной лестнице вокзала. И сразу чуть не натолкнулся на Толю Крушельницкого, Анатолия Зеноновича Крушельницкого, старшего инспектора городского уголовного розыска.

Майор стоял на верхней ступеньке и смотрел на меня сверху вниз, как и полагается в таких случаях, несколько пренебрежительно. Даже с неудовольствием. Но я не обратил внимания ни на неудовольствие, ни на пренебрежительность — был счастлив, что спасся от ливня, остальное не касалось меня, даже пренебрежительные нотки в обращении ко мне старшего инспектора.

— Вам что, в столице плащей не дают? Ну, куда я такую мокрую курицу повезу?

Я поставил на ступеньку «дипломат». Вытер платком лицо и лишь тогда сделал довольно неудачную попытку оправдаться:

— Так я же из Кривого Рога…

— Угу, — тут же согласился Крушельницкий, — в Кривом Роге дождей не бывает…

Но я уже освоился и перешёл в решительное наступление:

— Над всей Украиной чистое небо, и только в вашем…

Толя поднял вверх обе руки.

— Остановись, безумец, — воскликнул он патетически, — потому что сейчас обидишь Львов, а этого не прощу ни я, ни все наши ребята! И оставим тебя без нашей дружеской поддержки.

— Никогда! Никогда не сделаешь этого! — Мы обнялись, и я немного намочил безукоризненно выглаженный Толин пиджак. Он был пижоном, этот майор угрозыска: носил элегантные, сшитые у какого-то старого портного, костюмы. Говорят, портной хвастался, что при проклятой пилсудчине обшивал весь львовский бомонд, может, и врал про бомонд, но шил правда хорошо, и я всегда завидовал Толиным костюмам.

Крушельницкий был рад моему приезду — я сделал этот вывод потому, что Толя не обратил внимания на мокрые пятна на своём пиджаке и улыбался так, как можно улыбаться только друзьям: когда, кажется, все лицо — и губы, и щеки, и особенно глаза — излучают доброжелательность.

— Пошли, — подтолкнул он меня, пропуская в дверях.

Я повернул к вестибюлю, однако Толя потащил меня направо, откуда лестница вела на второй этаж в ресторан.

— Я не голоден… — попробовал я возразить, но Крушельницкий решительно положил конец моим колебаниям.

— Выпьем кофе, — объяснил он — Здесь нам сварят настоящий кофе, а в связи с тем, что рабочий день уже кончился, возьмём кое-что и к кофе, за встречу.

С этим трудно было не согласиться, тем более что встречаемся мы очень редко, и если даже обмывать каждую встречу, алкоголиком не станешь.

В ресторане Толю знали: нас посадили за крайний столик, где красовалась табличка «Занято». Официантка сразу подбежала и вынула блокнот, готовясь записывать, но Толя отодвинул меню.

— Вот что, Маричка, дай нам, пожалуйста, триста коньяку, что-нибудь закусить, лангеты и кофе.

«Маричка, — подумал я, — первая официантка, с которой пришлось встретиться во Львове, — уже Маричка. Не слишком ли много их тут на мою голову?»

Девушка ушла. Толя закурил болгарскую сигарету, со вкусом затянулся и выжидательно посмотрел на меня. Знал, что даром из Кривого Рога так вот без плаща, с одним несчастным «дипломатом», не летают, особенно работники угрозыска, и ждал, когда я начну исповедоваться. Но я не спешил начинать деловой разговор и с удовольствием смотрел на Толю.

Мне всегда приятно смотреть на Крушельницкого. Говорят, что мы чем-то похожи, и не только высоким ростом, а и чертами лица. Я не совсем согласен с этим. Толя кажется мне красивым парнем, не то, что я. У него высокий лоб, прямой нос и широко поставленные тёмные глаза. А у меня глаза серые, даже зеленоватые, как у кота, — разве можно с такими глазами составить конкуренцию Крушельницкому?

На майора даже девушки оглядываются, злые языки, правда, говорят, что не на него, а на костюмы, и что Толина красота и импозантность зависят в основном от польского портного, однако я глубоко убеждён, что это выдумки.

