Десять-двенадцать человек, мужчины и женщины, молча ехали на лошадях над пропастью.
      Только поэзией, только песней можно передать те чувства, которые испытывает человек, оставаясь лицом к лицу с вершиной. Высокий голос моего дедушки, который и в восемьдесят лет не знал хрипоты, прервал мои размышления. Я впервые осознал, как этот много повидавший человек, жизнь которого близилась к закату, похож на эти горы. И почему-то мне показалось, что это последняя песнь, прощальная песнь, и нет никого на свете, кто понимает эти баяты, как мой дед и как эти горы.
      Стали мне кумиром горы.
      Грустно в мире сиром, горы.
      Снялся стан - пора расстаться.
      Оставайтесь с миром, горы.
      Маку лишь пылать осталось.
      Не сорвал, вздыхать осталось.
      Отжила - отбедовала,
      Мне теперь стонать осталось.
      Милый, горы обе - две
      Головою к голове,
      Все мы смертны в бренном мире,
      Горы вечны в синеве.
      Горе горному зверью.
      Ждет охотник на краю.
      Обожгла огнем судьбина.
      Не потухну, не сгорю.
      * * *
      Наши предки, - кабы не напасть, - жили долго.
      Обоих дедов и обеих бабушек я увидел дожившими до преклонных лет.
      Благородство, мужество, прямота, честность, преданность, милосердие, одухотворенная любовь к жизни, к природе - такова была их суть и урок, который они стремились внушить своим детям и внукам.
      Мой дед по отцу был влюблен в природу, в горы, в камни, в скалы. Я был свидетелем того, как в семьдесят, в восемьдесят лет он каждый раз пешком поднимался и спускался с яйлага.
      Он знал каждый родник, каждое дерево в горах и перед смертью просил принести ему воду с такого-то родника и плоды с такого-то дерева у подножия скалы. Почему именно плод с того дерева, вода из того родника? Причину этого я узнал позднее. Понял, что не случайно именно им отдано предпочтение в конце длинного жизненного пути.
      И еще они не знали хворобы. Постель больного становилась для них смертным одром. Если кто-либо, занедужив, просил принести воду из "именного" горного родника, все понимали, что к чему, и начинали готовиться к похоронам.
      Опираясь всю жизнь на мудрые уставы добра, правды, верности, красоты, отвергая половинчатость - другу друг, врагу враг, - не ведали страха. Даже смерть была для них не концом жизни, а метаморфозой сущего мира. Поэтому свой последний час встречали они бесстрашно, бестрепетно, заранее готовили все необходимое, успевали проститься и сказать последние слова близким и доверенным людям. Сколько раз мы были свидетелями такого мудрого и спокойного прощания с жизнью, сколько удивительных случаев связано с переживанием "последнего срока"!
      Мой дедушка по матери жил в небольшом деревянном доме, окруженном айвовыми деревьями, - здесь была его долина, здесь же был его горный яйлаг. Очаг его слыл в самых благодатных на селе.
      Дед был цирюльником. В его же обязанности входило и вырывать зубы, и приобщать детей к "мусульманству". Иногда, зажав меня между коленями, выливал он мне на голову ушат холодной воды, жесткими руками массировал мне голову, а потом, не обращая внимания на мои слезы, бритвой начисто обривал мне волосы, приговаривая: "Не отращивай кудри, как девчонка! Чаще будешь стричься, волос крепче станет". А я при этих словах глазел на его плешь...
