Целых три недели шло письмо из Теплой Лагуны в Кникич. Гор получил его прямо перед отъездом. Направлялся он к месту постройки будущей столицы Империи, которую условно именовал Зигвардополем. Гор возмутился ханжеско-благожелательным тоном письма. Брант, исписав красивым зодческим почерком шесть страниц, не написал, в сущности, ничего — ни о своих успехах или неудачах, ни о своем положении (холост? женат?), ни о планировке виллы, в которой он нынче проживал. Откуда у мерзавца деньги на виллу? Заказы получил? И где — в Теплой Лагуне! В глухой дыре, да еще и мятежной. И уж коль скоро она мятежная, эта дыра, мог бы упомянуть по крайней мере обстановку в городе, а то у нас тут только темные слухи. Говорят, там каждую неделю беспорядки. Говорят, что беспорядки устраиваются верными новому правителю провокаторами, чтобы выявить лидеров, арестовать их, и усмирить население. Более того — совсем уж странный слух — временным мэром Теплой Лагуны состоит незаконный сын Зигварда, рожденный и воспитанный в Славии — специально, чтобы раздражать население — и сыну этому всего семнадцать лет. Впрочем, Брант мог не описать всего этого по чисто цензурным соображениям. Если Зигвард правит так, как об этом говорят (всегда негромко), то наверняка курьеров с письмами останавливают на дорогах, и письма вскрываются и читаются. Стоило брать власть и устраивать гражданскую войну, чтобы просто продолжать политику Фалкона! Кстати, еще говорят, что Зигвард лично убил Фалкона. Что, мол, после разгрома фалконовской армии, Фалкон с приспешниками бежали и укрылись в каком-то совершенно безумном брошенном замке среди чиста поля, но Зигвард с егоприспешниками проник в замок и собственноручно Фалкона зарубил. Все может быть.
      Через четыре дня Гор прибыл туда, где посреди обгорелых развалин, припорошенных снегом, высился Храм бывшей Колонии Бронти. Уже стояли по приказу расторопного (надо признать!) Зигварда спешно возведенные времянки для рабочих. То бишь, если прикинуть, Зигвард написал приказ об их возведении, когда его войска только выступили на юг из Кронина. Над одной из времянок развевались два флага — славский и ниверийский. Копию наброска будущего имперского флага, объединяющего две страны, наброска, сделанного модным художником Роквелом, Зигвард предусмотрительно приложил к своему письму к Гору. Меч и солнце. Замечательная оригинальность. Еще, по слухам, Зигвард не собирался именовать свою империю Империей. Воспомня некоторые прежних лет традиции, он предполагал в названии нового государственного образования употребить слово, которое ниверийцы произносили как «содружество», а славы как «союз». С артанским переводом (если в планы Зигварда входило присоединение Артании) было сложнее. В артанском языке словосочетание «благорасположенный к нему» более или менее соответствовало слову друг, а у словосочетаний не было множественного числа. Чтобы обозначить наличие дружбы двух человек, следовало произнести это словосочетание два раза. Молодежь Артании, лингвистически ленивая, как любая другая молодежь, сокращала в разговорах словосочетание до «бла», и дружба обозначалась как «бла-бла». Это служило поводом для ниверийских шуток, а в циничном славском Висуа, где согласные произносились мягко, просвещенные молодые люди при встрече говорили, иронически улыбаясь «Ну, как поживаешь, бля-бля?» и отвечали «Да неплохо, бля, поживаю». Зигварду это было прекрасно известно, ибо он сам не раз, живя в Висуа, приветствовал таким образом своих незаконных сыновей. Употребление этого слова, или любого его производного, в названии империи было немыслимо.
      Разложив на столе план будущего центра столицы, Гор и Зигвард некоторое время обсуждали расположение тех или иных улиц.
      — Получается, следуя этой логике, что столицу вы собираетесь строить вокруг этого маленького примитивного храма, у которого даже нет названия.
      Зигвард изменился, подумал Гор. Непринужденное хамство ранее не было ему свойственно. В то же время, он остался прежним легкомысленным Зигвардом — он наивно рассчитывал, что Гор проглотит обиду и смирится, то бишь, собирался приручать Гора, в то время как Гор совершенно не обиделся.
