Троецарствие - Год Мамонта

      — Да, но читаю ее, к сожалению, не я.
      — Решили взять выходной?
      — Мне его решили дать. Я отправляюсь в путешествие.
      — О! Далеко?
      — На север.
      — Надолго?
      — Возможно навсегда, но не уверен.
      — Вы шутите.
      — Нисколько. Новый священник принял дела. Он сметлив. Еще будучи дьяком, он скупал именем Храма какие-то земли, а потом на них что-то строили, и весь доход теперь пойдет в храмову казну, так что Храм не будет больше зависеть от милости прихожан. Хорошо это или нет, я не знаю.
      — По-моему, плохо. Храм не должен заниматься предпринимательством.
      — Сам Храм не должен. Но администрация Храма вольна делать все, что ей угодно. Администраторы — люди, кто лучше, кто хуже.
      Помолчали.
      — Наверное, путешествовать интересно, — сказала Фрика. — Я никогда не путешествовала. Все дворец да дворец. А сейчас, когда у меня появилась такая возможность, сами видите. Какой слепому толк от путешествий. Но нужно держать себя в руках, да. Я сегодня перебрала все свои платья и не нашла ни одного чистого. Пришлось у служанки просить. Заодно пришлось просить служанку уложить мне волосы. Я никому этого раньше не доверяла.
      Редо промолчал. Волосы Фрики были уложены по моде мещанок, прогуливающихся в Озерном Парке в поисках женихов.
      — Спасибо вам за Шилу, — сказала Фрика.
      — Вам спасибо, — сказал Редо. — Девицу вы воспитали что надо.
      — Вы меня упрекаете?
      — Ничуть, наоборот, хвалю. Взбалмошная она у вас, но от многих других ее отличает то, что на нее можно положиться. Не подведет.
      Помолчали.
      — Не хочу я больше ни на кого полагаться, — сказала Фрика. — Прощайте, Редо.
      Быстро она уходит, подумал он. Вовсе она не в Храм приходила, а ко мне. Может, попросить о чем-то, но так и не решилась.
      — Благословляю вас, дочь моя.

* * *

      Трудно слепому человеку переходить улицу в большом городе, даже в очень ранний час. Со всех сторон доносится до слуха шум карет, а эхо все путает — неизвестно, в какую сторону карета направляется, и видит ли тебя человек на облучке.
      А куда идти — понятно. Весной солнце встает на востоке даже в Год Мамонта, и если левой щеке теплее, чем правой, значит, ты идешь более или менее на юг. Палка стучит по булыжнику, предупреждая прохожих о твоем приближении. Сточные канавы определяются по запаху, и их нужно сторониться. Ближе к окраине булыжник частично сменяется утрамбованной глиной, и изменяется качество эха — стены здесь сделаны либо из кирпича, либо из дерева, и эхо расплывается, вместо того, чтобы отскакивать, как от известняка и мрамора. Дома здесь ниже, и поэтому больше света. Грязи здесь больше, и сточную канаву определить труднее. Но вот уже и сама окраина, и застава, на которой стражники даже не подумали к тебе обратиться — спят, небось, или им все равно. Или это еще не застава? Впрочем, это не важно.
      Путешествовать всегда интересно. Зрячего отвлекают всякие виды и ландшафты, и это здорово, зато слепой больше слушает и за какой-нибудь час начинает отличать загородных птиц на слух. Заодно вспоминается всякое, какие-то вроде бы ненужные знания вдруг всплывают и оказываются полезными. Например, раз дорога вроде бы мощеная, частично цементом, значит она — часть сети связующих культурные центры страны магистралей. Лет сто назад кто-то из великих князей, в содружестве с несколькими князьями не очень великими, начал это строительство дорог, по древним принципам. Завершено оно было Жигмондом, дядей Зигварда, а качество покрытия улучшено было Фалконом. А ветвь системы, соединяющая Астафию с югом, так или иначе ведет к Южному Морю.
