Ольга Рогова

Сын Гетмана

Часть I

ОРЛЕНОК

I

В дороге

День клонился к вечеру, но горячее июльское солнце, по-видимому, не хотело уходить за горизонт и яркими потоками света заливало днепровские берега с их извилинами. По узкой береговой тропинке двигался небольшой отряд казаков человек в пятнадцать. Судя по их одежде, это были реестровые со своим старшим, ехавшим впереди всех на статном коне. Красная шапка с золотом и такого же цвета отвороты на синем жупане изобличали в нем казацкого сотника; богатой сабле, осыпанной дорогими каменьями, и прекрасному ружью тонкой французской работы мог бы позавидовать любой магнат. Рядом с ним, на здоровом татарском скакуне, ехал мальчик лет восьми, как две капли воды на него похожий.

– Тату, да скоро ли будет эта крепость, как ее там? – нетерпеливо прервал он молчание, обращаясь к сотнику.

– Потерпи, казак, атаманом будешь, – с усмешкою отвечал отец.

– Батько, – спросил казак, ехавший следом за сотником, – откуда эти французы лесу натаскали для своей крепости? Тут только голая степь кругом.

– Пан коронный гетман сказывал мне, что лес для Кодака они сплавляли с берегов Самары.

– А много там лесу, тату? – с любопытством спросил мальчик.

– Много, сынку, ой, много! Самара, что твой рай: и рыбы, и меду, и дичи, и черешен, и зверья всякого в лесах.

– Зачем же, тату, мы там не живем? Ближе бы к Сечи, к удалым казакам!

Отец усмехнулся, засмеялись и казаки.

– Ишь, какой прыткий! Что хорошо, то и наше! Атаман будешь, лихой казак, – весело проговорил коренастый старик с нависшими седыми бровями.

– А хочется тебе в Сечь? – спросил мальчика молодой казак с едва пробивавшимися черными усиками.

– Хочется, пан Смольчуг, дуже хочется! – отвечал мальчик и просиял.

– Слышь, батько Богдан, – обратился старик к сотнику, – твой орленок в орлиное гнездо просится.

– Поспеет еще! – нехотя отвечал тот. – Пусть сперва на Днепр да на пороги насмотрится.

– Да, братику, – шутливо заметил мальчику старик, – кто вверх по порогам не проехался и с татарами силой не мерился, тот не казак, ни в один курень не примут.

– Я, диду, ни порогов, ни татар не боюсь, – твердо отвечал мальчик. – Лишь бы татко позволил, а я готов хоть сейчас в Сечь.

– Позволяешь, что ли, Богдане? – весело окликнул сотника старик.

Богдан сурово взглянул на него.

– Век ты прожил, Ганжа, а ума не набрался! Что мутишь ребенка? Ты знаешь, какая у него голова: твоих шуток из нее после и колом не выбьешь.

Путники замолчали. Мальчик угрюмо опустил голову и потупился.

Так прошло несколько минут.

Вдали показались темные скалы Казацкого острова.

Ганжа подъехал к мальчику и ударил его по плечу.

– Чего зажурился? Брось ты эту Сечу! Мы лучше на нехристей поглядим, какие такие они птицы.

Мальчик поднял голову и, обращаясь к отцу, спросил:

– Тату, можно вперед поскакать?

– Можно, сынку; тут место ровное, да и трава полегла, негде татарину укрыться.

– Гей, ге! – прикрикнул мальчик, ловко встал в стремена и пришпорил лошадь.

Скакун взвился, захрапел и ринулся вперед. Мальчик то осаживал его, то несся вперед, то вдруг на всем скаку останавливался.

– Славный он у тебя наездник, Богданко! – сказал Ганжа, с видимым удовольствием следивший за всеми движениями мальчика. – Знатный из него выйдет казак!

Богдан молча кивнул головой.

– Поторопимтесь, хлопцы! – обратился он к казакам. – Теперь уж недалеко.

Вдали, в некотором расстоянии от реки, вырисовывались угрюмые бастионы только что выстроенной крепости. Казаки с угрюмым видом рассматривали эту новинку. Брови сдвинулись, лица нахмурились; старый Ганжа невольно схватился за эфес сабли.

– О, чтоб их, бисовы диты, – проворчал он. – Повымерли, видно, старые атаманы: не видать Сечи большие ни Тараса, ни Наливайка. И что это за Сечь, что допустила французишек над собою надругаться?

– Полно, полно, старина! – ласково сказал ему Богдан. – Еще и на наш век атаманов хватит. Пока у казаков сабли в руках, не страшны им крепости.

– Сабли-то казацкие что-то притупились, – с горечью возразил Ганжа. – То ли дело прежде: свистнул, гикнул казак, и сотни смельчаков, как из земли, вырастут, нагрянут дружно, все уничтожат: село ли, город ли, крепость ли, ничто перед их мощью не устоит.

Старый дед точно вырос, вспомнив прежние походы, прежние удачи. Согнутый старческий стан выпрямился, лицо озарилось отвагою. Все казаки тоже зашевелились, глаза заблестели, усы дрогнули, руки сами собою схватили сабли. Даже спокойный пан сотник заерзал на седле и задергал поводьями.

– Колдун, ты Ганжа! – усмехнулся он. – И что тебе за охота старое вспоминать? Что было, то прошло. Теперь мы служим королю: милостивый король не забудет нас, верных слуг своих.

– Видала пташка кукушкины слезки, – махнув рукой, проговорил Ганжа. – Поди ты мне с твоим королем, шкода одна!

Он, недовольный, замолчал.

Мальчик между тем внимательно посматривал то на отца, то на старого казака и вслушивался в их речь. «И татко как будто прав, и дид, – думалось ему, – кто же из них правее? Король милостив, спору нет: вон какую саблю татку подарил, а дид разве может быть неправ?..» Он задумался и даже не заметил, как подъехали к самой крепости.

Вокруг нее приютился целый городок наскоро сбитых лавчонок, клетушек и ларей со всяким товаром. Тут толпились преимущественно рабочие: великоруссы, армяне, турки, волохи, литвины, ляхи; отсутствовали только казаки, за исключением немногих, находившихся в услужении у пана Конецпольского.

Мосты крепости были подняты, а на валу взад и вперед ходили часовые в французских мундирах.

Евреи-корчмари, обступившие казацкий отряд, уверяли, что паны казаки не попадут в крепость до рассвета, так как после солнечного заката никого не пропустят, даже и самого короля.

– А ведь они, пожалуй, и правы, – сказал Ганжа Богдану. – Видно, придется заночевать в этом жидовском курятнике.

– Пустяки! – отвечал Богдан. – Я покажу французам грамоту коронного гетмана: там прямо приказано, чтобы нас впустили и снабдили всем необходимым.

– Да кому же ты покажешь-то? Будь это еще настоящие часовые, а то, видишь сам, какие-то куклы, точно из дерева выточены.

Предсказания Ганжи оправдались: несмотря на усердные окрики Богдана и на его уверения, что он посланец самого пана коронного гетмана, их все-таки в крепость не впустили, даже не обратили на них внимания. Полковник Марион, стоявший в крепости с двумястами человек, боялся какого-нибудь предательства со стороны рабочих и зорко следил за тем, чтобы после вечерней зари мосты ни для кого больше не опускались.

Пришлось вернуться к корчмарю Янкелю. Он уже ожидал их у первого поворота, между тесно сплоченными лавчонками.

– Да ты нас совсем в степь тащишь, – ворчал Ганжа, когда Янкель миновал множество переулков и закоулков. – Куда это все другие разбежались? Вон тут есть ближе лавчонки.

– А я вас, ваша милость, на откуп взял, – лукаво потряхивая бородкой, говорил еврей, – пока вы ездили в крепость, я другим и заплатил. Богатые паны казаки здесь не часто встречаются, за них можно дать отступного.

– Теперь ты это отступное с нас же сдерешь?

– Бедному Янкелю тоже надо жить, – скромно отвечал корчмарь, лукаво подмигивая и отворяя дверь своей лачужки.

II

Побег

– Хайка! – крикнул Янкель жене, входя в дверь. – Гости!

Через минуту явилась растрепанная еврейка в большом платке, небрежно накинутом на плечи, низко поклонилась гостям и засуетилась около печки.

– Тимош, иди сюда! – позвал сотник своего сына. – Чем сидеть в душной лавчонке, пока готовят ужин, мы с тобою побродим по берегу, посмотрим на Кодакский порог.

Примеру сотника последовали и другие казаки; в лачужке остались только Ганжа, Смольчуг и еще один пожилой казак, носивший прозвище Ивана Злого.

Ганжа подозвал Янкеля.

– Червонцы любишь? – спросил он его и повертел перед его глазами золотую монету.

– Что угодно пану? – проговорил Янкель и замер в выжидательной позе.

– Говори мне скорее про Сечь, про запорожцев, про Сулиму, ну, одним словом, про все, что знаешь, да не ври, не то пришибу.

Янкель сделал жалобное лицо и испуганно затряс головой.

– Пан казак хочет погубить бедного еврея. Что мы можем здесь знать про славных запорожских казаков? Они сюда к нам не заглядывают и не заглянут, – с удовольствием прибавил он, искоса посматривая на кулачище Ганжи.

– Ну, не тебе знать, куда они заглянут или не заглянут, – сурово перебил его казак. – А что ты про запорожцев кое-что знаешь, об этом ты сам проговорился.

– Ни, ни, вельможный пане! Когда я вам что говорил? – еще испуганнее прошептал Янкель.

– Ну, так я и сам знаю, что ты три года прожил в Сечи! И не бывало такого корчмаря на свете, который, пожив в Сечи, о ней бы забыл. Ты, наверно, знаешь все, что там делается.

В это время Хайка подошла к мужу и дернула его за полу кафтана.

– Бери! – шепнула она ему по-еврейски. – Здесь не скоро дождешься такого счастья.

– А зачем пану казаку знать про Сечь? – колеблясь, спросил Янкель. – Ведь пан казак регистровый!

– Ну, так что ж, что регистровый? Регистровым-то и надо знать о степных разбойниках. Я думаю, ты немало натерпелся от них, когда жил в Сечи?

Янкель, видимо, успокоился; лицо его приняло печальное выражение.

– Ах, пан казак, немало. Душегубы они! Три раза меня грабили... Зато ж и я им насолил...

– Вот как! – протянул Ганжа. – Ты, Янкель, я вижу, молодец! Чем же ты им насолил?

– Долго рассказывать, пане! Да вашей вельможности и не интересно слушать, – с лукавой улыбкой увильнул корчмарь.

– Пожалуй, что и так! – согласился Ганжа. – Так рассказывай же скорее, что делается в Сечи.

– Если пан даст два золотых, может быть, у Янкеля и развяжется язык, – вставила Хайка.

– И два золотых найдутся, – сказал Ганжа, вынимая из кармана другую золотую монету.

– Запорожцев теперь нет в Сечи, – таинственно начал Янкель, – Сулима награбил у турок и золота, и оружия; он теперь стоит за порогами, пробирается в Сечь...

– За порогами, говоришь ты? – с живостью перебил Ганжа. – Зачем его туда занесло?

– Они прятали свои сокровища в скарбницы, да прослышали, что татары их поджидают в степи; вот они и бросились за ними в погоню; перебили татар, а теперь, верно, скоро опять уйдут в Сечь.

– А где же теперь Сулима?

– Сейчас за порогами в степи, да только панам казакам не справиться с ними: их там видимо-невидимо.

Хитрая улыбка скользнула по губам Ганжи.

– А мы их сюда заманим, – сказал он весело. – Есть у тебя провожатый?

– Ой, пан казак, страшное дело затеваете! Сулима хитер и ловок, как лисица, а бесстрашен, как сам сатана.

– Ну, ладно! Мели там еще! Я этого Сулиму хорошо знаю. Укажи только проводника, а справиться-то я с твоим Сулимою справлюсь, и не таких видал.

Янкель с недоверием покачал головой.

– Как угодно пану казаку. Есть перебежчик. Он вчера прибежал из казацкого табора, пробирается к пану гетману... Я приведу его, если у пана казака есть золотые...

– Добре! – отвечал Ганжа. – А теперь давай есть; вон и пан Богдан с остальными вернулся.

У расторопного корчмаря нашлись и горилка, и пиво, а Хайка не хуже любой казачки сварила тетерю из рыбы и овсяной крупы.

Тимош сидел между отцом и старым дидом. Последний наклонился к уху Богдана и прошептал:

– Мне надо с тобою, батько, два слова перемолвить.

Богдан быстро взглянул на него и так же тихо ответил:

– После ужина.

«О чем бы им говорить, – подумал мальчик, – видно, что-нибудь очень важное, а то бы сказали при всех».

Когда отец и дид после ужина незаметно скрылись за дверь, Тимош прокрался за ними.

Темная, непроглядная южная ночь густым покрывалом окутала и Днепр с его берегами, и неуклюжую массу крепости, едва-едва вырисовывавшуюся в темноте.

– Пройдем влево, в степь, – прошептал Богдан Ганже, – тут еще, чего доброго, кто-нибудь подслушает.

Тимош, как кошка, тихонько крался за ними; когда они остановились, мальчик лег на траву и неподвижно, затаив дыхание, стал слушать разговор отца с Ганжою.

– Сулима недалеко, – говорил Ганжа, – здесь, за порогами.

– Вот как! – почти равнодушно заметил сотник. – Что ж из этого?

– А то, что стоит только ему дать знать, и он мигом разнесет этот французский муравейник.

– А кто даст ему знать? – недоверчиво возразил Богдан.

– Я! – уверенно и твердо ответил старик.

– Ты, братику, верно, забыл, что служишь королю, – насмешливо заметил сотник, – забыл, что записан в регистре и получаешь или, вернее сказать, получишь когда-нибудь свое жалованье.

Ганжа засмеялся.

– Вот то-то оно и есть, что «может быть» да «когда-нибудь»... Не ты бы говорил, не я бы слушал... Видит тебя Ганжа насквозь, хоть ты и хитрая лисица.

Богдан как-то двусмысленно крякнул и, помолчав, спросил:

– Что же тебе от меня надо? Едешь ты, так и поезжай, мне-то что ж?

– А то, батько, что я поеду со Смольчугом, а ты молчи; скажи, что послал нас вперед. Кто ведь их знает, все казаки, да не все надежные... Смольчуга-то я знаю: сам выходил, выхолил... Другие пусть лучше ничего не знают.

– Добре! – отозвался Богдан. – Мне все равно, хоть я и не жду от этого никакого толку. Не настал еще, братику, час, не испила еще мать Украина до дна чашу горечи, что поднесли ей паны. Добрым казакам лучше терпеть и беречь свои силы до поры до времени.

– Эх, Богдане, Богдане! Видна в тебе панская кровь, только наполовину ты казак. Разве может истый казак терпеть обиды? Разве может он гнуть шею под панскими ударами?

– А ты думаешь, что Сулима может нас избавить от панского ига? Поверь, что и ему не миновать плахи, как и всем прежним атаманам. Чтобы панов осилить, надо против них действовать их же оружием: надо иметь столько же ума, ловкости и изворотливости, как у них. А твоего крещеного татарина какой-нибудь пан Кисель за пояс заткнет, не говоря уже о таких ловкачах, как пан коронный гетман.

– А все-таки попробовать? – с некоторым колебанием проговорил Ганжа. – Эта французская махина не дает мне покоя, очень уж мне хочется разнести ее, чтобы от нее и праху не осталось.

– Все вы, казаки, такие, – с неудовольствием проговорил сотник, – вы как малые дети, чего захотите, вынь да подай, сами в огонь лезете; мудрено ли, что обжигаетесь.

– Быть может, и не обожжемся! – угрюмо заметил Ганжа. – До свидания, товарищ! – проговорил он, подавая руку сотнику.

– Бог даст, свидимся, если не в этой жизни, то в будущей! – отвечал тот полунасмешливо. – Иди вперед, а я немного погодя.

Ганжа быстро зашагал к корчме, а Богдан остался на месте, задумчиво вглядываясь в неясные очертания крепости.

Вдруг около него что-то зашевелилось в траве и точно из-под земли раздался голос:

– Тату!

Богдан был не из робких, но, как казак, верил и в колдунов, и в оборотней, и в русалок.

– Цур меня! Цур меня! – со страхом прошептал он, творя крестное знамение.

– Тату! Да, ведь, это ж я! – нетерпеливо проговорил Тимош, вылезая из-под сухой травы.

– Наше место свято, – бормотал сотник и пятился назад, чувствуя, как его обдает холодным потом. «Оборотень!» – подумал он.

– Да лихо же тебе, татко! – сердито крикнул мальчик, схватив его за рукав. – Чи я оборотень? Полно же тебе цураться!..

– Ты как сюда попал? – сердито вскрикнул наконец сотник, оправившись от испуга.

– Так же, как и ты с дидом, – бойко отвечал мальчик.

– Вот я тебе дам подслушивать! – с сердцем проговорил отец. – Отстегаю тебя нагайкой, так и будешь ты соваться туда, где тебя не спрашивают. Говори, зачем тебя сюда принесло?

– Ты знаешь, татко, что я и тебя не боюсь, и нагайки не боюсь; всякий казак должен привыкать к ударам. А пришел я сюда, чтобы слышать, о чем вы с дидом говорить будете. Дид прав, а ты виноват; ты к панам лезешь, а он не лезет.

