Плач палача

Нет, она не могла сделать этого. Только представив, как искривится в ироничной усмешке лицо Ильи Стоянова, Нина отогнала от себя такие мысли. Да и Ленка – промолчит, но обязательно подумает, что подружка ее переоценила свои силы. Не говоря уже о маме – ей всегда хотелось видеть дочь самой удачливой, счастливой, получившей билет в райскую жизнь на земле. Так ведь она действительно имеет все в избытке. Нина даже не мечтала об этом, боясь загадывать на будущее. Ей не верилось, что такая сказочная жизнь может длиться долго. Но время шло, а ничего не менялось. Все попрежнему оставалось замечательным! Но какая ирония – признаться в этом невозможно. Она должна скрывать! И возвратиться домой она может только в роли победительницы. Неважно, с чем будет связана эта победа. Главное, чтобы ни у кого не было повода сомневаться в ее успехе – полном и безоговорочном!
      Нина понимала, что вранье не может быть бесконечным. Когда-нибудь она сознается, однако сроки признания она отодвигала на неопределенный период. Ей было легко делать то, что она считала правильным. Это помогало не расстраиваться, не заниматься самобичеванием, безысходным и болезненным. Но иногда Нине казалось, что у нее слишком много поводов для огорчений и не замечать их, по меньшей мере, глупо. Кроме изменившихся отношений с мамой были причины впадать в хандру. К примеру, Нина ловила на себе долгие, полные нескрываемого интереса взгляды соседей, никогда не пытавшихся даже заговорить с ней. Они просто проходили мимо, не замечая ее, словно мимо пустого места, не отвечая на ее приветствия. Таким образом выказывалось осуждение того свободного образа жизни, который вела она с Геннадием. Поначалу Нине было неприятна такая реакция окружающих, а потом ей стало все равно. Она сама перестала удостаивать их своего внимания. Правда, закрывая за собой входную дверь, частенько сползала по стене на слабеющих ногах – тяжело играть пренебрежение под пронизывающими осуждающими взглядами. Теперь она более стойко реагирует на окружающих, особенно после того как решилась признаться в этом Геннадию. Она не могла больше носить в себе накопленную обиду. Высказавшись, она удивилась реакции Геннадия. Он засмеялся, сказав, что она не знает до конца глубины человеческого любопытства и коварства. Оказалось, что соседи даже участковому написали о том, что в его квартире проживает некая особа, и попросили проверить ее документы, прописку. Нина была шокирована, а Геннадий успокоил ее: небольшая денежная сумма помогла участковому закрыть глаза на то, что происходит у него на участке.
      – Послушай, ты не из-за участкового и того письма предлагаешь мне выйти за тебя замуж? – вдруг осенило Нину, и она твердо взяла в свои тонкие пальчики его подбородок. – Чтобы неприятностей не было, да?
      – Нина! – Геннадий смеялся так, как никто другой. Глядя на него, всегда было трудно удержаться, чтобы не составить ему компанию. – Хочу дать тебе столичную прописку, чтобы участкового не прикармливать. Ну, насмешила. Какой ты еще ребенок.
      – Я не ребенок! – Нина недовольно сложила губы, резко поднялась, отмахиваясь от протянутых рук. Села в кресло напротив. – Ты помог мне повзрослеть быстрее, чем это было в моих планах.
      – Перестань, Нина. Не нужно вспоминать первые дни нашего знакомства… Что было, то прошло, а сейчас я предлагаю тебе выйти за меня замуж, потому что люблю тебя, – уже серьезно сказал Геннадий. – Это достаточно серьезная причина, по-твоему?
      – Слушай, а ведь я даже фамилии твоей не знаю, – тихо произнесла Нина, словно совершила грандиозное открытие.
      – Я твоей тоже. Мы ведь не в паспортном бюро. Почему-то я сразу стал доверять тебе, и такие мелочи меня не интересовали. Я был уверен, что ты не станешь рыскать по ящикам и вынашивать планы ограбления, мошенничества.
      – Ты смелый и доверчивый. И все-таки расскажи что-нибудь с автобиографическими данными.