      Еще вспоминается детство в Беркли, игры на лужайке, слуги, и подслушанный разговор матери с отцом — «Как она некрасива, это просто несчастье!», и после него долгое рассматривание себя, десятилетней, в зеркале. Сколько ни старалась, ничего особенно некрасивого она в себе тогда не нашла. Девочка как девочка. Худенькая, и коленки мослатые, и голова большая — ну так она у всех сверстниц большая, голова — и волосы шелковистые, приятные на вид и на ощупь. Брови подвижные, крупные, и какие-то серые, странный цвет какой-то. Ступни, правда, ужасно большие. Хорошо бы было, если бы все остальное росло, а ступни нет.
      Рождение Шилы вспоминалось, частями. Обычно, женщины не помнят толком, как они рожали, а может, просто так говорят. Говорят, что это вроде самозащиты, чтобы не вспоминать боль. Может, и я так же, подумала Фрика. Все помню, вроде, но вот боли дикой, парализующей, о которой все меня предупреждали — что-то не помню. Было больно, и даже очень, но не такая боль, чтобы кричать безумным голосом. А потом Шилу приволокли, чтобы я ее кормила, а мне так хотелось поспать и никого не видеть, но я была против кормилицы и кормила сама, так вот, положили эту несколько часов назад родившуюся стерву мне на мою миниатюрную грудь, которая от беременности едва увеличилась, семнадцать лет мне тогда всего и было — а она как впилась в нее, как если бы хотела ее отгрызть! Гадина. Я даже испугалась слегка. Но потом, когда она подросла, у нас с ней очень даже хорошие отношения установились, несмотря на очень небольшую, для двух разных поколений, разницу в возрасте. Очень мы с ней сблизились, хотя, возможно, моей заслуги в этом нет — Шила плохое настроение срывала на слугах, а ко мне приходила только зубоскалить да секретничать.
      Потом еще Бук в меня некоторое время был влюблен, когда повзрослел, и впоследствии даже, вроде, вступался за меня, хотя перед кем ему было вступаться, когда меня оберегал сам всемогущий и грозный Фалкон?
      А Зигвард — ну это Зигвард. Девчонка я тогда была, думала, что обвинение в трусости на него подействует, выведет из апатии, заставит его стать тем, кем он родился — великим политиком, человеком, за которым идут народы. Заставило — через семнадцать лет.
      Таких, как Зигвард, любить невозможно — они самодостаточные, у них в жизни нет места для любви. А я все равно его любила. Я в этом уверена. Но тот Зигвард, которого я любила, был другой. Совсем другой. Он был — Зигвард до того, как его обозвали трусом. Совершенно другой человек. Мягкий, внимательный, добрый. Новый Зигвард к людям равнодушен. К большинству людей, во всяком случае.
      Та встреча, те якобы любовные якобы утехи с человеком в маске, отняли у меня семнадцать лет. Крови-то сколько было в ту ночь! И противно — без поцелуев, без ласки, в углу, стоя, развернул меня к себе спиной, и сразу — больно, но я терпела и молчала, и думала, что так нужно, так всегда бывает, и гордилась собой, потому что не только красивые — я тоже могу, вот, например, этому понравилась и понадобилась.
      Но потом был Брант. И во время, и до того. Такое ощущение, что Брант был всегда. Сначала ребенком запомнился, очень глубоко, ибо единственный из всех умудрился за три минуты наговорить столько добрых слов, сколько я за годы до этого, и после этого тоже — не слышала, и говорил их вполне искренне. Возможно поэтому я сразу его узнала во взрослом исполнении, и может даже подумала что, наверное, ждала именно его все эти годы, думая, что жду Зигварда. Взрослый Брант столько изменил в моем мировоззрении, столько развернул наоборот, кроме одного — не смог остановить инерцию семнадцати лет романтического восхищения Зигвардом. А на верную смерть я его в Страну Вантит не посылала, пусть Шила не буйствует! Откуда мне было знать, что он действительно туда попадет! Что вообще соберется туда ехать — авантюрист и повеса!
      А про снятие заклятия все объяснил Фалкон. Сказал, что попросил Волшебника снять, чтобы можно было меня с собой забрать при отступлении. Неужели это сделал Брант? Неужели именно Брант именно за мной приходил в Замок Оранжевых Листьев?
