* * *
      Поезд мчится вдоль Аракса, и я думаю о своих братьях и сестрах, которых мы зовем "пенаханда" (ищущий убежище), "демократ", "южанин"; о них, свидетелях событий, бушевавших в Иране в нашем веке, и каждый раз массами изгонявшихся торжествующей реакцией. Кому-то из них удавалось убежать и избежать казней, и они рассеивались по всему миру, составляли эмиграцию, которая насчитывала сотни тысяч людей, отступали от своих, идеалов, стремились объединиться, сплотиться, подготовиться к новым решительным битвам. Со многими из них мне довелось повидаться: в республиках Средней Азии, в городах России, в Москве и Ленинграде, на Украине и Белоруссии, в зарубежных странах, наконец, в моем родном Советском Азербайджане.
      Сколько раз они покидали свою родину, Южный Азербайджан, чтобы избежать пули, шашки, виселицы, чтобы не быть изрезанным и сожженным, чтобы не быть ослепленным, заживо погребенным, подвешенным за волосы или за ноги - нет конца фантазии изуверов. Эта трагедия, которая началась на заре века и продолжается сегодня; жестокость каждый раз заставляет народ покинуть свои дома или жить в повиновении и страхе.
      Каждые двадцать-тридцать лет, как только вырастает новое поколение, как только складывается когорта людей, осознающих участь народа и необходимость борьбы, начинается и борьба с народом, попытка оставить его без мыслящих голов и сопротивляющихся рук.
      Я восхищаюсь духом моих соотечественников! Как лев бросается навстречу пуле, так зная, что их порыв будет потоплен в море крови, они идут навстречу смерти с воодушевлением, с решительностью, так, наверно, будет до тех пор, пока народ не получит элементарных свобод, пока не достигнет независимости и единения!.. Ведь это очень естественное чаянье! Если человек родится, он должен жить, если появился росток дерева, он должен вырасти, дать побеги, зазеленеть, зацвести, дать плоды; если существует на планете народ, нация, она должна жить сообща, вместе, на своей земле, жить спокойно, в уверенности за свое будущее, должна говорить на своем родном языке, развивать свою культуру, свою историю, свою духовность - жить, никого не унижая и ни перед кем не унижаясь! Законы природы распространяются и на общество! Равновесие мира нарушается в том случае, когда не считаются с этими законами, когда мы зависим не от объективных законов, не от естественного развития, а от насилия!
      Судьбы тысяч южан, которые здесь, в Советском Азербайджане, внесли свой вклад в развитие науки и культуры, а там, по ту сторону границы, не могли реализовать свой огромный творческий потенциал - это ли не трагедия народа!
      ... Я думаю о нашем старейшем журналисте Гуламе Мамедли, о сделанном им за свою долгую жизнь, - дни и ночи он проводил в архивах, рылся в старых книгах, газетах, различных документах, собирал неизвестные ранее факты, крупица за крупицей восстанавливал историю нашей культуры, я представляю себе его огромные, тяжелые руки труженика, сейчас они не могут унять мелкую дрожь, руки эти напоминают мне молотильные доски на сельском току, - я думаю о Гуламе Мамедли, и мне как-то трудно поверить, что этот еще бодрый старик жил а начале нашего века и тогда выступал в печати в качестве журналиста, жизнь кидала его из Ирана в Среднюю Азию, в Туркменистан, а оттуда в Баку... Я смотрю на его крупное, будто вытесанное из скалы лицо, и думаю о том, что если понадобилось бы выбрать человека, выражающего характер и облик народа, то Гулам Мамедли мог бы достойно представить народ Южного Азербайджана.
