А может наоборот. Единственным архитектурным термином, не употребляемом в просторечии, с которым она была хорошо знакома, был фронтон — только потому, что купец, продавший ей когда-то особняк на Улице Плохих Мальчиков, использовал наличие мраморного фронтона, как одно из оправданий явно завышенной цены. «Посмотрите», — говорил он. «Видите, мраморный фронтон. Мраморные фронтоны бывают только у дворцов. А мрамор, между прочим, гладкоозерный». Уже купив особняк, Рита стала присматриваться к фронтонам других особняков, и легко обнаружила, что многие фронтоны были из мрамора. О гладкоозерном мраморе она спросила у Бранта. Брант засмеялся тогда и сказал, что мрамора в Ниверии много, а единственным регионом, где его нет совсем, является именно регион Гладких Озер.
      — Зодчий?
      — Ты видел три строящиеся виллы, на берегу, к востоку? А новый храм?
      — Какой новый храм? Где?
      — Здесь, в Теплой Лагуне.
      — Нет, не видел.
      — Там пока что только фундамент, но то что будет — грандиозно.
      Он как-то странно на нее посмотрел. В первый раз за все их знакомство ему пришло в голову, что она не очень умна, вне зависимости от того, права она сейчас или нет. Он вспомнил, что происхождением она — славка. Славов он в своей жизни видел мало и только недавно стал разбираться в славских типах. Женщина, которую он любил все эти двадцать лет, принадлежала к простонародному типу, обитающему в беспросветной северо-восточной славской глухомани, вдали от больших городов и дорог, известному своим безграничным упрямством и безграничной же тупостью. Медлительные, тугодумные, они копошились возле своих болот под соснами, и никакая смена власти в Висуа, никакие культурные и политические всплески по всей стране, никакие перемены их не задевали — как были полупервобытные, так и остались. И все бы ничего, но отличались они от других славов еще и злопамятностью, недоброжелательностью, и постоянными приступами злобы. Он вспомнил поведение своего приемного сына — да, пусть не слишком ярко, но все это безусловно наличествовало в характере обыкновенно веселого мальчишки. Он вспомнил, как умиляла его мальчишкина глупость.
      — Может, ты все-таки разрешишь мне его навестить? — спросил он.
      Она задумалась. Ей стало его жалко.
      — Леший с тобой, навещай. Завтра меня не будет в городе, я еду на этюды. Вот и пользуйся моментом.
      — Спасибо. А кинжал у тебя в рукаве зачем?
      — В зубах ковырять, — ответила она.