      А если это действительно так, то просто продиктовать и отправить ему письмо — оскорбление. Нет. Нужно совершить нечто. Поступок, ради него, как он их совершал — ради меня. Нет, нет, я сама, своими силами приду к нему и поблагодарю его, а потом уйду куда-нибудь. Поскольку он заслуживает большего, чем то, что я сейчас собой представляю — слепая, некрасивая эгоистка, думающая только о себе. Поблагодарю и уйду, либо в монастырь, либо просить милостыню на дорогах. Даже если он захочет меня к себе принять — не останусь, не буду ему обузой, это было бы жестоко, и вполне в моем стиле — эгоизм.
      Ноги меж тем начали сперва ныть, а потом болеть, возражая против такого с собой обращения — непрерывной ходьбы после многолетнего щадящего режима. Фрика нащупала палкой край дороги, сошла в траву, присела на корточки и потрогала — не мокро ли, не грязно ли — села, и сняла башмаки. Потрогав ступни и пальцы, она обнаружила, что ноги стерты основательно, возможно в кровь, особенно правая, сзади. Она провела по больному месту тыльной стороной руки и лизнула кожу. да, привкус крови. Ну, должны же быть где-то по дороге ручьи.
      Кстати о ручьях — пить хотелось ужасно.
      Неожиданно вся абсурдность ее затеи предстала перед Фрикой — на что это она, интересно, рассчитывала, когда надевала служанкино платье и собиралась в поход? Что, как во дворце, здесь, на этой вот дороге, стоит только позвать, и служанка сбегает и принесет все, что нужно? И что ближе к ночи кто-нибудь поставит на обочине кровать и расстелет белье? И будет стоять до рассвета на страже, охраняя ее от диких зверей, которые ведь наверняка здесь водятся — или не водятся? В добавок еще и люди ведь разные бывают — лихие люди, разбойники, убийцы всякие.
      Окружающий мир опасен, а для женщин — тем более, не так ли.
      Хорошо, пуст ее убьют разбойники или съедят тигры… нет, тигров в Ниверии нет… или есть?… ну, во всяком случае, волки точно есть. Но тут дело в том, что если она не найдет воду, она просто умрет от жажды, еще до того, как кто-нибудь соберется ее убивать или есть.
      У нее есть с собой деньги — сто золотых! Поясок под мешком висящим платьем, а на пояске кошелек. А в кошельке деньги. А в деньгах счастье, если верить некоторым купцам, и тем, кто некоторым купцам завидует. И что же? Ни разу в жизни она не нанимала карету — не знает, как это делается. Ни разу не сняла комнату в таверне — не было необходимости. Ни разу не заплатила за ужин — княгиням ужин полагается бесплатно, куда бы они не приехали.
      Почему она просто не попросила у Зигварда карету и конвой? «Куда же вы намереваетесь ехать?» «К любовнику». «Нет, пусть лучше он сюда едет, а то разговоров не оберешься». Даже такая шутка, невинная и равнодушная — оскорбление любви! Нет. Можно было послать служанку нанять карету и конвой. Тут же об этом знал бы весь дворец, и снова были бы шутки. Можно было попросить Шилу, но Шила обязательно увязалась бы ехать с ней! И Фрика решилась попросить Редо, но, оказалось, он сам куда-то уезжает, в противоположную сторону! Даже Редо не пришел на помощь. Возможно, это знак свыше. Возможно, так оно и должно быть.
      Можно было остановить прохожего или прохожую, но тут же — либо сообщили бы во дворец, либо вывезли бы за город и отобрали бы деньги. Ибо счастье вовсе не в помощи ближнему, как пытается утверждать Редо, а в деньгах. Отсыпьте-налей-те-постройте-наговорите мне счастья на сто золотых! Восемьдесят профилей Жигмонда и двадцать Зигварда — за меру счастья!
      А то ведь еще вот что — кто-то ведь и отговаривать начнет! Вот Зигвард к примеру — придет и начнет отговаривать. Мол, ты ему не нужна. Или он тебе не нужен. Не желаю, чтобы это обсуждалось. Не желаю.