      * * *
      Не помню, сколько мне тогда было лет и в каком классе я учился. Я сижу в доме у моего не вернувшегося с войны Назар-ами, дяди Назара, с одиноким развесистым айвовым деревом во дворе, создающем густую, как в лесу, тень, вспоминаю деньки, когда мы сиживали с соседскими мальчишками на широченной тахте, занимавшей чуть ли не полкомнаты. Я говорю "мы", но, точнее, я удостоился права войти в компанию старших по возрасту парнишек. В летние дни во дворе прохладный ветерок наводил дрему, в холодные же дни мы топили печку и вслушивались в треск горящих поленьев; мы строили планы на будущее и вслух читали где-то раздобытые книги. Все это была молодая поросль фамилии Рустамханлы. Как же сложилась их судьба? Сбылись ли их мечты?
      Я думаю о судьбе тех парней, казавшихся мне тогда всесильными, всевластными, и прихожу в отчаяние перед лицом безжалостности жизни. Юноши эти в своих неукротимых мечтах и грезах готовы были руководить едва ли не всей страной, целой армией. В их обществе я впервые ощутил красоту книги, художественного слова, вообще, всего запечатленного в памяти, в слове, минувшего. Даже стены этой комнаты дышали духом древности. У стен стояли шкафы, сработанные из граба. Из того же дерева были сделаны расписные стенные полки, к ним в свою очередь были подвешены шторки с помпончиками. К стене был прибит небольшой ковер, а поверх него - старомодная яркая, нарядная виньетка с фотографиями, аккуратно приклеенными в ряд, и с каждой смотрело молодое, порывистое, дышащее уверенностью и радостью молодое лицо. Этой виньетке и снимкам особую значительность и таинственность придавали написанные под ними неизвестные мне тогда слова, сейчас уже не помню то ли арабской, то ли латинской графикой.
      Сидящие на тахте вслух, по очереди читали книгу, и в судьбах героев, в их подвигах и приключениях, радостях и страданиях было нечто родное, близкое, до глубины души трогающее наши юные души... Семья Мусы-киши, сельское гумно и другие детали сельской жизни, о которых повествовалось в книге, были такими живыми, такими реальными, так походили на знакомую и понятную нам жизнь, что книга казалась продолжением нашей жизни. Может быть, эта книга, с изображением кавалериста, несшего красное знамя, и укрепила меня во мнении, что литература есть продолжение знакомой и близкой жизни.
      Позже, научившись самостоятельно читать, я узнал, что это был роман Мирзы Ибрагимова "Наступит день". Книга эта стала нам родной еще и потому, что прямо за этим домом, где мы читали вслух, находился сельский ток, очень похожий на ток Мусы-киши: и там от зари до зари трудились наши местные Муса-ниши. Да и мир этот, близкий, родной и загадочный, волнующий мир Юга, находился совсем рядом, напротив наших гор, и мы понимали, что нет никакой разницы между нашими людьми, и теми, "с той стороны", о которых говорилось в книге.
      Прошли годы. С университетской аудитории я перешел в редакцию газеты "Адабийят вэ инджесенет", довелось мне близко познакомиться с нашим уважаемыми писателем.
      Можно только удивляться метаморфозам, происходящим с человеком в столь короткой жизни. Тебе неожиданно выпадает счастье лицом к лицу повстречаться с людьми, которые казались недосягаемыми.
      ... Такое чувство не покидало меня, когда сидел я в маленькой рабочей комнате Расула Рзы и, как завороженный, невольно погружался в таинственный и печальный мир, таящийся в его голубых глазах.
      Но видя как липнут к нему разные люди, я старался не надоедать, держаться в стороне, хотя и понимал, что потребность в общении с ним у меня быть может больше, чем у них, больше, чем в ком-либо другом: эта болезненная щепетильность мешала мне сблизиться со многими людьми, и только сейчас я признаюсь в этом, только сейчас, когда потребность в общении с ними уже недостижима, невосполнима.
      Я многим обязан им обоим, и Мирзе Ибрагимову, и Расулу Рзе: мне трудно выразить эти чувства точнее, но они помогли мне глубже понять нас самих и более трезвыми глазами взглянуть на то, что происходит вокруг нас.