– Ах ты, щенок! – крикнул Богдан. – Вот только жалко, нагайку в корчме оставил, а то бы я тебе показал, кто прав, кто виноват.

– Виноват всегда тот, кто сердится и дерется ни за что ни про что – это ты сам говорил, – хладнокровно заметил мальчик.

– Да как на тебя не сердиться? Татарчонок ты этакий, мразь ты этакая!

– Не кричи, татко, еще корчмари услышат, – спокойно проговорил мальчик. – Слушай лучше, что я тебе скажу: не хочу я больше с тобою ехать к панам, отпусти меня с дидом Ганжою и Смольчугом. Не отпустишь добром, все равно, в Сечь убегу!

Богдан стоял как ошеломленный.

– Да ты, хлопец, и впрямь с ума спятил. Какой ты казак, тебя от земли не видать!

– Я, тато, знаю, что в Сечи есть много мальчиков, и в походы они с другими казаками ходят. Вон и Смольчуг с семи лет всюду за дидом во все его походы ходит.

– Вот то-то и есть, что они вскружили тебе голову своими рассказами. Убежать задумаешь – на цепь посажу.

– Не пустишь добром? – с угрозою в голосе спросил мальчик.

– И не думай, и мысль всякую из головы выкинь.

– Добре! – протянул Тимош, и зловещая, угрюмая нотка прозвучала в его голосе.

Они молча вернулись в корчму. Казаки уже спали, только Ганжа с корчмарем да еще с каким-то подозрительным человеком перешептывались в углу. Подле них, на печи, спал пожилой плотный широкоплечий казак, Иван Злой. Он ворочался с боку на бок и громко храпел.

Тимош окинул их быстрым взглядом, но сейчас же, потупив глаза, поплелся за отцом в дальний угол, где набросано было свежее сено, прикрытое бурками. Они улеглись; Богдан положил Тимоша к стене и загородил его своим тучным телом.

Проспал он долго. Солнце стояло уже высоко, когда он, лениво позевывая, поднялся со своей импровизированной постели.

Первое, что поразило его, было отсутствие Тимоша. В углу на сене никого не было. Вчерашние события быстро пронеслись в его голове, и он, как ужаленный, вскочил на ноги.

– Где хлопец? – грозно крикнул он вертевшейся около печки Хайке.

Та плутовски закрыла глаза и с самою заискивающею улыбкою проговорила:

– Ваша мосць сами знаете, где они...

– Кто они? – С бешенством крикнул сотник. – Будешь ли ты говорить толком?

Хайка оторопела.

– Да паны ж казаки и пан маленький хлопец. Они уехали рано, рано на заре, когда все еще спали.

Богдан с сердцем хлопнул себя по лбу.

– И как мне не пришло в голову, что Тимош может убежать? – прошептал он. – Да хорош и Ганжа, взял с собою ребенка в такое опасное предприятие.

Богдан готов был рвать на себе волосы: в сердцах он накинулся на жену корчмаря.

– Чего вы смотрели? Зачем вы пустили с ними ребенка без моего ведома? Пусть бы ехали сами и ломали себе головы... Я вас всех в порошок изотру!.. – кричал он, топая ногами.

Хайка совсем растерялась; вытаращила глаза на грозного казака и незаметно попятилась к двери. Улучив благоприятную минуту, она юркнула за дверь и побежала к Янкелю, сновавшему между рабочими. Она безмолвно поманила его пальцем и, отведя в сторону, с испугом затараторила:

– Ой, Янкелю, Янкелю! Я не знаю, как душа во мне держится! Ой! Как я испугалася! Ой, ноги подкашиваются...

– Что случилось? – с испугом спросил Янкель.

– Тот, атаман-то казацкий... Ой, беда наша!

– Да говори толком! – сам дрожа от страху, расспрашивал Янкель. – Прибил он кого? Убил?

– Ой, нет! Ой, нет! Хуже, хуже!

Янкель едва держался на ногах с испуга: что же могло быть хуже?

– Ой, пропали мы! – причитывала Хайка, – он сказал, что в порошок нас изотрет. Так рассердился, глаза вытаращил, ногами затопал: такой страшный, я таких и не видывала...

У Янкеля отлегло на сердце: только рассердился – это еще ничего, и накричал, и ногами затопал – это даже хорошо, значит, горячий казак, а казачье сердце отходчиво.

Хайка оправилась от испуга и обстоятельно рассказала мужу, за что пан сотник рассердился. Янкель многозначительно приложил палец ко лбу и покачал головою. После некоторых переговоров и соображений оба они решили вернуться домой и постараться умилостивить пана.

Но, к величайшему их удивлению, пан сотник спокойно сидел за столом. На бледном лице его, украшенном черными усами, не было больше и тени волнения. Он даже слегка усмехнулся, когда перетрусившие хозяева тихо, крадучись, осторожно переступили один за другим через порог.

– Что, задал я вам страху! – с неестественно веселою ноткою в голосе проговорил он. – Я пошутил; я хорошо знаю, куда и зачем поехали мои хлопцы. А теперь вот вам за постой и угощение, – сказал он, вставая и бросая на стол горсть мелких монет. – Тебе же, хозяйка, вот особо за испуг, – прибавил он и сунул в руку Хайки золотую монету.

Янкель с женой, низко кланяясь, проводили щедрого пана до дверей, но, когда дверь за ним затворилась, они долго еще в недоумении покачивали головами и судили вкось и вкривь о происшедшем.

Выйдя на улицу, Богдан первым делом разыскал Ивана Злого.

– Ты слышал, о чем Ганжа разговаривал вчера с корчмарем? – в упор смотря ему в лицо, спросил Богдан.

– Слышал, – пасмурно отвечал Злой.

– Говори сейчас, в чем дело.

Отрывисто, как бы нехотя, посматривая в сторону, передал Злой разговор, слышанный им в корчме.

– Ну, смекай же, что я тебе приказываю, да смотри, хорошенько вбей в свою голову все, что я тебе скажу. Тимошко утек с казаками; треба мне его добыть назад. Ты поскачешь за ними вслед, притворишься, что хочешь с ними в Сечь, улучив минуту, схапаешь хлопца и привезешь до дому. Упрется, так и припугнешь; он тебя только одного и боится. Но смотри, чтобы каждый волосок на голове его был цел, не то, знаешь эту руку?

И сотник показал ему свой здоровый кулак.

– Понял?

– Понял, батько! – склабясь отвечал Злой. – Дуже понял!

– Ну, то-то же!

Они разошлись. Богдан отправился в крепость и приказал казакам быть наготове, так как скоро они пустятся в обратный путь. На расспросы о Тимоше, Ганже и Смольчуге он коротко отвечал, что послал их вперед.

От Злого тоже никто ничего не добился: он сумрачно оседлал коня, молча вскочил в седло, свистнул нагайкой и помчался в степь.

III

В таборе

Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:

– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.

Тимош беспокойно задвигался в седле.

– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?

Ганжа с усмешкой посмотрел на него.

– Чего торопишься? Или боишься, что отец передумает? Отпустил, так уж не воротит.

Мальчик смутился и вспыхнул. Он не привык лгать, а сегодня утром обманул дида. Он не спал всю ночь, дождался, когда на рассвете казаки тихонько вышли из корчмы, как змея, проскользнул между тучным телом отца и стеною, прокрался на улицу и уверил дида, что отец отпустил его с ними. Дид не смел войти в корчму, боясь разбудить остальных казаков.

– Побожись, – сказал он ему.

Тимош побожился, и дид ему поверил. В ту минуту он даже не задумался, очень уж ему хотелось в степь; но теперь этот тяжкий грех камнем лежал на его душе; он каждую минуту оглядывался назад, ему чудился топот лошадиных копыт, виделся взбешенный грозный отец, и рука невольно передергивала уздечку.

Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.

Перебежчик остановился.

– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.

Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:

– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!

– Были мы королевскими, да что было, то прошло, – спокойно отвечал Ганжа. – А ты, братику, не серчай! Доложи пану атаману, что старый Ганжа его хочет видеть.

Казак неохотно повернул коня, доскакал до четырехугольника, образовавшегося из возов, скрепленных цепями, и крикнул другому сторожевому:

– Поезжай до атамана! Хочет его видеть Ганжа; пускать ли его или нет?

В ожидании ответа прошло добрых четверть часа. Вернувшийся казак привез разрешение впустить; всадники въехали в четырехугольник, заполненный палатками. Это была Сечь в миниатюре. Посреди табора возвышалась большая турецкая палатка из дорогой материи.

Ганжа приподнял полу палатки и вошел в нее со своими спутниками. Сулима полулежал на большой атласной подушке, поджав под себя ноги и куря трубку. Тонкие черты синевато-бледного лица с легким оттенком золотистого загара, правильный, немного крючковатый нос, большие черные глаза с длинными ресницами, черные, как смоль, усы, гибкий стан и узенькая, слишком маленькая для мужчины рука, все говорило, что этот человек родился не под запорожским солнцем. Подле него, тоже на подушке, сидел другой человек, представлявший совершенную противоположность. Громадного роста, некрасивый, загорелый, с узкими блестящими глазами и длинным, начинавшим уже блестеть проседью, чубом, он казался выкованным из железа сказочным богатырем. Перед обоими стоял горшок с дымящеюся саламатою, которую они по очереди черпали ложками.

Ганжа и Смольчуг пожали обоим руки. Тимош стоял в стороне и с любопытством рассматривал атамана. Ему было страшно: атамана не обманешь, не уверишь его, что отец добровольно его отпустил; он насквозь видит: лучше признаться, будь что будет.

– Здоровы будьте, панове! – сказал Ганжа с низким поклоном.

– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.

– Каким тебя ветром к нам занесло? Ты, я вижу, в королевскую епанчу нарядился.

– Что же, друже! Епанча не кожа, можно ее и с плеч содрать, если прикажешь.

– А зачем мне тебе приказывать? У нас и своих довольно, – полушутливо, полусерьезно отрезал атаман. – Служи королю да получай жалованье, если только его тебе станут платить, а мы сами себе послужим: всякому свое. Мы нынче столько за один налет у турок выудили, сколько вам у вашего короля и в десять лет не выслужить. Так, что ли, Павлюга? – обратился он к своему товарищу.

Тот с самодовольною улыбкою кивнул головой в знак согласия и опять принялся за трубку.

Тимош с жадным любопытством взглянул на некрасивого казака. Так вот он, Павлюк Баюн, или Полурус, о котором он наслышался столько всяких рассказов. Вот он, этот богатырь, которому нипочем согнуть подкову, вырвать из земли дерево с корнем или кожу с мясом из бока у разъяренного быка! Тимош даже немного попятился было к выходу.

– А это что за хлопец? – спросил Сулима, кивнув головой на Тимоша.

– Гей, Тимош! Ты что же прячешься? – засмеялся Ганжа, подведя упиравшегося мальчика к атаману. – Это, братику, будущий вояка, сын Хмельницкого Богдана; отец его отпустил с нами.

– Неправда это, неправда, неправда! – почти с рыданием крикнул мальчик, закрыв лицо руками.

– Фу, цур тебя возьми! – с досадою крикнул Ганжа, – разве я вру, что ли? С ума ты спятил?

– Неправда, диду! Не сердись, диду! Обманул я тебя, – рыдал мальчик, упав на колени.

Пан атаман и Баюн разинули рты от удивления и молча смотрели, что будет дальше.

– Казни меня, пан атаман! – вскрикнул мальчик. – Я солгал, я обманул старого доброго дида; я и Богу солгал! Повесь меня, я не стою ничего больше!

Сулима улыбнулся.

– Ну, если всех таких хлопцев за их грехи вешать, то, пожалуй, и веревок не хватит, – заметил он.

Саженный богатырь встал со своего места, тихо подошел к мальчику и осторожно приподнял его с полу. В маленьких карих глазах его засветилось столько ласки и доброты, некрасивое лицо так оживилось, что Тимош невольно приободрился и даже осмелился взглянуть на страшного казака. В громадной фигуре Павлюка вместе с непомерной силой уживалась почти женская мягкость и любовь ко всему слабому, беззащитному. Несмотря на свои боевые подвиги, Павлюк мог заинтересоваться упавшей из гнезда птичкой, мог бережно укачивать дитя в люльке и растить щенят, котят, за что ему немало доставалось в Сечи от других казаков.

– Полно, сынку! – утешал он Тимоша, посадив его к себе на колени и гладя его по голове своею мощною рукою. – Не убивайся, а расскажи лучше, в чем дело. Нет такого греха на свете, которого нельзя было бы простить.

Тимош, удерживая рыдания, рассказал, как он обманул Ганжу и уехал с ним помимо воли отца. Павлюк с задумчивою улыбкою слушал горячую речь мальчика, а Ганжа сердито нахмурился и немилосердно теребил свой чуб.

– Ишь ведь, бисов сын! Будет мне теперь от пана сотника за твои проказы! Куда я теперь с тобою денусь? Да еще, чего доброго, он и сам сюда нагрянет за нами. Тогда, пожалуй, и дело наше из-за тебя не выгорит.

Быстрый, проницательный взор Сулимы, как молния, скользнул по добродушному лицу Ганжи и снова потупился.

Павлюк поднял Тимоша, как перышко, на руку, подошел к старику, потрепал его по плечу и сказал:

– Ну, полно, друже! Не сердись на хлопца. Видишь, он и то сам не свой. Бываем и мы грешны с тобой, старина, хотя нам Бог и больше разума дал, чем ему.

Ганжа смущенно почесал чуб: ему вспомнились слова сотника, укорявшего его в детском упрямстве, и он ласковее глянул на Тимоша, протягивавшего к нему руки со смущенной улыбкой.

– Уж добре, добре! – проговорил он, поцеловав его. – Я сам, старый дурень, виноват, что взбаламутил твою голову рассказами о казаках и их подвигах.

Павлюк осторожно спустил мальчика на пол, точно боялся раздавить его, хотя Тимош был далеко не из нежных и хрупких: коренастый, здорового сложения, ширококостный, с круглым лицом и сильными упругими мускулами, он казался гораздо старше своих лет.

– Утро вечера мудренее, друзья! – сказал Сулима. – А теперь присаживайтесь к нам; небось устали, проголодались. Я сейчас велю еще принести саламаты.

Он хлопнул два раза в ладоши и молча показал вошедшему казаку на горшок с едой. Тот быстро удалился, и через минуту горячее, дымящееся кушанье стояло перед гостями.

Все отвязали от поясов ложки и стали ужинать.

Тимоша скоро уложили спать, а взрослые долго еще о чем-то совещались и спорили и только на рассвете прилегли отдохнуть.

IV

Первое испытание

На другой день весь табор зашевелился. Отдан был приказ сниматься с места. Никто не знал, куда и зачем, но всякий торопился как можно скорее собрать пожитки, расцепить возы, оседлать коня и вооружиться. Атаман велел держать путь к порогам, где на одном из неприступных островов лежали лодки. Проехать через пороги вверх было гораздо опаснее, чем идти берегом, а летнее мелководье еще более увеличивало трудности, так как обозначилось много подводных камней. Тем не менее атаманы решили избрать водный путь, чтобы скорее ударить на крепость и не дать врагу опомниться.

– Завтра к вечеру мы уже будем в Кодаке, – возразил Сулима на замечание Ганжи об ожидающих их опасностях, – а это стоит того, чтобы потерять две, три лодки. Притом теперь берегом ехать не безопасно; сам ты говоришь, что выпустил из рук этого бездельника Вендзяло, и он ускользнул в степь. Если не наткнется на поляков, то, наверно, направит на нас татар, а их тут много бродит. Ведь его прямая выгода предать нас: он знает, что я ему не прощу измены, если останусь в живых.

Ганжа согласился с доводами атамана, и все двинулись к Днепру, к тому месту, где кончаются пороги. Там, ниже последнего, тринадцатого, порога возвышался неприступный утесистый остров – Кашеварница.

– Диду, как же мы попадем на этот остров? – с удивлением спрашивал Тимош, услыхав, что Сулима намерен сделать там привал.

– Вплавь! – лаконично отвечал старик.

Обоз остановился на берегу. Выслали сторожевых казаков и под их прикрытием стали готовиться к переправе. Тонкая, стройная фигура Сулимы вся ожила, вся дышала энергией и силой. Он носился на своем татарском бакемате взад и вперед и зорко следил, чтобы никто ничего лишнего с собою не брал.

– Брать по одному котлу на несколько куреней! – приказывал он. – Можно чередоваться! Кроме котлов, все оставить в обозе! Крупу и соль каждому с собою иметь. Пороху каждый захвати, сколько можешь. Жидов всех при обозе оставить. Обозу медленно двигаться по берегу, а если что, сейчас дать мне знать: сторожевая лодка пусть стоит у самых порогов, – наказывал он обозному.

При обозе оставили немного людей, да и те, кому приказывали оставаться, неохотно подчинялись этому приказанию. Слух о том, что поляки выстроили крепость, быстро облетел весь табор, все рвались разгромить ненавистную панскую затею.

Наконец все приготовления были окончены. Казаки быстро спешились, разделись, привязали одежду к седлам и поплыли, держась, кто за гриву, кто за седло. Тимош тоже последовал примеру всех, хотя Ганжа и советовал ему остаться на лошади, уверяя, что сильному степному скакуну ничего не значит нести на себе такого маленького хлопца. Но Тимош ни за что не хотел обременять своего коня.

– Я умею плавать, диду! – весело возразил он и бодро пустился в путь вслед за другими.