      — Храм красивый, — сказал он. — Как вообще все, что я строю. Но, безусловно, я понимаю ваши опасения. Храм, вокруг которого строится город, должен быть не просто самым красивым, но и самым величественным зданием этого города. Что ж, я пристрою к Храму высокую колокольню. На которую, — добавил он с иронией, — управление Колонии не давало мне средств, а вы дадите.
      — Нет, позвольте, — сказал Зигвард. — Храм и колокольня — все это хорошо, но на флаге Империи будут солнце и меч, поэтому самым представительным зданием должен быть вовсе не храм, но дворец. Отношение артанских послов к нашим храмам известно, они их презирают, и их не изменишь. Но величественная резиденция императора должна производить на них ошеломляющее впечатление.
      — А меня не интересует мнение артанских послов, — сказал Гор. — Более того, мнение охотников и цирюльников меня тоже не интересует.
      Некоторое время Зигвард мрачно смотрел на Гора, а Гор добродушно улыбался.
      — Я знаю, что вы бываете порой очень эксцентричны, — сказал Зигвард. — Но ради наших дружеских отношений я прошу вас соблюдать меру, особенно, когда мы не одни.
      — Вы ошибаетесь, — ответил Гор. — Я никогда не бываю эксцентричен. Я даже бороду недавно сбрил, и вы тому свидетель. В повседневной жизни, во всем, что не касается архитектуры, я обыкновенный мещанин, очень предсказуемый, прижимистый, ворчливый, и упрямый, с дурным вкусом. Кстати, это неплохая мысль — проэкт целого города не должен создаваться одним зодчим. Будет не гармония, а симметрия. Поэтому рекомендую вам пригласить еще кого-нибудь, желательно эксцентричного.
      — Вы уходите от темы.
      — Тема закрыта.
      — Черт знает, что такое, — сказал Зигвард, вставая и сердито глядя на Гора.
      — Не кричите так. Я стар, но слышу хорошо. А вот вы не очень.
      — Это вы о чем?
      — Нужен второй зодчий. Эксцентричный.
      Зигвард помолчал, подавляя приступ ярости, столь характерный для больших политиков.
      — Кого же вы имеете в виду? — спросил он. — Я знаю, это все не просто так, у вас есть кто-то на примете.
      — Волчонок.
      — Я так и думал. Продвигаете своего протеже.
      — Вовсе нет. Честно говоря, я его терпеть не могу, он мне надоел.
      — Тогда к чему эта рекомендация?
      — По вашей многоуважаемой задумке…
      Старый Зигвард проснулся наконец в Зигварде новом. Повелитель двух стран засмеялся.
      — …новая столица не должна быть ни ниверийской, ни славской, но смешанной, со смешанным населением.
      — Да.
      — У Волчонка очень хорошо получаются славские формы. В то время, как я их просто копирую, он ими играет, развивает их, абсорбирует и интерпретирует на свой лад. Уверен, что в роду у него не обошлось без славской крови.
      — Хорошо. Пошлите ему письмо.
      — Нет уж. Пригласительное письмо пошлет ему правитель. Где он сейчас, не знаете? Ах да, он — вот, передо мной сидит. Представителен и милостив.
      Зигвард покачал головой.
      — Ладно, — сказал он. — Пошлю я ему письмо. Где он нынче?
      — В Теплой Лагуне.
      — Вот как? Ну-ну. Адрес есть ли у вас?
      — Есть. Но вам я его не дам.
      — Почему?
      — На всякий случай. Вы напишете письмо, отдадите его мне, а я его переправлю. С сопроводительной грамотой, естественно, чтобы его ненароком не открыл и не прочел кто-нибудь помимо адресата. Письмо частное, а мало ли чего может наболтать в частном письме человек вроде вас.