      Мое запоздалое признание все равно не лишено смысла, я верю, что любовь к другому, признание а любви способны удлинить жизнь, уменьшить боль; они способны облегчить даже саму смерть.
      ... Писатели Азербайджана, пожалуй, получают писем меньше, чем писатели других народов, Увы...
      От наших дедов и прадедов, сохранилась традиция известной сдержанности чувств. Но мы, впадая в крайность, избегаем душевных излияний из гордыни и ложно понятого стыда. А ведь трудно представить качество столь украшающее человека, как искренность, откровенность, открытость, - это как признание в любви.
      Впоследствии мне доводилось слушать выступления нашего народного писателя на высоких форумах в Баку и в Москве, уже обремененного преклонными годами, со слабеющим голосом, и я вспоминал молодой портрет в школьном учебнике, который напоминал мне его героя, Фирудина Ибрагима; я невольно задумывался над тем, какие возможности таятся в одной человеческой жизни, каких высот она может достичь, и как быстротечна, как кратка она.
      Трудно соотнести худенького мальчугана, родившегося в Южном Азербайджане, в Сарабе, сызмала вынужденного покинуть отчий кров, протопавшего босоногим по каменистым тропам от своего села в неведомое будущее, - с международно-известным писателем, одним из лидеров борьбы за мир писателей Азии и Африки, государственным деятелем... Когда я думаю об этом, испытываю возрастающее родство к тому мальчику, который шагал босиком, держась за руку отца, ведущего его в неизведанный мир, в большой город, в Баку, в город нефти. Чтобы понять Мирзу Ибрагимова, понять его человеческую личность, надо представить себе и его неласковое детство, и каменистые дороги, и ноющие от боли босые неокрепшие ноги...
      * * *
      Двадцать лет мы дружим с нашим старейшим ученым-литературоведом, поэтом-переводчиком Мамедагой Султановым. В самые мои неприкаянные дни, когда я мыкался без своего жилья, и приходилось жить квартирантом, когда порой не хватало денег на хлеб, Мамед-ага-муаллим был поддержкой для меня и опорой. Каждый раз при виде его и его спутницы жизни, чуткой и великодушной Бадисабы-ханум, я произносил про себя: "Слава богу, еще не перевелись на свете такие люди!".
      Нашей интеллигенции хорошо известны заслуги Мамедаги-муаллима в деле изучения и пропаганды нашего классического наследия собирания древних рукописей.
      Судьба ученого, который родился на Юге, у подножия горы Савалан, похожа на судьбы многих его сверстников, многих его друзей.
      Мамедага-муаллим уже в Баку воспитал и поставил на ноги большую семью, И когда сегодня в его доме собираются семьями его братья, они так задорно веселятся, что, кажется, нет и не было у них никаких несчастий. А ведь каждый из них лично, на своей судьбе пережил бедствия Юга, и более всего сам Мамедага-муаллим. После смерти отца все бремя забот о семье легло на его плечи, причем в сложнейшие, тягчайшие годы, но они не сломили его.
      Когда я смотрю на его братьев, азартно спорящих за шахматной доской доктора геолого-минералогических наук, профессора Гадира Султанова, известного востоковеда, переводчика, преподавателя АГУ Рагима Султанова, когда я слышу их воспоминания о садах у подножия горы Савалан, о том, сколь прекрасны были там фрукты, аромат которых до сих пор они не забыли, мне трудно поверить, что эти пожилые люди начинали свой жизненный путь с той страшной изгнаннической голгофы.
      Неоднократно мне приходилось быть свидетелем того, как они вспоминали о Юге, размышляя, вновь и вновь возращались к его трагической судьбе, чувствовалось, что эта рана бередит их душу, не дает покоя - я слышал об этом и от академика Шафаята Мехтиева, переводчика-ученого Мубариза Ализаде, старейшего журналиста Насира Имангулиева и от многих и многих других, наших интеллигентов из Южного Азербайджана.