      – Ну, если хочешь – Геннадий Иванович Соболев. Мне скоро пятьдесят. Все, связанное с работой, опускаю. Расскажу когда-нибудь, по случаю. А пока совсем немногое, чтобы тебе не было скучно, – он закинул ногу за ногу, скрестил руки на груди. – Иногда кажется, что я еще не жил, что все еще вот-вот начнется, но это – иллюзия. Реальность более прозаична – я совершил столько ошибок, что, наверное, никогда не смогу искупить их. Слишком многое в прошлом, а будущее кажется таким неопределенным… От этого можно сойти с ума, поэтому я стараюсь жить сегодняшним днем. У меня есть высшее образование, которое мне практически не пригодилось, у меня где-то есть сын, которому не нужен я.
      – Ты был женат?
      – Очень давно. Мы расписались на первом курсе института – любовь с первого взгляда.
      – И что случилось потом? – Нина с интересом смотрела на сидящего напротив мужчину, словно впервые видя его перед собой. Всегда респектабельный, уверенный в себе, он вдруг показался ей бесконечно одиноким человеком, долгие годы влачившим за собой груз собственных ошибок. И глаза его не смеются, как всегда – в них застыла тоска по безвозвратно ушедшей молодости, всему, что связано с ней.
      – А потом оказалось, что я совершенно не готов к семейной жизни. Я стал изменять жене направо и налево. Я не мог остановиться, словно боялся упустить что-то особенное. Даже появление ребенка ничего не изменило. Стало еще хуже. В конце концов жена не выдержала, забрала сына и переехала к родителям.
      – Ты не пробовал наладить отношения?
      – Нет. Я был рад, что она оставила меня в покое. Через три месяца я был снова холостым и почувствовал какое-то бесовское возбуждение от того, что свободен. Это было самым важным для меня.
      – Зачем же теперь ты хочешь расстаться со своей свободой, ради которой ты отказался от двух близких тебе людей? – Нина понимала, что Геннадий говорил кратко, не желая вдаваться в подробности, но сказано было и так достаточно. – Ты разлюбил жену. Хорошо, но неужели тебе никогда не хотелось узнать, как живет твой сын?
      – Они уехали куда-то, а я не стал наводить справки. Тогда я не нуждался в этом. Тогда…
      – А сейчас ты жалеешь?
      – Что толку? Я стараюсь не думать об этом. Конечно, вернуть бы все назад – многое было бы подругому. С высоты прожитых лет легко быть мудрым. Ты забываешь, что прошло почти тридцать лет. Ценности изменились. Все изменилось. То, что я испытываю к тебе, – впервые со времен моей давно ушедшей молодости. Я не думал, что способен на такие чувства, – признался Геннадий, наконец усмехнувшись. – Начиналось все, как обычное приключение, которое скоро закончится.
      – Да-а, классную роль ты мне отвел, Геннадий Иванович, – Нина поднялась, подошла к бару, открыла его и достала мартини. Она не так давно попробовала этот напиток и сказала себе, что ничего лучше нет. Жестом предложив Геннадию выпить с нею, получила отказ – это был не его напиток. Посмотрев на Геннадия осуждающе, Нина отвернулась к окну.
      – Но ведь твое отношение ко мне тоже изменилось? Из коварного соблазнителя я превратился в другого человека, близкого тебе. Надеюсь, что так.
      – Да, ты прав. Но мой ответ остается прежним: я не выйду за тебя замуж. Если для тебя это принципиально – я могу уйти.
      – Ты жестока со мной, – тихо произнес Геннадий и, поднявшись с кресла, собрался выйти из комнаты. Он посмотрел на часы – половина двенадцатого, за окном давно стемнело. Все возвращаются домой, а ему вдруг захотелось убежать из этой квартиры. Он не мог находиться сейчас рядом с ней. Она стояла такая чужая, спокойно отпивая из бокала мартини, ожидая его дальнейших слов. Он не станет больше говорить ни о чем, что ей не нравится. Он не собирается искать повод для разрыва. Ему нужен кулак, прочный союз, не важно на какой срок. А ей, кажется, не нужно ничего. Ничего и никого. И даже если он сейчас уйдет, закроет за собой дверь и больше не вернется, это не станет для нее непоправимой бедой. Она выстоит, потому что тут же найдет ему замену. Словно лиана, она обовьет новую жертву и будет пользоваться ею. Наверное, она уже была такой к моменту их знакомства, а он только немного отшлифовал этот достаточно красивый, ослепительно блестящий, но холодный камень.
