И, конечно же, у самого Комода в кабинете, куда он заходил — писать мемуары ли, читать ли мемуары современников — висел большой, работы Роквела, портрет последнего Главы Рядилища.

* * *

      Новая столица стремительно строилась. Гору не хватало зодчих и рабочих рук. Зигвард платил щедро, но было неизвестно, как долго при такой интенсивности смогут выдержать государственная казна Ниверии и государственная казна Славии.
      Гор написал Бранту в Теплую Лагуну и Брант, неожиданно сменивший гнев на милость, откликнулся, согласившись прислать Гору несколько эскизов.
      Фрика списалась с Шилой, и Шила, обрадовавшись выздоровлению матери, обещала скоро прибыть с визитом в Теплую Лагуну. Не позже следующей весны. В Астафии постоянно происходили какие-то события в артистических кругах, а выставка морских пейзажей Роквела произвела фурор, поэтому Шила была очень занята — и просила передать Роквелу, живущему по слухам именно в Теплой Лагуне, теплый артистический привет. Поговаривали, что Роквел женат на женщине вдвое старше его.

* * *

      Женское тщеславие не давало Фрике покоя и Брант, видя, что дело плохо, навел справки и нашел удивительного лекаря, который, поразмыслив, поэкспериментировав, и поворчав, соорудил нечто вроде зубного протеза из разных материалов, о происхождении которых Брант даже боялся его спрашивать. Недостающие два зуба были таким образом восстановлены, и стеснительность Фрики прошла без остатка. Она с удовольствием выходила с Брантом в город, ездила за покупками, завела множество новых знакомств. В лицо ее в Теплой Лагуне никто не знал, кроме Бранта, Риты, и Роквела. По вполне понятным причинам, отношения между Ритой и Фрикой были натянутые — обе дамы предпочитали встречаться друг с другом чем реже, тем лучше. А Роквел вообще был не очень общителен и единственным человеком, с кем он охотно проводил много времени вместе, была его жена.
      Неожиданно вернувшийся Нико занял на новой вилле Бранта чердачную комнату. По старой привычке, он часто уходил в город, где пропадал по нескольку дней, и вскоре оказался участником целой дюжины любовных скандалов. В частности, жена члена новой ниверийской администрации, по слухам — незаконная дочь Зигварда, забеременела и родила ребенка во время продолжительной отлучки мужа в Астафию по важным государственным делам, и почему-то все были уверены, что именно Нико — отец ребенка.
      Бранта по-прежнему интересовала карьера Роквела и иногда, когда угрюмый художник удалялся на продолжительную прогулку в полном одиночестве, Рита тайком приводила сына к себе, и он подолгу любовался новыми полотнами — преобладали морские пейзажи. Роквел укрощал море — за год он добился поразительной точности в передаче сочетаний света и тени, прозрачности и затуманенности.

* * *

      Бывший Великий Князь Бук под вымышленным именем перебрался в Славию и вскоре стал известен, как автор нескольких монографий по истории живописи.

* * *

      Бунтовщик по имени Фарж возглавил общество охраны редких животных. Поговаривали, что деятельности этого общества астафцы частично обязаны запрещением использования какой-то особой славской породы лошадей в турнирах в Итанином Рынке. Цены на этих лошадей тут же подскочили втрое. Злые языки поговаривали, что какой-то остроумный слав-коннозаводчик просто решил поправить таким способом свои дела и платил Фаржу дивиденды.

* * *

      Старый Номинг, оговорив для себя часть дохода от своих владений, отказался от оных в пользу одного из своих племянников, а сам неожиданно поступил в семинарию в Теплой Лагуне, с тем, чтобы со временем основать где-нибудь в Артании первый артанский Храм. Брант дал ему слово, что как только Номинга посвятят в сан, он начнет постройку Храма. Неожиданно, занятия в семинарии дали толчок классификаторским способностям Номинга, о которых сам Номинг ранее не подозревал. При содействии двух соучеников артанского происхождения, втрое моложе его, Номинг произвел на свет первый адекватный перевод на артанский Самого Главного Фолианта. Несмотря на множество архаизмов, именно этот перевод считается, даже сегодня, самым совершенным — всеми теологами и священниками Артании. В то время, как «Доктрина Артена» или «Синдром Улегвича» — термины, знакомые только профессиональным артанским историкам, что такое «Перевод Номинга» знают решительно все. Собственно название Фолианта и словосочетание «Перевод Номинга» давно стали в Артании взаимозаменяемыми. К примеру, недавно уборщику Ахотова Храма, что в Арсе, священник велел запереть все Переводы Номинга (т. е. все храмовые копии) под замок, ибо ожидался наплыв в столицу вороватых провинциалов-туристов. «Пусть свои привозят» — сказал сварливо священник. Уборщик послушался. Он тоже не доверял провинциалам — больше, чем славам и ниверийцам, вместе взятым. Уж такой народ эти провинциалы. Особенно южане.