      Впереди послышалось журчание. Вскоре палка стукнулась о деревянный настил. Фрика дошла, как ей показалось, до середины моста и осторожно двинулась к его краю, неся в руках башмаки. Оказалось, что шла она по диагонали, а у моста не было перил, поэтому она все-таки свалилась в воду, чудом избежав камней.
      Ручей оказался почти рекой, не слишком бурной. Фрика выпустила башмаки, вынырнула, и поплыла к противоположному берегу, ощущая течение левым боком и сжимая в правой руке палку. Доплыв до берега, она постояла по пояс в воде, пригибаясь и набирая воду в рот, а затем выбралась, расцарапав руку, локти, и обе ноги о какие-то камни и колючки, и двинулась вдоль берега обратно к мосту, вздрагивая от холода. Внезапно солнечное тепло, обязанное сушить одежду, куда-то пропало. Фрика подумала и поняла, что находится под мостом. Она повернулась и сделала несколько шагов. Тепло возобновилось, и Фрика стала продвигаться по склону вверх. Решив, что она забралась достаточно высоко, она повернула налево и вскоре ударилась лбом о край моста и подпорку. Палка прошла справа от подпорки. Это потому, что палкой надо водить из стороны в сторону все время, а не иногда.
      Снова оказавшись на дороге, Фрика подумала — не зачерпнуть ли воды? Все путешественники носят с собой воду. Надо зачерпнуть. Но чем? Она отправилась дальше.
      Когда долго идешь относительно ровным шагом по дороге, невольно входишь в ритм, и мелочи, вроде боли в сбитых ногах и плече, жажда, голод, и даже дурные мысли — куда-то исчезают. Человек превращается в автомат, а тут еще какая-то песня привязалась:
 
Минуя и ахи и охи
Сбираю любовные крохи,
И роясь то в памяти, то в сундуках
Где потные ползают блохи,
Я, ах, вспоминаю вас, дерзостный, ах!
 
      Какая-то отчаянная глупость, на очень глупую мелодию, но очень попадает в ритм, завораживает. Платье высохло, и вскоре зубы перестали стучать от холода.
      В таком ритме Фрика прошагала до самого заката. Дорога была хороша. Споткнулась и упала она, ссадив правую коленку, только один раз. Что будет, то и будет. Отшагаю ночь, а утром прилягу на обочине, или, может, селение какое появится. Как я узнаю, что появилось селение? Ну, это просто — шум голосов, ржание лошадей, запах дыма и еды — а когда голодный, еду чуешь за десять верст — хриплые ругательства мытарей, собирающих дань, дабы не мерк блеск столицы и не слабела поступь победоносных войск, и не иссякала брага в мытаревой кружке, лай собак, и прочее, и прочее. Леса вырубаются на пятьдесят верст вокруг, местной фауне становится негде жить, часть ее уходит, часть делает попытки сразиться с колонистами и гибнет без остатка. Некие сердобольные придворные дамы создали лет десять назад общество охраны естества региона и даже выпросили у Фалкона лицензию на несколько акров или гектаров вблизи Астафии, и, согнав туда своих слуг на предмет подачи прохладительных напитков, устроили нечто вроде зоосада на открытом воздухе, жалея животных. Многие из них разгуливали в охотничьих костюмах и пытались собственноручно, выехав в свои акры в каретах, строить там шалаши, но потом одну из них загрыз медведь, и затея как-то сразу забылась, и только Шила, не принимавшая в ней участия из-за нежного своего возраста, взяла себе в привычку носить охотничий костюм, и ни снисходительность Фалкона, ни насмешки Бука ее от этой привычки не отучили.
      Судя по резкому похолоданию, солнце зашло. Фрика продолжала шагать, намечая палкой путь. Цемент стремительно остывал, и босоногой Фрике пришлось перебраться на траву рядом с дорогой, и только стучать по дороге палкой, чтобы не потерять ее. Но и трава была холодная. Все-таки ранняя весна — не лето, в этих широтах.