      Детство мое прошло между двумя дедовскими домами. Одно из самых ранних воспоминаний: как первый снег вдоль-поперек дорожками - я и потопаю босой от деда к деду... Будто по дну оврага иду. Снегу нападает выше моего роста, и я ничего вокруг не вижу...,
      Ушедшие в мир иной. Дядя Авез был уважаемым аксакалом и любимцем сельчан. Без него не брались за важное дело, без него не удавалось распутать ни один сложный клубок. За несколько дней до своей смерти он вызвал меня из Баку. Я опустился у его ложа на колени и поцеловал в щеку. "А-а, приехал?! Была бы надежда, что мы когда-нибудь еще свидимся, я бы не утруждал тебя дальней дорогой. Но это наша последняя встреча, не обессудь...". Женщины, сидевшие кругом вдоль стен, тихо плакали. Аксакал лежал, лицом к гибле расположению святыни в Мекке. В военное лихолетье он был председателем колхоза, сельчане помнили, как в те тяжелые года он старался помочь всем, был братом, отцом - опорой. Они не замечали, когда ложился он спать, когда вставал - день и ночь он был рядом, с ними, в поле. Пять лет он стоял на страже народного добра и чести. Ни единым словом не обидели солдаток, даже птица как говорится, не залетала в их подворья. Сохой, лопатой и киркой вспахивали, разрыхляли косогоры, засевали их. На каждый трудодень выдавать по четырнадцать-пятнадцать килограммов зерна. В войну эти горные села не знавали голода. Напротив, они приходили на помощь населению равнинных районов - Масаллов, Ленкорани. Не все из степняков, кого голод погнал в горы, сумели добраться, многие погибли от истощения, от стужи, и их трупы обнаруживали весной, когда сходили снега... И вот теперь люди прощались с человеком, который проявлял братскую заботу о них в те тяжелые годы. Я сидел у его изголовья, взяв в свои ладони его худые, длинные пальцы. Глаза его были закрыты, он ничего не говорил, но мне казалось, он говорит со мной последним дрожанием своих почти безжизненных пальцев.
      Пришли сельский врач и сельский молла. Старик очнулся, ожил, даже стал подтрунивать над ними. Сначала он обратился к доктору: "По тому, что редко заглядывал, я смекнул, что к чему. Когда какой больной - не жилец на свете уходишь в сторону. И на том спасибо!". Потом повернулся к молле: "То-то покейфуешь ты... Карман твой, похоже, отощал и тебе не терпится, чтобы я поскорее отправился к праотцам". Потом он попросил моллу, чтобы он прямо сейчас, не дожидаясь исхода, начал читать свою молитву, свою "алхамдулиллах", - хочет услышать. Несколько раз казалось, что он уже отошел, ему собирались прикрыть веки, но он останавливал их: "не торопитесь". Когда наступило время, он подозвал моего отца: "Пора, прикрой!..".
      Эти прежние старики брались за неимоверно трудные дела так истово, так налегали плечом, с призывом "о, аллах!", будто это заклинание удесятеряло их силы.
      Казалось, когда они обращают свои взоры к небу, открываются неведомые, невидимые дороги, их голос достигает далеких миров или с тех далеких-далеких миров в их сердца, в их души нисходит озарение, мощь, благодать.
      Порой же мне казалось, что они не такие как все, не земные люди, а посланы с каких-то иных, далеких планет.
      Когда они упирались в землю, казалось, она оседала под их тяжестью. И в еде-питье, и в труде, в любви и ненависти они представали великанами.
      Тогда еще не распалась общинность. Было крепко ощущение единства, спайки. Еще не заползла в души страсть к деньгам, к богатству, к накопительству. Могли счастливо вкушать свой скудный хлеб. Всем миром строили дом бездомным, бесхлебным помогали, вершили самые трудные дела. Еще не была разорвана связь с природой. Еще не исчезла святость хлеба и святость слова.
      Еще люди не знали лжи, вероломства, лицемерия.
      Милосердию учили... Как-то в село забрались воры - из пасеки украли пчелиные улья, из хлева - животину. Сыновья хозяйки вернулись со свадьбы заполночь и, узнав о краже, настигли воров, - отобрали краденое, а самих потащили в село и привязали веревкой к балясине, Мать уложила спать разбушевавшихся сыновей, затем отвязала воров, дала им на дорогу припасов, а на место их привязала коров. Наутро сыновья по виду матери смекнули, в чем дело, но не посмели и пикнуть...