* * *

      Как только он получил два первых заказа, очаровав одну дородную жену купца и одного тайного торговца оружием, Брант приступил к постройке сразу трех вилл, в том числе и своей. Плохо говорящий по-ниверийски новый мэр города, которому только что исполнилось восемнадцать, пригласил Бранта в ратушу и, сразу подпав под обаяние сводного брата (о том, что Брант его сводный брат он, конечно же, не догадывался), договорился с советом священников города о постройке нового храма. Половину расходов город брал на себя.
      В случае собственной виллы, Брант первым делом выбрал место — там, где кончался песок и начиналась скала, а над скалой и за нею земля была добротная — не слишком твердая, но и не мягкая, и фундамент сделали за какой-то месяц. Сразу вслед за фундаментом и деревянной времянкой последовала крытая веранда с выдвижными лабиринтными створками, в обязанности которых входило обеспечение абсолютного безветрия на веранде, в любую погоду. Брант кричал на рабочих, добивался, и добился, точного соответствия между эскизом и результатом, и только после того, как веранда была закончена и положены были первые десять ступеней лесенки, ведущей к прибою, строители занялись собственно несущими конструкциями.
      Был полдень. Брант сидел на веранде за столом, с кружкой журбы в руке. Створки были выдвинуты таким образом, что ветру никак нельзя было прорваться через них. Тем не менее, он, ветер, не прорывался, но просто порывисто дул, время от времени кидая в лицо тихо ненавидящему его Бранту свежую порцию морских брызг и пены. Чтобы спасти положение, нужно было убрать створки к чертовой бабушке, наставить по периметру деревянных планок, и застеклить, но Бранту очень не хотелось себе в этом признаваться.
      Очередной порыв ветра швырнул очередную порцию брызг прямо в лицо и в грудь. Брант даже не пошевелился.
      — Скотина ты, — объяснил он ветру.
      Ветер отреагировал, залив брызгами стол. Брант встал и задвинул створки. Стоя на краю веранды, он оглядел окрестности.
      Прямо перед ним было море, до самого горизонта. Спроэктировано и рассчитано оно было идеально, придраться было не к чему. Справа лежал пещаный пляж, и вдоль него торчали постройки, каждая из которых была воплощенная архитектурная нелепость. Бездельники, подумал Брант. Дураки. Слева высились скалы. Там тоже было не к чему придраться.
      Он еще раз посмотрел вправо, на полосу песка, тянущуюся до самой Теплой Лагуны. Вода в море была пока что холодная — середина мая — и пляж был пуст и неприветлив. Никто не ходил по колено в воде, никакие дамы не прикрывались от солнца дурацкими зонтиками (спрашивается, зачем вообще выходить на солнце если оно тебя не устраивает? сиди дома, дура), не играли в песке дети, некого было шокировать обнаженным торсом. Привычку купаться почти голышом, только лишь в штанах, закатанных до колен, Брант приобрел в Колонии, где нравы были значительно проще. Купался в реке.
      По песку вдоль прибоя, приближаясь к веранде, следовала какая-то веселящаяся группа — женщина и двое мужчин. Брант подумал, а не присоединиться ли мне к ним?
      Нико куда-то запропастился. В одно прекрасное утро он просто встал и ушел, возможно змейкой, а других знакомых или друзей у Бранта в Теплой Лагуне не было. Четыре месяца провел он в одиночестве, и без женщины — если не считать Риту, которая была его мать, и походов к клиентам, которые были настолько глупы и необразованны, что даже издеваться над ними, изображая безграничное уважение к их скучным и тупым суждениям, было неинтересно. Пора было выходить в люди, пора.
      Брант вышел сквозь проем в стене веранды на поперечную балку над фундаментом, спрыгнул с нее, поприветствовал рабочих, которые тут же приступили к работе, запрыгнул на деревянную лесенку, спустился по ней на ровную почву, прошел через дюны и оказался на пляже.
      Развлекающаяся компания за это время приблизилась. Оказалось, развлекались только мужчины — собственно, не мужчины еще, но подростки лет шестнадцати, еще не бреющиеся. Они корчили женщине рожи, говорили с комическим почтением всякие глупости, скакали вокруг нее, делая неприличные жесты. Один из них вдруг забежал вперед, спустил штаны, нагнулся и, демонстрируя ей свою жопу, спросил:
      — Не находите, что у меня очень одухотворенное выражение лица?
      Оценить степень одухотворенности женщина не могла — она была слепа.
      Она продвигалась вперед, держа тело неестественно прямо, а голову неестественно высоко. Платье на ней было непонятного цвета и висело нелепо. Лицо было в грязи, волосы торчали неровной паклей.
      Брант, стоя поодаль, поднял указательный палец. Подростки обратили на него внимание. Он сделал жест, означающий, что им следует убираться по добру, по здорову. Они комически удивились, но тут он шагнул вперед, и они убежали, хохоча ломающимися голосами. Брант остановился.
      Большая прибойная волна с грохотом обрушилась на берег, и чайки отреагировали на это озабоченным криком. Может, они сочли именно эту волну неприлично высокой, и проявили недовольство. Мол, Фалкон, будь он жив, такого безобразия не допустил бы.
      Здесь не было Фрики — таинственной, грациозной, слегка надменной, насмешливой, и доброй. В десяти шагах от Бранта стояла побитая жизнью, грязная, нелепо высокая и тощая слепая нищенка с коричневой от нездорового загара кожей. Женщина остановилась, прислушиваясь.
      Прошло некоторое время. Она почувствовала чье-то присутствие и, глядя мимо него, спросила:
      — Скажите, не знаете ли вы человека…
      Прежняя Фрика проявилась в этом голосе. У Бранта от жалости перехватило дыхание. Он прикрыл глаза.
      — Детские трагедии сильнее взрослых, просто у детей крепче нервы, — сказал он.
      Она вздрогнула и повернулась лицом к голосу.
      — Я упрямый очень, и подлый, — сказала она. — И сладу со мной нет никакого.
      Почувствовав, что он приближается, она выставила вперед руку.
      — Не подходи близко, — сказала она. — Я пришла только затем, чтобы сказать тебе спасибо за все, что ты для меня сделал. Не подходи. Ты — удивительный человек. Я это всегда чувствовала. Недавно я это поняла. Не ходи за мной. И ничего не говори.
      От нее отвратительно пахло. У нее недоставало двух зубов. Он взял ее за предплечье. Она пыталась вырваться, но он пригрозил, что понесет ее силком, и, если надо, вверх ногами. Он сказал, что ей нужно помыться, поесть, поспать и отдохнуть. Он повел ее к вилле, которую купила для него Рита.
      Он помог служанке приволочь корыто, наполненное теплой водой, и вышел на крыльцо. Фрика слабо возражала и стеснялась, но все-таки ее помыли и одели в чистое белье, а поверх накинули плащ — ничего, соответствующего ее росту, на вилле не оказалось. Брант сбегал за лекарем, и пока лекарь осматривал Фрику, сходил также на рынок и накупил овощей и печеной рыбы. Лекарь сказал, что Фрике требуется уход, что она на грани истощения, и прописал какие-то масла и напитки. Фрика порывалась уйти, но все-таки поела, и, когда служанка довела ее до кровати, которую обычно занимала Рита, и усадила, Фрика сама прилегла, невнятно бормоча, и тут же уснула.