* * *

      Самостоятельно ходить Брант еще не мог, и Рита сопровождала его на прогулках вдоль прибоя, поддерживая и развлекая самыми обыкновенными материнскими нравоучениями. Сперва он огрызался и хамил, помятуя о той роли, которую она сыграла в его и Фрики… э… отношениях? романе? судьбе? — но, вскоре, выявляя и анализируя детали, ибо больше ему в его теперешнем состоянии нечем было заняться и у него было на раздумья много времени, он вспомнил, что он сам тоже кое в чем перед ней виноват. Признайся он ей изначально во всем — и было бы все по-другому. Как? Кто знает. Он не доверился ей просто потому, что она была — человек Фалкона. В то же время, как можно довериться хоть бы и собственной матери, если знаешь ее три дня? Имел ли он право рисковать — Фрикой, собой, своими отношениями с Фрикой, доверяясь Рите?
      Ну вот и не рискнул, и вот, чего вышло.
      Так что, начни он теперь предъявлять претензии — она скажет, мол, чего же ты молчал тогда, когда именно и нужно было посвятить меня в твои дела, ведь я могла тебе помочь? И будет права.
      А Фрике он неинтересен. Он целый месяц, или около того, провалялся тут в постели, пока Рита его выхаживала — неотлучно, непрерывно, вон у нее какие круги под глазами от недостатка сна, и купила специально эту виллу, переплатив — может, все состояние свое на это истратила, чтобы только не утомлять раненого переездами, и плакала над ним, когда он бредил (ему служанка рассказала), и мыла его сама, и судно подставляла, ибо никому не доверяла («Растяпы и балбесы!»), и перевязки ему делала, как заправская сестра милосердия, и даже книжки ему читала, и теперь водит его к морю на прогулки, и только недавно выписала из Астафии своего любовника — вон он как раз сидит на берегу, смотрит на прибой и ровно ничего не делает, а ведь художник, рисовал бы себе, а он бездельничает (кстати, подумал он не в первый раз, ту мерзкую карикатуру на Фрику — он или не он рисовал? лучше не узнавать, хватит с меня) — а тем временем Фрика — поинтересовалась ли хоть раз, где он, Брант, спаситель ее, обитается, жив ли? Впрочем, она ведь не знает, что он ее спаситель. Если, конечно, Нико не доложил, но кто же Нико слушает? Тяжело драконоборцам на свете — никто им не верит. Хотя с заданием он справился, судя по всему, на славу. И тем не менее — она ведь жива и здорова, о ее смерти он бы услышал, новости из Астафии прибывают каждый день. Новая волна сплетен о блядстве Шилы. Зигвард, мерзавец, строит новый город. Лучше бы старый достроил какой-нибудь, а то вечно одна и та же история — в центре местами красиво, а по краям пустыри и помойки.
      Вот пусть он скажет, Зигвард, зачем ему все это. На какого лешего он прибрал к рукам две страны? Что он будет с ними делать? У Фалкона поучился бы! Фалкон был страшнейшая сволочь, но он все время что-то делал, страна менялась не как попало, но с умом. Взять хотя бы идею с постройкой музыкального театра. Интересно же! Жаль не удалось построить. Негодяй Зигвард все планы спутал, и теперь он эту идею, конечно же, похоронит.
      И зачем ему Фрика с ее любовью? Он не оценил ее, когда ее к нему привезли в первый раз, и сейчас не оценит. А она тоже, знаете ли, хороша. Ах, я его так люблю, ах, я так страдаю. Дура долговязая. Ну и пусть живет с ним, то бишь, подле него, как фокстерьер какой-нибудь. А мне и так хорошо. То есть, мне, конечно, вполне плохо, и выть хочется, но я уж как-нибудь справлюсь. Я уж вроде бы даже чуть не помер за великую любовь, да матушка моя сердобольная вмешалась и меня вытащила. Я ее даже не спрашиваю, сколько она людей при этом угробила — будем молча надеяться, что не очень много.
      И почему-то жалко Хока. Казалось бы — чего мне-то его жалеть? Сколько он мне крови попортил! И все-таки я его сам, лично, на эту авантюру подбил, я его поманил и соблазнил возможностью взять Фалкона — а откуда мне, господа мои, было знать, что Фалкон именно в Замке Оранжевых Листьев находиться изволит? Опять — зодческое наитие? А, кстати, может его там и не было. Совершенно неизвестно, как и от чего он погиб или умер — одни легенды, если по служанкиным сплетням судить.