Течение было довольно быстрое; требовалось порядочное напряжение сил, чтобы держаться прямого направления и не терять из виду острова. Сперва Тимош плыл легко и свободно, но мало-помалу он почувствовал, что силы его слабеют.

– Гей, хлопец! Давай, подсажу! – не раз предлагал ему Ганжа, видя, что мальчик устает.

– Ни, диду! – отвечал мальчик, захлебываясь, пыхтя, но все-таки стараясь поспеть за другими.

Наконец, он почувствовал, что руки и ноги у него совершенно коченеют, в глазах темнеет, дыхание спирается. «Диду!» – хотел он крикнуть, но не мог и быстро булькнул в воду. Ганжа в эту минуту обернулся.

– Матка Божа! – воскликнул он. – Хлопца-то никак рыбы съели!

В эту минуту гладко выстриженная голова мальчика с черным коротким чубом вынырнула на поверхность. Ганжа ловким быстрым движением схватил его за чуб. Бледное лицо мальчика посинело, он казался совсем мертвым. Ганжа бережно перекинул его на седло и, придерживая одною рукой, поплыл дальше. Смольчуг плыл позади, он подхватил повод свободного коня и спросил Ганжу, не поддержать ли мальчика.

– Не надо, теперь уж недалеко, – отвечал тот.

Действительно, до острова оставалось только несколько саженей. Скоро они очутились в извилистых проливах, где надо было искусно лавировать между подводными камнями. Много казаков уже толпилось на берегу; кто одевался, кто подтягивал седло, кто сидел, закуривая люльку. Ганжа стал оттирать окоченевшего Тимоша, но тот долго не приходил в себя, так долго, что старый Ганжа даже испугался.

– Не умер ли? – с беспокойством пробормотал он и, прикрыв его своей буркой, опять стал усердно растирать ему грудь, руки и ноги.

– Эх, если бы горилки достать, – с сожалением проговорил он, посматривая на обступивших его казаков.

– Что выдумал, старый! Какая тебе горилка в походе! За горилку атаман таких палок надает, что и ног не унесешь... Был бы тут еще жид, он, может быть, и раздобыл бы, да жидов-то всех в обозе оставили.

На загорелых суровых лицах виднелось горячее участие; эти руки, бесстрастно коловшие и давившие сотни подобных малышей, теперь услужливо подстилали бурки и помогали кто чем мог.

Тимош слабо шевельнулся, с усилием вздохнул и открыл глаза. Старый Ганжа смахнул даже непрошеную слезинку и на радостях чуть не пустился в пляс.

Последняя партия казаков выходила на берег, а вместе с нею и сам атаман в сопровождении Баюна. Тимоша уже одели и закутали в несколько бурок. Он все еще не мог подняться на ноги, сидел и трясся как в лихорадке.

– Ге-ге, хлопец! – сказал Павлюк, подходя к нему. – Видно, казаком-то быть не так легко, как кажется; вот ты первого испытания и не выдержал. Как же ты поедешь вверх по порогам?

Тимош молчал и смущенно улыбался. Ему было стыдно, что он столько наделал хлопот старому Ганже и еще стыднее оттого, что тот его даже не побранил. «Хоть бы ругнул хорошенько! – думалось ему, – все бы легче было. Отец бы непременно уж раскричался, а то бы и нагайкою угостил, а они вон все какие добрые».

В глубине острова между скалами находилась котловина; в ней казаки расположились ужинать и ночевать. С рассветом предполагалось осмотреть челны, скрытые в бухте, приготовить их и сейчас же отправиться в путь, чтобы еще засветло проехать пороги. Зажгли костры, уселись вокруг дымящейся каши, пошли нескончаемые разговоры, рассказы, шутки и прибаутки.

Вдруг на одном из утесов показалась какая-то фигура; она медленно ползла в низ, цепляясь за камни и уступы. Все повскакали с мест, схватились за сабли, за пистолеты, как вдруг старый Ганжа воскликнул:

– Да это Злой! Ей-ей, Злой! Пусть меня ляхи слопают, если это не он! Утек и он за нами, хоть я его и не хотел брать с собой.

Иван Злой подошел к табору, оглядел всех с самым беззаботным видом и, отвесив низкий поклон на все четыре стороны, громко проговорил:

– Здоровы будьте, братове! Принимаете ли меня в свой кош?

Казаки обступили новоприбывшего и молча переглядывались друг с другом.

– А кто тебя здесь знает, друже? – обратился к нему Сулима.

– Я! – ответил Ганжа, выходя в круг.

– И я! – произнес Смольчуг, становясь с ним рядом.

– И я! – проговорил Тимош, тоже выступая вперед.

– Вот так добре! – засмеялся Павлюк. – Два казака да еще полказака, порука хоть куда!

Тимош немного смутился, но не отступил.

– Так ты его знаешь, старина? – обратился Сулима к Ганже. – Можешь за него поручиться?

– Мочь-то бы мог: он казак верный, до сих пор ни в чем дурном замечен не был, – проговорил в раздумье Ганжа, – да только лют он больно, положиться на него нельзя. Как рассвирепеет, и самого атамана зарубит.

– Ну, это плохая порука! – с усмешкой, как бы про себя заметил Павлюк.

– А ты что скажешь? – обратился атаман к Смольчугу.

– Да то же, что и дид, – проговорил молодой человек, – взять его – беда, и не взять – тоже.

– Ну а ты? – с усмешкой обратился атаман к Тимошу.

– Я, пане атамане, думаю, что надо его взять, – бойко проговорил Тимош.

Он в эту минуту чувствовал себя настоящим казаком и с гордостью посматривал на тесно сплотившийся круг.

– Иван Злой всегда слушался моего татка и был ему верным слугой. Я за него головой готов поручиться.

– Ого-го! – засмеялись казаки, – вот какая дорогая голова у нас в залоге!

– Что ж, – гордо возразил Тимош, – татко теперь дорого бы дал за мою голову, да не видать ему меня...

Чуть заметная усмешка скользнула по лицу Злого. Он быстро, мельком взглянул на Тимоша, покрутил ус и потом, обратясь к атаману, спросил:

– Что ж, принимаете меня, что ли? Буду служить вам верой и правдой!

– Принимаем, принимаем! – весело вскрикнули казаки и разбрелись к кострам.

– А дуже рассердился татко, когда не нашел меня в корчме? – спросил Тимош у Злого.

– Не знаю, – уклончиво отвечал тот, – я утек и не видал его.

Злой вообще обладал способностью лгать и изворачиваться, нисколько не смущаясь. Несмотря на свой ограниченный ум, он всегда находил выход из всякого затруднительного положения. И теперь, в разговоре с Тимошем и Ганжей, он обошел все щекотливые вопросы, рассказал, как прежде всего поспешил на Кашеварницу и, увидев челны, рассудил, что рано или поздно казаки сюда приедут.

– Я ведь здесь сижу с самого полудня, отощал совсем, – говорил он, поспешно хлебая кашу.

– А ты уж и челны пронюхал? – спросил его Павлюк, подозрительно осматривая его пытливым взором с головы до ног.

– Я нечаянно увидал челны. Бродил по острову и увидал.

– Гм, ловкий хлопец! – протянул Павлюк, покуривая люльку.

На другое утро, чуть свет, казаки поднялись и, пожевывая сухие лепешки, побрели к челнам. На противоположном берегу острова, в узком заливе, совершенно заслоненном скалами, качалось на волнах до пятидесяти длинных ходких чаек со сложенными снастями. Все казаки разделились на отряды, из каждого отряда вышли два рулевых, подошли к своим лодкам, внимательно осмотрели дно, уключины, оба руля – на носу и на корме. Плавание предстояло трудное, – малейшая неисправность могла погубить лодку вместе с ее гребцами. Повреждений и неисправностей оказалось немного. Чайки были прочные, только что перед походом выдолбленные из здоровых стволов лип и ив и обитые новым тесом. Кое-где доски отстали, но вбить новые гвозди ничего не стоило: у каждого рулевого был запас таких гвоздей. По краям челнов были привязаны толстые пучки камыша, обвитые ивовым лыком или боярышником и обхватывавшие лодку с обеих сторон от кормы до носа. Эти камыши тоже пришлось кое-где подвязать, подправить и починить некоторые из пятнадцати пар уключин, расшатавшихся от продолжительной гребли. Парусов пока не распускали: во-первых, потому, что не было ветра, во-вторых, при плавании против течения они только бы мешали.

Наконец челны были готовы. Каждый отряд человек в пятьдесят чинно, в строгом порядке подошел к своей лодке и занял привычные места. Гребцы подняли весла, ожидая приказания атамана. На атаманской чайке развевался красный флаг с белым крестом, а корма и нос были украшены дорогой парчой, перемешанною с аксамитом; во всем остальном она ничем не отличалась от прочих лодок, и в ней, так же как и в других, не было палубы.

Солнце стояло довольно высоко на небе, когда все разместились по лодкам и атаман дал условный знак, махнув три раза рукой. По первому мановению лодки отчалили, по второму гребцы опустили весла, а по третьему весь летучий флот стройными рядами выплыл в реку.

V

Неудавшееся похищение

Пасмурное утро первых августовских дней нависло густым туманом над Кодаком и его окрестностями. И в крепости, и вокруг нее, в еврейских лавчонках все еще спали, а за высокими скалами, окутанными туманом, как хищные птицы притаились казацкие чайки, пославшие вперед разведчиков.

Тимош сидел в одном из челнов рядом с Ганжой и Смольчугом; в воображении его живо рисовались только что пережитые страхи опасного путешествия.

– Что, братику, устал? – тихо спросил Тимоша Смольчуг, заглядывая в бледное, тревожное лицо мальчика. – Вот оно что значит казаком сделаться! Зато ты теперь казак настоящий, любой курень тебя примет.

Тимош знал это и сам. Во время плавания он ни разу не крикнул, как ни жутко приходилось ему подчас; только в одном месте, где лодка чуть не опрокинулась, толкнувшись о подводный камень, он бессознательно схватился за руку Ганжи и прошептал: «Матка Божа, спаси и помилуй!»

Вернувшиеся разведчики донесли, что в крепости все еще спят, а в лачугах кое-кто начинает просыпаться.

– Теперь время! – сказал Сулима. – Слушайте же, братове! Ни в крепости, ни в жидовском гнезде никого не оставлять в живых, будь то хоть полудикая собака, чтобы никто не ускользнул и не донес коронному гетману. Поняли?

– Добре, пане атамане! – отвечали казаки. Тихо подъехали чайки к берегу; в стройном порядке, молча, сошли казаки на берег и выстроились по куреням, оправляя сабли и готовя пистолеты. Крепость находилась от места высадки шагах в ста, и ее темный силуэт неясно вырисовывался в тумане.

Сулима позвал Ганжу.

– С какой стороны главные ворота? – спросил он шепотом.

Ганжа указал жестом.

– А подъемные мосты?

– Вон там! – тоже шепотом отвечал старик. – Ров широкий, но не слишком глубок, – прибавил он тихо, – а вал высокий, но взлезть на него можно.

– Добре! – сказал атаман.

Сулима подозвал куренных и отдал им приказание:

– Большая часть атакует крепость, меньшая оцепляет жидовский квартал и никого не оставляет в живых.

– А рабочие? – нерешительно спросил один из есаулов, – между ними есть и казаки...

– Все равно, всех изрубить: панских холопов нам не нужно!

Ганжа с Тимошем, Смольчугом и Злым попали во второй отряд. В то время, как Сулима и Павлюк бросились с криком к крепостному валу, другой отряд, под предводительством Ганжи, дружно оцепил тесно сплоченные лавчонки и в немом молчании с саблями наголо выжидал приказания рубить и колоть все живое.

Началась резня...

Ганжа, Тимош и Смольчуг вошли в лачужку Янкеля. Ганжа перерыл все пуховики, все тряпье, всю солому, лежавшую под лавкой: нигде ничего не было. В досаде он стукнул ногой об пол.

– От-то вражья сила! – крикнул он. – Куда же эти нехристи сгинули?

Он приказал Смольчугу и Тимошу стеречь избу, а сам вышел из дверей, обошел вокруг, заглянул под телегу, обшарил уголки бедной клетушки, даже поболтал саблей в чану с помоями; нигде никого ни оказалось.

– Ну, братику! Утек, видно, Янкель, – сказал вошедший Ганжа, обращаясь к Смольчугу. – Поищем другой добычи! А ты, хлопец, оставайся здесь и жди нас: чего доброго, еще сомнут тебя в свалке.

Смольчуг неохотно пошел за Ганжою. В битве на открытом поле он всегда был одним из первых, но эта беспощадная, нелепая резня и его не удовлетворяла, так же как и Тимоша.

Тимош остался один. Вдруг в тишине ему послышался под полом какой-то странный звук, не то писк мыши, не то стон, не то плач ребенка. Он прислушался: все тихо. Сжав в руке саблю, он внимательно стал осматривать пол, стены, углы и закоулки бедной лачуги. «Когда это мог Янкель убежать, – думал он. – Кажется, мы все время стояли около избушки и не видели, чтобы кто-нибудь из нее выходил».

В эту минуту откуда-то снизу ясно послышался плач ребенка. Тимош быстро припал ухом к полу и отчетливо услышал какой-то шелест, не то шепот, не то человеческие шаги. Он внимательно осмотрел пол и заметил, что две доски за печкой не соединялись с остальными. Когда он попробовал их рукой, они как будто подались; он сделал еще небольшое усилие, и доски приподнялись, а под ними оказалось пустое пространство, что-то вроде подвала. Недолго думая, одним прыжком он соскочил в подвал.

Его волновали противоположные чувства. Он гордился, что перехитрил Янкеля и нашел его убежище, но в то же время он и жалел его. «И его, и черноглазую Хайку, и всех их ребят также изрубят и искрошат, как остальных», – думалось ему. Он осмотрелся. Слабая полоса света проникала в открытый люк; через минуту он уже ясно различил у противоположной стены подполья испуганную Хайку, старавшуюся унять грудного ребенка. При появлении Тимоша она еще более съежилась и заслонила собой остальных ребят.

«А где же Янкель?» – подумал Тимош, но Янкеля нигде не было видно. Еврейка узнала Тимоша и задрожала при виде его обнаженной сабли. Тимош это заметил и гордо вложил саблю в ножны. В нем шевельнулось непонятное чувство жалости к этой беззащитной женщине и маленьким, худеньким, копошившимся за ее спиной детям. Если бы теперь сам старый дид вздумал убить ее, Тимош стал бы ее защищать.

– Не погубите, панычу! – шептала Хайка, бросаясь на колени.

– Не бойся, я ничего тебе дурного не сделаю, – важно ответил юный казак. – А где же твой муж?

– Янкеля нет, – с беспокойством ответила женщина, – он уехал. Да поможет ему всемогущий Бог, да услышит мои молитвы Иегова и да задержит он его подольше в городе! Не погубите нас, панычу, не выдавайте! – со слезами молила она, ползая по полу.

– Добре, добре! Сиди тут. Я сейчас уйду и закрою твое подполье.

Он осторожно выбрался на свет, прикрыл доски и как ни в чем не бывало сел у окна.

Вскоре разнеслась весть, что Сулима занял крепость. Казаки, захватившие предместье, с богатой добычей тоже поспешили к победителям. Когда Ганжа и Смольчуг вышли из хаты, Тимош позамешкался, делая вид, что ищет шапку. Дав им отойти на несколько шагов, он быстро вбежал в хату, подошел к люку, приподнял доски и шепотом спросил, заглядывая вниз:

– Ты будешь здесь, Хайка?

– Не знаю, – нерешительно ответила еврейка, – дети есть просят.

– Сиди тут! Я улучу минуту и принесу тебе чего-нибудь поесть.

– Велик Иегова! Есть же еще добрые панычи на свете!

Но Тимош ее уже не слышал; он вприпрыжку побежал за казаками, стараясь не смотреть на груды валявшихся всюду трупов.

Подъемный мост был спущен. У самого входа в крепость они встретили Ивана Злого.

– Эй, хлопче! Ты откуда взялся? – закричал Злому Ганжа. – Мы со Смольчугом тебя искали, а ты как сквозь землю провалился.

– Чи я дурень, что буду жидов бить – засмеялся Злой. – Тут у нас работа была почище.

– Да ведь атаман тебе велел идти с нами!

– Ну и велел, а я взял и утек.

– Ой, хлопче, не сносить тебе головы за твое своевольство! – с укоризною проговорил Ганжа.

Иван улыбнулся и почесал чуб; его коренастая фигура дышала каким-то диким разгулом и весельем. Тимош с отвращением отвернулся от него.

– Что воротишься от меня, хлопче? Чи не люб тебе Ивашко? Погоди, полюбишь!

Он пошел за ними следом, стараясь не упускать их из вида.

Далеко за полночь длилось шумное веселье. Атаман не вмешивался в дела разгульной толпы. Окруженный старшинами, он держался в стороне и предоставил своим людям полную свободу: он чувствовал себя полновластным господином своевольного Запорожья, знал, что в минуту необходимости мог подавить эту свободу одним мановением руки. Только около полуночи Тимошу удалось ускользнуть от Ганжи, растянувшегося на своей бурке. Мальчик уже заранее набил карманы чем только мог. За пазухой просторного казакина он спрятал бутылку вина, белый хлеб, несколько ломтей жареной баранины, а в карманы широких шаровар наложил лепешек, ржаных сухарей, лука и кукурузы. Проскользнув между пирующими, он ловко перебрался через вал, спустился в ров и побежал к избушке Янкеля. Запыхавшись, вбежал он в хату, открыл люк и шепотом позвал Хайку.