      Зря она бросила башмаки. Надо было их попытаться надеть — прямо в реке. Теперь она замерзнет насмерть до того, как умрет от жажды или будет убита человеком или медведем.
      Позади послышался стук копыт и грохот колес. Поравнявшись с ней, транспорт остановился.
      — Куда идешь, тетка? — спросил голос, принадлежащий, вероятно, подростку. Впрочем, по голосам трудно судить — голос Зигварда, к примеру, за семнадцать лет нисколько не изменился.
      — На юг, — ответила она. — Не подвезете?
      — Отчего ж не подвезти, подвезу, — с вызовом сказал подросток. — Не на самый юг, но до Сиплых Ручьев запросто. Меня там ждут друзья. Запрыгивай.
      Она застучала палкой и двинулась на звук его голоса.
      — Да ты, тетка, слепая? — спросил подросток. — Что ж ты по дорогам шляешься, солнце уже зашло, скоро темно будет, как у артанца на душе. Ладно, сейчас я тебе помогу.
      Он спрыгнул и приблизился. Фрику взяли за руку и повели.
      — Ногу поднимай. Ставь. Давай подсажу. За поручень хватайся. Да не там, вот здесь. Противно, небось, быть слепой, а?
      Фрика поняла. Это была не карета, но открытая двухколесная колесница, какие в моде у богатой молодежи, запряженная одной лошадью. В колеснице можно только стоять, или сидеть на полу.
      — Понеслись, — сказал подросток запальчиво. — Ты не бойся, я езжу быстро, но внимательно.
      Послышался щелчок кнута и колесница рванула с места. Фрика вцепилась в поручень, идущий вдоль переда колесницы. В лицо ударил ветер.
      Колесницу подбрасывало и кренило в разные стороны.
      — А мы не перевернемся? — спросила Фрика.
      — Не ссы, тетка, — сказал подросток. — Авось доедем целые.
      — А таверна есть в Сиплых Ручьях?
      — Еще какая! Конечно. Именно туда я и еду. А зачем тебе таверна?
      — Ночь провести.
      — А деньги у тебя есть за комнату заплатить?
      — Денег у меня немного, — сказала Фрика.
      Через четверть часа колесница замедлила ход и покатилась по каким-то холмам, вверх-вниз, и Фрика поняла, что с основной магистрали они съехали. Да и колеса больше не стучали, а шуршали и шипели — по утрамбованной глине и гравию. Вскоре Фрика почувствовала запах дыма. Цивилизация.

* * *

      Когда два его друга ввалились в таверну, сын хозяина, стоявший за стойкой, поприветствовал их, изображая дружеское расположение, а сам струхнул. Своих молодых друзей, детей богатых купцов из Астафии, он знал хорошо, и сам любил с ними буянить — но не у себя. Отец должен был вот-вот приехать, и нагоняя не избежать. Вскоре почти все посетители, которым не понравилось молодежное буйство с громкими никчемными разговорами и неуклюжим бессмысленным мотанием по всему помещению, ушли, кроме очень пьяного фермера, которому было все равно. Вскоре прибыл третий друг, ведя под руку какую-то слепую тетку с палкой, в мешковатом коричневом платье, босую, взлохмаченную, и длинную. Усадив тетку за стойку, он ненужно громко, будто кричал через целое поле, поросшее осокой и кустарником, поприветствовал друзей, а потом сообщил тетке, также ненужно громко, что это его замечательные друзья, самые лучшие, какие только бывают, да и парень за стойкой — свой человек, и сейчас они все будут веселиться.
      Сын хозяина налил ему в кружку вина, и двум другим тоже.
      — И тетке налей, — потребовал новоприбывший.
      Сын послушно налил тетке.
      — Нет, спасибо, я не буду, — сказала тетка, тараща слепые глаза мимо кружки и мимо сына хозяина и улыбаясь. — Мне бы немного воды.