      Нина обернулась, вопросительно посмотрела на него. Ей не понравилось выражение его лица: разочарование, боль, отрешенность.
      – Ты жестока со мной, – повторил Геннадий и добавил: – Быть может, ты права, и я всего этого заслуживаю.
      Под ее удивленным взглядом он направился в прихожую. Оделся и крикнул:
      – Ложись спать, не жди меня. Я немного проедусь.
      – Ты же выпил…
      Услышав, как за Геннадием захлопнулась входная дверь, Нина вздрогнула, подошла к окну и отодвинула тяжелую портьеру. Вскоре в тишину засыпающего двора ворвался звук работающего двигателя. Машина Геннадия быстро исчезла за углом, а Нина, прижав лоб к холодному стеклу, все стояла и смотрела в черноту ночи.
      Она знала, что он часто успокаивается, выжимая из машины самые высокие скорости. Это никогда ее не беспокоило, потому что она знала – Геннадий прекрасный водитель и чувствует машину. Но сегодня после шампанского ему не следовало садиться за руль. Сердце Нины болезненно сжалось. Она все еще чувствовала на себе взгляд Геннадия – он не сулил ничего хорошего. Вздохнув, она отошла от окна и принялась убирать со стола. Оставила только две горящие свечи в подсвечниках на белоснежной скатерти и букет алых роз в хрустальной вазе. Села в кресло и смотрела на мерцание язычков пламени и застывшую красоту букета. Время от времени Нина поглядывала на часы. Она старалась не настраиваться на плохое – все будет хорошо. Он приедет, и она отругает его за мальчишество, непозволительную ветреность. Разве можно играть с жизнью? Нина вдруг почувствовала, что разозлилась: как он может быть таким легкомысленным, зная, что она не может без него. Как он смеет так обращаться с ней?
      А потом она посмотрела на происшедшее с другой стороны: он обидится на нее и в конце концов расценит ее отказ как предпосылку к разрыву. Начнет смотреть на сторону. Он – мужчина видный, обеспеченный, такого быстро подхватят. И с чем останется она? Клубок лжи, который она наматывала больше года, стал неподъемным и может в любой момент обрушиться на нее, как снежная лавина, сметающая все на своем пути. Это даже хуже, чем остаться у разбитого корыта, как в известной сказке: старуха, по крайней мере, получила обратно свое. А у Нины нет и этого корыта, образно говоря. Только утраченные иллюзии и ничем не подкрепленные амбиции. Поджав колени к подбородку, Нина с силой обхватила ноги руками: «Какая же я дура! Выставила напоказ все, о чем действительно думаю… Непростительная ошибка. Получается, что я унизила его своим отказом и еще больше – объяснением причин». Нина с замиранием сердца стала ожидать возвращения Геннадия. Она посмотрит ему в глаза и все поймет. Поймет, насколько она может быть спокойна относительно своего будущего с ним.
      Хотя была уже глубокая ночь, Нина и не думала спать. Она только переоделась и сидела в длинном махровом халате на диване в гостиной. Она не хотела идти в спальню – широкая кровать оставалась пустой и холодной впервые за время пребывания Нины в этом доме. Наконец послышался звук осторожно открываемой двери. Нина мгновенно вскочила и выбежала в прихожую. В первое мгновение она растерялась, встретив вопросительно-недовольный взгляд Геннадия. Он не успел закрыть за собой дверь, как Нина бросилась ему на шею, причитая:
      – Я так волновалась, я так волновалась! Ты ведь мог попасть в неприятность! Не смей так больше поступать, слышишь? – она заглядывала ему в глаза, но Геннадий стоял без движения. Он даже руки не поднял, чтобы обнять Нину в ответ. Он был настолько расстроен, что в этот момент был не в состоянии отвечать на любые проявления чувств – он утопал в собственных. К тому же он превозмогал очередной приступ боли, начавшийся неожиданно, как всегда. – Прости меня, Гена, прости ради бога. Я глупая девчонка, чего от меня можно ожидать? Прости, пожалуйста.