* * *

      Ознакомившись со обстановкой, Рита помолчала, поразмыслила, поразглядывала спящую нищенку, чьи изуродованные ноги торчали из-под покрывала и не помещались в кровати, и переехала в центр города к своему художнику, решив ни во что не вмешиваться. То, во что превратилась Фрика, было настолько непривлекательным, что пусть Брант сам решает, что ему делать. Пройдет время, и он отправит ее обратно к Зигварду. Или она сама уедет. Или я ее напугаю, и она уедет. Там видно будет.
      Старый Номинг воспользовался ее отсутствием и ежедневно посещал Бранта. Беседовали они по-артански, пугая служанку гортанными звуками.
      Полетели дни. Фрика не порывалась больше уйти. Ею овладела неприятная, всепоглощающая апатия. Несмотря на это, всякий раз, когда Брант предлагал ей помощь — подняться, пройти, сесть — она твердо отказывалась. Она просила его не обращать на нее внимания. Она уверяла, что как только заживут и не будут так болеть ее ноги, она уедет обратно в Астафию.
      Синяки на ее теле и конечностях стали постепенно проходить, царапины и ссадины исчезли, гноящиеся язвы зажили. Изломанные ногти на руках и ногах стали обретать приемлемую форму. Ела она по-прежнему очень мало, но то, что ела, было — здоровая свежая пища, и шокирующая худоба ее стала сменяться худобой обычной. Оставшиеся зубы служанка чистила ей, по настоянию лекаря, специальным порошком, и вскоре они побелели. Фрика ничего не рассказывала о своих приключениях, но, судя по всему, недостающие зубы не выпали у нее из-за болезни десен, вызванной трудными условиями существования, но были выбиты. Волосы свои она расчесывала сама. Блеск не восстанавливался, и половина волос была теперь седая, но это было лучше, чем торчащая бесцветная пакля. В общем, если бы не слепота и связанные с ней нелепые походка и осанка, выглядела Фрика вполне приемлемо — некрасивая худая высокая женщина средних лет. Нездоровый цвет ее загара помягчал, сгладился, и был теперь обычным сильным загаром.
      Ей выносили кресло — на песок, к прибою, и она сидела в нем недвижно часами, от полудня до заката.