      Ценили изыск и сноровку. Конного узнавали по коню. Не замыкались затворниками. Мужчины и женщины держались на равных, прямодушно уважительно, как в легендарные времена Деде Коркута. Сельчанки наши не знали чадру. Я вспоминаю молодых овдовевших солдаток (одной из них была моя тетя по отцу). До седин дожили, хлебнули лиха, а детей на ноги поставили и о новом замужестве не помышляли.
      Честь берегли: за смертную обиду на смерть пошли бы.
      Бог не обделил их силой. Каждую неделю сельчане отправлялись на базар. На площади пехлеван клал на лопатки любого, кто желал потягаться с ним силой и бахвалился: "Кровь горяча, гони силача!". Кто ни выходил в круг, оказывался поверженным. Один из нашенских, Мешади Таги, не выдержал: "Схвачусь-ка с ним!". Товарищи стали отговаривать - мол, приемов не знаешь, не срами нас! Но Мешади Таги стоял на своем. Пехлеван при виде нашего здоровяка подначил: "Браток, ты хоть смыслишь в ухватах-захватах, или так, на рожон лезешь?"
      Мешади Таги ни слова не говоря, качал схватку, с тигриной прытью укротил спесивца, хвать за голову, хвать за ноги - оторвал от земли: "Вот тебе, "ухват!", а потом, шмякнув оземь, прибавил: а вот - захват".
      О совестливости с улыбкой. Тот же Мешади Таги, однажды, по дороге из Ардебиля заснул, а спутники оставив его, ушли вперед. Проснувшись, он понял, что пешком ему не догнать их. У дороги паслись лошади и он, недолго думая, решил отвязать одну. Но хозяева тут как тут: "Коня украсть вздумал?" Мешади Таги стал клясться, что у него и в мыслях не было такого, мол, собирался догнать ушедших вперед товарищей и отпустить коня, чтобы он вернулся назад. Ему не поверили, накинулись с кулаками. Страсти накалялись. Один замахнулся на него серпом. Таги отразил удар палкой, да так, что серп угодил в нападавшего. Тот возьми и испусти дух, Мешади Таги понял, что дело-табак, и бросился наутек. Наступила ночь, и бедолага, прислонившись к дереву, заснул. Сквозь сон ему чудится голос: "Мешади Таги, Мешади Таги, ты убил безвинного мужчину, а сейчас спокойно спишь?" Открыл глаза, - никого. Снова задремал, и снова проснулся на тот же голос. Поняв, что ему уже не заснуть, ночью же возвратился в село, слег в постель. И простился с миром...
      На все у них был свой, собственный взгляд: Сельчанин отправляется навестить в городе сына. Видит, что сын каждый день куда-то отлучается из дому.
      - Ты куда? - спрашивает.
      - На пробежку.
      Сын начинает втолковывать отцу о пользе бега.
      Отец смеется:
      - Ты знал такого-то в нашем селе? Ходил так осторожно, что попадись ему под ноги муравей и того не задавил бы. Так вот, не спеша, и прожил 104 года...
      Уехал отец - приехал дядя. Видя ежеутреннее исчезновение племянника, спрашивает:
      - Где ты был?
      - Бегал.
      Теперь он дядю "просвещает" по части оздоровительного бега...
      - Никто не бегает больше зайца, а он живет всего три годика...
      Они любили веселье, шутку. Собрались сельчане на базар. Встали ни свет ни заря, с первыми петухами. Миновали одну гору - не рассветает, другую - не рассветает. Что за чертовщина! Среди них был один, острый на язык. Он и говорит: "Одна надежда - на перевал впереди, если уж и там не рассветет, пиши пропало, уже никогда не рассветет, мир так и останется в темноте...".
      Во время выборов некий сельчанин стал перед урной для голосования на колени и начал читать молитву. Спрашивают: "Почему ты молишься урне, это тебе не аллах". Мужчина отвечает: "Это и есть аллах! Уже тридцать лет впихиваю сюда свое имя, а выходит - чужое!".