      А служанка меж тем молодая и красивая. Это, часом, не матушкины ли помыслы, не подкладывает ли матушка под меня служанку эту — не сегодня, сегодня я слабый, но — завтра? чтоб я развеялся, чтоб меньше о Фрике думал? Такая, типа, материнская забота в фалконово-шпионском стиле? Служанка, меж тем, очень даже непрочь. Груди вздымаются белые, на нежных щеках томный румянец, в прекрасных глазах корысть, все честь по чести.
      Что это там за движение? А, на верфях новую посудину достраивают, суетятся. Тоже, между прочим, по приказу Зигварда. Типа торгово-военный флот создается, возможно для походов в очень дальние земли — не с Артанией же дикой торговать, смешно. Великая мечта династии — дальние земли. Фалкон, тот сразу увидел, насколько это глупо и нерентабельно, и отправил в утиль. Двадцать лет гнили посудины в порту, двадцать лет капитаны, из самых упрямых, пиратствовали на том, что еще не затонуло, а теперь у них праздник.
      Ах вот оно что, подумал он. Не дальние земли этому негодяю нужны — это он моряков теплолагунских щетинистых задабривает, чтобы они на местное общественное мнение, склонное боготворить память о Фалконе, повлияли. Хитер Зигвард, хитер.
      Впрочем, быть может, я неблагодарен? Быть может, мне следует быть более лояльным просто потому, что эта сволочь меня содержала, пока я учился? Но тогда, может, сидящим в темницах следует быть лояльными, ибо их кормят, пока они там сидят, а иначе бы они с голоду подохли? Может, всем, кого артанцы не порубили в куски, следует испытывать благодарность к артанцам? А дети ведь — не сеют, не жнут, только жрут да место занимают, они вообще всех должны благодарить, кто их кормит, и кто их бьет, но не до смерти, да? Зигвард — он чего, из последних денег, себе в еде и теплой одежде отказывая, его содержал? Семью он, что ли, свою по миру пустил, детей своих раздел, чтобы меня, который ему никто, выучить, страну он, что ли разорил ради меня, добрым именем своим пожертвовал, репутацию погубил безвозвратно?
      И вообще, почему это мы должны быть благодарны людям за то, что они сделали что-то, чего могли и не делать? Вон фермеры на полях — силком их уже полвека, как никто работать не заставляет, и могли бы они не работать. Но, птица и камень, как говаривал Фалкон — неужто у них есть в запасе лучшее применение для своих сил и времени? Более, скажем, приятное или общественно полезное?
      Можно ли быть человеку благодарным просто за то, что он не повел себя, как последняя сволочь?
      В общем, наверное, да. Некоторым, в общем, можно, и даже нужно, памятник при жизни за такое поставить. Вот Редо, например. Ничего он такого особенного не делает, а просто — не сволочь. Впрочем, его ничегонеделание в некоторых случаях как раз и есть самое что ни на есть действенное действие.
      Говорят, что добрые поступки есть форма эгоизма, то есть, совершая их, ублажая других, человек тем самым ублажает себя. Ему самому, мол, эти добрые поступки доставляют удовольствие, и поэтому он такое же говно, как все. Но это не так. Ибо людей, которым ублажение не только себя любимого, но и других, доставляет удовольствие — не за славу, а просто так — очень мало. И, возможно, только они бывают иногда, порывами, счастливы. Люди, любящие доставлять удовольствие только себе, счастливы не бывают никогда. Ну, сделает такой человек кому-то приятно, по случаю, но на него самого это приятное большого впечатления не произведет.
      С другой стороны, люди, которым нравится делать другим приятное, тоже иногда оказываются мерзавцами.