      * * *
      В своей поэме "Изгнанники" я попытался показать страницу судьбы эмигрантов из Южного Азербайджана и вообще сложные жизненные пути людей со схожими судьбами. Сама тема вела меня, подсказывала: я ясно увидел, что само это слово "эмиграция" не вчера родилось, сотни лет лучшие сыны отечества не находили себе места у родного очага, и чтобы утвердить свою волю, реализовать свои идеи, вынуждены были блуждать по миру, скитаться по дорогам. Мне вспомнилось, что Зороастр, родившийся в Азербайджане, начал свое пророчество не на родине, а за ее пределами. "Нет пророка в своем отечестве".
      Вспомнил я, что и Хагани, и Насими, и тысячи умнейших людей Азербайджана нашептывали свои сокровенные мысли чужедальним дорогам, и смерть на чужбине настигала их в бесконечной тоске по отчему очагу.
      Вспомнилось мне, что и великий Ленин, вождь революции, "пришелся не ко двору" в царской России. Сея семена великих идей, он вынужден был жить в эмиграции и из-за рубежа наблюдать, как прорастают семена, как начинают зеленеть побеги...
      В поэме упоминаются эмигрировавшие из Южного Азербайджана Балаш Азероглу и Сохраб Тахир - признанные художники слова.
      От отчизны вдали
      наш язык - эмигрант.
      На кладбищах чужих
      эмигранткою - смерть!
      Молодость - череда
      расставаний, утрат...
      Эмигрирует боль,
      изгоняется свет!
      Эмигранты - умы
      и гонители тьмы.
      Это - Хиябани.
      Это - Пишевари
      знаменосцы зари!
      Всюду вражий оскал,
      Вьется по ветру прах...
      Пол-отчизны - в цвету.
      Пол-отчизны - в слезах.
      Сад в дыму
      увядает, и вот
      брат у брата в дому
      эмигрантом слывет...
      Смоль волос тронул снег,
      Мой Сохраб, свет души!
      Не спеши ты седеть,
      Я прошу, не спеши...
      Пусть замедлят свой бег
      Нашей жизни года,
      Чтоб сбылась наконец
      дорогая мечта,
      Ты не сир, не без сил.
      Пусть вдали отчий кров,
      Нас роднит наша кровь,
      а не цвет паспортов,
      Нашу память, наш дух
      разделить не вольны
      ворохами бумаг.
      ...Что же снег седины
      все густеет у вас,
      Азероглы?...
      Ведь пока караван
      не истопчет мосты
      затравевшей мечты,
      вам негоже седеть...
      Ведь по сторону ту
      ждать невмочь матерям
      и невмочь - умереть...
      Судьбы двух поэтов, драма двух патриотов! Поэзия Азероглы впитала в себя великое долготерпение, стойкость и мудрость. Кажется, свою энергию, свою силу он расходует очень бережно, опасается нескорого наступления чаемых дней и, медленно перебирая струны саза своего, ожидает, вглядываясь в пути-дороги истории.
      Этим своим неистребимым долготерпением и верой он - в отца, который покинул мир в 1981 году девяностолетним старцем, разлученным с уже седым сыном...
      Через два с половиной года после того, как я написал эти строки, в одной из иранских газет я прочел интервью с отцом Балаша Азероглы. Я убедился, что интуитивно угадал характер этого человека. Старик, которому перевалило за девяносто лет, сказал корреспонденту: "Пока Балаш не вернется, я не умру!". Позже мне пришлось побывать в доме Балаша Азероглы, на поминках его отца, умершего на Юге; поминальный обряд был совершен здесь, на Севере. Меня и поныне не покидает ощущение праведной веры старого отца. Ибо те, кто столь непоколебимо верит в идеалы, не могут уйти в небытие...
      Наверно, именно эта вера и трагическая надежда не дает угаснуть жизни матери поэта, которая живет в Тегеране.