      Я ворошу память только одного села. Но в этих краях у каждого свои байки, свои шутки, свои анекдоты. Анекдотам, бытующим в селе Мамулган, сам Молла Насреддин позавидует. Жителей другого села прозвали "солесеятелями". Они, видите ли, посеяли соль и ожидали, что она даст всходы. Есть село, за которым закрепилось прозвище "таскающие туман в мешках". Один из его жителей, которому осточертел туман, крикнул соседу: "Давай соберем мешки со всего села, понапихаем туман в них - и вся недолга!".
      Главная мишень их смеха - невежество, наивность, нерасторопность.
      Житель села Мамулган пошел в лес: так случилось, что папаха его зацепилась за куст - слетела с головы - искал - не нашел. Наконец, взойдя на бугор, он стал кричать в сторону своего дома: "Эй, жена, эй жена, глянь-ка, папаха моя не вернулась домой?"!
      Перед врагом не пятились... В первые советские годы в наши места из-за кордона часто набегал отряд Наджафкули-хана. В Ярдымлах в то время уездным начальником работал молодой интеллигент по имени Самед. Распространили слух, что Самед пустил в расход одного из близких родственников Наджафкули. Слух этот дошел до главаря. При одном из очередных набегов он посылает Самеду весть, чтобы тот не пытался "окружить его милиционерами", если уж такой храбрый, все твердят: "Самед, Самед", вот атаман, и хочет посмотреть, что он из себя представляет. Умысел был прост - вынудить Самеда на встречу и "убрать".
      Вызов задел Самеда за живое: никому ничего не сказав, он вскочил на гнедого и помчался навстречу, врагам. Люди Наджафкули затаились в засаде, навели ружья, поджидая отряд Самеда. Тут на гребне показался одинокий всадник. Конь - под стать своему наезднику. Скачет - будто летит. Можно уже и достать пулей. А ружья молчат. Рука у Наджафкули-бека дрогнула, опустил дуло, невольно залюбовался. Самед крикнул: "Наджафкули-хан! Вот я, Самед! Один! Выходи, потолкуем!". Наджафкули-хан медленно поднялся. Тут прогремел выстрел. Стрелял племянник, залегший рядом. Наджафкули, еще не зная, попал он или нет в Самеда, взъярился наставил на племянника ружье; "Ах ты, стервец! Разве можно поднимать руку на такого храбреца?"
      Пуля миновала Самеда. Так он, целый и невредимый, возвратился назад на своем рысаке.
      Дело в том, что даже вражда в те времена имела свои неписанные законы. Тот же Наджафкули-хан, возвращаясь назад, попадает в засаду, и папаха его сына-подростка, которого он возил с собой на разбойные ристалища, скатывается в ущелье, Наджафкули-бек со словами: "Не могу уехать, оставив здесь папаху своего сына" (папаха была одним из атрибутов чести) сходит с коня. Несколько человек, пытаясь достать папаху, гибнут. Наджафкули, видя, что перестрелка затягивается, отправляет сына к знакомому, в окрестное село, - чтобы оградить от возможности беды. Окружившие отряд - те же сельчане - увидев, что к ним приближается мальчик, прекращают стрельбу. Отряд Наджафкули, воспользовавшись затишьем, ускользает от преследования.
      Мальчика целым - невредимым доставляют в село, а вскоре переправляют к отцу...
      * * *
      По вечерам мы всей родней собирались в отчем очагe, и перелистывалась летопись славных дел многих и многих поколений, от Сафихана и Рустамхана.
      Так ненавязчиво шло посвящение в уроки мужества, мудрости. Уроки народного воспитания!
      До начала свадьбы, до приезда ашуга, молодицы затевали веселье. Поплывут кругом, затянут прекрасные свадебные песни. Эта традиция живет до сих пор, но, к сожалению, этот наш бесценный музыкальный фольклор не привлек должного внимания собирателей-фольклористов.
      Мелодии и слова этих песен всю жизнь звучат в моем сердце.
      Многие из этих хороводных песен построены как сестрино обращение, напутствие брату-жениху.