      Сын хозяина налил ей воды. Дети купцов стали наперебой рассказывать друг другу, кто из их друзей и знакомых что сказал за прошедший день, и очень шумно смеялись сказанному, хотя вроде бы ничего смешного не говорилось. Потом они обсудили несколько недавних драк, в которых, по их словам, они принимали участие и вышли несомненными победителями. Затем разговор перекинулся на девушек, и сына хозяина попросили налить еще и нести хрюмпели и атасы. Когда сын ушел за хрюмпелями, один из гостей перепрыгнул через стойку и, выволочив кувшин с вином, подлил себе и друзьям. Громкий разговор продолжился.
      Хмелели они быстро. Вскоре, сев за один из столов, они организовали игру в кости и азартно играли около получаса, хохоча и ругаясь. Затем у прибывшего последним кончились деньги. Он встал и пошел к слепой.
      — Слушай, тетка, — сказал он понижая голос и пьяно наклоняясь к самому ее лицу. — Мне тут светит крупный выигрыш, но не хватает несколько монет сделать ставку. Одолжи, а?
      — У меня очень мало денег, — сказала слепая. — А мне еще идти очень далеко.
      — А я с тобой выигрышем поделюсь.
      — Нет, не надо, спасибо.
      — Но ведь верный шанс!
      — Нет.
      Парень вернулся к столу раздраженный. К играющим присоединился сын хозяина. Через некоторое время парень опять подошел к слепой и потребовал, уже грубо, чтобы она дала ему денег.
      — Давай сколько есть, — потребовал он. — Давай сама, а то хуже будет. Отниму ведь.
      — Нет, — сказала она.
      — Где ты их прячешь? — спросил парень.
      — Пожалуйста, оставьте меня в покое, — попросила она.
      Он схватил ее за волосы.
      — Говори где прячешь деньги! Говори, гадина!
      Она вскрикнула, но он ее не слушал. Котомки с ней не было, и он знал, что деньги спрятаны где-то под платьем. Не слушая ее возражений, он обхлопал ее со всех сторон, и когда она перегнулась, пытаясь прижать колени к подбородку, он стащил ее со стула и хлопнул по животу.
      — Ясно, — сказал он.
      Он прислонил ее к стойке. Она махнула палкой, и он нанес ей предупредительную пощечину. Она еще раз вскрикнула, а он тем временем быстро запустил ей руку под широкое платье и, нашарив кошелек, рванул его вниз. Поясок лопнул, несколько монет упало на пол. С кошельком в руке, парень подобрал монеты и вернулся к друзьям.
      — Она мне должна за подвоз, — объяснил он.
      Друзья слегка притихли, не очень одобряя действия товарища, но продолжили игру. Слепая приблизилась к ним.
      — Я только прошу… — сказала она.
      — Иди отсюда, — сказал парень.
      Дверь распахнулась, и на пороге появился хозяин. Одним взглядом оценив обстановку, он пришел в ярость.
      — Вы опять здесь?! Доколе это будет продолжаться, эльфовы дети! Сидеть! Всем сидеть!
      Он подошел вплотную к столу.
      — Деньги на стол, — сказал он. — Все деньги.
      Они слегка замешкались, и он влепил одному из них подзатыльник, от которого сын купца вылетел из кресла. Деньги положили на стол.
      — Это все? — спросил хозяин сурово.
      — Все.
      — Нет, не все.
      Другой сын купца получил по уху. Еще несколько монет упало на стол.
      — Вон отсюда, — сказал хозяин.
      Трое купеческих сыновей ретировались, злобно бормоча. Сын хозяина продолжал сидеть в кресле у стола, не смея поднять глаза.
      — Я тебе сколько раз говорил, — риторически спросил отец, — чтобы ты своих дружков сюда не приводил? Ты посмотри — десять вечера, завтра выходной — а где же посетители? А! Один вон сидит, но он уже часа два не пьет, а следовательно, не платит. Всех распугали. А не послать ли мне тебя в войско? Толку от тебя здесь никакого, только убыток.
      — Простите, вы хозяин? — услышал он голос за своей спиной.
      — Еще и нищих пускаешь! — сказал хозяин. — Что тебе, добрая женщина? Шла бы ты своей дорогой.
      — У меня забрали мои деньги.