      Легенда о матери. От одного из повстречавшихся на Юге с матерью Азероглы, я услышал потрясший меня рассказ; почтенная, старая женщина не протяжении многих лет, каждый вечер, стелит постель для Балаша. И сейчас, когда я думаю о Юге и поэзии Балаша Азероглы, мне вспоминается его седовласая мать, и представляется мне, что это - символ народных чаяний и кредо и самой поэзии:
      "Пока не увижу народ единым, я не замолчу!"
      ... Все мы помним приезд матери нашего любимого поэта Сохраба Тахира. Этой встречи мы ждали долгие годы. Мать приняла телефонный голос сына за голос своего брата, дяди Сохраба, Она не поверила, что это он, "Помнишь ли меня?" - спрашивала она у Сохраба. "Помню, - отвечал он, - у тебя на правой щеке две, а не левой одна родинка". Долог был путь ко ветрече. Мать стучалась во все двери иранских ведомств, билась, билась, и после многих хождений по мукам, наконец добилась разрешения.
      Мы неоднократно с огромными букетами отправлялись на бакинский морской вокзал, но не увидев матери, среди пассажиров, возвращались разочарованные. А приехала мать неожиданно, и когда она ступила на берег, когда увидела сыне после сорокалетней разлуки, то упала на его руки и потеряла сознание.
      За полгода пребывания в Советском Азербайджане она убедилась, как уважают ее сына, увидела хорошие условия, в которых он живет, возвратилась в Иран, и будто достигнув исполнения желаний, навсегда покинула мир. Горестная весть дошла до сына через год: в его представлениях мать жила на год дольше. Поминки по матери Сохраба мы совершили в Баку с опозданием на год.
      Сохраб часто вспоминает своего дядю, живущего в иранской Астаре, своих братьев, живущих в Тегеране, всюду носит он их фотографии, часто с мягкой усмешкой вспоминает телефонные разговоры с братьями: "Сохраб, я еду в Лондон, приезжай, там увидимся", "Сохраб, я еду в Стамбул, можно там увидеться". "Сохраб, я еду в Токио, приезжай туда". Эти телефонные разговоры братьев напоминают мне легенду о птицах Исаг-Мусаг, которые перелетают с ветки на ветку, из города в город, из края в край и везде слышатся их голоса: "Брат мой, слышишь ли ты меня?" "Да, слышу!" "Брат мой, давай встретимся!"
      Какие только кордоны не изобрели в мире вершители политики, чтобы два члена одной семьи, два брата, два азербайджанца не могли встретиться друг с другом. В мире есть несколько народов, разделенных границей. Но и их судьбы не похожи на нашу. Немцы через 30-40 лет после войны, развязанной третьим рейхом и стоившей миру неисчислимых жертв, смогли добиться того, что на одной из Олимпиад Германская Демократическая Республика и Федеративная Республика Германия выступили единой командой, да только ли Олимпиада... В чем же мы провинились, кому мы нанесли урон, чьи тысячелетние памятники мы разрушили, кому же мешаем мы?! Для граждан Советского Азербайджана граница Иранского Азербайджана давно на замке. Более того, если среди советских дипломатов в Иране окажутся азербайджанцы, им не дано увидеть Тебриз: не позволены поездки в Тебриз нашим официальным делегациям и даже спортсменам! Поэт такого масштаба как Сеид Мохаммед Шахрияр, живой классик нашей литературы, так и не смог осуществить свою мечту - побывать в Баку...
      В опубликованных иранских впечатлениях народного поэта Наби Хазри рассказано об этой скользкой "разделительной политике, безнадежно устаревшей в наши дни. На его просьбы посетить Тебриз все время уклончиво отвечали: "подумаем", "посмотрим". До последнего дня ему не сказали окончательного "нет!". Это только один эпизод, показывающий лицемерную сущность фарсидского шовинизма! Делать хорошую мину при скверной игре, нож всадить в спину, яд подмешать незаметно, исподволь заползти в душу и орудовать тихой сапой - вот их принцип...
      Еще одна судьба. Он жил один. Однажды он навестил своих друзей, расплатился с долгами, и больше его никто не видел, нигде он не появлялся, телефон его был вечно занят. На третий день друзья забеспокоились, сломали дверь балкона, вошли во внутрь и застали хозяина мертвым, с телефонной трубкой в руках, на лице застыла блаженная улыбка. В телефонном узле они узнали, что в вечер своей смерти он говорил с Западной Германией с братом, которого не видел и голоса которого не слышал сорок лет: во время разговора с ним он скончался.
      * * *
      Каждый переживает беду по-своему. Если с Юга эмигрировали сотни тысяч азербайджанцев, то можно написать столько же трагических историй.
      Некоторым из них через 30-40 лет довелось повстречаться со своими близкими, но нетрудно представить, какая боль при этом примешивалась к их радости.
      Сколько измученных сердец не выдержали радости долгожданной встречи!
      ...Рассказывают об эмигранте, который отправился на теплоходе в Иран и при приближении к берегу не выдержал, бросился в воду и умер от разрыва сердца.
      ... В Армении, на ленинаканском железнодорожном вокзале я провожал Зейналабдина Макаса, пропагандиста советской литературы в Турции. Чтобы скрасить горечь разлуки, мы вспоминали наших общих друзей и связанные с ними веселые истории: трудно было поверить, что через несколько часов мы расстанемся, быть может, навсегда. Среди тех, кто находился в таможенном секторе, было много азербайджанцев. Здесь был и исследователь древней Шемахи, автор интересных работ археолог Гусейн Джидди и с ним две его сестры... Одна из его сестер живет в Баку, другая в Иране; они встретились после сорокалетней разлуки. Старшая сестра вновь возвращалась в Иран, но поскольку прямое сообщение с Ираном было проблематичным, она ехала через Турцию. Две сестры сидели в холодном зале, грустно прислонившись друг к другу; казалось, переплелись их белые локоны, черные платки, даже слезы. В соседней комнате они переговорили и наплакались до утра. Сейчас, когда приближалось отправление поезда, они не могли громко плакать, как ночью: молча прижались они лицом к лицу, слезы текли по их лицам, а сами они тихо, жалобно стонали. Только суровое лицо ученого хранило твердое выражение. Этого высокого мужчину можно было увидеть в разных точках зала ожидания: порой он садился рядом с сестрами, смотрел задумавшись куда-то вдаль казалось, он вылеплен из цельного куска скалы, и страдания превратили его в камень. Чем больше стонали сестры, тем больше он замыкался, тем более суровым становился, тем более каменел.
      Снег, который шел с ночи, повалил гуще. Нескончаемая белая пелена заволокла древний Гюмрю, и на расстоянии ста-ста пятидесяти шагов ничего не было видно. Перрон с двух сторон был оцеплен: по коридору, который образовали пограничники, пассажиры тащили свой багаж в вагоны. Я говорю Зейналабдину, чтобы в дороге, в случае надобности, он оказал помощь старшей сестре Гусейна Джидди.
      Поднялся возбужденный шум: близится расставание. Последние напутствия, последние слова, прощание... На перроне, можно сказать, нет никого, кто бы не плакал, кто, по крайней мере, не прослезился бы.
      Вот закрылись двери, оцепление снято, люди разбрелись по открытому перрону. Поезд издает прощальный гудок и медленно трогается. Обернувшись, я вдруг увидел, что мужчина, который все это время стоял молча, с суровым, неприступным лицом, вдруг ринулся к вагону. Большими ручищами обхватил два-три окна; казалось, он порывается удержать поезд. Сестра с той стороны, брат с этой, прижались к ледяному стеклу и, казалось, своими глазами, губами, ногтями стремились растопить, выгрызть эти стекла, разделяющие их.
      Поезд неудержимо набирая скорость, ушел, как последний миг встречи после долгой разлуки, как слово, слетевшее с уст, счастье, как сама жизнь... Слезы застилали мне глаза, и я ничего не видел вокруг. Смешавшись с толпой, я вернулся в здание вокзала. Ученый, который со вчерашнего дня держался очень спокойно, выдержан но, сдержанно, застыл каменной глыбой посредине зала, будто не было у него больше сил двигаться. Закрыв ладонями лицо, не обращая внимания на окружающих, он плакал навзрыд, как ребенок. Кажется, только сейчас, когда закончилась двухмесячная встреча после сорокалетней разлуки, когда он нашел свою любимую сестру и вновь потерял ее, когда осознал, что возможно, никогда ее больше не увидит, он дал волю слезам, теперь то они уже не принесут сестре дополнительной боли, нового страдания.
      Что всплыло в его душе в эту минуту; далекие, безвозвратные годы детства, проведенные там, на Юге, родные края, отчий дом, прошедшая жизнь, крупица надежды на возможность вновь увидеть милый облик сестры, запечатлевшийся на вагонном стекле в последнем порыве?!
      Чтобы почувствовать тяжесть выпавших на нашу долю терзаний, надо было видеть этого пожилого человека, стоящего в центре зала ожидания, слышать этот мужской плач, исторгнутый не столько расставанием, а сознанием разлуки навеки, посмотреть на запрокинутое лицо, являвшее боль, ропот... проклятья судьбе, року, самому богу - надо было видеть этого мужчину в центре зала ожидания...
      Отступление: в голову приходят невеселые фантазии о том, как хоть на короткое время соединить разбитые семьи, разлученных братьев и сестер. Уж если нам заказаны встречи по ту и эту сторону, из опасения "как бы чего не вышло...", можно бы найти посередине Аракса островочек огражденный, изолированный, обособленный и там, на этом островке, пусть и встречаются они, пусть наплачутся вволю, насытятся дыханием друг друга, пусть разделят свой праведный хлеб, а потом расстаются. Или пусть на Каспии построят железный остров, где можно было бы встречаться. Чтобы было разрешение на встречу соотечественников! Если это невозможно в Баку, в Тебризе, то можно выбрать любой город в мире, на самом удаленном острове, в океанских просторах! Только бы получить разрешение на встречи!*.
      ______________ * Сейчас в советско-иранских отношениях наметились позитивные сдвиги. Будем надеяться, что они благотворно скажутся и на участи наших разобщенных сонародников и без моих утопических "проектов" (С. Р.).
      Как и отдельные семьи, разделены города, селения.
      Как Астара, как Джульфа, как Биласувар...
      По эту сторону от Худаферинского моста расположено село Гумдаг Джебраильского района. Как братья-близнецы, одно на той стороне Аракса, другое на этой... Перечислить ли всех подобных близнецов?
      Известный поэт Южного Азербайджана Али Туде во время поездки по Ярдымлам, удивлялся: село на Юге, в котором он родился, тоже называлось Чанах-булаг, как и здесь, в Ярдымлах!
      * * *
      Как-то мне пришлось участвовать в сватовстве со стороны моего бывшего однокашника. Девушка была из "демократов". Родственники парня волновались, что им придется познакомиться с совершенно незнакомыми людьми, с "гражданами другой страны".
      Во время сватовства выяснилось, что семьи парня и девушки приходятся друг другу родственниками. Попросту говоря, одна часть семьи живет на Юге, в Иране, а другая здесь, в Советском Союзе - по эту и по ту сторону горы!
      * * *
      Осенью 1982 года в составе советской делегации я принимал участие в IV конференции молодых писателей стран Азии и Африки. Конференция проходила в прекрасные осенние дни в столице Киргизии, городе Фрунзе, Молодые писатели, приехавшие из более чем двадцати стран, говорили о роли своих братьев в борьбе за мир,
      И сейчас в моих ушах звучит взволнованный, печальный голос ливанского поэта Зийната Битара: "В Бейруте у меня нет дома, его разрушили израильские танки".
      Общую веру наших коллег из арабских стран, многие из которых с юных лет томились по тюрьмам, подвергались преследованиям, хорошо выразили слова йеменца Меджида Абу Шарара: "Израильский террор, хотя и сумел убить Насера, не смог убить Муина Бисуси (в то время он еще был жив. - С.Р.), Махмуда Дервиша! Когда-то мне наверно придется оставить перо, чтобы взять в руки оружие. Израиль, который когда-то начинался с тель-авивского квартала, сейчас диктует нам условия. Сегодня они на кухне дома нашего друга писателя Зийната. Завтра ворвутся в наш дом. Разве можно при этом жить спокойно?"
      От имени нашей делегации выступало три человека; одним из них был я. Я говорил об исключительной роли художественного слова в борьбе за национальную независимость народов Южного Азербайджана и о позиции наших сверстников-писателей в революционной борьбе в дни Исламской революции в Иране. "... Сегодня с поэтов не сдирают кожу. Однако борьба за мир, борьба за свободу таким поэтам как Назим Хикмет, Муса Джалил, Пабло Неруда, Алекс Ла Гума, Махмуд Дервиш, Балаш Азероглы, Сохраб Тахир приносит не меньшие испытания.
      Ни унижения изгнания, ни пули, ни электрические стулья, ни сфальсифицированные судилища не в состоянии заставить их свернуть с пути истины: дорога азербайджанской литературы - слово, встающее на баррикады, слово, строящее дома, слово, прокладывающее мосты между народами...
      ... Судьба Азербайджана поучительна с точки зрения того, какая огромная разница существует между двумя мирами.
      ... Существует любопытная статистика. Так, указывается количество населения мира, которое не смогло освободиться от колониализма, 12 миллионов. Народ Южного Азербайджана не попал в этот список!.. Иранское правительство старается, чтобы за словом "иранец" забылось понятие Азербайджан. Среди вышедших на баррикады против насилья были и писатели. За произведения, воспевающие национальную независимость и свободу, в Тебризе поэту Саади Юзбенди отрубили голову и бросили в подол его матери...
      ... Мамедбагир Никнам был расстрелян.
      ... Ашугу Гусейну Зиядоглы сначала переломали все кости, а затем расстреляли.
      ...Прекрасный детский писатель Самед Бехранги, который ходил по селам, обучая детей родному языку, был утоплен в Араксе руками агентов САВАКа.
      ... Алирза Октай Набдил боролся против шаха с оружием в руках. Свои революционные стихи он писал в походах, в горах, при свете луны. В знак протеста против приговора суда он выбросился из окна, но остался жив, и тогда своей же рукой он разорвал швы на оперированном желудке, обмотал вокруг руки собственные кишки и погиб.
      ... Марзия ханум Ахмеди Ускут была убита в уличных боях вражеской пулей, сраженная прямо в сердце...
      Я говорил только о тех писателях, чей возраст не больше тридцати...
      После моего выступления коллеги из Японии, Монголии, Шри-Ланка, Индии и некоторых арабских стран засыпали меня вопросами, желая подробнее узнать о судьбе Иранского Азербайджана и живущих там азербайджанцев. В этих беседах я осознал истину: мы считаем проблему Южного Азербайджана своей собственной проблемой, своей личной болью и не смогли превратить ее в предмет обсуждения, беспокойства всего мира. Между тем в нашем веке активное вмешательство мирового сообщества сыграло решающую роль в судьбе многих наций. Необходимо привлечь внимание мировой общественности к произволу, который происходит на Юге и эта обязанность ложится на плечи наших писателей.
      Отступление: Я спросил у нашего известного народного писателя и общественного деятеля: "Можно сказать, что вы были на всех континентах, побывали во множестве стран, во многих состоялись ваши официальные выступления. Ваша личная судьба, ваш жизненный путь - маленькая модель разделенного надвое Азербайджана, отзвук его судьбы.