      – Перестань, тебе не за что просить прощения, – наконец он осторожно отстранился от Нины, взяв ее за руки. – Проехали. Я тоже хорош – старый дурак, переоценил свои возможности. Я не стану больше давить на тебя, никогда. Обещаю.
      – Речь не об этом…
      – Проехали, сказал ведь, – перебил ее Геннадий. – Ты достойна большего, лучшего. Забудь.
      – Гена, я просто не готова сейчас. Немного времени – и сама начну просить тебя взять меня в жены, – усмехнулась Нина сквозь слезы. Она не на шутку разволновалась, видя, каким чужим и неприступным вернулся Геннадий. – Скажи, что ты не разлюбил меня.
      – Я не разлюбил тебя.
      – Не так.
      – Нина, я люблю тебя больше жизни, – серьезно произнес Геннадий.
      Он ненавидел себя за то, что действительно говорил правду. Больше всего он боялся теперь, что потерял Нину. Он мог дать ей повод сомневаться в своей безопасности, а значит – толкнуть на поиск другого места под солнцем. Он не перенесет, если в один прекрасный момент она исчезнет из его жизни. Резкая боль в желудке заставила его закрыть глаза. Чуть согнувшись, он тихо произнес: – Я не очень хорошо себя чувствую. Помоги мне снять куртку.
      – Да, конечно. Хочешь чаю?
      – Не знаю. У меня все внутри горит, невыносимая боль, – признался Соболев, растирая ладонью живот. – Принеси, пожалуйста, что-нибудь обезболивающее. Я приму душ и хочу лечь.
      Такое невеселое окончание вечера совсем выбило Геннадия из колеи. За последнее время приступы, на которые раньше он не обращал внимания, участились. Например, сегодня он почувствовал себя плохо еще днем: это состояние испугало его, потому что возникла необходимость пить обезболивающее. Он никогда не пользовался лекарствами – в худшем случае анальгин от головной боли. Природа щедро наградила его отменным здоровьем, которое не подводило его. Однако произошел сбой, и с этим нужно было что-то делать.
      Закрыв за собой входную дверь, Геннадий сразу почувствовал дискомфорт. Только машина выехала на городскую магистраль, как острая боль полоснула, перерезая его тело пополам. Эти несколько секунд приступа длились вечность, и Геннадий даже остановил машину на обочине. В этот момент он твердо решил, что пора обращаться к врачу. И конечно, не говорить ни о чем Нине. Он не должен превращаться в развалину. Рядом с ним молодая женщина, которая не обрадуется перспективе ухаживать за ним. Геннадий был уверен, что Нину оттолкнет это. Он не должен выглядеть слабым – это все погубит.
      Но сегодня боль была слишком сильной, чтобы он мог скрывать ее. Едва переставляя ноги, Соболев добрался до ванной комнаты. Хотел закрыть дверь, но передумал и оставил ее полуоткрытой. Он с трудом принял душ, словно упрямо стараясь смыть с себя всю боль, отчаяние и страх, взявшие его в оборот. Теплые струи не приносили желаемого облегчения. Наскоро промокнув тело мягким полотенцем, Геннадий надел халат и вышел из ванной. Возле дверей стояла Нина со стаканом воды и таблеткой в руках.
      – Спасибо, – Геннадий попытался сделать вид, что ему уже легче, но, вероятно, выглядело это не очень убедительно.
      – Иди, приляг, – озабоченно произнесла Нина. – Может быть, стоит вызвать врача?
      – О, нет. К ним я не обращался с тех самых пор, как мне удалили аппендицит. Воспоминания хватило надолго – пока я не нуждаюсь в их помощи, – отмахнулся Соболев. – Не обращай на меня внимания, милая. Завтра я буду как огурчик.
      – Это из-за меня, все из-за меня! – с досадой сказала Нина.