      — У тебя? Эка народ. Будущее страны. Кто их воспитывает, как из земля носит. У бездомной слепой деньги отнимают. Ладно, не бойся, вот тебе деньги. Убыток — он убыток и есть. Если это много — ничего, все равно бери.
      Он сунул ей в руку золотой.
      — У меня было больше, — сказала она. — В кошельке.
      — Мне сейчас не до россказней, — сказал хозяин. — Не видишь, что ли, сына воспитываю. Ну, иди себе, иди.
      — Мне нужно где-нибудь заночевать.
      — Возни-то сколько! У меня нет свободной комнаты сейчас, все занято. Иди себе.
      — Мне хоть каморку какую-нибудь.
      Хозяин поразмыслил.
      — Есть у меня чуланчик, — сказал он. — Как раз поместишься. А только золотой давай тогда обратно.

* * *

      Мы не будем в нашем повествовании беспокоить читателя подробным описанием невзгод, выпавших на долю слепой путешественницы. Невзгоды человека, попавшего в беду, однообразны и неприятны и, хоть и представляют собою определенный интерес, но написано о подобных невзгодах больше, чем обо всем остальном на свете, ибо они очень распространены. Ключевые моменты невзгод вполне предсказуемы, посему их следует пропустить. Жаль, конечно. Жаль не рассказать — о фермере, чья жена умерла недавно в родах и который хотел жениться на Фрике, поскольку из-за его репутации ни одна девушка или вдова не хотела идти за него замуж; о маленьком городке Лиж, где Фрика научилась просить милостыню и нашла, что ничего особенно стыдного в этом занятии нет, ибо так или иначе, в несколько иной, более грубой, форме, им занимаются все правительства мира; о хмуром, неразговорчивом разбойнике, приютившим ее просто так на два дня, давшем ей отоспаться и накормившим ее; о людях, в чьи дома она стучалась, гнавшим ее прочь; о доброй женщине, подарившей ей свое старое платье взамен разорванного служанкиного; об еще одном фермере, вызвавшемся ее подвезти в своей телеге и высадившем ее, провезя двадцать с лишним верст — как оказалось, в сторону, и ей пришлось возвращаться; о многих, проезжавших мимо и останавливающихся, говоривших с нею, сочувствующих ей, но в помощи отказывавших, ссылаясь на нехватку средств и, особенно, времени; о князе Буке, обогнавшем ее в своей карете, видевшем но не узнавшем ее; о священнике, который заставил неверного мужа сопровождать ее тридцать верст в наказание за прелюбодеяние; о двух мальчиках, почему-то принявших ее за ведьму и кидавших в нее камнями, чтобы она не колдовала; об еще одном мальчике, угостившем ее яблоком и медовой конфетой, что пришлось очень кстати; и еще о многом другом.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ПАРУС

      Торговая галера, груженая артанскими коврами и гобеленами, входившими в моду в Ниверии, покачивалась, время от времени стукаясь бортом в причал. Капитан и команда были ниверийцы все до одного. Хозяин, пожилой богатый купец, одетый очень пестро в тяжелое ниспадающее, со смоляной, явно подкрашенной, косичкой, смотрел раскосыми своими глазами на женщину, быстрым шагом приближающуюся к причалу со стороны ратуши. Соблюдая конспирацию, женщина одета была в простое весеннее платье нейтрального бежевого цвета. Конспирация была — простая формальность, конечно. Теплая Лагуна — маленький город, и в порту рослую эту даму знали решительно все, и узнавали сейчас, хоть и с задержкой — проходя мимо и потом вдруг оборачиваясь, чтобы убедиться, что это действительно она — та самая, подружка астафского художника, что малюет морские пейзажи — надела сегодня платье вместо обычного своего охотничьего костюма.
      Артанский купец скрылся в надстройке, что тоже было пустой формальностью — за встречей никто не следил.
      Придерживая подол, Рита прыгнула с причала на палубу, вошла в надстройку, и встала у двери. В правой руке она держала обыкновенный бумажный веер с переплетами из слоновой кости. Если подумать, слоны — не менее легендарны, чем мамонты. Ходившие в далекие походы моряки рассказывали небылицы, делали рисунки, и привозили вот эти самые кости в Ниверию уже лет сто, но ни один из сухопутных ниверийцев, а таких было в стране большинство, ни разу в жизни не видел ни одного живого слона.