Посмотрите только, как улыбается этот майор криминалистики! Прямо артист, и никто из посторонних не догадается, что профессией этого мужчины с ослепительной улыбкой является ежедневный розыск разных преступников, воров и бандитов, и что с этими обязанностями он справляется весьма успешно — один из лучших детективов в республике.

Я, например, не очень люблю, когда меня называют детективом. Как-то это звучит несколько велеречиво и по-иностранному. Проще нужно, приземленнее, если можно так сказать, потому что мы обыкновенные сыщики, вот-вот — сыщики, и никуда от этого не денешься. Пока нужна и такая профессия, если хотите, профессия грубая, но ведь мы имеем дело с людьми грубыми и вульгарными (это ещё мягко говоря), к которым надо применять грубые приёмы, пользоваться иной раз и оружием, и наручниками.

Вот и сейчас у меня под мышкой пистолет. На всякий случай, я уже не помню, когда приходилось стрелять из него. Однако приехал я не на прогулку и не для того, чтобы пить коньяк в аэропортовском ресторане, приехал для розыска убийцы, опасного преступника, с которым могу встретиться каждый день и для задержания которого может понадобиться оружие.

Я шевельнулся: от пистолета сделалось неудобно, и я незаметно передвинул его чуточку вперёд.

Посмотрел на Толю и немножко устыдился: ведь только что подумал, что негоже мне рассиживаться в ресторане, и тем самым, хотел этого или нет, все же обидел своего коллегу, а он, как говорится, со всей душой, будто и не знает, что рассиживаться по ресторанам нам нельзя.

Наконец, сегодня мы уже ничего не сделаем, и не все ли равно, где рассказывать Толе о делах — здесь или в управлении милиции. Тут приятнее: вкусно пахнет жареным мясом, кофе, сейчас нам принесут по рюмочке, а кто сказал, что сыщикам нельзя немножко выпить — будто мы не люди?

Официантка поставила на стол графинчик с коньяком, рюмки, бутылку минеральной воды, заливную рыбу и очень аппетитную буженину, от которой у меня сразу наполнился рот слюною.

— Спасибо, Маричка, — поблагодарил Крушельницкий. — Лангеты потом.

Девушка улыбнулась почему-то не Толе, а мне и ушла, чуть покачивая бёдрами. Крушельницкий сразу заметил это и подбодряюще подмигнул.

— Делаешь успехи, — сказал он, — такую девку и с первого взгляда.

— В этом что-то есть… — Я придвинул тарелку, положил буженины. — На Марий мне должно везти, если наоборот — труба. Понимаешь, надо найти какую-то Марию — продавщицу с Пекарской. Есть у вас такая улица?

— Э! — выдохнул Толя без энтузиазма, — Есть, и довольно длинная. И живут на ней Марии, Марички, Машки и Мурки. Но выпьем не за твою Марусю, а за нашу встречу, — ко всем чертям такие встречи, хоть бы раз увидеться без дела.

Мы выпили по рюмке, хорошо закусили, и я рассказал Крушельницкому о Пашкевиче, его преступлении, и как мы вышли на след львовской Марии — продавщицы. Или, может, официантки?

Вот Маричка уже несёт нам лангеты, улыбается ещё издали, а у меня мысли чёрные: а что, если эта Мария с Пекарской?

Девушка поставила блюда, принялась убирать использованную посуду, а Толя, словно прочитав мои мысли, спросил:

— Где ты живёшь, Маричка?

Она игриво посмотрела на него, потом перевела взгляд на меня — все же придётся признать вам, товарищ майор, что я обошёл вас на повороте, — чуть-чуть пожала плечами и ответила на вопрос вопросом:

— А зачем вам?

— Может, проводить хочу. Или далеко?

— Для вас — далеко.

А она молодец, девушка: не каждая даст отпор Крушельницкому.

Толя несколько смутился и пошёл на попятный.

— А его в провожатые возьмёшь? — кивнул на меня.

— Вы что, адвокат?

— Да он скромный, девчат боится.

Мария посмотрела на меня с ещё большим любопытством.

— Долго ждать, — махнула рукой. — До двенадцати. Но мы работаем через день, — все же не лишила меня надежды.

— И где же твой дом?