* * *

      В Кникиче была середина августа.
      Снимавший комнату в доме Аи тощий маленький человек средних лет в средствах не нуждался и целый день пропадал в саду, склонившись над непонятными фолиантами и картами. Иногда он рассказывал Аи совершенно несусветные небылицы о славном таинственном прошлом и уверял его, что все столицы с тех пор поменялись местами. Аи плохо представлял себе, что это такое — столица, но слушал с некоторым интересом. Вечерами его жилец что-то писал мелким почерком на атласной бумаге, страницу за страницей, и время от времени, раз в месяц, примерно, к нему приезжал откуда-то курьер, забирающий написанное. Вечерами человек прогуливался по поселению, напевая себе под нос по-славски. Слуха у него не было совершенно, и некоторые кникичи, несмотря на флегматичность, его поправляли, показывая, как надо петь правильно. Он благодарил их и продолжал петь неправильно.
      Он также переписывался с обществом историков в Астафии, но, увы, отношения с ними складывались плохо. Романтику из Кникича хотелось, чтобы история была интереснее и таинственнее, чем о ней думают. Историкам в Астафии хотелось, чтобы им больше платили и меньше надоедали им вопросами, ответов на которые они не знали (а незнание приходилось маскировать путанной терминологией и отеческой снисходительностью, что было неприятно и им, и тем, от кого незнание скрывалось).
      Один из этих историков, кстати говоря, написал Великому Князю письмо, в котором выразил недоумение. Помятуя о трехчасовом отсутствии Зигварда тогда, семнадцать лет назад, перед побегом, кое отсутствие за некоторую мзду делегация историков согласилась прикрыть, историк интересовался, во-первых, почему от Зигварда до сих пор не поступили обещанные фонды, и, во-вторых, является ли тот случай, с отсутствием и прикрытием, историческим, и нужно ли упоминать его в хрониках?
      Неизвестно, что ответил бы Зигвард, если бы письмо это попало ему в руки. Этого не случилось — курьера остановил патруль. Командир патруля историей не интересовался. Он переправил письмо мэру города. Мэр прочел письмо, после чего весь Институт Истории был основательно реорганизован, и всем членам его было настоятельно рекомендовано не сноситься письменно ни с кем из правительственных кругов, кроме как через главу Института, коего назначил тот самый веселый молодой человек по прозвищу Хорс, что вел переговоры с фалконовыми командирами.