К великому его изумлению, из люка высунулась испуганная голова Янкеля.

– А, ты вернулся! – сказал Тимош.

– Я и не уезжал, добрый панычу! Я сидел вон там, в яме под соломой, – сказал он, показывая в угол подвала. – Я все слышал.

– Так зачем же Хайка мне сказала, что ты уехал?

– Со страха, – презрительно процедил Янкель.

«Ну, уж и ты храбрец!» – хотел было сказать Тимош, но удержался.

Он поторопился передать Янкелю все принесенное и побежал назад.

Он уже почти достиг рва, как вдруг из-за угла последней лачуги наскочило на него что-то огромное, неуклюжее; он почувствовал себя в чьих-то крепких руках и, подняв голову, увидал над собой лицо Злого.

– Что тебе от меня нужно? – крикнул было Тимош.

Но Иван зажал ему рот рукой и со словами: «молчи, щенок! Я тебя научу, как батька не слушаться!», стал опутывать его веревкой, переброшенной через плечо. Вдруг из-за края оврага тихо поднялась огромная фигура и мощная рука схватила Злого за плечо.

– Ты что делаешь? – прогремел голос Павлюка.

Ошеломленный Иван бросил Тимоша и вскочил на ноги. Оба казака смерили друг друга с головы до ног.

– А тебе что за дело? – злобно отозвался Иван.

– Отвечай, или я тебя научу говорить! – прогремел Павлюк, наступая на Злого.

– Ого! Руки-то и у меня есть, да и сабля еще не притупилась! – крикнул Иван, засучил рукава и выхватил саблю.

Но, конечно, богатырю Павлюку ничего не стоило справиться с казаком; через несколько минут Иван лежал уже на земле связанный, без сознания, а Тимош, освобожденный от веревок, в замешательстве стоял перед атаманом.

– За что он тебя связал?

– Не знаю! – отвечал испуганный Тимош.

– Как же ты тут очутился?

– Так, погулять пошел! – уклончиво прошептал мальчик, стараясь не глядеть в ястребиные очи казака.

– Гм, гм! – недоверчиво промычал Павлюк. – Странное гулянье ночью, между убитыми! Ну да все это мы узнаем. Я живо развяжу язык этому пучеглазому уроду, а теперь, хлопец, пора спать; твой дид давно уже на всю крепость храпит!

С этими словами он взвалил себе на плечи Ивана и зашагал, как ни в чем не бывало, к крепости, но временами потряхивая на плечах свою ношу. Тимош со смущенным видом поплелся за ним и в душе искренно желал провалиться сквозь землю.

VI

Суд

В казацком таборе, в небольшом четырехугольнике, образованном окопами, наскоро вырытыми привычной казацкою рукой, в самом центре обоза собралась рада. Допрашивали Ивана Злого, учинившего насилие над сыном Богдана Хмельницкого.

Сулима сидел на опрокинутом бочонке; над головой его развевалось воткнутое в землю казацкое красное знамя. Подле него, тоже на бочонке, сидел писарь со всеми своими атрибутами: почтенных размеров чернильницей, большим листом толстой грубой бумаги, печатью, воском и огарком восковой свечи. Тут же стояла и остальная казачья старшина с бунчуком и булавой. Против старшины расположились курени со своими куренными, атаманами, опиравшимися на толстые палицы и имевшими на плечах короткие меховые мантии. Довбиши ударили в котлы. Сулима принял булаву и приказал привести Ивана Злого, помещенного в одну из ближних палаток. Его привели и поставили среди полукруга. С левой стороны стал Тимош, с правой – Павлюк в качестве обвинителя. Лицо Злого осунулось и побледнело, глаза беспокойно перебегали с одного предмета на другой. Он искал, по-видимому, случая улизнуть, но державшие его дюжие казаки не сводили с него глаз.

– Карпо Павлович Гудзан! – торжественно произнес Сулима, обращаясь к Баюну, – что имеешь ты сказать про казака Ивана Злого и в чем его обвиняешь?

– Казак Злой, – начал Баюн с расстановкой, – учинил насилие над сыном славного казака Богдана Хмельницкого, лично известного и мне, и тебе, атаман: он связал его с явным намерением причинить ему зло.

Писарь записал показание обвинителя; атаман обратился к Злому.

– Что имеешь ты сказать в свое оправдание, принимашь ли ты обвинение Гудзана?

– Не принимаю, – ответил Злой, стараясь казаться спокойным. – Да будет ведомо всему войску запорожскому, что хлопец этот спознался с жидами. Я выследил его, когда он ходил в корчму жида Янкеля и слышал, как он там перешептывался с жидами; за то я его и связал.

Если б на казаков ударил из ясного неба гром с молнией, они не так бы удивились, как услышав о предательстве Тимоша.

– Брешет он, вражий сын! – вскрикнул Ганжа, выскакивая вперед. – Не может этого быть, вывернуться хочет, обелиться.

Сулима махнул на старика булавой, и тот, ворча, отступил к своему куреню.

– Карпо Павлович, где ты нашел их? – обратился атаман к Баюну.

– За рвом, у жидовских лачуг.

– Как ты туда попал, хлопец? – обратился атаман к Тимошу.

Тимош побледнел, смутился и, видимо, колебался отвечать.

Павлюк подошел к нему, положил свою мозолистую руку ему на голову и ласково проговорил:

– Не бойся, сынку! Выложи пану атаману всю свою душу. Я с тобой и в обиду тебя никому не дам.

Тимош благодарно глянул в нагнувшееся к нему лицо и тихо, нетвердым голосом проговорил:

– Я не спознавался с жидами, а только мне было их жалко: голодные они сидели, и ребятишки плакали, вот я и снес им поесть и попить.

После минутного молчания казаки зашумели. Услыхав признание Тимоша, Ганжа даже крякнул с досады:

– Ишь, бисов сын! Что надумал! Жидов кормить! А они зашлепают в своих пантофлях до ляхов да и приведут на нас ляшское войско. Вот уж навязал я себе заботу на шею; нехай бы тебя ведьмы съели!

Голоса разделились: кто был за Тимоша, кто оправдывал Злого, находя, что он поступил так, как следует. Завистники Баюна воспользовались случаем и, поглядывая на него с недоброжелательством, говорили:

– Небось, к другим строг! А сам, не разобравши дела, какую кашу заварил. Пускай бы казак поучил хлопца, вперед не стал бы соваться, где его не спрашивают.

Павлюк сурово молчал, исподлобья посматривая на всех, крутя свой густой ус. Он время от времени пытливым проницательным взором окидывал Злого, и тот невольно ежился под этим взглядом.

– Карп Гудзан! – обратился Сулима к обвинителю, – что имеешь сказать нам, берешь ли назад обвинение?

– Братья запорожцы! – начал Павлюк, сложив руки на груди и обводя взором все собрание, – и ты, храбрый атаман наш! Не один год вы знаете Баюна Полуруса, не в первый раз вы слушаете его советов. Поверьте же ему, други, и теперь: недобрый казак стоит перед вами и брешет он, вражий сын; по глазам его вижу – брешет. Рассудите вы только вот что: он говорит, что слышал, как Тимош перешептывался в хате с жидами; если он дужий казак, зачем же он пошел следом за хлопцем, который все равно никуда бы от нас не ушел. И зачем он, лихо его возьми, не вошел в хату и не перерезал все жидовское отродье? Спрашиваю вас, панове казаки, зачем ему было вязать хлопца?..

Сулима одобрительно кивнул головою, и после минутного молчания толпа загудела на иной лад.

– А и то, правда! – кричали казаки. – Допроси его, батько, отчего он не перерезал жидов?

– Оттого, братове, – продолжал Павлюк, – что он сам шпион! Нечего на меня коситься, как серый волк! – обратился он к Злому. – Ты бы хлопца-то связал да и утек с ним до ляхов. Признайся-ка, братику, я тебя насквозь вижу!

Толпа загудела.

– Допроси его, пане атамане! А не признается, батогами его, може и скажет.

– Признавайся, – обратился атаман к Ивану. Иван упорно молчал. Но его уже схватили десятки рук, собираясь подвергнуть пытке.

– Смилуйся, пане атамане! – взмолился он вдруг, увидав взвившиеся над обнаженной спиной батоги. – Не надо меня пытать, я и так все скажу.

Прерывающимся голосом покаялся он в своих намерениях, рассказал о поручении Хмельницкого и о том, что в нескольких шагах от крепости у него уж был приготовлен оседланный конь, которого он заранее вывел из крепостных конюшен.

– Под шибеницу его! – загудела рада. – В землю зарыть живьем! Батогами забить до смерти!

Густой голос Гудзана повелительно пронесся над толпой, и все сразу замолкли. Авторитет его в одну минуту вырос, и те, кто говорил против него, поспешили затеряться в задних рядах.

– Казак этот мой! – коротко отрезал он. – Я его обвинил, я и берусь расправиться с ним; кто его тронет пальцем, тот будет считаться со мною. Позволяешь ли мне, атамане? – обратился он к Сулиме.

Атаман утвердительно кивнул головой и опустил булаву. Было уже довольно поздно; все разошлись по палаткам, Павлюк повел к себе своего пленника.

– Ну, бисов сын! – обратился он к нему. – Как ты думаешь, что я теперь с тобой сделаю?

Злой сурово покосился на него.

– Прикончи уж скорей! – отвечал он мрачно. – Нечего надо мною насмехаться.

Павлюк взял его за конец веревки, которой он был связан, и потащил из табора в степь.

– Кончать его ведет, – говорили казаки, кивая на мощную фигуру, скрывшуюся в сумраке.

Отойдя шагов сто от лагеря, Павлюк остановился, не спеша вынул из-за пояса нож, медленно перерезал веревку, дал Злому легкого пинка в спину и проговорил:

– Ну, вражий сыну! Беги теперь на все четыре стороны, куда глаза глядят, да помни: если ты когда-нибудь вздумаешь вредить войску запорожскому, Карп Гудзан на дне моря тебя сыщет и встряхнет уж не так!

Злой в первую минуту ошалел и тупо, бессмысленно смотрел на своего избавителя, думая, что тот над ним издевается.

– Чего бельма-то вытаращил? – крикнул на него Павлюк. – Еще, чего доброго, пройдет кто-нибудь из казаков... Гайда в степь! И чтобы духу твоего не было!.. Баюн хоть и полурус, а все-таки крест на нем есть и жалость у него в сердце не умерла.

Злой бросился на колени:

– Батько, родной мой, золотой мой! Век не забуду, всю жизнь готов тебе служить...

– Ну, добре, добре! Утекай! – махнул ему Павлюк и с усмешкой, дергая себя за ус, смотрел, как замелькали пятки казака.

– Прикончил его? – спрашивали его встречные товарищи в таборе.

– Прикончил, – отвечал им с загадочной улыбкой Павлюк.

VII

Помилование

Стоял конец ноября. Великолепный дворец пана Конецпольского кишил нарядными панами, их прислугой, стражей и войском. В роскошном флигеле, в одной из старинных комнат верхнего этажа Тимош с нетерпением поджидал отца. Мальчик чувствовал себя неловко в этом громадном здании. Он терялся в непривычной для него сутолоке и пугливо прятался за широкую спину отца, проходя с ним по двору или входя в большую залу, кишевшую гостями. Когда же отец уходил, он скорее забирался наверх в отведенную им комнату и не знал, что с собой делать, чем заняться.

– Татко, наконец-то! – радостно проговорил он, порывисто бросаясь ко входившему отцу. – Кончился сейм?

Этот вопрос он предлагал отцу каждый раз, как тот возвращался домой: его беспокоила судьба Сулимы, разбитого наголову поляками и попавшего в плен вместе со своими товарищами. Отец постоянно отвечал ему какой-нибудь шуткой, но на этот раз он, видимо, был не в духе.

– Успеют еще всем им головы срубить, – мрачно отвечал он. – Тебе-то что до этого?

Со времени ареста Сулимы, Павлюка, Ганжи и Смольчуга Тимоша особенно раздражали резкие замечания отца насчет казачьих атаманов, попавшихся в плен. На все его просьбы о ходатайстве перед панами Богдан либо отмалчивался, либо отшучивался, и это еще более волновало мальчика.

– Как что? – почти крикнул он. – Как что? Это тебе нет дела до того, что твоих братьев казаков вешают; это ты не хочешь панов попросить ни о диде, ни о Павлюке, ни об атамане, а мне за них больно. Дид обо мне, как о родном, заботился; Павлюк заступился за меня, когда меня казнить хотели... Стыдно мне за тебя, татко! – нервно крикнул мальчик и разразился рыданиями.

Богдан несколько минут молча смотрел на него, нерешительно подергивая свой ус. «Рассердиться на него, – думал он, – обойтись строгостью – опять, пожалуй, убежит?».

– Полно, хлопче! – ласково проговорил он, кладя мальчику руку на плечо. – Я ведь не из нехристей! Если б можно было, я бы и сам не прочь помочь казакам.

– Как не можно? Ты можешь, только не хочешь! – упрямо проговорил мальчик. – Не хочу я жить без них! – разрыдался он опять – Пусть и мне отрубят голову: я вместе с ними ходил к Кодаку.

Богдан в раздумье погладил усы.

– Да полно же тебе! Ну, будет! – проговорил он, стараясь успокоить сына. – Я еще попробую сходить к пану канцлеру, – продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.

Тимош ожил.

– Татко! Если ты это сделаешь, – задыхаясь проговорил он, – если живы будут и Павлюк, и Ганжа, и Смольчуг, никогда я этого не забуду, всегда буду во всем тебя слушаться.

Последующие дни прошли для Тимоша в тревожном ожидании. Он видел, что отец куда-то уходил, советовался с какими-то людьми, часто упоминал в разговорах имена канцлера, короля и пойманных казаков. Наконец кончился сейм; Тимош узнал из разговоров взрослых, что все казацкие старшины осуждены на казнь.

– Татко, что ж это будет? – приставал он к отцу. – Неужели нет помилования?

– Молчи, сынку! – утешал Богдан. – Атамана не помилуют, а других, может, и высвободим.

Настал день казни. На площади соорудили эшафот. Народ стекался со всех сторон, паны со своей многочисленной свитой, шляхтичи с чадами и домочадцами, казаки реестровые и запорожские, всякий мелкий люд – всевозможных национальностей купцы, ремесленники, хлопы из подгородных деревень... Для почетных гостей наскоро устроили места поближе к эшафоту; среди них особенной пышностью отличались места, предназначенные для ханских послов, пользовавшихся особым вниманием польских сановников.

Богдан с Тимошем стояли в толпе почетной свиты пана коронного гетмана. Мальчик за последние дни осунулся, глаза его ввалились и лихорадочно блестели; он крепко сжимал руку отца, шепча про себя молитвы.

Король отсутствовал. Его представителями были великий канцлер Оссолинский и великий канцлер литовский Радзивилл.

В толпе слышался сдержанный говор; казаки мрачно, злобно посматривали на панов, старавшихся превзойти друг друга великолепием костюмов и пышностью обстановки. Где-то в толпе кто-то из панской челяди хлестнул нагайкой не посторонившегося вовремя казака, мгновенно блеснула в воздухе казацкая сабля, но прежде чем она успела опуститься, десятки панских стражников схватили провинившегося, обезоружили его и поволокли из толпы. Несколько стоявших вблизи казаков схватились уже за сабли... и, бог знает, чем бы все это кончилось, если бы в самый этот момент не раздались возгласы: «Везут, везут!» Толпа дрогнула, задвигалась, заколыхалась... Из-за угла улицы показалась колесница с осужденными; на всех на них были надеты какие-то шутовские мантии; в руках они держали жезлы. Лицо Сулимы было бледно, но он старался не выказать смущения и время от времени перекидывался словами с сидевшим рядом католическим ксендзом. Павлюк мрачно исподлобья посматривал на толпу. Заметив Тимоша, он кивнул ему, и мягкая, немного грустная улыбка скользнула по его лицу. Тимош конвульсивно сжал руку отца.

– Татко! – прошептал он. – А помилование?

– Молчи, сынку, – отвечал тот и покосился на стоявших рядом шляхтичей.

Атаман твердо взошел на помост, снял с шеи небольшой образок в золотой оправе, набожно поцеловал его и, передавая ксендзу, сказал:

– Этот образок подарен мне его святейшеством; я бы хотел, чтоб его положили со мною в гроб.

– Желание твое будет исполнено, сын мой! – отвечал ксендз, благословляя его.

Атаман глубоко вздохнул, медленно поклонился на все четыре стороны, взглянул на палача, стоявшего подле деревянной плахи, сам отстегнул ворот и спокойно положил голову на плаху.

Тимошу все это казалось сном; он следил за движениями атамана и в то же время ждал, что вот-вот он сейчас проснется, что тяжелое видение исчезнет. Но когда взвился топор в мощной руке палача, когда что-то замерло и повисло над стотысячной толпой, мальчик не выдержал и с воплем «Татко, что же это такое?» повалился замертво отцу на руки.

Произошло маленькое замешательство вокруг Богдана; двое знакомых сотников бросились помогать ему; шляхтичи презрительно посторонились, Тимоша с большим трудом пронесли в ближайший шинок.

Когда мальчик открыл глаза, ему казалось, что он долго спал и видел страшный сон. Первое, что привело его в сознание, были дорогие ему лица, наклонившиеся над ним.