      – Ни в коем случае, – горячо возразил Геннадий. Он улыбнулся и поцеловал Нину в щеку. Не мог же он сказать: «Не переживай, дорогая. У меня это уже давно. И с каждым разом мне становится все хуже». Вслух он добавил: – Я – живой человек и имею право немного поболеть.
      – Мне больше нравится, когда ты говоришь о других правах, – заметила Нина.
      – Завтра все пройдет. Я прилягу.
      – А я пока посмотрю телевизор в гостиной.
      – Хорошо, девочка. Спокойной ночи.
      Нина вернулась в гостиную, села перед телевизором, но включать его не стала. Она посмотрела на свои руки и увидела, что они дрожат. Внутреннее напряжение сотрясало все тело мелкой, не поддающейся контролю дрожью, испугавшей Нину. Вообще сегодняшний вечер был перенасыщен неприятными разговорами и впечатлениями. Почему это должно было произойти именно сегодня? Нина повернула голову в сторону черного дверного проема спальни – там было тоже тихо. Первый раз они так проводили остаток дня. Нина усмехнулась. Ей стало жаль Геннадия. Он действительно плохо выглядел: «Довела, красивая», – подумала она. Но сразу отогнала эту обвинительную мысль. Соболев не мальчик, а болезни становятся обязательным атрибутом возраста. Ему почти пятьдесят – все-таки разница огромная. Если не думать о ней, то все кажется нормальным. Но стоит заглянуть лет на пять-шесть вперед, о-о… Нина заерзала в кресле. Почему она решила, что за эти пять лет не произойдет что-то, что изменит ее жизнь? Соболев – это прекрасно, но вокруг столько мужчин, бросающих на нее многозначительные взгляды. И они намного моложе Геннадия. Все это время Нина автоматически вычеркивала их из своей жизни, потому что боялась потерять расположение Геннадия. Она не могла легкомысленно давать ему даже повода для ревности, всячески подчеркивая, что для нее существует только он, единственный и неповторимый.
      Поначалу это было банальной лестью из-за боязни оказаться ни с чем. Потом переросло в нечто более серьезное, сердечное, наподобие привязанности и благодарности за беззаботную жизнь. А в последнее время, задавая себе вопрос: «Смогла бы она прожить без Геннадия?» – Нина сжималась, теряла всю свою природную рассудительность, впадая в панику. Она не мыслила своего существования без Соболева. Нина улыбнулась – какая красивая фамилия, не хуже, чем у нее. Соболева Нина Михайловна! Здорово звучит, как песня. Нина снова прислушалась к тишине – тревожно как-то на сердце. И стучит оно с перерывами, то быстро, то медленнее, сбивая ритм дыхания, словно предчувствует что-то плохое. Что?
      Нина поднялась, осторожно включила свет в прихожей и потихоньку заглянула в спальню: Геннадий спал, укрывшись одеялом до подбородка. Сон его был не глубоким. Мышцы лица еще не окончательно расслабились. Нина нахмурилась: кажется, ему действительно было очень плохо. Бледность и измученный вид Геннадия не сулили ничего хорошего. Нина присела на кровать, потом осторожно легла, обняв его одной рукой. Геннадий что-то пробормотал во сне и тихо застонал.
      «Завтра же нужно к врачу! – Нина почувствовала сострадание к его боли, чуть не заплакала. – Завтра же, без разговоров… Бедный Гена, что это с ним?»
      По настоянию Нины Геннадий обратился к врачу. Оказалось, что за один день ничего толком узнать нельзя. Это разозлило Соболева. Вернувшись в машину, где его ждала Нина, он жадно закурил.
      – Медицина двадцать первого века называется! – возмущался он, обращаясь к Нине, словно она была виновата в том, что он не узнал диагноза. – Такого количества анализов я за всю жизнь не сдам. Ты посмотри, сколько направлений!
      – Ну что ты возмущаешься? Один раз за всю жизнь можно обследоваться? Удели себе внимание, наплюй на работу, дела, на меня, на все. Речь идет о здоровье, неужели я должна говорить тебе такие избитые вещи, что без него никакие деньги не понадобятся? Ничто не будет нужно, если внутри тебя что-то разъедает.