— Всего в четырех кварталах… — лукаво засмеялась она.

Крушельницкий сразу потерял к ней интерес, честно говоря, я тоже.

— В таком случае тебе провожатые совсем не нужны, — отшутился Толя. — Вот и первый блин, — сказал он, когда официантка ушла.

— Таких блинов у нас ещё впереди…

— Ничего, подпряжем участковых инспекторов, как-нибудь все устроится. Хочешь, сейчас попьём кофе, и я провезу тебя по Пекарской?

Конечно, я хотел.

Толя пошёл вызывать машину, а я уставился на лангет, чтобы не встречаться глазами с Маричкой: она стояла возле буфета и время от времени поглядывала в мою сторону. Решил сегодня же позвонить Марине. Вот удивится: ждёт от мена весточки из Кривого Рога, а я уже во Львове, и неизвестно, где буду завтра или послезавтра.

Но завтра, наверное, ещё буду тут и послезавтра тоже. Толя говорил, что Пекарская — улица не маленькая, а надо проверить на ней всех Марий, всех без исключения, потому что профессию криворожской знакомой Пашкевича сестра назвала как-то неуверенно: имеет дело с продовольственными товарами…

А это может быть не только продавщица или официантка — работница кондитерской фабрики, товаровед базы, мастер-кулинар. Разве мало таких профессий?

Львов всегда поражает меня своей, так сказать, каменной целостностью. Я бывал тут дважды или трижды и каждый раз испытывал ощущение какой-то подавленности перед кирпичными великанами, которые стоят плечом к плечу, опираются друг на друга и, кажется, смотрят на тебя, как на букашку: неосторожное движение — и раздавят без сожаления…

Пекарская оказалась точно такой же улицей — населённой каменными и холодными великанами.

Дома стояли впритык, словно гордясь своей сплочённостью, нависали над брусчаткой, над вымощенными каменными плитами тротуарами, после дождя была мокрая, отполированный гранит брусчатки блестел, и казалось, что среди застывшей средневековой немоты ползёт такая же безмолвная, медлительная и неумирающая змея.

И ни одного деревца в этом каменном мешке.

— Ну и ну… — повертел я головой.

Крушельницкий сразу понял меня.

— Это тебе не каштановый Киев. Средневековье!

Машина ехала медленно, минуя ещё более узкие боковые переулки.

Оставили позади столовую или чайную, возле которой что-то доказывали друг другу не совсем трезвые мужчины, дальше улица несколько расширилась, появились деревья. Однако дома все же стояли впритык, и я подумал, сколько народу живёт в них, — вот проклятая Мария, не могла поселиться на маленькой уютной улице…

Нумерация на домах приближалась к сотне, слева появились здания явно служебного назначения.

— Мединститут, — пояснил Крушельницкий. — Дальше — Лычаковское кладбище.

На Лычаковском кладбище мне когда-то довелось побывать: видел впечатляющий памятник Ивану Франко, блуждал по бесконечным аллеям, где всегда многолюдно.

Улыбнулся, когда Крушельницкий вспомнил заметку в городской газете, которая вполне серьёзно утверждала, что Лычаковское кладбище — излюбленное место отдыха львовян.

— Действительно, — заметил Крушельницкий, — я вижу в этом какой-то смысл, хотя над газетой долго смеялись.

Наконец Пекарская кончилась, шофёр сделал левый поворот, мы выскочили на улицу Ленина и помчались вниз к центру, где в гостинице «Львов» мне забронировали номер.

Утром Крушельницкий познакомил меня с двумя участковыми, которые должны были помогать мне в расследовании. Один — высокий, горбоносый брюнет, похожий на грузина, однако с типично украинской фамилией Непейвода, другой — низенький, светловолосый, веснушчатый, склонный к полноте — Горлов. Обоим по тридцать, и оба немного встревожены: почему это угрозыск заинтересовался именно их участками?

Я объяснил, какая работа ожидает нас, — старшие лейтенанты облегчённо вздохнули: в том, что какая-то Мария живёт на подведомственном им участке, не было никакого криминала, тем более что сама она стала жертвой опытного преступника.