      Мелодии могут быть разнообразными, но слова зачастую нанизываются на песенную ниточку из народных азербайджанских баяты - четверостиший. Любовь сестры к брату, печаль сестры при женитьбе брата, к которой примешивается и затаенная девичья тоска о счастье, пронизывает эти песни - слушать их без волнения невозможно. Хоть и поются они на свадьбе, в атмосфере праздничности и веселья, в этих песнях я ощущаю древнюю как мир, светлую и вечную печаль,
      У Аракса у реки,
      Сердцу светят огоньки
      Свадьбу брату мы сыграем,
      Ждем ашуга у реки.
      Стог сгорел - одна зола,
      Себе руку обожгла
      И горит огнем язык мой
      Столько брата я звала.
      Брат уймись, прольется кровь.
      Вихрь сорвется, рухнет кров.
      Жизнь отдам я за дороги,
      Воротившим брата вновь.
      На свадьбах до утра сказывали сказы-дастаны. И стар и млад внимал, затаив дыхание, завороженный звуками саза и песнями ашугов. Вечернему томлению созвучны мелодии, исполняемые на плоском балабане (ясты балабан), дневному задору под стать черная зурна (кара-зурна). На звуки кара-зурны кони, глядишь забьют копытами о землю, у удальцов взыграет кровь - и затеваются скачки. До недавних пор еще в селах невесту, одетую в яркие одежды, привозили на коне.
      Глядя на нынешние свадьбы, со всякой звукотехникой, от которой хоть уши затыкай, когда, кажется, только и забота, чтобы взвинтить всех лихими ритмами, я испытываю тоску по старинным свадьбам, мудрым речам, мудрому сазу и сказу...
      В дни сезонных праздников у нас показывали народные зрелища и живой, искрящийся смех, сопутствующий им, надолго западал в память. Этот "народный театр" обставлялся колоритным антуражем, костюмами и гримом. Среди нацепивших бороды, загримировавшихся сажей закопченных кастрюль сельских лицедеев я с трудом узнавал родного отца по выкатившимся белкам глаз...
      Забылись, к сожалению, и эти народные представления, площадные игрища...
      Семья. Самая важная наша книга нравственности - семья. Все начинается с семьи: все хорошее и плохое!
      Куда бы ни заносила судьба, она начало всех начал, святая святых, к которой рано или поздно вернешься на поклонение!
      Мне кажется, моим сонародникам особенно трудно дается разлука с семьей. Если не заставят обстоятельства, он не покинет свой очаг. И - шире - свой край. Отторженность от них - может быть вынужденной, а не добровольной.
      Невеста может покинуть свою семью и переехать в дом своего жениха, но запись в паспорте не означает отрыва от семьи.
      Старший и младший должны знать в семье свое место, свои обязанности, вместе с тем, и самый младший не обделяется вниманием... в семье есть свои правила, своя семейная демократия, взаимоуважение; каждый выполняет то, что в его силах. В больших семьях существует целая, так сказать, семейная субординация, с посредническими звеньями.
      Мать - сердце, душа, точка опоры каждой семьи. Каково положение матери в семье, таково положение ее и в нравственной жизни народа: мать для нас божество добра. "Право матери, право бога!" - вот завет, дошедший до нас через тысячелетия!
      "Материнское молоко - горное зелье - по сказам "Книги Деде Коркута", это чудодейственная панацея".
      В одном из домов творчества из уст товарища по перу я услышал прискорбную историю: его сонародник, уехавший в Америку, уговорил перебраться и свою старую мать. Перед смертью она завещала похоронить ее на родной земле. Но преуспевающий и состоятельный сын не исполнил последнюю волю, - он сбыл тело покойной в некое анатомическое учреждение...
      Мой собеседник заметил:
      - Ваши земляки, хоть по миру пойдут, а останки матери не уступят на "эксперименты"...
      - Нет! - возразил я. - Этот случай нельзя приписывать народу! Это поступок одного человека, вернее, недочеловека. И ваш самый неимущий сонародник не позволил бы себе такое.
      Любовь к матери свята у всех народов.
      ... В мире нет более чувствительного барометра, чем сердце матери. Бывало увидит мать, что я на краю села с кем-то беседую, едва ли не с точностью фразы сумеет передать содержание моего разговора. Когда бы ее ни ослушался - это не приводило к добру!
      Природа наделила наших матерей пусть даже самых малообразованных, необыкновенной мудростью сердца, чутьем и огромным, вселенским терпением.
      Стойкость наших матерей сродни крепости наших гор. Мужчинам такое не под силу!
      Из разговоров. Делегация из Западной Германии путешествовала по нашей республике. Проезжая мимо хлопковых полей Ширвана, они увидели работающих у дороги женщин и попросили остановить автобус. Небольшого роста старый военный подошел к женщинам. Случайно в это время среди кустарника выползла змея и бросилась на одну из рослых женщин, работавших с кетменем в руке. Женщина, не растерявшись, кетменем размозжила голову змее и, как ни в чем не бывало, продолжала работу. Увидев это, старый офицер подошел к женщине и попросил переводчика поговорить с женщиной. Женщина, услышав просьбу гостя из Германии, удивленно спросила: "Разве для разговора нужно разрешение? Пожалуйста!",
      - Сколько часов вы работаете?
      Женщина, смеясь, кетменем в воздухе описала дугу.
      - От восхода до заката солнца.
      - Не устаете?
      - Когда устаем, отдыхаем.
      - Сколько у вас детей?
      - Девять.
      - О, о! Трудитесь от зари до зари - когда же вы занимаетесь их воспитанием?
      Женщина на миг задумалась, смерила взглядом гостя, повернувшись к переводчику:
      - Он же видел на войне, как мы воспитали своих детей. Чего же спрашивает?..
      ... Тысячу лет мы пишем о душе наших матерей и будем писать еще тысячи лет.
      Верность - основа и сила наших семей.
      В наших краях еще с дедовских времен неизвестны: случаи, чтобы распадалась семья. Если не вмешивается смерть.
      Мой друг рассказывал, как муж, без вести пропавший на войны, через сорок лет возвращается в свой дом. Когда он хочет умыться, жена подает ему мыло и полотенце, которыми пользовался он сорок лет тому назад...
      ... Отец моего однокашника Кямала Бадирова был из уважаемых, много повидавших на веку людей.
      Впервые после смерти Мехралы-баба я посетил этот дом. Кямал в Баку увеличил портрет своего отца и установил его на столе, в красном углу: "Мать, глянь, я увеличил портрет отца!". Я сначала не понял, почему мать Кямала равнодушно встретила эти слова и даже не подняла глаз... Потупившись, поглаживая ковер, она рассказывала сыну о родне, о произошедшем с ними. На фотографию мужа она посмотрела только тогда, когда сын вышел из комнаты. И только сейчас мне раскрылся скромный, деликатный и щадящий смысл ее мнимого невнимания к портрету мужа... Большая цветная репродукция была как живая, и женщина при взгляде на нее вздрогнула. Муж ее, пусть на портрете, вернулся в дом. Она подавила чувства и краешком платка-келагая смахнула слезы.
      ... Один из моих знакомых в Баку рассказал удивительную историю: девяностолетний старик после смерти своей шестидесятилетней жены решил покончить с собой, не желая жить после ее смерти...
      Однако случайно он остался жив. Когда его привезли в больницу, он обратился к врачам, чтобы не пытались его спасти, все равно, мол, их старания бесполезны... пусть уж лучше дадут ему умереть и отвезут в Тезе-Пир, в мечеть!..
      Человек может добиться чина и сана, "официального" ранга аксакалов, его могут посадить во главе стола, но если у него рыльце окажется в пушку, если он поступился совестью и честью - грош цена его респекту и положению, - и он почувствует это по подчеркнутому невниманию и молчаливому "бойкоту"...
      И еще есть свои правила стола, уставы застолья. Разделенный с кем-то хлеб для азербайджанца непререкаемее и надежнее, чем бумага с печатью.
      Те, кто нарушили клятву, оказались неверными данному слову, растоптали хлеб-соль - и в народе, и в семье теряют уважение.
      * * *
      Свеча горит... Горит свеча на хонче - праздничном подношении. Глаза наши, привыкшие к яркому свету электрических огней, при свете свечи чувствуют странное умиротворение, успокоение, будто из шума и суеты больших городов мы попались в тихий, спокойный уголок природы. Мягкий огонь свечи отсвечивает на стенах и, кажется, меняется измерение всех вещей, замедляется ход времени; он возвращает нас в детство, в зарю нашей жизни. Оставаясь наедине со свечой - человек остается наедине с собой. Мысли, сомнения, переживания вырываются из неостановимого потока суеты и возвращаются к его естеству, соединяются с его сутью. Проходят перед твоим мысленным взором твои поступки, твои устремления, и ты стремишься отделить зерна от плевел. Кажется, в этой скромной магии свечи - скрытая сила и красота, сохраняющие в человеке человеческое, очищающие его or грязи и скверны. Когда наступала весна, знаменующая новогодье по народному календарю, согласно традиции, в честь каждого из нас зажигалась свеча и каждый из нас при свете этой свечи уходил в себя, в думы о перелистанной странице жизни на пороге весеннего новогоднего возрождения, и это были самые волнующие мгновенья.
      Горит свеча... Горит кусочек нашего солнца и нашего сердца. Это дыхание древней Земли Огней на нашем праздничном столе, это искорки защищающего нас Огня, которого сподобился очаг за очагом, дом за домом. Искорка священного Огня выпала "а долю каждого соотечественника, живущего на этой земле.
      Свеча горит... Как символ весны, как неизменный знак веры наших предков в Солнце, Огонь, Свет, сохранившийся на протяжении тысячелетий, как подтверждение нашей веры в бессмертие жизни, в торжество добра и милосердия, в величие народного духа - вечный символ-того, что не погаснет наш очаг.
      Зеленым пламенем взметнулось из наших блюдец "сэмэни" - проросшие семена пшеницы - перетянутое красной лентой. В доме каждого азербайджанца в преддверии весны, в преддверии обновляющейся природы, пробуждающихся лесов и полей, как ее добрый вестник, как ее зеленокрылая ласточка, отливает при свете свечи изумрудным пламенем, нежное и родное сэмэни.
      Сэмэни - тоже одно из поэтических чудес народной мудрости. Народ так жаждет встретить весну, с таким нетерпением ожидает ее, что сначала в своем жилье воссоздает ее приход - поросшая горстка зерен приносит весну в каждый дом. Потом, когда смотришь на зелень, покрывающую весь родной край, думаешь, что это и есть продолжение маленьких сэмэни, которые разрослись, объединились и превратили весь Азербайджан в зеленый луг.
      Трудно придумать более поэтичное, более красивое и более человечное отношение к природе, к приходу самого прекрасного ее времени.
      Идет весна... Она прекрасна сама по себе, но этого мало, каждый еще и взлелеет на ладони зеленые всходы весны; каждый хочет добавить к ней что-нибудь свое, отнимать же у природы - грех. Напротив, весенний праздник "Новруз" подвигает народ умножить зеленое богатство земли, сажать деревья, сеять семена.
      Лелея и пестуя сэмэни мы выражаем свое отношение к весне, к ее животворной и обновляющей силе.
      Жизнь моя и вновь моя,
      Солнечная кровь моя...
      Очищение души.
      Возрождение верши...
      Нет весны - застынет кровь,
      Нет души - уйдет любовь.
      Исцеление сердец,
      Горе - лиху, злу - конец.
      Сэмэни, сэмэни,
      Твоя всходы зелены...
      Новруз-байрам связывается с одной из легендарнейших личностей нашей старины, чье мудрое учение призывало человека к красоте, миролюбию, благим делам и трудам - землепашеству, разведению скота, словом, к созиданию - с именем проповедника света и добра Зороастра. В "Авесте" упоминается о взращивании животворного злака "хаомсомсам" (сэмэни). Все это говорит о том, что традиция выращивания сэмэни и в целом обряд встречи весны уходит в глубокую древность. Но есть основания полагать, что этот обряд древнее, чем времена Зороастра и "Авесты", известные нам цивилизации, уходит в глубокие пласты языческого прошлого человека, в его пантеистическую пропамять...
      Свеча горит... Достаточно взглянуть на праздничную хончу, чтобы представить себе палитру красок, щедрость нашей земли. Это и многоцветье крашеных яиц, и виды сладостей, в которых проявилась искусность рук наших матерей и сестер... Не выдержало сердце матери, написало имя детей своих и на крашеных яйцах, на сдобном хлебце - гогале, на лакомом шекер-бура... Хонча украшена и другими дарами родной земли: плодами лоха, изюмом, хурмой и сушеным инжиром... Да разве перечислишь все виды сладостей, лакомств, которыми украшаются наши столы в праздник Новруз-байрама!...
      Горит свеча, и вспоминается мне, как в Москве провели мы предпраздничный вечер. VII Всесоюзная конференция молодых писателей совпала с Новрузом... Традиционную праздничную хончу мы сымпровизировали в гостинице "Юность". В тот вечер наш гостиничный номер заманил едва ли не всех участников конференции. Всем хотелось посидеть у нашего необыкновенного стола, у горящих свечей. Свет свечей объединял в этот вечер представителей многих народов, делал их ближе, роднее.
      В те же дни мы были гостями азербайджанских студентов, обучающихся в Москве. В ресторане были потушены все огни. Под звуки увертюры "Кероглы" зажглись свечи, и в этом свете прекрасные лица сидящих за столом, казалось, проступили сквозь пелену воспоминаний, из нашей древней памяти. Рядом друг с другом сидели сегодняшние Бану-Чичеки, Нигяры, Бейреки... В этот снежный московский вечер особую теплоту излучали зеленая феерия сэмэни, алые гвоздики, как напоминание о родном азербайджанском крае.
      Наверно, если какому-нибудь азербайджанцу доведется встретить Новруз в космосе, ему понадобится блюдце с сэмэни и горящая свеча.
      Свеча горит... Видно, как между городскими "небоскребами" в нескольких местах разожгли костры, и дети прыгают через них, с традиционными возгласами: "Агырлыгым-бугурлугум", то есть прочь хвороба-худоба с меня. Малыши прямо на бетонных балконах жгут бумагу, лишь бы был огонь, лишь бы в нем сгорело все дурное.
      Наступает весна, и ее празднество окрыляет нас не только днем сегодняшним, но и памятью о прошлом. В селах наших к этому празднику готовятся за месяц. Белятся стены домов, моются ковры, протираются оконные стекла не задерживали первые весенние лучи, родственники одаривают друг друга, посылают поздравления детям, которые оказались в это время далеко от дома. Аксакалы обходят дом за домом, чтобы узнать самочувствие людей, кто в чем нуждается, кому требуется помощь, благословляют всех. В этот день поссорившиеся должны помириться, в этот день все должны протянуть руку помощи слабым, немощным, бедным. Beсенний праздник Новруз становится апофеозом человечности, благородства, милосердия - праздник придает жизни особый смысл, наполняет ее особой одухотворенностью, особой значимостью.
      Весна всем от мала до велика приносит радость. В вечер наступления праздника горят костры, языки огня поднимаются в небо. Лицо мое помнит нечаянную "ласку" этого огня, и рубец, оставленный им, будит сладость и горечь воспоминаний. В этот вечер загадывают желания, "подслушивают" свою судьбу, устраивают розыгрыши, веселятся - за всем этим нравственный и психологический опыт народа, накопленный в течение многих тысячелетий. Нет никаких оснований считать этот праздник и сопровождающие его ритуалы религиозными.
      По народному поверью, в вечер накануне праздника, когда природа обновляется, ветки плакучих ив достигают земли, воды очищаются, - купание в этой очищенной "священной" воде приносит человеку счастье.