      – Все равно это несправедливо – столько времени тратить на сидение в очередях, сдавая анализы. В этом плане восточные лекари – волшебники: по пульсу определяют все болезни и с ходу назначают лечение. Вот это да! – не унимался Соболев.
      – Мы не в Китае, значит, придется довольствоваться тем, что имеем.
      – Я пошел у тебя на поводу, – садясь за руль, произнес Геннадий.
      – Спасибо тебе за это большое, – засмеялась Нина. – Неужели ты собирался и дальше корчиться от боли? Наверняка ты скрываешь, что это у тебя не первый раз, не первый день. Ты как ребенок, честное слово.
      – Приятно слышать это от тебя, – впервые за весь разговор улыбнулся Соболев. – Ладно, поехали. Завтра начну экзекуцию над собой.
      – Гена, хочешь, из солидарности я буду ездить с тобой?
      – Ну нет! Я буду кричать, когда мне проколют палец. Тебе будет стыдно за меня.
      – Ладно, я займусь чем-нибудь, – повернувшись к Геннадию, Нина заметила, что он напряженнее, чем обычно, сидит за рулем. – Гена, с тобой все в порядке?
      – Вполне, – остановившись на красный сигнал светофора, он положил руку Нине на колено. – Прошу тебя, не спрашивай об этом так часто.
      – Я волнуюсь.
      – Понимаю все, но настаиваю на своем. Не нужно, милая, не то я начинаю чувствовать себя стариком, удел которого принимать лекарства и прислушиваться к своему организму. Я не такой, слышишь?!
      – Не нужно ничего скрывать от меня, – Нина взяла руку Геннадия и поцеловала в горячую ладонь. – Я с тобой.
      – Спасибо, – Геннадий включил радио, но, казалось, ни ему, ни Нине не была нужна музыка. Они были слишком погружены в собственные мысли. Остаток дороги они провели в молчании. И ни один не знал, о чем думает другой.
      Нина вдруг поняла, что они на самом деле мало знают друг о друге. Прошло больше года, как они познакомились, но отношения были настолько поверхностными, что не возникало необходимости в информации. И даже чувствуя, как Гена становится ей ближе, она не пыталась задавать вопросов. Он отвечал тем же. Все было похоже на то, что в один миг их сказочная жизнь закончится. Она даже не знала, насколько была близка к истине, но причина, по которой все изменится, была совершенно неожиданной.
 
      Геннадий открыл глаза и первое, что ощутил, – ноющую боль под правым ребром, тяжесть в желудке, словно он переел на ночь. Но разве стакан кефира, ставший ужином, можно назвать плотной едой? Соболев потер живот, мысленно обращаясь к нему: «Что тебе нужно? Ем – болит, не ем – болит. Мне нельзя превращаться в развалину. У меня ведь Нина… Ей это не понравится. Она может уйти, а тогда я точно умру. Так что прекращай, пожалуйста. Оставь меня в покое». Организм ответил ему покалыванием и тупой болью, разлившейся по всему животу. Ее можно было терпеть без лекарства, но он знал наверняка, что через пару часов все-таки придется прибегнуть к таблеткам. Последнее время и они спасали ненадолго – Соболев горько усмехнулся: за эти три месяца он выпил их больше, чем за всю свою жизнь. Состояние войны с собственным организмом действовало на Геннадия удручающе. Он не мог понять, как такое происходит: болезнь становится главной и определяет все твои действия. Но самое страшное заключалось в другом – Геннадий чувствовал, что и этой жизни ему отмерено немного. По тому, как с ним разговаривал его лечащий врач, по напряженному выражению его лица, когда он смотрел на рентгеновские снимки, Соболев давно сделал вывод, что ему говорят не все. Но пока слова не сказаны, оставалась надежда.
      Вчера Нина уехала в Саринск – Геннадий настоял, чтобы перед Новым годом она обязательно повидалась с матерью, друзьями. Он был удивлен, что она согласилась на его уговоры не сразу. Только после того, как он купил для Алевтины Михайловны подарки, Нина сказала, что съездит домой на пару дней.