Фотографии Пашкевича, уже утром доставленные во Львов (я добрым словом помянул оперативность Дробахи), инспектора положили в планшеты, мы разделили сферы своей деятельности и поехали на Пекарскую.

Предстояла долгая и скучная работа в жэках с домовыми книгами. Что ж, в основном наша работа копотная и нудная, представление, что она складывается из сплошных захватывающих приключений, явно ошибочное. Ежедневно приходится иметь дело с будничными фактами, учитывать, сверять, сопоставлять разные данные, просеивать, как сквозь сито, сотни фамилий.

Вот и сегодня: листаю домовую книгу. Стоп. Первая Мария.

Дмитрук Мария Семёновна. 1951 года рождения. Живёт вместе с матерью в пятой квартире. Может быть знакомой Пашкевича? Вполне. Поставим рядом с фамилией галочку — проверить.

Вторая Мария. Хомишина Мария Гнатовна. Из девятой квартиры. 1903 года рождения. Галочку ставить незачем, вряд ли такая бабушка заинтересовала Пашкевича и разговаривала с ним по междугородному телефону.

Коциловская Мария Всеволодовна. 1941 года рождения. Из семнадцатой квартиры. И снова надо поставить галочку.

В следующем доме Марий не было. Но через номер их набралось пять. И все требовали проверки.

До обеда я уже твёрдо знал, что Мария — самое популярное имя во Львове.

Да разве только во Львове? Этот нахал Пашкевич и тут подложил нам свинью: не мог познакомиться с какой-нибудь Роксоланой или Соломией, сукин сын! И нам, и ему, в конце концов, было бы лучше. Все равно ведь поймаем, а чем меньше натешится прелестями свободной денежной жизни, тем легче переходить в не совсем удобное помещение с его суровым режимом и отсутствием бифштексов и цыплят табака. Я уж не говорю о компоте и предобеденной рюмке.

Однако мои и Пашкевича убеждения были, очевидно, диаметрально противоположны. Все же он думал — беспочвенно, конечно — выскользнуть из наших рук и до остатка пошиковать на награбленные денежки.

Лишь вечером я закончил листать домовые книги закреплённых за мною домов.

Набралось двадцать четыре Марии, и шестнадцать из них явно требовали проверки. Позвонил в управление. Горлов ждал меня, я сел в трамвай и через десять минут шёл по коридору уголовного розыска. Не замешкался и Непейвода, мы достали свои списки и начали составлять общий список, отбирая прежде всего, если можно так сказать, самых перспективных Марий.

Прежде всего исключили всех, которым минуло пятьдесят, и несовершеннолетних. Отдельно выписали замужних, тех, что жили с семьями, эти требовали проверки, но в последнюю очередь: кто знает, может, какой-нибудь и надоели семейные цепи, решила броситься в заманчивые объятия Пашкевича.

Список возглавляли Марии-одиночки в возрасте от двадцати до сорока лет, жившие в отдельных квартирах или комнатах.

Завтра у нас снова предстояла тягомотная и копотная работа: должны сами установить алиби Марий. Те, кто в январе не выезжал из Львова, нас не интересовали: должны найти Марию, которая побывала в начале года в Кривом Роге.

Кстати, открывали список — Мария Пугачёва и Мария Труфинова, — инспекторам уже было известно, что первая работает официанткой в ресторане «Интурист», вторая — в гастрономе у Галицкого рынка.

Два дня мы висели на телефонах, бегали по учреждениям, вели разговоры в отделах кадров, говорили в жэках, с дворниками, соседями Марий, и наш список, состоявший сначала из пятидесяти семи фамилий, худел и худел, пока наконец в нем не осталось только четыре фамилии.

Труфинова Мария Васильевна. 1952 года рождения, продавщица гастронома. Живёт в отдельной однокомнатной квартире. Не замужем. В январе ездила в отпуск. Сотрудникам говорила, что гостила у подруги где-то в Винницкой области.

Сатаневич Мария Сидоровна. 1947 года рождения, работница кулинарного цеха ресторана. Живёт в отдельной двухкомнатной квартире с семилетним сыном. Разведена. Сына отвезла к матери в село под Львовом, сама была в отъезде, где именно — установить не удалось.