      И есть еще вечный спор ординарных с неординарными. Редо мне попытался объяснить, что там к чему, но что-то оно… Впрочем…
      Я тут давеча думал, что все беды от жестоких и жадных, которые ординарны по сути. Но вот, к примеру, Зигвард — вполне неординарен. Жил себе, жил, девок портил, а к пятидесяти годам решил — а не поуправлять ли мне народами, для разнообразия? И что же — управляет. Стало быть, да, неординарный экземпляр. Вот только мне от его неординарности не легче. Я все терпел, все эти народно-патриотические издевательства над любовью моей, и было мне плохо и прекрасно, а он пришел и увел у меня бабу, походя, впроброс, и теперь мне просто плохо.
      Одним словом не мне, не мне, человеку маленькому, ее любить, и так далее.
      — Посидим на песке? — предложила Рита.
      — Давай.
      Море не бушевало, но ерепенилось и порыкивало. Бранту очень хотелось попробовать в него окунуться, но он знал, что это опасно, и поэтому Рита будет дергаться, а она и так нынче дергается. Что ж этот мужлан-художник так плохо выполняет свои обязанности? Может, она ему не нравится? Ну, ничего, окрепну — дам ему в морду. Пусть он только посмеет заикнуться, что она ему не нравится. Вон она какая у меня, мать моя — стройная, гибкая, сильная, красивая. Вот только нотации читает постоянно. И, что заметно — в обычных разговорах, что с прислугой, что с соседями — голос у нее бархатный, низкий, завораживает, а когда говорит со мной — скрипучий и противный. Не всегда, но частенько. «Не жри хрюмпели горстями, тебе сейчас нельзя». «Положи карандаш, тебе спать надо, а не чертить». «Не смей разговаривать со мной хамским тоном, я твоя мать, а не подружка какая-нибудь». Зануда.
      — Тебе письмо, — сказала Рита.
      — От кого?
      Она подала ему письмо. Сердце екнуло — княжеский герб! Фрика! Но нет. Адрес надписан был мужским почерком. Брант сломал печать и чуть не завыл от злости.
      «Уважаемый Брант! Давно мы с вами не виделись, семнадцать уж лет. Встречались мы, когда вас звали Волчонок…»
      Значит, он меня не узнал, подумал Брант. Вот и хорошо.
      «…и рекомендовал именно вас, хоть я и без всякой рекомендации собирался…»
      Гор тоже хорош. Сказал бы — нет, не знаю, где он живет! Так нет же.
      «…вашего согласия. Вот и вся официальная часть. Теперь неофициальная. Все эти годы я помнил о вас, и очень хотел бы теперь вас увидеть. Мы с вами пережили вместе много забавных приключений, есть что вспомнить, если вы женаты, привозите всю семью, если нет — мы вам найдем жену в новой столице…»
      Он еще и сводник, подумал Брант, раздражаясь.
      «…как подобает молодому человеку в наше бурное время. Эпоха великих свершений…»
      Брант порвал письмо в клочья и подарил их ветру. Возникла пауза.
      — И что же тебе пишет Зигвард? — спросила Рита непринужденным тоном.
      — Ничего особенного. Такой же зануда, как ты. Читает мораль, будто имеет на это право. Будто он мой отец.
      — Он и есть твой отец, — сказала она.
      Помолчали.
      — Я, кажется, не расслышал, — сказал Брант.
      — Повторить?
      — Нет, не надо.
      Опять помолчали.
      — А он знает? — спросил Брант.
      — Нет.
      — Ты не хочешь, чтобы он знал?
      — Не очень, — призналась Рита. — Уж лучше все как есть. Знакомство с матерью во взрослом возрасте чуть тебя не убило. А ведь я всего лишь исполнитель. Вернее, была исполнителем, теперь в отставке. А он — человек, отдающий исполнителям приказы.
      И, подумал Брант, его любит и с ним живет та, которую любишь ты. Возможно, Рита не сказала этого из деликатности.
      — Я бы не хотела, чтобы тебя опять втянули в политику, на этот раз навсегда. Ты очень склонен к участию в политике, а ведь у тебя есть свое дело.
      Прямо второй Редо, подумал Брант. Ладно. Выздоровею — будут заказы. И построю я себе здесь свою собственную виллу, так, как хочу — и, да, с лесенкой до самого прибоя.