– Дид! Павлюк! – радостно вскрикнул Тимош, вскочив с соломенной подстилки. – Вы живы? А атаман?

Казаки грустно опустили головы; Павлюк положил свою большую коренастую руку на плечо мальчика.

– Не кручинься, хлопец! – сказал он, и в голосе его что-то дрогнуло.

Мальчик испуганно посмотрел на него.

– Так это был не сон! Как же вы-то спаслись?

– Спаслись, сынку! Спасибо пану канцлеру! – отвечал Ганжа.

– А татко? А Смольчуг? – спрашивал мальчик, озираясь.

– И Смольчуга помиловали. Он сейчас придет с твоим отцом. Нас троих и помиловали только. Между казаками ходят слухи, что отец твой просил пана канцлера, да он, видишь, не сознается в этом.

Тимош был уверен, что это дело его отца, но промолчал. Если отец не признавался казакам, значит, так нужно; он теперь готов был все сделать для отца.

– Ну, хлопче! Рад ты, что видишь нас? – весело спросил Павлюк.

Тимош засмеялся.

В эту минуту отворилась дверь, и Смольчуг показался на пороге.

– Если хлопцу лучше, то Богдан велел его привести к себе; он у пана коронного гетмана. Сегодня там пир, он никак не может отлучиться. Эге! Да он уже и на ногах! – продолжал Смольчуг, ласково потрепав мальчика по плечу. – Ну, пойдем же, хлопец! Татко тебя ждет.

Тимош простился с Павлюком и Ганжой и пошел со Смольчугом.

VIII

Ссора

В большом роскошно убранном зале, в замке коронного гетмана все было готово к великолепному пиршеству. На огромном столе, расположенном покоем и покрытом тремя тонкими скатертями, расставлен был дорогой сервиз персон на сто. Кроме этого почетного стола, по углам стояли еще столы для мелкой шляхты и всяких приживальцев, ютившихся около богатого пана. Множество бутылок иностранных вин, драгоценные кувшины и кружки с медом и пивом, замысловатые печенья, высокие бабы в виде башен, все это красовалось на столе вперемежку с букетами цветов, нарочно привезенных в Варшаву из панских теплиц. В конце зала помещался художественной работы массивный буфет из темного дуба с полками, украшенными резьбой, заставленными дорогой серебряной и золотой посудой и редким хрусталем.

Сановитый, почтенный дворецкий хлопотал за буфетом, вынимая посуду; огромные блюда едва поднимали двое служителей; кравчие в красных кунтушах, закинув длинные рукава за спину, стояли по трое с каждой стороны стола. Слуги зажгли восковые свечи в больших массивных канделябрах и чинно стали за стульями, а четверо молодых шляхтичей стали у дверей с умываньем: двое держали большой золотой таз с рукомойником, а двое других – прекрасные тонкие полотенца, украшенные искусным шитьем. Окончив свою работу, дворецкий вышел на середину зала и дал знак музыкантам, сидевшим на хорах над дверями. Трубачи грянули громкий марш, слуги отворили двери: пан коронный гетман, в сопровождении своих гостей, вступил в столовый зал. В числе почетных гостей было несколько сенаторов, иностранных послов и самая отборная польская аристократия. Каждого из них сопровождали их приближенные и слуги, так что дворецкому предстояло немало хлопот рассадить всех по местам. Богдан с Тимошем приютились за одним из боковых столов в обществе казацких сотников и полковников. Несколько шляхтичей, севших было с ними, один за другим перешли к другому столу, не желая быть в обществе казаков. Кушанья то и дело сменялись: за мясом следовала рыба, за рыбой дичь; всего было много, все было дорогое, с разными приправами на всякий вкус, хотя истому знатоку все это могло показаться и слишком жирным и не особенно изящным. Наконец две скатерти были сняты; подали сласти: пирожное, сладкое печенье, конфеты. Остатки роскошного пира доедала многочисленная прислуга, как хозяйская, так и приезжая. С винами паны могли управиться и одни, а челядь тут же в зале, в стороне ела кое-как руками дарованные ей лакомые кушанья, вытирала тарелки рукавами богатых кунтушей, обтирала свои сальные руки о дорогую одежду.

Шум стоял невообразимый: прислуга ссорилась, дралась; дворецкий со своими помощниками едва успевал унимать всю эту челядь. Не раз приходилось заглядывать в карманы слуг в поисках дорогих чарок, ложек и других мелких, но ценных вещей.

Паны беспрерывно предлагали тосты, менялись чарками, угощали друг друга. Токайское лилось рекой и развязало языки. У Тимоша закружилась голова от всего этого шума. Отец угощался с товарищами и порядком захмелел; мальчику стало не по себе: он встал и прокрался между прислугой к парадному выходу дворца, спускавшемуся широкими каменными ступенями во двор.

На лестнице было тихо и пусто. Слуги толклись или наверху, или в людских; швейцар дремал в своей каморке, помещавшейся у верхней площадки.

Тимош медленно спускался по ступеням, как вдруг услыхал за собой быстрые шаги. Его догонял мальчик, года на три старше его, высокий, стройный, с белокурыми вьющимися волосами; большие голубые глаза, опушенные длинными ресницами, темные брови и нежный матовый цвет лица придавали ему какое-то особенное выражение, не то меланхолически капризное, не то недовольное, скучающее. В глазах мальчика мелькало что-то неприятное, отталкивающее, а гордая решительная походка и резкие движения имели нечто вызывающее, почти дерзкое. Тимош посторонился и пошел следом за мальчиком. Тот вышел на двор и громко крикнул:

– Гей, Остапко! Коня!

Тимош облокотился о притолоку двери, с любопытством рассматривая незнакомого паныча. Богатая одежда пажа облекала его тонкий стройный стан; на бархатном берете красовалось дорогое страусовое перо, подхваченное брильянтовым аграфом. Под пытливом взором Тимоша паж почувствовал себя с минуту неловко, но тотчас же оправился, презрительно смерил его с головы до ног и крикнул:

– Ну, что ты тут стоишь? Беги на кухню и позови мне этого плута Остапенка.

Тимош с презрительною усмешкою заложил руки назад.

– Я тебе не холоп! – проговорил он спокойно. – Ступай, ищи сам своего Остапенка.

Паж вспыхнул.

– Дерзкий! – крикнул он. – Как ты смеешь не слушаться, когда я тебе приказываю! Деду Константину нужен сейчас его конь, а дед не любит ждать!

– Мне что за дело до твоего деда! – флегматично отвечал Тимош.

– Как что за дело? – горячился паж. – Как ты смеешь так говорить про деда? Мой дед князь Константин Вишневецкий! Славный князь Константин... Он сажал царей на царство... Так говорит отец, а отец никогда не лжет.

– Отвяжись ты со своим дедом и отцом! – сердито проговорил Тимош. – Говорю тебе, что я тебе не хлоп! Поди сам разыскивай своих коней!

Этот отказ совсем вывел из себя благородного отпрыска князей Вишневецких:

– Презренный хлоп! – закричал он. – Жаль, что здесь нет дяди Иеремии, он бы угостил тебя железными прутьями; но я и сам с тобою расправлюсь!

При этих словах он схватил Тимоша за воротник его суконного казакина с очевидным намерением уронить на землю... Но случилось нечто совсем для пажа неожиданное. Маленький приземистый мальчик оказался значительно ловчее и сильнее стройного князя; он как уж вывернулся из его рук, быстрым движением зацепил его «под ножку», повалил лицом вниз и стал осыпать довольно здоровыми ударами кулака. Паж завопил на весь двор:

– Спасите! Спасите! Разбой!

Из нижнего этажа дворца, где помещались кухни, повысунулись испуганные лица слуг, и через несколько минут десятки рук уж разнимали маленьких борцов.

– Кто такой? Откуда? Чей? – сыпались вопросы.

Двое конюхов схватили Тимоша и потащили в какой-то чулан.

– Кто ты? – спрашивали его.

Но Тимош от волнения не мог произнести ни слова и дико озирался. Молодого князя в это время тщательно чистили, спрашивая друг друга:

– Как это случилось? Кто этот дерзкий мальчишка, так отделавший вельможное княжа?

Князь Дмитрий плакал и от злости, и от волнения, и от боли, и от стыда. Его повели наверх и тотчас же доложили обо всем его отцу, князю Янушу, спускавшемуся в эту минуту с лестницы под руку с очень старым, но еще бодрым отцом, князем Константином.

– Сейчас мы разберем, в чем дело! – отвечал он сыну на его жалобу. – Я только провожу деда.

Между тем слух о том, что какой-то хлопец побил молодого князя Дмитрия, облетел гостей и мигом вышиб хмель из головы Богдана.

– Гей, братику! Уж не твой ли хлопец-то? Куда он девался? – подсмеивались казаки.

– А вот я его тотчас поищу! – торопливо проговорил Богдан, стараясь протолкаться между встававшими гостями.

Он ни на минуту не сомневался, что это был Тимош, вся задача для него заключалась только в том, как его выручить.

– Экий бисов хлопец! – ворчал он, пробираясь по двору, – одна шкода с ним!

Он без труда узнал, куда девали Тимоша, пробрался по полуосвещенным закоулкам к чулану, где стоял на страже один из конюхов, торопливо сунул руку за пазуху и нащупал кошелек.

– Пане конюший! – обратился он к рослому литвину, сторожившему маленького преступника, – нельзя ли выпустить хлопца, то мой сын!

– Не можно, пан сотник! Никак невозможно! Было бы сыну пана сотника не тягаться с князьями.

– Ах, добрейший пан конюший! Я и сам знаю, что он, лихо его возьми, не добре сделал, да може пан конюший сам отец; каково было бы пану конюшему, если б его сын там сидел!

Конюх почесал за ухом. У него действительно были дети, и даже много; он живо вспомнил, какую встряску задали недавно его младшему сыну за то, что он в дурную минуту подвернулся под ноги молодому пану Александру.

– Так уж пан конюший не будет строг! – с низким поклоном проговорил Богдан. – А карбованцы у нас найдутся.

– Хорошо говорить пану сотнику, а вот придут сейчас за хлопцем, откуда я его возьму?

– Пан конюший будет стоять у дверей, как ни в чем не бывало, – с заискивающей улыбкой проговорил Богдан, – пан скажет князьям, что хлопца, верно, ведьмы съели.

Литвин с минуту нерешительно смотрел то на протянутые золотые, то на дверь чулана, наконец махнул рукой и сказал:

– Ну, добре! У меня ведь тоже дети, а этому князьку так и надо, больно уж он задорен. Сынок пана сотника храбрый хлопец. Берите его, пан сотник, да утекайте поскорее; кони казацкие стоят вон там, в углу двора.

– Знаю! – кивнул Богдан, торопливо отворяя дверь чулана.

– Татко! – крикнул было Тимош.

– Я тебе дам татка! Каких бед опять натворил! – сердито пригрозил Богдан. – Молчи себе, пока цел.

Дальними коридорами провел он его на задний двор, быстро оседлал коня, посадил мальчика на седло вместе с собой и поскакал из замка.

Когда хватились виновника всей тревоги и его в чулане не оказалось, накинулись на литвина, но он с самым неподражаемым удивлением уверял, что не сходил с места и не отворял чулана. Паны разводили руками, а казаки посмеивались между собой, говоря по секрету, что сотник Богдан прехитрый казак.

Богдан поскакал к корчме, где остановились помилованные казаки. Несмотря на очень поздний час, старый корчмарь нисколько не удивился посетителям и с низкими поклонами проводил их в каморку к спящим казакам. Сотник едва их добудился. Наконец Павлюк очнулся, лениво протер глаза и с удивлением посмотрел на нежданных гостей.

– Выручайте, товарищи, – тревожно проговорил Богдан, – мой хлопец опять начудил.

– Эге! – протянул Ганжа, поднимаясь и усаживаясь на соломе. – Так я и думал!

– Что же он сделал? – спросил Павлюк.

– Правду сказать, я и сам у него не допытался, – ответил Богдан, – пусть уж сам покается. Говори, сынку.

Тимош взволнованным голосом передал свое приключение с князем Дмитрием, по временам исподлобья поглядывая то на отца, то на Павлюка, то на Ганжу.

Все трое хмурились, стараясь сурово смотреть на провинившегося; но он своим детским чутьем ясно сознавал, что старые казаки в душе его одобряют. Наконец Ганжа не вытерпел:

– И так-таки ты его и побил? – весело спросил он. – Добре, сынку! Ей-ей, добре! Мы не холопы! То нам не звычай, щоб нас як скотыну били! Ей-ей, Богданко, славный у тебя хлопец! Лыцарь будет, в обиду себя не даст!

– Лыцарь-то, лыцарь, – со вздохом сказал Богдан, – а вот что я теперь с этим лыцарем делать буду? Куда я с ним денусь? Князья Вишневецкие тоже обиды не спустят. Оставить хлопца у себя мне никак не можно; треба его хоть на первое время куда-нибудь спрятать.

Павлюк в раздумье гладил усы.

– Видишь ли, пан сотник! – отвечал он Богдану. – Долго я здесь не усижу; я уж сегодня разузнал кое-что; говорят, что крымский хан просит помощи у ляхов против буджаков; наши сильно поговаривают об этом. Мне это на руку, я готов хоть сейчас в поход двинуться, и охотников идти со мною немало найдется. Хлопца твоего я с радостью возьму: пусть привыкает!

Богдан задумался.

– Боюсь я, что он совсем от рук отобьется; одичает, пожалуй; да пора бы его и за книгу засадить!

– Ге, братику, – вставил Ганжа, – наука не конь, в степь не убежит! Годик, другой порыскает с запорожцами, а там и в бурсу его засадишь.

– Да ведь теперь дело к зиме идет, – возразил Богдан.

– Вот в том-то и штука; об этом-то я и думаю, что поход только в будущем году состоится, – заметил Павлюк.

– Ну, а пока что дид Ганжа хлопца спрячет, – весело проговорил старый казак и, хлопнув себя по лбу, прибавил, – ишь, ведь, старая голова, что бы сразу-то вспомнить!.. Смольчуг! Эй, Смольчуг! – тормошил он спящего казака, мирно храпевшего во все время разговора. – Да проснись же ты, сонный мешок!

Смольчуг наконец открыл глаза; Ганжа, схватив его за ворот, силой посадил.

– Чего тебе? – с неудовольствием спросил Смольчуг.

Ганжа совсем осерчал.

– Чего? Я его целый час бужу, а он спрашивает «чего»! Кабы не треба тебя было, я бы с тобою не возился!

Смольчуг с изумлением вытаращил на него глаза.

– Слушай толком! – продолжал Ганжа. – Надо хлопца спрятать! Вези его к своей тетке: она казачка добрая, а живет в такой трущобе, что и сам бес ее не разыщет.

– Кто его тетка? – спросил Богдан.

– Тетка его, видишь ли ты, казачка, сестра его матери, значит, и мать была казачка, а отец его был родом шляхтич. Богатые паны все имение у него оттягали, он и пошел на Сечь, к запорожцам. Жена-то его тогда уж померла, а сынишку он с собою взял... Маленький такой был, куда меньше Тимоша. Отец его, даром что шляхтич, а казак был добрый. Не раз мы с ним вместе против неверных ходили, да вдруг как-то шальная пуля его хватила. Так хлопец и остался у меня на руках: никого у него на свете нет, кроме меня да тетки, старой казачки.

Смольчуг, печально поникнув головой, слушал рассказ дида; когда тот кончил, он спросил его:

– Так ты думаешь отвезти хлопца к тетке Оксане? Скучно ему там будет.

– Поскучает, – отвечал Ганжа, – все лучше, чем к панам на зубок попасться.

Богдан вздохнул и поднялся с места.

– Ну, прощай, сынку! Слушайся панов атаманов да не дури больше, а то не сносить тебе головы: больно уж ты боек.

Тимошу вдруг стало грустно. Когда отец его обнял, у него на глазах показались слезы, и он долго сжимал отца в своих детских объятиях.

– Ну, полно, полно, – уговаривал его Богдан, – ведь не навек расстаемся. Я к тебе буду наведываться.

IX

На буджаков

Широкая, необозримая степь колыхалась целым морем высокой травы, переливавшейся всевозможными цветами. Все было в цвету, все благоухало, все жило, стрекотало под ласкающими лучами яркого солнца. Трава выбивалась даже и там, где тянулся лентой длинный шлях, превратившийся уже в сероватую полупесчаную, полуглинистую пыль.

По этому шляху медленно двигался довольно большой конный отряд татар и казаков. Впереди отряда ехали наши старые знакомые, Павлюк и Ганжа, а за ними следовали двое татарских начальников с Тимошем.

Больше года прошло с тех пор, как Тимош за свою ссору с князем Дмитрием должен был удалиться в изгнание к старой казачке. Он прожил у нее несколько месяцев, потом ездил с Павлюком и Ганжою в Сечь скликать удальцов в помощь крымскому хану против буджаков. Теперь они уже с месяц как воевали с ловким изворотливым врагом, то преследуя его в степи, то нападая в легких казацких чайках и турецких галерах на прибрежные селения. Вдруг главная буджакская орда ускользнула от них в степь, где и пропала в высокой траве; они уже несколько дней ездили взад и вперед, отыскивая хоть какой-нибудь след, но все их поиски оказывались тщетными.

Было далеко за полдень. Выносливые татарские бакематы с косматой гривой и толстыми неуклюжими ногами – и те притомились.