* * *

      Было начало июля, но лето в Год Мамонта выдалось в Теплой Лагуне мягкое. С моря дул несильный теплый ветер, солнце грело запястья и ноги, пахло тиной.
      Что-то во мне умерло, думала Фрика равнодушно. Что-то такое, что заставляет людей воспринимать других людей, и мир, эмоционально. Радоваться, печалиться, негодовать, восторгаться. Было — и не стало. Так было раньше, но не в такой степени. Потом вдруг страсти вспыхнули ярко — когда появился Брант. А после… да, после зелья… их не стало. Исчезли. А у Шилы? Нет, Шила — сама страсть, яростная, энергичная, неусидчивая, деятельная.
      Но, в общем, наверное, хорошо — вот так вот сидеть, у моря, и чтобы дул теплый ветер, и трепал волосы, и чтобы слышались голоса, и чтобы грохотали и рычали волны, и чтобы неодобрительно орали чайки. Что-то в этом во всем есть. Наверное. Наверное, мне это тоже нравилось. Правда, на море я не была много-много лет, и не помню впечатлений. Может, оттого и не помню, что их не было?
      Голос Бранта что-то сказал, чуть впереди, кому-то. Этот кто-то ответил. Странный язык. Артания. Странная страна. Судя по интонациям и удаляющемуся голосу, они прощались. Брант замолк.
      Ей не хотелось, чтобы он замолкал. Ей хотелось, чтобы он продолжал говорить. У него приятный голос. Он успокаивает и волнует. Кого-то. Наверное. Ей вдруг показалось, что она никогда больше не услышит этот голос. Нет, подумала она. Нет, я хочу его слышать. Я не могу его не слышать.
      Щемящая волна прокатилась по телу, и Фрике стало так горько, как не было никогда в жизни. Она глубоко вдохнула просоленный морской воздух и почувствовала, как закружилась голова, как ослабли конечности, как еще одна волна, горячая, прошла сверху до низу и обратно, по всему телу, как вспыхнуло сознание, и где-то на краю его, сознания, проявился слабый свет, и где-то ближе к левому краю этого видения забелела яркая точка. Точка не уходила, напротив, она уточнялась, приобретая треугольную форму, и она двигалась — не эфемерно, как отсветы от солнца на сетчатке, но вполне реально. Сердце отчаянно билось. Фрика поняла, что видит парус.
      Она медленно, чтобы не спугнуть, повернула голову чуть вправо, и в видении возник расплывчатый силуэт на фоне блеклой голубизны, и тоже стал уточняться. Человек, похожий на Зигварда, но не Зигвард, стоял к Фрике спиной, обнаженный по пояс. Длинные светлые волосы ниже плеч затянуты были лентой в хвост. Фрика подалась вперед, приподнялась, неуверенно встала. Кресло тихо скрипнуло, но человек не расслышал — прибойная волна как раз взвилась на дыбы и, зашипев пеной, обрушилась с грохотом на песок и предыдущую волну, уже откатывающуюся назад. Фрика приблизилась к человеку и положила ему руку на плечо. Он вздрогнул, но не обернулся.
      Ей не нужно было даже приподниматься на цыпочки — она была почти одного с ним роста. Приблизив губы к его уху, она тихо сказала:
      — Я люблю тебя.
      Помедлив, она прикоснулась губами к его плечу. Тело стремительно слабело, но на этот раз по другой, более жизнеутверждающей причине. Тут она увидела свою руку и слегка ужаснулась. Шрамы, изломанные ногти, шершавая кожа — пройдет ли это, будет ли лучше, и как он все это время на нее смотрел, что думал, а что же с остальным телом, как оно выглядит, нет, лучше не надо, лучше прямо сейчас бежать, оставить его, он ее забудет, привыкнет, найдет другую, нет, он оборачивается, надо закрыться, надо броситься прочь, надо…
      Он обернулся и взял ее за плечи, и только поэтому она не упала тут же, у его ног, от слабости. Они смотрели друг другу в глаза, и в его глазах было столько счастья, что она поняла — год великих перемен и свершений продолжается.

ЭПИЛОГ