      – Не спеши, пожалуйста, мать ведь скучает, – назидательно произнес Соболев. – Побудь, развлеки ее. Расскажи о нас, может быть, это ее обрадует.
      – Ага, больше всего ее обрадует, что я живу с мужчиной без штампа в паспорте. Она из поколения, которое считает это аморальным, – Нина взяла флакон французских духов, купленных Соболевым в подарок матери, покрутила его в руках. – Не представляю, как я объясню ей, на какие деньги смогла купить это?
      – Не проще ли, наконец, сказать правду? Хотя бы частично, Нин? – Геннадий наблюдал, как Нина нервно собирает сумку с вещами. – А еще хотела стать актрисой. Вот тебе прекрасная возможность сыграть роль студентки театрального вуза, сумевшей отказывать себе во всем, но скопившей денег на подарок для матери. К тому же появился обеспеченный покровитель – удача, способная изменить жизнь! Как тебе сюжет?
      – Слабовато и неубедительно. «Не верю, ни единому слову не верю!» – до меня умный человек сказал, – Нина села в кресло, обхватила голову руками. – Мне по телефону говорить с ней тяжело, а тут придется глаза в глаза. Ты ведь не знаешь, какая она у меня проницательная. Я раньше никогда ее не обманывала, даже в голову не приходило. Она всегда была такая понятливая, добрая. Но после одного происшествия я почувствовала необратимую перемену.
      – О чем ты говоришь?
      – Не сейчас, когда-нибудь, хорошо? – Нина умоляюще сложила руки. – У нас обоих есть чем поделиться, только никак не подберем нужный момент. Правда?
      – Ты ведь знаешь, как легко тебе удается уговорить меня, – уклонился от прямого ответа Геннадий. – Единственное, о чем я прошу, – намекни матери о том, что у тебя появился любимый человек.
      – Договорились.
      – Можешь сказать, что я мечтаю с ней познакомиться, но только после того, как мы соберемся сделать один важный шаг, – улыбнулся Геннадий, превозмогая боль. – Я собираюсь сделать вторую попытку, будь готова к этому. Рассказ о потенциальном женихе без указания возраста – как?
      – Это ей понравится.
      – Вот и замечательно. Дети должны доставлять не только хлопоты, но и неожиданные радости.
      – Наверное, твои родители гордятся тобой? – впервые Нина подумала о том, что даже у такого взрослого мужчины могут быть мать и отец.
      – Я не знал своих настоящих родителей. Меня взяли на воспитание из детского дома. Я был достаточно большим, и воспоминания о родных успели стереться из памяти. Я был не самым послушным ребенком. Сейчас я понимаю, как им было тяжело со мной, но каждый из них перед смертью говорил мне одно и то же. Это было признание в том, что я – лучшее, что было в их жизни… Жаль, что многое осознается только тогда, когда ничего уже не исправить. Опоздание дистанцией в жизнь…
      – Извини, я не знала.
      – Не извиняйся. Мы оба хороши – минимум информации друг о друге. Давай в новогоднюю ночь выясним все, что нас волнует, – предложил Соболев.
      – Абсолютно все?
      – Где-то так, – Геннадий подумал, что наступает подходящий момент для откровенного разговора. Время – занятная вещь. Оно каждый раз предлагает поновому рассматривать одну и ту же ситуацию. Раньше у Соболева не было необходимости в душевных разговорах, открытости со своими партнершами, но с Ниной все было иначе. Изменился он сам, изменилась его жизнь и к тому же – она не предполагала быть долгой и счастливой. – Поговорим начистоту, милая. А сейчас собирайся, нужно ехать. Я заказал билет на поезд.
      – Ты был так уверен, что уговоришь меня? – удивилась Нина.
      – Нет, я был уверен, что ты примерная дочь, – слукавил Соболев. – Я рад, что и на этот раз не ошибся в тебе, красивая…
      – Кстати, ты не забыл, что в Новый год тебе придется готовить два подарка? – пристально глядя на Соболева, спросила Нина.
      – Один от Деда Мороза, другой – от себя.
      – Не потому, что я жадная или капризная…
      – Исключительно ради торжества справедливости, – улыбнулся Геннадий и поцеловал Нину в щеку. – Дорогой ты мой человечек, я никогда не упущу возможность радовать и баловать тебя.
      – Я люблю тебя, – Нина прижалась к нему всем телом.
      – Надеюсь, милая, очень на это надеюсь, потому что я тоже очень полюбил тебя… Сейчас для меня важно только это.
      Геннадий улыбнулся, вспоминая, как Нина присела рядом с ним на ворсистый ковер в ожидании такси.
      Она все время что-то говорила, но он не вслушивался в слова. Он смотрел на ее лицо, казавшееся ему эталоном земной красоты, и со страхом думал о том, что когданибудь рядом с ней окажется другой мужчина. Последнее время именно эта мысль тревожила его так же сильно, как и нелады с собственным здоровьем. Он видел ее пронзительно-внимательный взгляд и сумел уловить, что последние ее слова – о лекарствах. Нина просила пить их строго по указанию врача. Геннадий досадливо поморщился – неужели разговоры о болезни теперь будут постоянными? Нет, он должен что-то предпринять.
      После того как остался один, Соболев почувствовал, что рад отсутствию Нины. У него не было нужды в одиночестве – он ненавидел тишину и размеренность, когда не с кем и словом перемолвиться. Но в последнее время ему было все труднее выглядеть благополучно: приступы острой боли донимали его. Это мешало всему: работе, отношениям с Ниной, жизни. Непривычное состояние выбивало его из колеи, и Соболев был настроен категорично: он справится с этим, он приложит все усилия, только вот доктора медлят с назначением лекарств. Они настаивают на стационарном лечении – нет, это не для него. Лежать на больничной койке и ждать результатов анализов или прихода медсестры с напоминанием об очередной инъекции? Увольте. Он был в больнице лишь однажды, когда в семь лет ему удаляли гланды. Он тогда измучил всех: родителей, медсестер, детей – он просился домой, давая самые невероятные клятвы в том, что прекрасно себя чувствует.
      Воспоминания о двух днях пребывания в больнице остались в памяти навсегда и вызывали тревогу, панику. Он будет делать все, но только в домашних условиях. Он согласен на любые лекарства, уколы, будет приезжать на любые манипуляции. Геннадий понимал, что это потакание детским страхам, впечатлениям многолетней давности, но по-другому мыслить не мог. Он с ужасом думал о том, что ему придется вот так открывать по утрам глаза и видеть выкрашенный белой краской потолок больничной палаты, вдыхать стойкий запах лекарств. Геннадия передернуло.
      Он медленно поднялся с постели, кое-как застелил ее и запустил пальцы в седеющую густую шевелюру. Шелковистые волосы оставили приятные ощущения. Не надевая халата, Геннадий побрел в ванную. Там, глядя на себя в зеркало, Соболев заметил темные круги под глазами: он снова плохо спал этой ночью. Во-первых, беспокоили боли, а во-вторых – без Нины постель была пустой и холодной. Проворочавшись с боку на бок, Геннадий заснул под утро и проснулся совершенно разбитым, с опухшими глазами. Это никуда не годилось.
      Сегодня снова предстоит поездка в больницу – доктор просил его наблюдать за организмом, замечать любые изменения, ухудшения. Геннадий нервно повел головой – куда уж хуже. Болезнь наступает каждый день, заставляя все больше обращать на себя внимание. Нельзя позволить ей взять верх, но очевидно, что назначенные лекарства не помогают. Геннадию казалось, что ему стало даже хуже. Настроившись на серьезный разговор с врачом, Соболев приводил себя в порядок. Последний штрих – одеколон, от запаха которого Геннадию вдруг стало не по себе. Захотелось снова умыться с мылом, смывая с себя неприятный аромат. Это окончательно вывело Соболева из состояния равновесия – пузырек с одеколоном полетел в стену, разбившись и распространив по всему помещению резкий, концентрированный запах, от которого у Геннадия закружилась голова, и чуть не стошнило.