– Что, вояка, устал? – спросил Тимоша один из татар.

Тимош действительно клевал носом на мерно покачивавшемся седле, отяжелевшие веки его не слушались; в предыдущую ночь почти не пришлось спать, так как в путь пустились еще до рассвета. Казаки рассчитывали легче найти след на не успевшей еще подняться от утренней росы траве. Им достаточно было бы наткнуться на один отряд орды; по направлению, проложенному этим отрядом, они догадались бы о движении всего неприятельского войска; мелкие буджакские отряды человек по двенадцати двигались всегда по направлению к центру, описывая круги и полукруги в высокой траве, стараясь таким образом спутать след. Они двигались ночью перед рассветом; через несколько часов утренняя роса освежала притоптанную траву, головки цветов снова поднимались, пестрое море их снова волновалось, как ни в чем не бывало, скрывая след исчезнувших хищников.

Все это грезилось теперь дремавшему Тимошу; ему казалось, что он видит в пестрой траве мелькающие головы врагов, слышит свист их нагаек и резкие крики: «алла!»

Вопрос татарина разбудил его; он поправился в седле и отвечал с улыбкою:

– Да, Ага-Мехмет, хорошо бы отдохнуть и выспаться!

Татарин говорил с ним по-татарски, Тимош уже все понимал, но отвечал еще по малорусски.

– Пожалуй, пора и на отдых! – согласился татарин. – Что ты на это скажешь, друг Баюн?

– Что ж, отдыхать, так отдыхать! – решил Павлюк. – Тут должна быть речка вблизи. Видишь, речные чайки кружатся.

Выслали в обе стороны разведчиков; через полчаса один из них сломя голову скакал назад. Это был молодой статный казак с открытым загорелым лицом и с живым проницательным взглядом.

– Батько! – крикнул он, подскакав к Павлюку, – след нашел.

– Где?

– Там, у самой речки; они вброд перебирались; под водой следы видны, да и трава не успела еще подняться, – далеко уйти не могли.

Как электрическая искра облетело и татар, и казаков давно желанное известие. Все забыли усталость, все приободрились, разбились на несколько отрядов и поскакали в направлении, указанном счастливым разведчиком. Подъехав к реке, они убедились, что, действительно, здесь недавно были татары. Следы широких лошадиных копыт ясно виднелись и на берегу, и на мягком песке под водой, а на другом берегу трава была значительно примята. Начальники съехались и устроили военный совет. Павлюк предлагал тотчас же броситься вслед за неприятелем, настигнуть отряд врасплох, захватить его и заставить показать путь к остальному войску. Более осторожные татары возражали, что пойманные пленники могут, напротив, отвести в противоположную сторону, да и сами могут легко потерять след; гораздо благоразумнее послать вперед разведчиков и выследить всю орду, так как после утомительного перехода она, наверно, остановится на отдыхе где-нибудь в лощине, где можно покормить лошадей.

– Ну, будь по-вашему! – согласился Павлюк. – Только двигаться надо осторожно, чтобы они опять не прыснули куда-нибудь в сторону.

– Если мы побьем эту главную орду, – заметил Ага-Мехмет, – мы можем вернуться в свои улусы.

Все войско осторожно, в строгом порядке и полнейшем молчании двигалось за разведчиками. И сзади, и с боков ехали сторожевые казаки, чутко прислушиваясь к малейшему шуму, зорко присматриваясь к малейшей точке, черневшейся на горизонте.

Степь стлалась ровной скатертью, прерываемою рядами невысоких холмов; с них сбегали степные речки, терявшиеся в балках, лощинах, котловинах.

Войско подъезжало к одной из таких лощин.

Тимош ехал сбоку и тоже с напряженным вниманием вглядывался в окрестности. Вдруг ему показалось, что за одним из бугорков, опускавшихся в лощину, что-то мелькнуло. Могла быть и птица, но для птицы движение было недостаточно плавное... Тимош шепотом передал свое наблюдение Ганже. Прикрываясь рукой от солнца, старый казак взглянул в указанном направлении; его привычный глаз ясно увидал шагах во ста змейку, извивавшуюся, исчезавшую и опять появлявшуюся все дальше и дальше по направлению к лощине.

– Ишь, лихо его возьми, как улепетывает! – со смехом сказал Ганжа, показывая на черневшее пятно Павлюку и Аге-Мехмету. – Молодец Тимош! Теперь мы на следу; из этой лощины им некуда деться; они пойманы, как зверь в клетке.

– Ну, товарищи! Теперь уж не дремать! – воскликнул Павлюк. – Надо их окружить, зайти по ту сторону лощины, чтобы они не ускользнули от нас.

– Веди, атаман! – сказал Ага-Мехмет.

Он вполне доверял военному искусству Павлюка, не раз показавшего себя опытным вождем в битвах.

Тимошу стало немножко страшно; он знал, что эта битва решительная, что обе стороны будут биться не на живот, а на смерть, и боялся не столько за себя, сколько за своих друзей. Впрочем, он представлял себе и то, что его могут взять в плен, причем невольно вспоминались ему несчастные жены и дети буджаков; их брали в плен, как скот, сваливали связанных на телеги или на чайки и галеры и везли в Крым, а там делили их между собой, как военную добычу.

– Нет, живым не дамся! – думал он, крепко сжимая рукоять сабли.

– Дидусю, – спрашивал он Ганжу, – ведь негоже живому татарам в руки даваться?

– Негоже, сынку! Негоже! – отвечал Ганжа серьезно. – Да только они, эти буджаки, лях их возьми, с арканом ездят. Пока ты соберешься саблей себя по горлу полоснуть, а он уж и скрутил тебя и к седлу приторочил.

– Ой, как страшно, дидусю!

– Ну, Бог даст, мы их раньше скрутим! – весело ответил дед, пришпоривая коня.

Теперь скрываться было нечего. Летучие татарские отряды с диким гиком описывали длинную дугу вокруг лощины. Казаки же мчались прямо к ее входу.

Буджаки оказались в самом невыгодном положении: быстрота натиска помешала им приготовиться к бою. Кони их метались как бешеные; всадники топтали своих, спеша к выходу из лощины, но выход с обеих сторон был им отрезан. Небольшие кучки храбрецов столпились кое-где вместе, решив дорого продать свою жизнь и свободу. В орде было человек с тысячу, если не больше, и сломить ее оказалось нелегко; она состояла из записных бойцов-богатырей, искусившихся во всяких военных хитростях. Передовые наездники ее, богатыри, искусно заманивали казаков в лощину, как бы убегая от них, и вдруг на всем скаку прицеливались в них через левое плечо, пуская тучи стрел. Некоторые из них вступали в единоборство с врагом и, схватываясь с ним руками, старались или выбросить его из седла, или задушить его. Казаки уже более часу бились с татарами и не могли сломить их. Вдруг с противоположного конца лощины показался отряд Аги-Мехмета. Крутизна спуска заставила всадников быстро спешиться: проворно, как кошки, спустились они, цепляясь за траву и мелкий кустарник. Их было только несколько сотен; но дружный их натиск решил дело. Кривые сабли заблестели в воздухе, задние ряды буджаков дрогнули, бросились в противоположную сторону и смяли богатырей, дававших отпор казакам. Казаки воспользовались смятением: плотной толпой проникли в лощину, окружили там врага и схватились с ним врукопашную. Тимоша увлекло общее течение; он вместе с другими рубил направо и налево, как вдруг почувствовал, что зашатался в седле; в глазах у него потемнело: ему показалось, что он умирает.

– Татко, дидусю! Прощайте! – крикнул он и упал с лошади.

Схватка не длилась и получаса. Буджаков более половины перебили, остальных взяли в плен, согнали в кучу, как стадо баранов, перевязали ремнями и оставили под стражей нескольких казаков.

– Славно поработали, братцы! – сказал Ганжа казацким старшинам. – Мой птенчик тоже оперяется; я видел, как он рубил буджаков... Да где же он? Тимош! Гей, Тимош! Откликнись!

Но Тимошу трудно было откликнуться; бледный, распростертый лежал он без чувств немного в стороне от места главной схватки, где возвышалась целая груда убитых и раненых.

– Не видал ли кто хлопца? – с беспокойством спрашивал Ганжа, внимательно осматривая поле битвы.

Смольчуг тоже искал Тимоша и наконец наткнулся на него.

– Вот он! – крикнул молодой казак. – Никак убит!

Ганжа поспешно подошел к лежащему Тимошу; слезы потекли по его длинным седым усам, когда он приподнял с земли бледное помертвелое лицо мальчика.

– Сынку мой, сынку! – проговорил он. – Неужели я не спасу тебя?

Смольчуг между тем внимательно осматривал рану: одна стрела скользнула по левому боку и задела мальчика глубокой царапиной, другая засела в плече, хотя и не особенно глубоко.

– Жив будет, – проговорил радостно Смольчуг, насыпая на руку немного пороху из пороховницы и смешивая его со слюной.

– Давай-ка, дед, разденем его и обвяжем раны.

Намазав обе раны смоченным порохом, они перевязали их лоскутом, оторванным от рубахи, бережно уложили мальчика на одну из повозок и прикрыли его бурками. Оба они остались сидеть подле него, примачивали ему виски водой и терпеливо ожидали, когда он придет в чувство. Он действительно скоро очнулся, попросил пить и чувствовал себя довольно хорошо, но к ночи у него появились лихорадка и бред. Старый Ганжа совсем растерялся: он любил мальчика, как родного сына; от одной мысли потерять его старика самого бросало в дрожь. Павлюк тоже часто навещал больного; он привел татарина, слывшего за колдуна и умевшего заговаривать раны. Тот пошептал что-то, осмотрел раны и сказал:

– Если через четыре дня не умрет, то выздоровеет.

– Бисов сын! – вспылил Ганжа. – Я и сам знаю, что если не умрет, так жив будет! А ты скажи, как лечить.

Татарин показал на маленькую красноватую припухлость около раны.

– Вот тут болезнь сидит! – проговорил он. – Не умели стрелу вынуть... повернули!

Он набрал каких-то трав, поварил их в котелке и напоил больного. Ганжа тоже попробовал этого зелья и сплюнул:

– Ты мне его, пожалуй, еще отравишь?

Питье было горькое-прегорькое.

– Зачем отравлять! – возразил татарин. – Не первого лечу, жив будет!

Он промыл ранку, приложил к ней тоже каких-то трав и ловко перевязал тряпкой. На третьи сутки Тимошу стало очень худо. Он целый день бредил, метался в жару, звал отца, кричал, что его режут, а к вечеру впал в забытье и лежал неподвижно, как мертвый. Лекарь-татарин утешал, что это ничего, что бывает еще хуже. Ганжа и сам не раз ухаживал за тяжелоранеными, но никогда сердце его так болезненно не ныло и не сжималось, как при виде этого мальчика, беспомощно метавшегося на возу, куда его положили.

На следующий день решено было выступить в обратный путь, хотя Ганжа и умолял начальников подождать еще хоть день.

– Не можно! – отвечали ему. – И то долго тут сидим. Пора и до дому!

К ночи Тимошу стало как будто легче; под утро он спокойно уснул и проспал долго; не слышал, как запрягли повозку, как тронулись в путь и медленно стали подвигаться по дороге к границам Украины.

Небольшой отряд послали на юг за чайками, стоявшими у морского берега. Чайки эти Павлюк приказал отвезти на Сечь, а сам, распростившись с татарами, миновал Сечь порогами и повернул к западу в Черкасы. Никто не знал намерений атамана. Навстречу им неслись тревожные слухи, что ляхи забрали казацкую армату, что казакам совсем нет житья от панов, – даже реестровые бунтуют, так как им не платят жалованья; жиды все забрали в свои руки и всячески издеваются над православными. Павлюк только грозно сдвигал брови и, сжимая кулаки, говорил:

– Не бывать тому! Не отдадим своей родины на поругание!

Тимош поправлялся медленно, он очень ослаб от потери крови и от лихорадки, а потому сильно утомлялся большими переходами, совершаемыми в жар по пыльной дороге; к вечеру появлялись мириады мелких мошек, всю ночь не дававших покоя даже здоровым, не только что больному, днем кружились в воздухе надоедливые степные мухи, а под одежду забирались всякие насекомые; от них ничем нельзя было спастись. Тем не менее молодость и здоровый степной воздух делали свое: мальчик мало-помалу крепчал, а когда они переехали границу Украины, он мог уже садиться на коня, хотя скоро уставал и не переносил еще быстрой езды. Его опять отправили на время к тетке Оксане; казаки же пошли прямо на Черкасы.

X

У гайдамаков

Настали тревожные времена, каких никто и не чаял: повсюду вспыхнуло восстание, даже в тихом уголку тетки Оксаны стало не безопасно. Гайдамацкие загоны и преследовавшие их польские жолнеры рыскали повсюду, обшаривали всякую хату.

Богдан в это время находился в Варшаве. Он прислал оттуда за Тимошей верного казака, который должен был немедленно отвезти его в Киев. Сборы были короткие: тетка Оксана напекла на дорогу всяких лепешек и сухарей и отправила хлопца и его провожатого в путь, проводив до большой дороги. Это было в конце ноября. Зима вступала уже в свои права; перепадал первый снег, начинались морозы, реки и озера покрывались ледяной корой. Тимош кутался в бурку, сидя на своем скакуне. Путешествие было долгое и опасное: приходилось пробираться лесами, чтобы миновать места, где кипело восстание, или вдруг, только что остановившись в городе, опять садиться на коней и поспешно скакать дальше, чтобы избегнуть беспорядков и грабежей. Сперва наши путешественники держались правого берега Днепра, рассчитывая добраться до Черкас и Мошен, но оказалось совсем невозможно продолжать этот путь: целые села, деревни были разграблены и сожжены, а от панских замков остались только одни развалины.

– Не можно ехать дальше! – заявил как-то вечером провожатый Тимоша. – И впереди пожар, и сзади горит: треба обождать да разузнать, не можно ли перебраться через Днепр; може, там спокойнее.

У леса стояла маленькая невзрачная корчма; красивая казачка-шинкарка с поклоном встретила гостей на пороге. На вопрос казака, нельзя ли перебраться на ту сторону, она ответила, покачав головой:

– Ни, казаче, и думать не можно. Вот дня через два путь установится, тогда и поедете.

Пришлось удовольствоваться этой надеждой. Тимош с казаком поместились в маленьком чуланчике; сквозь дощатые стены его дул ветер, несло холодом. Тимош с сожалением вспоминал теплую горницу тетки Оксаны; он продрог и не мог заснуть, а неприхотливый товарищ его свернулся клубком на разостланной соломе, завернулся в бурку и не обращал ни малейшего внимания ни на холод, ни на ветер.

В глухую полночь послышался стук в ворота.

– Гей, хозяйка, отворяй! – крикнуло несколько голосов.

– Кто там? – недоверчиво спросила казачка.

– Свои, казаки! Отворяй добром, а то мы и сами сумеем войти!

Тимош слышал, как щелкнул запор, и отряд казаков въехал во двор. Мальчику показался голос одного из казаков знакомым. «Никак, Иван Злой», – подумал он. Он приподнялся, приотворил дверь чулана и стал рассматривать новоприбывших. Действительно, это был Иван Злой в одежде казацкого куренного, а с ним десятка два дюжих запорожцев с темными лицами, не успевшими еще сбросить летний загар, с длинными оселедцами, висевшими из-под высоких бараньих шапок. Одного или двух из них Тимош признал; он поспешно накинул на плечи бурку и радостно выскочил на двор.

– Гей, хлопец! Ты откуда? – приветствовали его казаки.

– Батько шлет меня в Киев, да пробраться-то больно трудно, – отвечал Тимош.

Злой засмеялся.

– Хитер больно твой батько! – заметил он. – Недаром с панами знается. Писарем войсковым сделали. Важным паном стал. Вот и надо ему сына в бурсу посылать, а по мне, плюнь ты на эту науку! Будешь добрым казаком, во сто раз лучше этих длиннополых спудеев, что по дворам попрошайничают.

Тимош и сам был того же мнения. Он с удивлением рассматривал мощную фигуру Злого, совершенно преобразившегося в красивом богатом наряде, и почувствовал к нему уважение.

– Как же ты попал в атаманы? – спросил он его.

– Отчего же мне и не стать атаманом? – отвечал тот заносчиво. – Я за нашего батька готов голову положить. А как вырежем всех ляхов и жидов, так еще и не то будет. Батько тогда будет, что король, а мы, атаманы, – его сенаторами.

Иван снова засмеялся своим басистым раскатистым смехом.

Казаки вошли в корчму и расположились ужинать. Из рассказов Злого Тимош узнал, что Павлюк еще в Сечи, но скоро прибудет, а в Мошнах сидит его главный помощник Скидан; он-то и созывает к себе казацкую силу в ожидании самого батька.

– Теперь уж не миновать битвы с ляхами, – добавил Злой. – Сам польный гетман идет на нас. Только дай Боже батьку не опоздать!

– А чего ж он медлит в Сечи? – спросил Тимош.

– Ждет помощи от крымского хана.

– А вы куда едете?

Злой лукаво подмигнул.

– Куда ветер дунет, там и мы будем! – отвечал он. – Двинемся-ка, хлопец, с нами. Отец тебя с кем посылает?

– С Опанасом Черным.

– Добре! – протянул Иван. – Вот и поедемте вместе. Тебе за Днепр и нам за Днепр.

На следующее утро Тимош с Опанасом решили, что, действительно, лучше двинуться в путь вместе с казаками.

– А как мы переправимся через Днепр? – спрашивал Опанас. – Дороги, говорят, нет еще.

– А зачем тебе дорога? Мы и сами ее проложим; я столько лет в чумаках ходил, мне не в диво дорогу прокладывать.

Злой действительно обладал хорошим чутьем вожака, и они благополучно совершили переправу через только что ставший на реке лед.

– Вот мы и в Вишневецчине! – весело сказал Злой, когда они доехали до первых сел.

Всюду было пусто: деревни и села точно вымерли; только кое-где мычала забытая корова или попадалась лошадь без седока.

– Походили тут наши гайдамаки, – говорили казаки.

Когда они подъезжали к Лубнам, к ним присоединилось еще несколько отрядов, а у самого города, в лесу, их поджидало несколько казацких сотен.

– Что же будет? – спрашивал Тимош.

– А вот увидишь, хлопче! – отвечал Иван с зловещей улыбкой. – Мы хотим панов пощипать немножко.

Весть о появлении казаков быстро разнеслась по окрестным селам. Отовсюду стекались хлопы, крестьяне, горожане, – кто с оружием, кто с косой, кто с ножом, а кто и просто с заостренным колом. В лесу, где хоронились казаки, образовался целый табор. Туда нанесли всяких припасов из соседних деревень и сел, привели скотину, запаслись горелкой и пивом из разграбленных по соседству шинков. Мелкие шайки бродили по окрестностям, выслеживая ляхов и жидов.

Раз как-то вечером Тимош сидел в вырытой в земле яме, служившей ему с Опанасом спальней, как вдруг он услышал необычайный шум и движение в таборе. Он вылез из своего логовища и побежал смотреть, что случилось.

– Кизим пришел, молодой богатырь Кизим! – кричали казаки. – С ним много гайдамаков; сейчас идем все на Лубны.

Морозная ночь искрилась мириадами звезд, а бледные лучи месяца освещали путь нескольким тысячам казаков, двинувшимся к укрепленному городу. Стража на городских валах мирно спала; услужливые горожане, перешедшие на сторону казаков, догадались подпоить ее еще с вечера. В городе не чуяли беды, как вдруг в открытые неизвестно кем ворота ворвались казаки, перебили полусонную стражу и рассыпались по улицам города. Прежде всего бросились к княжескому замку, но там не оказалось никого, кроме челяди и мелкой шляхты, проживавшей у князя Иеремии. Всех их перерезали и разграбили замок.

– Теперь, братове, гайда на монахов! – крикнул атаман.

Вся ватага бросилась к доминиканскому монастырю. Стены монастыря были крепки, высоки и не боялись натиска.

– Сжечь их! – скомандовал атаман.

Весь монастырь обложили всевозможным горючим материалом, устроили громадные костры, набросали на них бочки с дегтем и смолой, а под воротами сделали подкопы и вкатили в них пороховые бочки, захваченные в княжеском замке. Эти приготовления длились целую ночь, и только на рассвете зажгли наконец костры, подожгли фитили и отошли подальше от монастыря, издали любуясь, как с громом и треском взлетели взорванные ворота, а длинные красные языки пламени со всех сторон охватили мрачное здание, истребляя сначала дерево, а затем добираясь и до камня.

Тимош сидел в одной из башен разграбленного замка и наблюдал из окна картину пожара, как вдруг он увидел, что толпа казаков схватила кого-то, выбежавшего из монастыря, и потащила к замку.

– Иди сюда, Тимош! – крикнул снизу Опанас, заглядывая на винтовую лестницу башни. – Смотри, паныча притащили!

Тимош сбежал вниз; в большой зале он наткнулся на нескольких казаков, тащивших мальчика лет двенадцати, бледного, испуганного, трепещущего. На мальчике была одежда простого шляхтича, но на руках его блестели дорогие перстни.

– Признавайся, кто ты! – приставали казаки. Тимош заглянул в лицо пленника и чуть не вскрикнул от изумления. Перед ним был князь Дмитрий, тот самый, с которым он два года тому назад посчитался на пиру у пана Конецпольского. Первым движением Тимоша было назвать пленника, но он тотчас же удержался и только молча, пристально смотрел на паныча, трясшегося как в лихорадке. Заметив пристальный взгляд, князь Дмитрий тоже поднял глаза и узнал Тимоша. Он слабо вскрикнул и попятился назад.

– Знаешь ты этого хлопца? – обратились казаки к Тимошу.

Тимош замялся. Одно его слово могло погубить молодого князя. Стоило только сказать, что это племянник князя Еремы, которого все ненавидели, и Дмитрия разорвали бы в клочки; он это сознавал, и взгляд его был такой испуганный, такой жалкий, дрожащий, что у Тимоша сердце не повернулось его выдать. «Спасти его!» – промелькнуло у него в уме, и он отвечал спокойно, твердо, с расстановкою:

– Да, знаю! Это сын шляхтича, знакомого моему отцу.

Князь Дмитрий с удивлением взглянул на Тимоша. Он никак не ожидал такого великодушия от хлопа.

Казаки посоветовались между собой и решили на время оставить молодого паныча пленником. Целых два дня толпы казаков бродили по городу и добивали попрятавшихся жителей. По вечерам же они собирались в замке и пировали до тех пор, пока тут же не засыпали, свалившись кто под лавку, кто под стол.

На третий день прискакало несколько казаков с правой стороны Днепра. Они принесли недобрые вести: Павлюк был разбит наголову; и он, и Томиленко выданы ляхам; убежал только один Скидан. Ганжа и Смольчуг еще раньше попались в плен. Польный гетман уже переправляется на левый берег. Казаки призадумались. Бегство было невозможно, – все пути были отрезаны. Оставалось одно: укрепиться и встретить польское войско. Тимош с Опанасом не знали, что им делать. «Где теперь отец?» – размышлял Тимош.

– Он теперь, наверное, с паном польным гетманом, – отвечал Опанас. – Только не можно нам от гайдамаков уйти. Они нас не пустят.

– А если убежать?

– Трудное дело! – проговорил Опанас. – Город укрепили, везде стража. Никак бежать не можно.

Тимош задумался.

– Знаешь что? – сказал он нерешительно. – Я поговорю с пленным панычем. Он тут в городе жил, знает все ходы и выходы. Пусть укажет нам путь, а мы его за то с собою прихватим.

Опанас немного оторопел.

– Негожее дело ты затеваешь! Убежать да еще и пленника с собою увести. Как поймают, тогда нам смерть неминучая.

Тимош промолчал; но мысль спасти князя Дмитрия и самим убежать «гвоздем засела у него в голове», как выражался о нем его отец. Князь Дмитрий сидел в узкой полутемной каморке под надзором казака-сторожа, сменявшегося два раза в день. Тимош улучил минуту, когда на часах стоял знакомый ему запорожец.

– Диду Остапенко, а диду Остапенко! – кликнул он его. – Больно уж мне охота поболтать с панычем, что там сидит.

Казаку не показалось это удивительным, так как Тимош говорил, что это знакомый его отца.

– А що, хлопец? – ласково проговорил Остапенко. – Чи зажурывся одын? Ну, иди, посиди с панычем! – И он отворил дверь каморки.

Князь Дмитрий сидел на куче соломы. Услыхав шорох, он со страхом поднял распухшее от слез лицо и спросил:

– Кто тут?

– Я, Тимош, – отвечал мальчик. – Мне надо поговорить с тобою, – прибавил он деловым тоном и присел на солому.

– Что тебе от меня нужно? – недоверчиво спросил молодой князь, отодвигаясь.

Тимош заговорил шепотом, посматривая время от времени на дверь:

– Видишь ли, я бы не стал с тобою связываться, потому что ты пан, а я казак: паны всегда были нашими врагами. Но теперь мы оба в беде: ты пленник, да и я не лучше. Город укрепили; ни мне, ни тебе не попасть в польское войско.

– А оно близко? – спросил живо князь. – О, если бы они разбили этих презренных хлопов!

Тимош нахмурился.

– Ты не бранись! – сказал он сердито. – А то и сиди себе тут в своем чулане.

– Говори, говори дальше, – торопил Дмитрий.

– То-то же! – проговорил Тимош, успокаиваясь. – Только не кричи, тут за дверью казак ходит.

Остапенко просунул голову в дверь.

– Чи наговорились, хлопцы? – спросил он.

– Ни еще, диду, – отвечал Тимош.

– Я боюсь, чтобы кто из казаков не заглянул сюда; мне за вас достанется, – проговорил Остапенко, притворяя дверь.

– Нельзя терять времени, – прошептал Тимош. – Есть у вас в замке какой-нибудь выход за город? Мы тебя освободим, а ты покажешь нам дорогу, – проговорил он, наклоняясь к уху князя.

Дмитрий быстро взглянул на своего собеседника.

– Ты не обманываешь? – спросил он тихо.

– Зачем мне обманывать? Отец мой теперь в польском войске писарем, мне надо к нему пробраться.

Дмитрий молчал и с минуту соображал что-то:

– От южной башни идет подземный ход, – проговорил он. – Этим ходом можно выбраться на берег реки за городской стеной.

Тимош просиял.

– Добре, братику! Ей-ей, добре! – вскрикнул он, на радости хлопнув князя по плечу.

Князь Дмитрий гордо поднял голову и вспыхнул. Вся княжеская спесь поднялась в нем от хлопского прикосновения.

– Я тебе не брат! – вскрикнул он. – Слышишь ты? Никогда ты не можешь быть мне ровней. Если я принимаю твои услуги, так только потому, что иначе нет спасения.

Тимош тоже вспылил.

– Ишь, панская кровь! – проговорил он. – И я бы о тебя не стал рук марать, если б иначе было можно.

Остапенко опять просунул голову:

– Вы не подеритесь, хлопцы! – проговорил он, смеясь. – Чего вы тут кричать зачали? Прысь-ка до дому, Тимош! А ты вот ешь свою похлебку! – обратился он к Дмитрию, поставил пред узником горшок с похлебкой и сунул ему в руки ломоть хлеба.

Тимош ушел и всю ночь проворочался на постели, придумывая, как бы высвободить узника и бежать вместе с ним из города.

В польском лагере все было тихо, только стража перекликалась в цепи обоза да в палатке польного гетмана светился огонь. Пан Потоцкий, плотный краснолицый мужчина, быстро шагал из угла в угол; время от времени он подходил к столику и прихлебывал венгерское из большой серебряной кружки. Толстая восковая свеча горела в массивном шандале, слабо освещая большую палатку; свет ее разливался фантастическими образами по роскошной бухарской материи, широкими складками спускавшейся по бокам. Внутри за столом сидел Богдан в нарядной одежде войскового писаря: в ярком алом кунтуше с откидными рукавами, в атласном кафтане голубого цвета, подпоясанном синим кушаком с золотыми кистями. Против него помещался полковник Илья Караимович, исполнявший теперь должность старшего над реестровыми. Перед обоими стояли тонкие кружки с вином, и все трое вели оживленный разговор.

– Осмелюсь доложить еще раз ясновельможному пану гетману, что теперь самый удобный момент разорить гнездо мятежников. Если пан гетман пропустит время и не двинется на юг в самое Запорожье, все наши усилия кончатся ничем. Там опять найдется предводитель, соберет около себя вольницу, и тогда придется начинать все сначала.

Проницательный взгляд Богдана как-то загадочно скользнул по лицу говорившего и остановился на кружке с вином.

– Да, – сказал он, – с казацкою вольницею не так-то легко справиться. Пан Ильяш забывает, что разгромить целый край без особого соизволения его величества наияснейшего короля значит поступить самовольно.

– И я то же говорю, – подхватил польный гетман. – На что я не имею полномочия, того и сделать не могу. Да и к чему? Павлюк у нас в руках. Кизима старшего забрали, младшего заберем тоже, Скидана же нам сами казаки приведут, побоятся нашей опалы.

В эту минуту занавес палатки приподнялся и на пороге появился сторожевой казак.

– Ясновельможный пан гетман, – проговорил он, – из Лубен перебежчики: сын пана писаря и еще хлопец, а с ними казак.

Богдан вскочил с места.

– Как, Тимош? Какое же лихо занесло его в Лубны!..

– Веди скорее сюда! – поспешно проговорил гетман.

Через пять минут все трое были в палатке. Увидя Дмитрия Вишневецкого, и Богдан, и Потоцкий остолбенели от удивления.

– Вот так штука! – проговорил Богдан.

Потоцкий первый пришел в себя.

– Князь Дмитрий! – проговорил он, смеясь. – Кто кого теперь прибил? Или ко мне на суд явились?

Дмитрий Вишневецкий потупился и молчал.

– Мы помирились! – отвечал серьезно Тимош.

– А помирились, так чего же лучше! – смеясь, сказал Потоцкий. – Таким двум доблестным воинам ссориться не приходится. Но как вы в Лубнах очутились и как вас Бог оттуда унес?

– Я поехал к дяде Иеремии, – объяснил Дмитрий, – с небольшим отрядом челяди и попал в Лубны как раз в то время, когда хлопы восстали, а семья дяди удалилась из города. Возвращаться назад было невозможно, мне и пришлось искать приюта в монастыре.

Тимош же обстоятельно рассказал, как он составил план бегства и предложил князю Дмитрию участвовать в нем. Как он подговорил Опанаса подпоить сторожа, и, когда тот захрапел, они вывели князя из его темницы. Князь провел их подземным ходом к реке, потом они долго бродили по лесу, пока не наткнулись на польских разведчиков, доставивших их в лагерь.

– Молодцы! – одобрительно сказал польный гетман. – А теперь пан писарь позаботится, чтобы их накормили; завтра же снимем с них подробный допрос о городе. Их показания могут нам принести много пользы.

Оставшись наедине с отцом, Тимош первым делом осведомился о Павлюке и Ганже.

– Ну, сынку! Раз я их от петли спас – и сидеть бы им дома, а теперь им плахи не миновать и спасти их никто не может. Ты же держи язык за зубами и не слишком толкуй, что был с ними в дружбе. Отец твой удостоился королевской милости, пожалован войсковым писарем, а как пронюхают что-либо, живо сместят. Ну да я тебя здесь не оставлю, довольно ты с казаками погайдамачил; как только немного беспорядки поутихнут, сам свезу тебя в бурсу; пока же поедешь домой, поживешь в Суботове.

Действительно, на другой же день, как только гетман снял с Тимоша допрос, Богдан послал его в Суботово, не дозволив ему даже повидаться с Павлюком, находившимся в качестве пленника при войске.

Часть II

СТЕПНОЙ ЖЕНИХ

I

У канцлера

Стояла тихая погожая весна 1646 года. Сады Варшавы цвели и благоухали. По одной из главных улиц ехал знакомый нам сотник Богдан, а рядом с ним молодой статный казак, в котором трудно было узнать маленького неуклюжего Тимоша.

– Как долго ты не ехал! – говорил Тимош. – Мы тебя ждем целую неделю! Король не раз присылал о тебе справляться; все полковники уже съехались.

– Нельзя было, Тимош, никак нельзя было. Французы народ хитрый; переговоры с ними вести куда как было трудно, а своих мне тоже не хотелось обидеть; из-за каждого гроша торговались... Ну а у вас что нового? Ты из Брод?

– Нет, домой заезжал.

– А что дома? Все здоровые, что дивчата, что Марина?

– Что им делается, – лаконически отвечал Тимош. – Вот в Бродах, татко, так новости: пан коронный гетман умер.

– Что, кто? – в испуге переспросил Богдан.

– Да пан гетман.

– Ведь он недавно женился?

– Женился, – подтвердил Тимош, – такой добрый, веселый был, да вдруг взял и умер.

– Вот что не добре, так не добре! – в раздумье проговорил Богдан. – Теперь и нам, сынку, хуже станет.

– Теперь подстароста Чаплинский всем распоряжается.

– Эх, не добре! – с досадой проговорил Богдан. – Надо мне скорее на поклон к новому старосте явиться. Где он теперь?

– Здесь, в Варшаве. Я с ним и приехал. Как ты мне велел, так я и сделал; академию кончил и приехал тебя встречать.

– Слышал, слышал про твои успехи в науках. Ректор не раз мне на тебя жаловался, – с укоризною заметил Богдан. – В дебошах ты был первым, а в науке чуть не последним. Не по-моему это, сынку! Я в юности учился хорошо, зато и теперь от панов почет.

Тимош смутился.

– Никак нельзя было учиться, татко; без бурсацких набегов и шалостей чем бы бурсаки и живы были? Академия бедная, живи впроголодь да еще долби латынь; тут никакая наука впрок не пойдет!

– Ну, добре! Что прошло, того не воротить, – махнув рукою, сказал Богдан. – А теперь не до науки. Что слышно в Варшаве? Зачем король казаков требует?

– Слухи разные ходят, а наверное никто ничего не знает. Говорят, хочет послать на турок.

– Вот что! – протянул Богдан. – Ну а кто из полковников приехал?

– Нестеренко, Барабаш, Ильяш.

– Ильяш-то, вот это плохо! Кто его подсунул?

– Известно кто: покойный коронный гетман. Ведь он у него чуть не первым лицом был!

– А разве пан гетман тоже стоял за войну с Турцией?

– Как же! Он да пан коронный канцлер, да итальянцы.

– Какие итальянцы?

– Да разве ты не слыхал? – с удивлением спросил Тимош. – Все это дело затеял венецианский посол, а ему при дворе помогает секретарь молодой королевы, весь двор оплели.