      — Итак, — сказал купец.
      — Да, — сказала Рита.
      Прекрасно на ней сидит это платье, подумал купец. Удивительно — несмотря на привычки и профессию, на рост, на тяжелый этот взгляд, она умеет быть женщиной — до сих пор. Платье на ней не болтается, не топорщится, осанка правильная, ноги чуть врозь, правая чуть вперед, руки чуть согнуты в локтях, что придает им видимость грации и хрупкости, голова чуть влево. Не знай я ее, мне бы захотелось ее защитить, уберечь от жестокого мира, быть ее рыцарем. Впрочем, и так хочется, несмотря на то, что я прекрасно ее знаю, увы, и ни в какой защите она не нуждается. Настолько не нуждается, что упаси нас Великий Род попасть в эти хрупкие руки.
      — Очевидно, это последняя официальная встреча, — сказал он по-ниверийски.
      — Это вообще последняя встреча, — ответила она с такой беззаботностью, что ему захотелось завыть.
      Почти двадцать лет его и ее связывала стальная воля Фалкона. Два раза в год встречались они, в разных местах — он предоставлял ей информацию, она передавала ему приказы. Теперь, когда Фалкона не стало, необходимость встреч отпала сама собой — а он все еще ее любил, сильнее, чем раньше. Ей он был безразличен — не ненавистен, как когда-то, но совершенно чужд. За короткий срок она перешла из мира цинизма и разрушения в мир наивной мудрости и созидания. Любовник ее, продажная сволочь каких свет не видывал, был блистательный художник. Сын ее, угрюмый и капризный, склочный, был зодчий.
      — Что ж, — сказал он. — Может, ты все-таки выйдешь за меня замуж?
      Ее это рассмешило. Крупные, ровные зубы обнажились в улыбке. Она тряхнула головой. Шелковистые волосы, блондинистость с сединой, не потеряли свой блеск за все эти годы. Безупречная кожа старела, но не становилась менее привлекательной. Величавую осанку не портила больше угловатость, которую он двадцать лет назад принял за мужиковатость. На ней были сандалии — открытые, безупречной формы, ухоженные ноги нисколько не постарели — восемнадцать лет было этим ступням с идеальными пальцами. А сам он — погрузнел торсом и отощал конечностями, как это часто бывает именно в Артании. Артанцы не умеют благородно стареть. Сколько ни крась косичку, все равно ты стар и порочен.
      — Я видел его, — сказал он.
      Она сразу поняла, о ком он говорит, и перестала улыбаться.
      — И что же? — спросила она холодно, готовая одним движением сломать ему хребет, если нужно.
      — Красивый мальчик, — сказал он искренне. — Нисколько не изменился. Целеустремленный. Мне хочется думать, что в этом есть и моя заслуга. Четыре года я его воспитывал, и мне казалось, что он любил меня как отца. И был бы рад меня видеть сейчас.
      — Ты с ним не говорил?
      — Нет. Я шел за ним по городу. Наблюдал. Очень хороший мальчик, обходительный, вежливый. Вот я и говорю…
      Он понимал всю безнадежность своего предложения, но не мог не предложить.
      — Фалкона нет, и я снова свободен, снова властитель, далеко не последний в Артании. Клан Номингов — один из самых могущественных. Я усыновил мальчика, и он — мой полноправный наследник. Подумай. Здесь он никто, обыкновенный простолюдин. В моем княжестве он — наследный принц. Улегвичи в растерянности, Артания ждет нового повелителя. Подумай.
      — Никто? — насмешливо сказала она, переполняясь материнской гордостью. — Никто? Ты так думаешь?
      — Да.
      Победоносно посмотрела она на него.
      — Он зодчий. Он великий зодчий. Он строит храмы и виллы с эркерами.
      Эркеры она приплела, не зная толком, что это такое — Брант обронил как-то, и слово запомнилось. Она не была уверена, бывают ли у вилл эркеры. Может, они только у храмов бывают.