      Миновала необыкновенно снежная для Астафии зима. В конце марта сделался последний, очень сильный, снегопад, а сразу после него облака исчезли, солнце растопило сугробы, появились на деревьях почки, и ветер с юга прилетел поделиться впечатлениями о бурной тропической весне и тополях с пальмами. Горожане, по инерции ворча, но уже робко и неумело улыбаясь, стесняясь весенней своей радости, помылись кое-как, надели чистую одежду, и вышли на влажные от растаявшего снега улицы. Кое-где улицы были залиты водой по щиколотку, но новый мэр Астафии (незаконный сын Зигварда, родившийся в этих краях, двадцати восьми лет) послал специальные бригады расчистить сточные канавы, и вскоре вода ушла в реку Астаф, влага испарилась, и вечер получился сухой и теплый.
      Еще через три дня прибыл в Астафию со строительства новой столицы Великий Князь Зигвард и вызвал к себе во дворец Редо и музыканта, состоящего руководителем Орков и Реестров. Семнадцать лет назад священник и музыкант встречались в кабинете Фалкона, а сегодня встретились в кабинете Зигварда, ибо особняк Фалкона заняло новое правительство, переименованное из Рядилища в Парламент.
      Было что-то общее между двумя встречами, и были отличия.
      Стихийное народное разочарование Храмом и недовольство его служителями, двадцать лет спонтанно росшие в стране, приостановились со смертью Фалкона. Воспитанные в анти-клерикальном духе все еще испытывали к Храму стойкую неприязнь, но свежие силы, пополнявшие ряды граждан, враждебно настроенных к религии, перестали почему-то прибывать, и количество прихожан в Храме Доброго Сердца стало неуклонно расти, особенно к концу зимы, когда астафцы пришли в недоумение — мол, новая власть всем обещала, что будет лучше, а холод вон какой собачий. И напрасно Зигвард шутил, обращаясь к народу с балкона, что он, мол, не Великий Род и за погоду не отвечает — вместо того, чтобы добродушно радоваться веселой шутке правителя, население вдруг обиделось. Мол, если за погоду не отвечает, так ведь неизвестно, за что он еще не отвечает. Может, он вообще ни за что не отвечает, а мы хоть пропади. Вот, к примеру, при Фалконе таких диких морозов не было. Хват наш Зигвард попривык в Славии, но нам-то от этого не легче. Может, нам заодно белых медведей себе завести, чтобы совсем все как в Славии было? И бесстыдно, как подлые славы, нагишом в сугробы сигать?
      Осознав, что правитель не всемогущ, да еще и шутки глупые откалывает, горожане огляделись на предмет утешения, и некоторые, водя глазами по ландшафту, обнаружили в поле зрения своего величественный шпиль Храма. И пошли посмотреть, что к чему. И некоторым понравилось.
      Сын купца был теперь при Храме служкой. Отца его выпустили на свободу, но он потерял все свое влияние, а состояние его было ранее конфисковано, и возвращать его новая власть ленилась, и теперь отец большей частью пил брагу в окраинных заведениях — на более приемлемые заведения у него не было средств. На окраинные средств тоже не было, но там ему наливали за счет других посетителей, которым он рассказывал о несметных богатствах и безумной роскоши. Слушали его с большим интересом, сочувствовали, в тайне злорадствовали, и наливали еще.
      Редо явился к Зигварду неохотно, будто скучную повинность выполнял. Музыкант, напротив, переполнен был смутными опасениями и надеждами. Строительство музыкального театра остановилось из-за войны, ибо люди всегда считали, что война важнее музыки и драматургии, и не возобновилось из-за зимы, ибо зимой холодно, поэтому строить ничего не нужно, а нужно греться и пить горячую журбу. Теперь же была весна, и постройку можно было бы продолжить, но ее не продолжили, и куда-то исчез зодчий, а композитор ушел в запой.
      — Я слышал о каком-то специальном помещении, — сказал Зигвард, — для вас и ваших музыкантов. Мол, намечалось какое-то грандиозное, невиданное представление, совмещающее драму и музыку, и текст пьесы предполагалось петь. Сперва мне это показалось абсурдным, но я получил подтверждения из разных источников, и теперь не знаю, что и думать.