Товкач Мария Константиновна. 1950 года рождения. Технолог кондитерской фабрики. Занимает комнату в коммунальной квартире. С мужем разошлась в позапрошлом году. В январе ездила в Немировский дом отдыха на двенадцать дней, где находилась ещё две недели — неизвестно.

Луговая Мария Петровна. 1943 года рождения. Работница отдела снабжения автобусного завода.Занимает вместе с матерью отдельную двухкомнатную квартиру. Не замужем. В январе ездила в командировку в Днепропетровск.

Мария Труфинова жила в трехэтажном доме на углу Пекарской и Чкалова.

По длинному коридору мы с Горловым вышли в маленький, со всех сторон замкнутый двор. Отсюда по высокой каменной лестнице поднялись ещё в одно парадное. Позвонили в квартиру на третьем этаже. Знали, что Труфинова, хотя сегодня и суббота, все же работает во вторую смену, и решили побеспокоить её первой.

У входа в парадное остался Непейвода — подстраховывать нас, если Пашкевич находится именно тут и ему как-нибудь удастся вырваться из квартиры.

Нам открыла довольно симпатичная блондинка в коротком нейлоновом халатике. Была по-утреннему растрёпана; заволновалась и, переступая с ноги на ногу, поправляла причёску.

А вдруг она нервничает потому, что в доме посторонний человек, а тут — милиция! Ведь Горлов представился совершение официально: участковый инспектор, и визит его связан с проверкой паспортного режима.

Лейтенант извинился и попросил разрешения зайти в квартиру: мол, если Мария Васильевна не возражает, хотели бы несколько минут поговорить с ней наедине.

Труфинова не возражала. Она пропустила нас в переднюю, как-то тревожно оглянувшись на дверь, ведущую в комнату, и эта тревога не понравилась мне; я решительно прошёл вперёд по коридору и открыл дверь.

Может, это выглядело не очень тактично, но Мария Васильевна сама пригласила нас в квартиру, а такта, если тут находился бандит и убийца, придерживаться совсем не обязательно.

Однако в комнате, хорошей, большой, солнечной, с открытыми окнами, не было никого.

Я подумал, что вряд ли Пашкевич прыгал бы с третьего этажа, но все же подошёл к окну и выглянул на улицу. Окна выходили не на Пекарскую, а на Чкалова, улица пуста, две женщины о чем-то болтают на противоположной стороне тротуара. Все спокойно.

Я отошёл от окна и спросил у Труфиновой:

— У вас никто не гостит?

— Нет. — Она успокоилась и смотрела открыто. — Вы кого-то ищете? У меня никого нет,

— Никого мы не ищем, — успокоил её Горлов. — Товарищ из городской милиции, нам поручено разъяснить людям правила паспортного режима.

— Садитесь, — показала она на стулья у стола, покрытого несколько старомодной плющевой скатертью. Сама села с другой стороны стола и прикрыла колени краем скатерти.

Горлов рассказывал Труфиновой что-то о паспортных правилах, а я внимательно осмотрел комнату и не заметил ни одного признака пребывания тут мужчины. Воспользовавшись паузой в разговоре, вставил:

— Хорошо у вас в квартире, уютно. Одна живёте?

— Одна! — с вызовом подняла она на меня глаза: мол, какое тебе дело.

— Чудесно загорели, — перевёл я разговор на другую тему. — Крымский загар?

— Брюховичский, — улыбнулась она. — Я работаю через день, так езжу на Брюховичское озеро.

То, что Брюховичи — пригородный посёлок, я уже знал. Сделал ещё одну попытку получить от Труфиновой нужную информацию.

— В отпуске уже были?

— В январе.

— Ездили куда-нибудь?

— К подруге в Винницкую область. Большое село под Козатином, но скучно. После рождества купили путёвки — и в Яремчу. Никогда не были в Яремче?

Я покачал головой, слышал, что зимой, особенно если много снега, там чудесно, собирались когда-нибудь с Мариной поехать, однако, как всегда, что-нибудь мешало.

— Мы с Надией на лыжах научились ходить. — Труфинова улыбнулась: видно, воспоминания и правда были приятными.

— В пансионате жили?