* * *

      Главный и единственный священник единственного кникического храма, деревянного, но красивого, отдыхал после дневной проповеди, на которой присутствовали восемь человек. Настроение у Редо было паршивое. Он был не против приработков на стороне, к тому же работа на ферме ему самому очень нравилась, возможно в силу своей для него новизны, но храм следовало содержать в порядке, время от времени делая кое-какой ремонт, а средств на это не было. Сам Редо был и уборщик, и плотник, и в колокол возле входа ударяльщик. Его это не унижало, но раздражало. Еще больше его раздражали медлительность и тугодумство местной паствы. Следовало подождать до зимы — зимой кникичам делать нечего, так может заинтересуются.
      В храм вошли посетители — мужчина и женщина. Женщина несла на руках плачущего грудного младенца. Редо удивился и поднялся им навстречу.
      — Оээуии! — сказал он с преувеличенной радостью.
      — Не суетитесь вы так, — сварливо сказала женщина на чистом ниверийском. — Ну ты, орясина, — обратилась она к мужчине. — Подержи вопиющего.
      Мужчина покорно принял ребенка и стал его покачивать.
      — Легче! — сказала женщина.
      Мужчина стал покачивать легче.
      — Сколько вы с меня возьмете? — спросила женщина, кивком указывая на купель. Вся храмовая утварь была на виду. Кладовую Гор с Брантом не рассчитали, построили слишком маленькую.
      — Я вас помню, — сказал Редо. — Вам было лет двенадцать… Гор! Вы — дочь Зодчего Гора?
      — Что вам-то до этого? — сварливо спросила Брун. — Ну дочь, ну зодчего. Ужас какой. Шагу не ступить. Вопросы задают. Цена какая? А?
      — Вы, девушка, не ворчите, — строго сказал Редо. — Дело важное, а вы разворчались. В такой день нужно всем желать только добра. Вообще-то это нужно делать каждый день, но многим трудно. Но в такой день можно, казалось бы, постараться.
      — А вы ворчать мастак, не хуже чем я, — парировала Брун. — Давайте, говорите цену и займитесь, наконец, делом, хватит бездельничать.
      — Да какую там цену! — сказал Редо в сердцах. — Дайте какой-нибудь символический грош, что ли.
      — Послушайте, — сказала Брун тихо. — Отец этой орясины, — она затылком указала на мужчину, — очень богатый человек. Очень. Самый богатый здесь. У него столько денег, это уму не постижимо. Абсолютно не постижимо. Уму. Хотите, он вам храм в мраморе перестроит? Пожалуйста.
      — Тем более не возьму, — заупрямился Редо.
      Брун вздохнула.
      — Ладно, что ж с вами делать-то, — сказала она. — Насильно дам. Давайте, приступайте. Эй ты! — сказала она мужчине. — Давай вопиющего вот этому. Не уроните, уроды! Эк народ мужики — все как один безрукие. Осторожно! Бараны.
      Редо принял ребенка из покрытых густым рыжим волосом рук мужчины. Странно. Брун была бронзово-рыжая, а мужчина огненно-рыжий, а мальчик был совсем светлый, и без веснушек.
      — Так, — сказал Редо. — Нужно имя матери, имя отца, и имя ребенка.
      — Зачем? — спросила Брун.
      — Чтобы записать в книгу. Документ, — ответил Редо насмешливо. — Помимо этого, в купель без имени не окунают.
      — Ага. Ну, я Брун. Этот вот — Иауа. Он тупой.
      — Он признает ребенка своим сыном?
      Брун слегка смутилась, но тут же овладела собой.
      — А кто его спрашивает, — сказала она. — Конечно, признает. Еще бы он не признавал. Признаешь, орясина?
      — Признаю, — покорно откликнулся Иауа.
      Редо чуть не засмеялся — такую смесь вожделения, покорности, и флегматичности он видел в первый раз.
      — Он муж твой?
      — Скоро венчаемся, — ответила Брун. — Если, конечно, он будет хорошо себя вести. Вот здесь у вас и обвенчаемся.
      Кто же настоящий отец ребенка, подумал Редо. Сколько я тут уже живу, до сих пор не видел ни одного блондина, все рыжие. Какой-нибудь заезжий. Вот я, например — и блондин, и заезжий. Но, насколько я помню, отец этого ребенка не я. Так, ладно, отставить праздное любопытство.
      — Ну так как вы решили назвать ребенка? — спросил он, неся младенца к купели.
      Младенец перестал плакать и с мутным интересом уставился на Редо.
      — Э… — сказал Иауа.
      — Заткнись, — сказала Брун. — Не вмешивайся. Я тут все думала, — обратилась она к Редо. — Как бы назвать. Чтобы, вроде, не очень навязчиво. Про Кникич разговору нет, Кникич известно что за место. Но в цивилизованных местах любят называть броско, вроде как чего-то ждут от своих детей, мол, чтоб они стали великими, когда вырастут, такие имена дают. А это право детей — выбирать, становиться им великими или нет. Так вот, нужно такое имя, чтобы ни к чему не обязывало. Кем захочет, тем и станет.
      — И какое же имя вы выбрали? — спросил Редо, держа ребенка над купелью и начиная раздражаться. Он не любил, когда женщины болтают попусту. Ему этого дома хватало.
      — Я толком не знаю, но вот, вроде, неплохое имя — Нико. Я знала одного… дурак удивительный, но вполне счастливый. И добрый. А это, возможно, самое главное и есть.
      — Нико? — Редо поразмыслил, пожал правым плечом, и опустил младенца в купель. Вода была теплая и младенец не заплакал. — Ладно. Пусть будет Нико.
 

Конец романа