      — Это правда, господин мой, — сказал музыкант. — У нас было намечены к представлению два спектакля. Один по славской пьесе «Сын Конунга и Простушка», второй на историческую тему.
      — Ага. «Сына Конунга» я видел в Славии, — сказал Зигвард. — Очень забавная пьеса. Было бы любопытно услышать, как все это звучит по-ниверийски. А что за историческая тема?
      Музыкант был явно смущен.
      — Освобождение Кронина, — сказал он наконец.
      — Что-то очень уж скоро, — сказал Зигвард.
      — Предыдущее, — объяснил музыкант, густо краснея.
      — Это когда Кронин сожгли?
      — Да. То есть нет. То есть, да.
      — А почему вы смущаетесь?
      — Так… э… один из персонажей… э… ваш предшественник, господин мой.
      — Мой дядя Жигмонд?
      — Нет. Фалкон.
      — И что же?
      — Он там показан… в более радужных, что ли… тонах.
      — Исторических заслуг Фалкона никто не отменял, — сказал Зигвард веско. — Действительно, когда освобождали Кронин, Фалкон играл большую роль, исполняя обязанности главнокомандующего. И исполнял он их хорошо. Я хотел бы посмотреть оба представления… и послушать… в приватном порядке. Если не трудно.
      — Не трудно, господин мой, — откликнулся музыкант.
      — Если я увижу, что они действительно интересны, ибо могут принести ощутимую пользу, я тут же отдам приказ строить… э… вам театр, а тем временем вы будете устраивать представления — а хотя бы в бывшем здании Рядилища, оно нынче пустует. Сегодня вечером я приду — где вы репетируете?
      — Мы уже не репетируем. Все музыканты и певцы разбежались.
      — Соберите их.
      — У меня нет средств.
      Зигвард быстро написал несколько строк, присыпал песком, сдул песок на пол — совсем как Фалкон — и протянул лист музыканту.
      — Письмо к казначею, — сказал он. — Даю вам неделю. Снимите помещение, соберите труппу, доложите мне. Вы свободны.
      Музыкант радостно и почтительно поклонился и вышел.
      — Вы разбираетесь в музыке, Редо? — спросил Зигвард.
      — Нет.
      — А в политике?
      — Не очень.
      — Вам известно что-нибудь о сношениях Фалкона с Артанией? В частности, о поставках оружия и золоте? Имена, даты, места?
      Выражение скуки исчезло с лица Редо.
      — Уж не собираетесь ли вы сделать меня осведомителем? — спросил он.
      — Вы многое слышите и многое знаете. Не так ли?
      — Конечно. И что же?
      — Вы можете принести стране неоценимую пользу.
      — Делаю все возможное.
      — Расскажите мне все, что вам известно.
      Редо отрицательно покачал головой и грустно улыбнулся.
      — Послушайте, Редо, — сказал Зигвард. — Я знаю, сколько вам пришлось терпеть. От Фалкона и его сподвижников. Все сподвижники Фалкона — ваши заклятые враги.
      — Не все.
      — Большинство. Их ждет правосудие. Вы должны помочь правосудию. Иначе они будут продавать оружие и дальше, в Артанию, и вскоре все эти стрелы и мечи обратятся против нас. Спасите жизни, которые можно спасти, Редо. Вы же верующий, вам же дорога жизнь ваших соотечественников.
      — Мне всякая жизнь дорога, — сказал Редо.
      — Вот видите!
      — Но доносить я ни на кого не стану.
      — Не доносить! Давать предупредительную информацию.
      — Это одно и тоже.
      — Как я погляжу, вы не очень-то рады, что Фалкона больше нет.
      — А должен бы радоваться?
      — Ну да.
      Редо пожал плечами.
      — Вы что, — сказал Зигвард, — не чувствуете, что в стране стало свободнее дышать? Что у людей появилась надежда? Что грозовые тучи ушли, и не скоро вернутся, что с каждым днем отныне будет светлее и светлее?