— Там такие красивые домики. Деревянные, в комнатах смолистый запах.

Мы с Горловым переглянулись: в искренности Труфиновой трудно было сомневаться, и нам, наверное, пора закругляться. Тем более что сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром сможем получить сообщение из Яремчи — действительно ли Мария Васильевна находилась там во второй половине января, именно тогда, когда Пашкевич познакомился со своей «львовяночкой».

Я встал.

— Если можно, стакан воды, — попросил Труфинову.

Она взяла из серванта стакан — дешёвую подделку под хрусталь — и направилась в кухню.

Я пошёл за Марией Васильевной: пить, собственно, совсем не хотелось, с отвращением думал о тепловатой хлорированной воде из-под крана. Но ведь должен осмотреть всю квартиру.

Пока Труфинова спускала воду, чтобы стала холоднее, я успел заглянуть в ванную. Мне хватило буквально секунды — все же глаз у меня тренированный, — чтобы установить: мужчиной тут и не пахнет. Нет второй зубной щётки, бритвы, помазка или тюбика с кремом для бритья.

Я совсем успокоился и поспешил в кухню, где уже с удовольствием опорожнил стакан, потому что Мария Васильевна догадалась бросить в него кубик льда.

Труфинова мне понравилась, и я искренне порадовался, что это не она сошлась с Пашкевичем — искалечил бы жизнь такой хорошей девушке. Спросил, будто ничего не знал о ней:

— Работаете или учитесь?

— Сразу и то и другое.

— Заочно?

— В торгово-экономическом. А работаю продавщицей.

Я поблагодарил за воду, и мы с Горловым распрощались с симпатичной продавщицей, которая в недалёком будущем, почему-то у меня возникла твёрдая уверенность в этом, станет по крайней мере директором гастронома.

— Запрос в Яремчу? — Это были первые слова, произнесённые Горловым на улице.

Мне понравилась сметливость участкового: симпатия симпатией, а наша работа требует фактов, эмоции могут и подвести.

— Да, позвоните Крушельницкому, — подтвердил я.

Пока старший лейтенант бегал к телефону-автомату, мы с Непейводой медленно поплелись по Пекарской.

Дом, где жила следующая Мария — Мария Сидоровна Сатаневич, — стоял на противоположной стороне улицы. Это тоже был участок Горлова, и Непейвода опять-таки остался подстраховывать нас у ворот.

В Киеве, да и вообще в восточной Украине нет таких домов — с длинными сплошными балконами, куда выходят двери из квартир. Пять дверей на железном балконе, за каждой — квартира, все как-то оголено, должно быть, тут каждый знает, что делается у соседа, по крайней мере незаметно войти в квартиру невозможно.

Составляя график наших сегодняшних «культпоходов к Мариям», как окрестил их Непейвода, мы специально решили в первой половине дня посетить Сатаневич. Позвонив вчера в кулинарный цех ресторана, узнали, что Мария Сидоровна заболела и уже третий день не работает. Думали, что застанем её дома.

Звонка не было, и Горлов постучал в обитую жёлтым дерматином дверь.

Никто не откликнулся, старший лейтенант постучал сильнее, лишь тогда послышалось какое-то шуршание, дверь осторожно приоткрылась, и в щель выглянула пожилая женщина в платке. Это была не Мария Сидоровна, той едва исполнилось тридцать, и Горлов спросил:

— Можем ли повидать Марию Сидоровну Сатаневич?

Видно, милицейская форма не встревожила старуху, наоборот, успокоила — она сняла с двери цепочку, вышла на балкон и приветливо ответила, приложив руку к сердцу.

— Очень извиняюсь, но Марички нет. Побежала на базар.

— А нам сказали, что она больна.

— Так это же Юрко, озорник! — всплеснула она ладонями. — Мы все перепугались: весь горит, дотронуться страшно… Слава богу, отпустило уже, и Маричка побежала на базар за курицей. Супы ему варить.

Всю эту информацию бабушка произнесла без остановки, и я подумал, что мы, ожидая Марию Сидоровну, сможем получить бесчисленное количество интересных и полезных сведений.

Я толкнул в бок старшего лейтенанта, и он совершенно официально сказал: