Выбежав из ванной, он бросился в спальню, закрыл за собой дверь и, тяжело дыша, сел на кровати. «Бред, – обхватив голову руками, пробормотал Соболев. – Полный бред. Что со мной?» Этот четкий, прямой вопрос он собирался задать доктору. Пусть ответит честно, без утайки. Этика врача, ранимая психика больного – сочетание, на которое Соболеву в данный момент было плевать. Главное, что он хотел знать – что с ним происходит? Что нужно, чтобы с этим покончить, если не навсегда, то хотя бы на длительный срок?
      Но врач слишком долго и внимательно разглядывал записи с результатами, чтобы Соболев понял: разговор ожидается не самый приятный.
      – Я готов выслушать правду, понимаете? Я должен знать, что меня ожидает, и соответственно планировать свою жизнь, Аркадий Ильич, – устало потирая лицо, сказал Соболев. Он видел, как напряглось лицо доктора, когда глаза их встретились. – Не жалейте меня, я готов ко всему.
      – Геннадий Иванович, я бы настоятельно рекомендовал вам лечь в стационар, – начал доктор, положив ладони на раскрытую больничную карточку Соболева. Карточка была тонкой, не такой, как основная масса хранящихся в регистратуре. Этот человек не обращался за помощью к доктору больше тридцати лет. Тем страшнее было говорить ему о том, на этот раз повод для обращения слишком серьезный.
      – Об этом не может быть и речи, – покачал головой Соболев. – Работа требует моего постоянного присутствия. Я на море позволил себе съездить на десять дней в этом году впервые за много лет. Это была роскошь, но, мне казалось, я ее заслужил.
      – А вот на море вам ездить и не нужно было, – задумчиво произнес доктор, вращая шариковую ручку в тонких пальцах. – Я предоставлю вам отдельную палату. У нас есть такая услуга, вы понимаете, о чем я говорю… Только медлить не нужно.
      – С чем медлить?
      – Вы серьезно больны, Геннадий Иванович. Речь идет о болезни, которая каждый день наступает на организм, не оставляя ему шансов бороться. Наша задача остановить ее и как можно скорее.
      – Операция?
      – Этот вариант не отрицается. Нужно лечь в больницу на дополнительное обследование. Мы хотим сделать еще несколько анализов.
      – Мне надоело это, понимаете, надоело! Сколько можно смотреть кровь, мочу, экскременты?! – Соболев говорил на повышенных тонах.
      – Столько, сколько нужно! – спокойно ответил Аркадий Ильич. – Вы хотите выздороветь?
      – Похоже, что это требует невозможного.
      – Не будьте ребенком. Никому не нравится лежать в больнице, но это необходимо.
      – Хорошо, но какой-нибудь предварительный диагноз у вас уже есть?
      – Есть.
      – Какой? – Соболев едва владел собой. Он был зол на весь мир, которому нет дела до того, что происходит с ним. Этот мир жил своей жизнью, не сбавляя обороты, а он терял скорость и вскоре мог вовсе остановиться. – Так какой?
      – Все в организме взаимосвязано. Выходит из строя один орган – вслед за ним дает сбои другой. Так вот у вас целый букет: печень, поджелудочная железа, желудок. Все эти органы нуждаются в лечении. Анализы крови четко показывают воспаление. И, честно говоря, по сравнению с прежними, они стали хуже, намного хуже. К тому же рентген показал наличие опухоли в кишечнике.
      – Что еще за опухоль? Откуда? – Соболев почувствовал, как холодеют кончики его пальцев и становятся нечувствительными.
      – Вот ее природу мы и хотим выяснить. Для этого я и настаиваю на стационаре.
      Соболев устало повел глазами. Он потерянно смотрел по сторонам, словно где-то здесь, на этих покрашенных светло-голубой краской стенах, надеялся найти спасение.
      – После операции мы сможем сказать наверняка о происхождении опухоли, – продолжал доктор, воспользовавшись молчанием пациента. – Опухоль может увеличиваться, а значит – станет жизненно опасной.
      – Значит, мы говорим об операции как о необходимости.
      – Да.
      – А потом мне станет немного лучше, появится надежда на то, что жизнь налаживается, но вскоре все резко меняется. Еще немного – и она покидает уставшее от страданий тело…
      – Бывает и по-другому: болезнь отступает. Нужно только не опоздать очистить от нее все внутри, избавиться от самой микроскопической клеточки.
      – Вот вы и сказали все, не называя только одного конкретного слова. Вы правы – оно звучит убийственно даже для такого человека, как я. Я всегда считал себя сильным, здоровым. Оказывается, это было иллюзией, – после недолгой паузы произнес Геннадий и поднялся со своего стула. – Нет, доктор. Мне не нужна никакая больница. Мне кажется, что все это мне совершенно ни к чему.
      Он улыбнулся и направился к выходу. Взявшись за дверную ручку, обернулся.
      – Спасибо, Аркадий Ильич. Вы очень помогли мне.
      – Не уходите так, прошу вас, – врач тоже поднялся, предлагая Соболеву жестом снова занять место напротив. Тот покачал головой. – Это безумие. Вы снова вернетесь, но может быть поздно, абсолютно поздно. Вы не оставляете себе шанса!
      – А сейчас он у меня есть?
      – Какой ответ вы хотите услышать? Конечно, есть!
      – Мне бы ваш оптимизм, доктор.
      – Геннадий Иванович, все очень серьезно! – доктор вышел из-за стола и подошел вплотную к Соболеву. – Вы не должны опускать руки.
      – Сколько у меня осталось времени? – глядя кудато поверх головы Аркадия Ильича, спросил Геннадий.
      – На этот вопрос нет точного ответа. Все зависит от организма. Речь идет о месяцах, Геннадий Иванович.
      – Ну, Новый год я успею встретить, правда? – улыбнулся Соболев, предлагая руку для рукопожатия. – Всего доброго.
      На улице он почувствовал себя легче – запах больницы действовал ему на нервы. Казалось, что именно из-за него он испытывает легкое головокружение и тошноту. Решительно направившись к машине, Геннадий не смотрел по сторонам. Только пронзительный звук тормозов вывел его из состояния задумчивости. В сантиметре от него остановилась «волга», из которой выскочил разъяренный водитель.
      – Ты что, твою мать, совсем охренел! Жить надоело? Людей под статью подставляешь! – красное лицо мужчины застыло, встретившись взглядом с Геннадием.
      – Извините, пожалуйста, – негромко произнес тот, повернулся и, перейдя узкую дорогу, остановился возле своей машины. Достал ключи и замер с ними у дверцы.
      – Эй, мужик, – водитель такси дрожащими руками прикурил сигарету. Когда Геннадий медленно повернул к нему голову, предложил: – Нельзя тебе за руль. Давай подвезу.
      Соболев отрицательно покачал головой.
      – Ну, как знаешь, – сев в машину, таксист вскоре скрылся за углом одного из больничных корпусов.
      А Соболев посмотрел на часы – половина двенадцатого. Сколько времени потратил он на разговор с врачом! Сев за руль, он попытался сосредоточиться. Нужно работать. Работать, пока силы еще не покинули его. Он не должен никому показывать свою слабость. Это сразу лишит его работы, знакомств, материального благополучия. Геннадий покачал головой: «О чем я думаю?!» Он разозлился на самого себя, не в силах сосредоточиться на главном. Нужно успеть сделать самое важное. Нужно определиться: что сейчас для него самое важное? Долго думать не пришлось – будущее Нины, ее благополучие, обеспеченность. Он привязал ее к себе. Что больше держит ее рядом – чувства, которые она испытывает, или благополучие, гарантией которого он был все это время? Геннадий сдвинул брови, крепко зажмурил глаза, потому что почувствовал – подступают слезы. Но бороться с ними оказалось делом сложным. Ощутив влагу на щеках, Соболев прижал ладони к лицу. Ему стало стыдно за свою слабость, благо никто не видит его слез. Сдерживать их не было сил. Взрослый мужчина плакал, как ребенок, осознавая, что жизнь безвозвратно покидает его тело, а он ничего не может с этим поделать. Ни его связи, ни деньги не помогут остановить процесс разрушения.
      Геннадий завел машину и медленно тронулся с места. Он автоматически переключал скорости, нажимал педали тормоза и газа. Он был далек от всего, что окружало его сейчас: от заснеженных тротуаров, суетящихся пешеходов, звуков машин вокруг. Соболев думал о том, когда в нем могла поселиться болезнь. Почему он не заметил этого сразу и почему не хочет сейчас следовать советам врача? Он спрашивал и сам отвечал: это наказание. Он заслужил его, а значит, не стоит даже пытаться противостоять. Силы слишком не равные. Он проиграет в любом случае – вопрос времени и только. Когда-то приемный отец говорил ему, что наказания без вины не бывает. Тогда Геннадию эти слова показались пафосными, лишенными жизненности, даже несправедливыми. Но сейчас все изменилось. Вспомнились полные слез глаза первой жены, держащей в одной руке маленького сына, а в другой – чемодан с их вещами. Плач малыша, протягивавшего к нему руки… Он долго стоял у него в ушах. Прошло много лет, и воспоминания лишились той остроты, которую он ощущал тогда. Но это он забыл, а все те, кому он причинил страдания? Справедливость всегда найдет время, чтобы стать во весь рост. Геннадий понял, что получит сполна. Теперь у него появится возможность прочувствовать глубину той боли, которую он принес любящим его людям.
      Геннадий ужаснулся, подумав, сколько женщин, которых он бросил за свою жизнь, наверняка желали ему ощутить хоть один раз все то, что происходило с ними. Всю горечь, безвозвратность, разочарование, безысходность… Усмехнувшись, Соболев снова подумал: «Наказания без вины не бывает», – он готов к нему.
 
      Встречу Нового года называют семейным праздником. Но способов встречать его существует множество.
      Можно собраться большой компанией и веселиться до утра, танцуя, выбегая на трескучий мороз, чтобы выплеснуть тот невероятный сгусток энергии, который просится на волю, толкает на безумные поступки. Можно пойти в гости к близким друзьям, можно остаться дома и провести последний день старого года спокойно, без суеты, за накрытым столом с бутылочкой обязательного шампанского. Один из вариантов – встреча Нового года тет-а-тет – так поступают влюбленные пары. Так решили поступить и Нина с Геннадием. Соболев получил несколько приглашений и вежливо отклонил их. Сначала он, конечно, поинтересовался, не хочет ли Нина поехать в гости. Она была настроена на тихий вечер вдвоем, и это обрадовало Геннадия. Он не мог представить, что при своем самочувствии, которое менялось чуть ли не каждый час, он будет уютно чувствовать себя в кругу друзей и знакомых. Пусть они простят его – это первый раз, когда он позволил себе оторваться от сложившегося коллектива. К тому же двойной праздник, к которому он давно подготовился, он планировал провести только вдвоем.
      Геннадий приготовил Нине два подарка. Он заранее предвкушал, как она обрадуется им. Один предназначался к Новому году – браслет с изумрудами, который он присмотрел еще летом и купил втайне от нее. Красивые камни, тонкая работа – Соболев уже несколько раз нетерпеливо открывал бархатный футляр, рассматривая подарок. Ему не терпелось поскорее подарить его. Он даже решил сделать это, если Нина согласится выйти за него замуж. Он хотел быть оригинальным – все дарят кольца, а он – браслет. Но Нина отказала, и подарок остался лежать в потайном месте, дожидаясь последнего дня уходящего года.
      Второй подарок ко дню рождения – картина, портрет Нины, заранее заказанный знакомому художнику. Тот рисовал его с многочисленных фотографий, которые принес ему Геннадий. Соболев переживал, что портрет получится застывшим, непохожим на оригинал, в котором так кипела жизнь, бурлила энергия! Опасения были напрасными. Приехав забирать заказ, Соболев застыл у картины: он боялся отвести взгляд. На него смотрела Нина, смотрела так, как только она умела это делать: лукаво и наивно, призывно и надменно.
      – Это она, это точно она, – прошептал Геннадий дрожащими губами. – Нина, моя Нина. – Соболев тут же добавил к оговоренной сумме приличное дополнение, чем привел художника в замешательство. Теперь нужно было незаметно спрятать картину дома. Соболеву повезло: когда он возвращался с подарком, Нины не оказалось дома. Как она потом рассказывала, неведомая сила словно не пускала ее домой, и она побродила по Арбату, мечтая.
      – И о чем ты мечтала, если не секрет? – поинтересовался Соболев в тот вечер.
      – О том, что когда-нибудь я смогу вернуться в Саринск.
      – Ты обещала рассказать мне об этом в новогоднюю ночь, помнишь?
      – Помню. Ночь откровений впереди. Мне не хочется ничего скрывать от тебя. Надеюсь, тебе – тоже.
      Так и произошло. Включив традиционный «Голубой огонек», они сидели за низким маленьким столиком напротив друг друга. Обменявшись подарками, наслаждались той неповторимой атмосферой, которая бывает только в это необыкновенное время. На приглушенные звуки, доносившиеся из телевизора, совершенно не обращали внимания. Это был традиционный фон, без которого словно бы нельзя было обойтись. За то время, что они были знакомы, это был первый вечер, когда не существовало запретных тем, неуместных вопросов. Они узнали друг о друге все или почти все. О прежней жизни Соболева, о его работе, об учебе Нины в школе, о ее мечтах стать актрисой, о друзьях, оставшихся в Саринске, о Володе Панине…
      – Ты не знаешь, почему именно сегодня мы отважились на этот разговор? – задумчиво глядя на Геннадия, спросила Нина.
      – Потому что все серьезно, не на уровне бушующих гормонов, – отводя взгляд, ответил Соболев. – И потому, что мне совершенно все равно, что было в твоем прошлом. Я люблю тебя.
      – И для меня любая информация ничего бы не могла изменить, – заметила Нина. – Единственное, чего я побаивалась, – чтобы ты не оказался какимнибудь жуликом.
      – Не оказался? – раскатисто засмеялся Геннадий. Он решил, что пришло время рассказать о том, что он – заведующий одним из столичных валютных магазинов. Что эта работа приносит ему хороший доход, дает возможность заводить нужные знакомства. Однако кроме этого через его руки проходит поток золотых вещей, скупаемых его людьми. Десятки человек работают на него, он – главное звено. Они участвуют в его игре, принося немалый дополнительный заработок. Этим он начал заниматься еще со студенческой скамьи и к своим пятидесяти стал одним из самых крупных скупщиков золота. В этой второй его жизни у Соболева была кличка «Сорока» – слишком много золота проходило через его руки, слишком много того, что блестит. – Я жулик в законе, милая. Но мне моя жизнь всегда нравилась. Я всегда имел возможность потакать своим желаниям, иногда – чрезмерно. Но я не жалею о том, как прожил эти годы. Не жалею обо всем, что касается работы, друзей, знакомств, связей. Только в личной жизни у меня пробелы. Я их сам наставил от души, обрубил корни и теперь еще размышляю, почему так хреново себя чувствую.
      – Ты о сыне?
      – Да, я забыл о его существовании. Теперь приходится расплачиваться.
      – Если бы смог найти, что бы ты сделал? – настаивала Нина.
      – Не знаю. Я боюсь даже подумать об этом. Наверное, он ненавидит меня, – помрачнел Соболев.
      – Нельзя так. Вот я не знаю своего отца, но, если бы он вдруг появился, я бы не знала, куда его посадить, как самого дорогого гостя. Ведь это отец, Гена! – горячо спорила Нина. – Наверняка ты убиваешь себя своими мыслями.
      – Что, очень заметно? – грустно улыбнулся Соболев.
      – Я образно, милый.
      – А я напрямую. И вообще, я тебе не верю. Ты бы не стала сажать своего отца в красный угол. Вспомнила бы о нелегкой жизни матери, о том, что было у других и чего не было у тебя. Вспомнила бы, чего он тебя лишил, – вздохнул Соболев. – Навспоминалась бы, а там, гляди, чтоб вообще на порог пустила.
      – Я не хочу больше говорить об этом, – резко ответила Нина, поджав губы.
      – И не надо о прошлом. Оно ушло безвозвратно. Давай лучше о будущем.
      Он смотрел на нее и любовался, впитывая каждую минуту, проведенную вдвоем. Он не знал, сколько их осталось, таких прекрасных минут. Геннадий дорожил ими, как никогда. Это стало жизненно необходимым, целительным. Геннадий боялся, что скоро ее красота совершенно затмит его немощь. Он будет выглядеть смешно рядом с такой красавицей. Да и останется ли она с ним, зная, что пик миновал? Страсть постепенно спадает, оставляя в душе незаживающие раны: сердце еще хочет любви, огня, но тело его отвергает порывы. Оно не способно больше выдерживать шквал эмоций.
      Она была такой красивой в новом платье из тонкого трикотажа цвета морской волны. Почему-то Геннадию показалось, что в нем она стала выглядеть старше, более солидно. Что-то совсем другое, неизвестное появилось в ее облике. Длинные волосы она подобрала в тяжелый узел на затылке, украсив его несколькими шпильками с черным жемчугом – недавний подарок Геннадия. Эти перламутровые шарики очень красиво смотрелись на каштаново-рыжих волосах Нины, придавая незамысловатой прическе особое очарование. Она практически не пользовалась косметикой. Ее лицо с матовой кожей, четко очерченными бровями и выразительными глазами не требовало румян, теней, яркой помады. Бледно-розовый блик на губах, ресницы, удлинившиеся от черной туши, искрящиеся от счастья глаза – ей так понравились его подарки.
      – А тебе понравился мой подарок? – вдруг спросила Нина. Она давно присмотрела Геннадию золотые часы. Купила она их в ломбарде. Правда, уже положив покупку в сумку, заметила на себе недоброжелательный взгляд женщины, следивший за каждым ее движением. Нина чувствовала на себе этот пронизывающий взгляд и, не выдержав, обратилась к ней:
      – Простите, вам что-то нужно?
      – Нет. Просто вы купили часы моего покойного мужа. Я обязательно хотела увидеть, кому они достанутся, – растягивая слова, ответила женщина.
      – Ну, увидели? – раздраженно спросила Нина.
      – Да. Надеюсь, тот, кому они предназначаются, поносит их дольше, чем мой муж, – вытирая набежавшие слезы, сказала женщина.
      Не удостоив ее больше ни словом, ни взглядом, Нина вышла из ломбарда. Настроение было испорчено. Весь день неприятный осадок от разговора не давал ей покоя. Но в конце концов Нина решила, что не стоит обращать внимания на обезумевшую от горя женщину. Нельзя ни осуждать, ни обижаться на нее. Она совершенно в другом мире, со своим горем, со своими воспоминаниями. Нина невольно прикоснулась к этому, купив часы ее умершего мужа. Почему-то Нина пожалела, что не узнала, от чего он скончался. Как будто это могло быть важным, для кого?
      – Скажи честно, – улыбаясь, Нина взглянула на руку Геннадия: часы красиво смотрелись на его тонкой кисти, – понравились?
      – Очень. Ты превзошла все мои ожидания. Новый год и ожидание подарков – это на всю жизнь и не зависит от возраста. Я тронут твоим подарком, не ожидал, признаюсь, – ответил Соболев, а про себя подумал, что нет более уместного подарка, чем тот, который сделала ему Нина. Получилось даже символично. Для него так важен отсчет времени, его бег. «Милая девочка, она делает меня счастливым. Она не бросит меня, даже если мне станет очень плохо, – глядя на сверкающий хрустальный циферблат часов, он почему-то твердо понял это. Секундная стрелка неумолимо двигалась по кругу, а Соболев завороженно следил за ней, как будто в первый раз. – Не стоит думать о ней плохо. Она дорожит нашими отношениями. Кажется, последнее время ее тяготит собственная никчемность. Она прямо сказала об этом, заявив, что не должна сидеть у меня на шее всю жизнь. Она хочет быть интересной для меня. Еще год назад для нее было пределом мечтаний то существование, которое я ей предложил. Она взрослеет и умнеет, желая добиться чего-то собственными усилиями. Нужно помочь ей, пока есть время…»
      – Послушай, Ниночка, а чем тебе нравилось заниматься, когда ты училась в школе? Букашек собирала, вышивала, вязала, пела в хоре, танцевала, в конце концов? – отпивая шампанское, спросил Соболев. Давно пробили куранты, торжественный момент встречи Нового года стал отдаляться. Поглядывая на свои новые часы, Геннадий с облегчением выдохнул, когда стрелка сошла с отметки: ноль часов ноль минут. А теперь уже подходил к концу первый час нового года. – Что у тебя хорошо получалось, дорогая?
      Геннадий, словно предугадав ее мысли, предложил заняться чем-то для души. Нина решила, что Соболев почувствовал, что она томится в четырех стенах, ожидая его возвращения с работы. Конечно, неплохо было ничего не делать какое-то время, но постоянно жить праздно, без забот стало для Нины скучным. Она с удовольствием согласилась с мыслью Соболева, что в любом случае нужно иметь профессию.
      – Не получилось с институтом кинематографии, давай подумаем о другом варианте, – задумчиво сказал Геннадий. – Может быть, это даже к лучшему, что ты не поступила туда. Не обижайся, можно попробовать еще, привлекая моих знакомых. Одним словом, попробовать, но, поверь мне, лучше избежать разочарования сразу, чем быть невостребованной актрисой и страдать от этого. Что ты умеешь делать, дорогая?
      – Шить. Это занятие мне всегда нравилось. Я рассказывала, что у меня мама – лучшая портниха Саринска. У нее столько клиентов, что любой мастер позавидует. А я сама сшила себе платье на выпускной, вот так! – с гордостью заметила Нина.
      – Замечательно. Для начала можно пойти на курсы кройки и шитья. К концу апреля получишь свидетельство об окончании. У нас без корочки нельзя, дорогуша. Согласна идти учиться? – спросил Геннадий.
      Нина подумала, что разговор не совсем уместный для новогодней ночи, но, посмотрев на усталое лицо Геннадия, решила, что он верно выбрал момент. Он слишком ослабел за последнее время и хочет, чтобы она что-то значила сама по себе, без его поддержки. Он боится, она ясно увидела это в его глазах. Старается скрыть, но получается это у него совсем плохо.
      – Ген, я сделаю так, как ты говоришь, – тихо сказала она, поднимая бокал. – А сейчас давай выпьем за наше будущее. Пусть оно будет долгим, радостным.
      – За наше счастье, – добавил Соболев, но Нина покачала указательным пальцем. – Когда человек счастлив, он становится уязвимым. Ты никогда не думал над этим?
      – Честно говоря, нет.
      – Так вот, мы должны быть удовлетворены своей жизнью, а понятие счастья – химера. Что такое счастье? – Забыв о шампанском, Нина явно решила пофилософствовать. Она закинула ногу за ногу и равномерно покачивала ею.
      – Интересно услышать это от тебя, милая, – улыбнулся Соболев.
      – Счастье – неуловимый миг, к которому мы стремимся, который все время ускользает. Нельзя быть счастливым долго, это невозможно. В понятие счастья укладываются такие простые, будничные вещи, как восход солнца, пение птиц, улыбка любимого человека, смех ребенка. Я могу перечислять долго – и все это настоящее счастье. Только мы порой не ценим.
      – И ты тоже?
      – Да, я ведь только начинаю жить. Мне простительно совершать ошибки.
      – Когда я тебя слушаю, мне кажется, что ты прожила долгую жизнь, – Геннадий поднял бокал. – Давай за твое будущее, красивая. У тебя оно должно быть замечательным.
      – У нас! – Нина осторожно притронулась своим бокалом к бокалу Соболева. Раздался негромкий, протяжный звук, всегда означающий одно – торжество еще не закончилось. – Я хочу, чтобы в моем будущем был ты, Геннадий Иванович.
      – Спасибо, милая. Я тоже хочу этого, всем сердцем, – дрогнувшим голосом ответил Соболев. – Ты даже не представляешь, насколько. В моем возрасте нельзя так сильно влюбляться.
 
      Месяцы учебы на курсах пролетели так быстро, что когда пришла пора получать свидетельство, Нина не могла поверить в это. Она улыбалась, выслушивая комплименты в свой адрес и отвечая на горячее рукопожатие в этот торжественный момент. Она держала в руках невзрачную бумагу, означающую, что теперь у нее есть профессия. После аттестата это был еще один документ, подтверждающий ее расставание с детством, теперь уже полное и бесповоротное. Осталось «самое малое» – найти работу и желательно в хорошем месте. Ателье много, а пользующихся репутацией высококлассного – единицы. Нина не делала из этого проблемы. Она знала, что Геннадий с его связями поможет. Он сделает так, что она получит очень хорошую работу. Недавно он намекал, что у него уже есть на примете местечко. Он всегда думает на несколько шагов вперед – это Соболев, и этим все сказано.
      Но приехав домой, Нина не застала Геннадия на привычном месте – глубокое велюровое кресло в гостиной было пустым. Хотя было явно заметно, что он уже возвращался с работы и спешно покинул квартиру. Так бывало и раньше: телефонный звонок мог заставить его выйти из дому в любой момент. У него часто находились неотложные дела. Поначалу это раздражало Нину, а потом она привыкла. В конце концов, у человека такое чувство ответственности за свое дело – он не может иначе.
      Но сейчас что-то подсказывало Нине: здесь не все так просто. Решив пройтись по квартире в поисках ответа на этот вопрос, она зашла в спальню. Нина настороженно смотрела на измятую постель, открытую тумбочку с лекарствами, распахнутые дверцы шкафа в спальне и беспорядок на полках, где лежала одежда и белье Геннадия. Нина недоуменно оглядывалась по сторонам, замечая все новые и новые признаки необъяснимого беспорядка. В какой-то момент Нина бросилась к шкатулке с драгоценностями – все было на месте. Стакан воды на журнальном столике в гостиной, рядом на полу упавшая упаковка таблеток. Нина подняла ее – «баралгин». Геннадий пил обезболивающее, значит, ему снова было плохо. Последнее время он вообще не хочет говорить о своем здоровье, до скандала доходило. Он даже повысил на нее голос, кричал, чтобы она оставила его в покое. Нина тогда обиделась, но, глядя на посеревшее от боли лицо Геннадия, через минуту подошла, обняла его. Она вспомнила, как он беспомощно затих в ее объятиях.
      – Ведь я так беспокоюсь. Ты молча глотаешь таблетки, похудел, побледнел. Мне иногда кажется, что тебе ничего не хочется, – гладя его по жестким волосам, сказала она.
      – Милая моя девочка, у меня остались желания, но я не стал бы говорить о них вслух, – глухо ответил Соболев. Он отвел глаза, чтобы не встретиться взглядом с Ниной – он скрывал, что недавно сдал повторные анализы. Они оказались такими, что доктор сказал ему прямо:
      – Если ничего не предпринимать, у вас не больше месяца-двух…
      – А если предпринять, то результат тот же, но есть перспектива провести последние дни с распанаханным животом и измучить близких, – перебил его Соболев. – Я просто хотел услышать от вас то, что вы сказали. Спасибо. Теперь я точно знаю, что должен делать…
      Нина все стояла и думала о том, что не так представляла свое сегодняшнее возвращение домой. Она купила бутылку красного вина, любимый сыр Геннадия, коробку конфет и заварные пирожные – Соболев много лет назад на спор съел целый поднос плотно уложенных пирожных. Единственным условием было – стакан холодной воды. Спор был выигран, и даже после него у Геннадия не возникло отвращение к сладкому. Он, как ребенок, радовался конфетам, мармеладу, сгущенке, пирожным. Нине так хотелось сделать ему сегодня приятное. Может быть, вид любимой пищи вернул бы ему аппетит, который последнее время у него был отвратительный. Он почти ничего не ел дома, рассказывая, что не голоден. Каждый раз были разные версии: у него была встреча в кафе и во время делового разговора он перекусил; он поел со знакомым, которого очень давно не видел. Сначала Нина верила и огорчалась, что приготовленная ею стряпня остается без оценки. Еда в одиночестве уже не казалась чем-то невозможным, но особого удовольствия, конечно, не приносила.
      Принесенный ужин, который пока не стал праздничным, Нина положила в холодильник. Покусывая губы, она снова вернулась в гостиную и вопросительно посмотрела на молчащий телефон. Ей казалось, что он должен зазвонить с минуты на минуту. И тут она заметила небольшой белый лист бумаги, лежащий рядом с телефонным аппаратом. Он лежал на диске набора номера так, что она должна была сразу обратить на него внимание. На мгновение Нина застыла, страх сковал ее мысли и движения. Наконец, приблизившись, так и не взяв записку в руки, она прочитала: «Нина, не волнуйтесь. Геннадий Иванович нуждается в госпитализации. Телефон, по которому вы сможете получить справку, ниже…» Нина почувствовала слабость в ногах и тут же опустилась в кресло, обычно занимаемое Геннадием. Она поджала ноги к груди и застыла. От охватившего ее страха она оказалась не в состоянии здраво рассуждать. Нина не плакала, но вдруг начала всхлипывать, как в детстве, когда было очень больно или досадно. Она никак не могла остановиться и была близка к тому, чтобы рыдать во весь голос.
      Взяв себя в руки, Нина разобрала номер, указанный в записке, и начала набирать его. Дозвониться оказалось трудно. Все время было занято. Она начала терять теряла терпение, пока наконец не услышала в трубке долгожданное: «Диспетчер неотложной помощи слушает».
      – Алло, будьте добры, скажите, к вам поступил больной Соболев? – дрожащим голосом, едва соображая, что говорит, произнесла она.
      – Поступил в пятнадцать часов тридцать шесть минут, находится в палате интенсивной терапии, – после паузы ответил женский голос.
      – Назовите ваш адрес, пожалуйста, – Нина внимательно выслушала и, не полагаясь на память, быстро записала название и номер улицы. – Скажите, а его можно проведать?
      – По поводу состояния поступившего обращайтесь к Загорскому Владиславу Николаевичу.
      – А кто он? Хирург? Заведующий? Он хороший специалист? – продолжала задавать вопросы Нина. Но на том конце провода уже положили трубку. Раздались гудки.
      Нина поднялась с кресла и в панике стала ходить по комнате взад и вперед. В этот момент она четко поняла, что Соболеву очень плохо. Если он позволил увезти себя «скорой помощи», не дождавшись ее возвращения, значит, медлить было больше нельзя. Но, так и не впустив в свое сердце всю глубину его страданий, Нина задавала себе один вопрос: «Что будет с ней, с ее жизнью, если вдруг случится непоправимое?» Она отгоняла эту мысль, а та возвращалась к ней в другом виде, рисуя картины кладбища, людей в траурных одеждах, сочувствующе пожимающих ей руку. Кто она без Соболева? Провинциалка, зацепившаяся в столице благодаря своей броской внешности и отсутствию комплексов. Она – никто, одно из приложений к сладкой жизни удачливого дельца. Нина чертыхнулась, прижала ладони к щекам – она испытала отвращение к себе, Соболеву. К себе за то, что принимала все как должное, к Геннадию – что сумел так скоро приручить ее.