– Гм! – в раздумье проговорил Богдан. – Надо принять это к сведению. Надо сегодня же повидаться с паном коронным канцлером.

– Пан канцлер теперь сильно занят, – заметил Тимош.

– А что?

– Выдает дочь замуж.

– За кого?

– За молодого Калиновского.

– Эге-ге! – протянул Богдан. – Значит, теперь пан воевода в польные гетманы проскочит; надо к нему забежать. Ну а другие паны согласны с королем?

– Никто еще ничего не знает. Пан канцлер со своими итальянцами, как вьюн, вьется.

– Да ты, може, брешешь? – с недоверием возразил Богдан. – Если никто не знает, так откуда же ты-то узнал?

– Так ведь я не пан, а казак. Панам знать не должно, а казакам можно. С польным гетманом уже снеслись, листы приповедные готовы, только печать приложить.

– Уж если до этого дошло, то не может быть, чтобы никто из панов не знал? – недоверчиво возразил Богдан.

– Вчера я слышал, что пронюхал про это великий канцлер литовский.

– Ну и что же?

– Не знаю. Говорят, едет сюда.

– А еще кто здесь есть?

– Да все почти: и Радзивиллы, и Сапеги, и Любомирские, и Вишневецкие, и Опалинские; про нашего старосту я уже тебе говорил; пан Калиновский, конечно, здесь, а пан Потоцкий на днях приедет.

– А когда назначена свадьба?

– Недели через две, в двадцатых числах мая.

Всадники подъехали ко дворцу великого канцлера, где Богдан рассчитывал найти временный приют. Только что успели они отдохнуть с дороги, как уже пан канцлер прислал за ним своего пажа. Богдан наскоро умылся, оделся и стал подниматься по широким лестницам дворца в рабочий кабинет канцлера. Пан Оссолинский любил роскошь; он щеголял ею перед родовитыми панами, перед которыми невольно чувствовал свое ничтожество.

Богдан смело и уверенно шел по мозаичному полу, покрытому дорогими коврами; он с удовольствием посматривал на драгоценные бронзы, прекрасные картины, преимущественно итальянских мастеров, и мраморные статуи, выглядывавшие из темных ниш большого зала. Дав знак лакею не следовать за ним, он с уверенностью человека, знающего все ходы и выходы в канцлерском дворце, прошел длинную анфиладу парадных комнат, завернул в коридор и смело постучал в дверь.

– Войдите! – послышался голос канцлера. Богдан отворил дверь и очутился в небольшом кабинете с массивным письменным столом и высокими шкапами, заключавшими в себе обширную библиотеку канцлера. Пан канцлер кивнул ему головой на его низкий поклон и знаком пригласил его сесть. Они совещались часа два. Наконец, вставая в знак того, что аудиенция кончена, пан Оссолинский сказал:

– Пан сотник, конечно, остановится у меня и воспользуется моим гостеприимством. Аудиенция у короля состоится на днях, а затем я попросил бы пана сотника и его товарищей выждать окончания переговоров. Наше дело трудное; надо еще склонить панов, а к этому представляется теперь удобный случай, так как вся именитая Польша съедется на бракосочетание дочери моей Урсулы с паном Самуилом Калиновским.

– Осмеливаюсь поздравить пана коронного канцлера с семейным торжеством, – с низким поклоном проговорил Богдан, – и приношу ему мою почтительную благодарность за его милость, но я здесь не один, мне навстречу выехал сын мой Тимош.

– А! – протянул Оссолинский. – Это тот бедовый запорожец? Ну что ж, пусть потрется между панами, это послужит ему в пользу.

– Не смею ослушаться пана великого канцлера, – проговорил Богдан нерешительно и снова низко поклонился, – но мой птенец еще истый бурсак и совсем не был в образованном обществе; боюсь, что он будет плохим гостем вашей светлости.

– Ничего! – снисходительно возразил канцлер. – Пооботрется, приобретет лоск! Прошу милости ко мне откушать сегодня, – прибавил он, – и с сыном. Дочь у меня бойкая, она его живо перевоспитает.

Богдан не мечтал о такой чести. Он даже не нашелся что ответить и, почтительно кланяясь, отретировался к двери.

Канцлер прошел на женскую половину и заглянул в комнату дочери. Панна Урсула, невысокая, довольно полная брюнетка с подвижным лицом и развязными манерами, стояла у зеркала и примеряла новый берет, стараясь спрятать под него непослушные пряди волос, выбивавшиеся наружу. Панна очень гордилась своей густой шелковистой косой да и вообще умела ловко пользоваться преимуществами молодости, красоты и богатого изящного наряда.

– Рано, рано, дочка! – улыбаясь, заметил пан канцлер, целуя ее пышную нежную ручку. – Или тебе надоела твоя коса, что ты хочешь поскорее ее упрятать?

Панна Урсула шутливо надула губки.

– Нет, отец! Но я не знаю, как я спрячу свою косу под такую маленькую шапочку. Посмотри, она совсем не лезет.

Панна кокетливо стала натягивать шапочку, сделав при этом уморительную гримаску.

– Так ты отрежь косу-то! – шутливо посоветовал отец.

– Вот еще! – отозвалась панна. – Тогда я буду похожа на татарку.

– Ну, тогда купи берет побольше.

– На что это будет похоже – большой берет!

– Тогда уж я ничего иного тебе не могу посоветовать, как только по-старомодному надеть кораблик.

– Ты все смеешься, отец! – протянула панна полушутливо, полусердито.

– А я пришел тебе сказать новость, – продолжал канцлер, – сегодня у нас будет обедать новый гость.

– Кто такой? – с любопытством спросила панна.

– Запорожец, настоящий запорожец и притом бурсак, – весело проговорил Оссолинский. – Особый род медведя, которого тебе придется приручить.

– Кто такой? Запорожец? Где? – послышался звонкий голос в дверях.

Мощная фигура пани канцлеровой вплыла в комнату, звеня браслетами, блистая кольцами и ожерельями.

Пан канцлер почтительно поцеловал у жены руку и проговорил:

– Совершенно верно, ясновельможная пани! Настоящий запорожец, он чуть не с пеленок бьется с татарами, и притом бурсак, опустошавший окрестности Брод.

– Где же он? – спросила пани, с испугом озираясь.

– Он будет у нас сегодня обедать, – проговорил канцлер, забавляясь смущением жены.

– Пан Юрий всегда что-нибудь такое выдумает, – с неудовольствием возразила пани.

– Да, – прибавил пан канцлер, причем углы его губ слегка вздрагивали от смеха, – я попрошу и пани, и панну быть с ними отменно любезными, так как и он, и отец его мне очень нужны.

– Зачем это пану понадобились запорожцы? – сердито проворчала пани. – Довольно того, что я сделала два визита этой гордячке пани Радзивилл, довольно того, что принимаю Вишневецких, которых ненавижу и которые носятся со своею роднёю Мнишками, как с писаною торбою...

– Пани примет мои замечания к сведению, – строго заметил пан канцлер. – У меня сегодня обедает сотник Богдан с сыном своим Тимофеем, а этого сотника сам наияснейший король удостаивает своей милости; прошу сообразоваться с моими указаниями!

Он вышел, сердито хлопнув дверью.

– Вот вы всегда так, – ворчала Урсула, – раскричитесь из-за пустяков и рассердите отца. А мне сегодня надо было попросить его за пана Мартина, я обещала Самуилу, что сделаю это. Как я теперь к нему подступлюсь?

Пани совсем опешила: она была у дочери под башмаком и не выносила ее гнева.

– Да я же ничего, цыпочка! Я только так! – бормотала она, путаясь и запинаясь.

– Какая я вам цыпочка, – сердито крикнула та. – Вы в самом деле думаете, что меня еще надо нянчить. Я лучше вашего понимаю все дела и знаю, почему отец ухаживает за запорожцами, а вы только везде путаете и вмешиваетесь, где вас не спрашивают!

– Да полно тебе сердиться! Ну, я не буду! Ну, я приму этих уродов, страшилищ.

– И должны принять! – сердито отрезала дочь. – Его величество король не хуже нас! А тем более, что мне сегодня непременно надо настроить отца так, как этого желает Самуил.

– А эти несносные молдаванки тоже будут сегодня обедать у нас? – нерешительно спросила мать.

– Конечно, будут, ведь мы же с вами вместе ездили их приглашать! – нетерпеливо проговорила Урсула.

– Да оне, кажется, отказались!

– Ничуть, я упросила пани Радзивилл, и она обещала непременно быть вместе с сестрой.

– Иезус Мария! – глубоко вздохнула пани, принимая вид покорной жертвы. – Нельзя ли, чтобы у меня сегодня разболелась голова? Ты одна с ними и справляйся.

– Вам всегда хочется устроить мне неприятность, – проворчала дочь. – Куда как будет прилично невесте хозяйничать одной без матери. Вы этого и не думайте. Вот когда я уйду из дому, тогда делайте, что хотите.

Пани расчувствовалась: близкая разлука с дочерью была ее больным местом. Урсула знала, чем на нее подействовать.

– Ну, хорошо, хорошо, моя пташечка! – согласилась пани, поднося платок к глазам. – Я знаю, что мне недолго на тебя радоваться. Не сердись только, все для тебя сделаю.

II

Соперники

В смежной со столовой небольшой диванной комнате кучка знатной польской молодежи ожидала выхода канцлера и его семьи. Хотя обед и назывался семейным, но пригласили человек двадцать гостей, и Тимош, вошедший в эту минуту вместе с Богданом, почувствовал себя неловко в обществе блестящего молодого шляхетства. Вот почему он даже обрадовался, заметив Дмитрия Вишневецкого. Он дружелюбно протянул ему руку, но гордый пан ответил ему кивком и презрительно отвернулся.

– Кто это? – спросили князя Дмитрия паны.

– Не знаю! – солгал князь Дмитрий. – Казак какой-то.

Он вовсе не желал сообщать товарищам обстоятельства своего знакомства с Тимошем и теперь менее чем когда-либо желал с ним встретиться.

– Однако же он, кажется, знает князя? – проговорил юный Калиновский, недолюбливавший Вишневецкого за его высокомерие и заметивший его смущение. – Он, кажется, протянул князю руку?

– Может быть, он меня и видел где-нибудь; эти хлопы предерзкий народ. Я удивляюсь пану канцлеру, с какой стати он пригласил этих казаков.

В эту минуту вошел в комнату князь Януш Радзивилл, женатый на старшей дочери молдавского господаря Лупула, и, поздоровавшись с молодыми людьми, кивнул головой Богдану, отвесившему низкий поклон.

– Пан гетман знает этого сотника? – с любопытством спросила молодежь.

– Да, это Богдан Хмельницкий. Он только что вернулся из Парижа. А это с ним, вероятно, его сын.

– Как здоровье ее светлости? – осведомился кто-то из молодежи.

– Жена моя теперь совсем здорова, – отвечал Януш с поклоном. – Она на женской половине вместе со своею сестрою, приехавшею к нам погостить.

Князь Дмитрий при этих словах вспыхнул.

– Домна Локсандра здесь, в Варшаве? – не удержался он от вопроса. – А как ее здоровье?

– О, она цветет, как роза, и приветлива, как день! – восторженно сказал Януш, искоса посматривая на Вишневецкого, пощипывавшего свой ус.

Князь Дмитрий не успел ответить, как дверь распахнулась и на пороге показался Оссолинский под руку с княгиней Радзивилл и домной Локсандрой. За ними следовали Урсула с матерью и еще несколько шляхтянок. Княгиня недавно приехала в Варшаву и почти никого не знала из присутствовавшей польской молодежи. Ее стройная, статная величественная фигура невольно внушала уважение; молодежь почтительно раскланялась с ней, не дерзая даже целовать руки. Но на домне Локсандре сосредоточились взоры всего общества. Высокая, стройная, гибкая, с огненным взглядом, с алыми смеющимися губами и роскошной косой, переплетенной цветами и монетами по обычаю ее страны, в ярко-синей юбке, изящно оттенявшей красивую бахрому передников и богатое шитье белой рубашки, в шитых золотом сапожках с переплетом, она являлась какой-то сказочной царевной из «Тысяча и одной ночи». Князь Дмитрий не спускал с нее глаз и поворачивал за ней голову, как подсолнечник за солнцем.

Желая особенно почтить нужного ему сотника, пан Оссолинский представил дамам Богдана и его сына наравне с прочими гостями; Тимошу показалось, что он никогда не видывал такой красавицы.

– Татко, – прошептал Тимош, тихонько толкая отца локтем, – и родятся же на свете такие чаровницы! За такою дивчиною и в огонь, и в воду прыгнешь. А кто она такая?

– Дурню, – с досадою проворчал Богдан. – Это не нашего полета птица. Молдавская княжна, сестра княгини Радзивилл.

Тимош вздохнул и промолчал.

Степенный дворецкий указывал между тем места гостям и, к великому удивлению и Тимоша, и самого Богдана, посадил его между панной Урсулой и домной Локсандрой. Боясь, не произошло ли какого-либо недоразумения, Богдан тихонько спросил дворецкого, туда ли велено было посадить его сына. Дворецкий полупрезрительно, полунасмешливо посмотрел на сотника.

– Я никогда не путаю приказаний! – дерзко отвечал он. – Состарился на службе знатным панам, свое дело знаю!

Тимош, очутившись между двух девушек, почувствовал невообразимое смущение. Язык у него точно прилип к гортани, он не знал, с чего начать разговор. Панна Урсула вывела его из затруднения.

– Пан Тимош уж, кажется, был на Сечи? – спросила она его, исподтишка подмигивая жениху. – Видел татар и бился с ними?

– Н-да, – процедил Тимош. Великолепная панна смущала его еще больше княжны; он чутьем понимал, что она в душе над ним подсмеивалась.

Домна Локсандра робко подняла на него глаза.

– Я ужасно боюсь этих татар, – сказала она, – они часто опустошают границы нашего княжества, жгут, режут и калечат людей. Пан такой молодой, неужели он уже бился с ними?

Нежный, певучий голос девушки сразу успокоил Тимоша. Он без страха взглянул в ее добрые, глубокие глаза и встретил в них столько доброжелательства, столько ласки, что живо овладел своим смущением и начал описывать поход на буджаков с таким увлекательным красноречием, что заставил и Урсулу внимательно слушать. Щеки Локсандры разгорелись, она предлагала вопрос за вопросом; ее пытливый ум быстро схватывал и усваивал рассказ казака, в воображении ее живо рисовались степь, ширь, свобода, битвы и победы; в ней заговорила албанская кровь, ей хотелось самой быть казаком, все это видеть и испытать.

– Как чудесно, как хорошо! – восклицала она.

– А пан Тимош хорошо ездит верхом? – вставила Урсула.

– Не знаю, – застенчиво отвечал Тимош, – управлять конем я привык с детства, и, право, я не умел бы сказать, хорошо ли я езжу или нет.

– Я слышал про него как про отличного, неутомимого наездника, – вмешался пан Самуил. – Говорят, он может на всем скаку поднять с земли какую угодно вещицу, будь то хоть самая мелкая монета.

– Ой, ой! – удивилась Урсула. – Это правда, пан Тимош?

– Это вовсе не так трудно! – отвечал Тимош. – Этому мы, казаки, учимся у татар!

Князь Дмитрий не выдержал и вмешался в разговор:

– Я бы советовал панам не слишком доверять казацким рассказам; хваленые подвиги хлопов раздуты ими же самими. А где теперь все эти их герои, где Павлюк, где Гуня, где Скидан, где Остраница? Одни постыдно бежали и пользуются милостью, служа холопами московскому царю, другие не избежали рук правосудия и подверглись достойной казни.

Что-то дрогнуло в душе Тимоша, когда он холодным взглядом смерил своего противника и спокойно ответил:

– Князю Дмитрию менее чем кому-либо следовало бы так выражаться о хлопах. Если он сидит теперь здесь, то этим он только обязан великодушию хлопов, а силою, кажется, он тоже пробовал с ними меряться.

Князь Дмитрий никак не ожидал такого отпора. Дерзкий хлоп напомнил ему то, чего он не любил вспоминать даже наедине с самим собой. Он вспыхнул, потом побледнел и, стиснув зубы, пробормотал:

– Мы с тобой рассчитаемся!..

– После обеда мы попросим пана канцлера позволить нам состязаться в скачке, – сказал Самуил, – а прелестные панны увенчают победителя.

– Ах, да! Это так хорошо! – воскликнула панна Урсула, – только для этого мы поедем на нашу виллу. Не правда ли, домна Локсандра, это прелестно? Хотя вы и не встретите у нас такой роскошной природы, как в Молдавии, а все же теплый воздух, немножко зелени, черешни в цвету, распускающиеся розы, – все это лучше душной городской залы.

Домна Локсандра вполне согласилась со своей собеседницей.

III

Победитель

После обеда панна Урсула просила отца устроить загородную прогулку. Пан канцлер был ею очень доволен за ее любезность с казаками и Локсандрой и охотно дал свое согласие, но отказался сам сопутствовать молодежи, ссылаясь на дела. Началась веселая суматоха; дворецкому приказали взять ужин, причем будущий зять сильно хлопотал, чтобы захватили побольше вина.

Богдан отошел с Тимошем в сторону и собирался уже откланяться, не рассчитывая на приглашение, но панна Урсула под руку с Локсандрой подошла к ним и любезно сказала, обращаясь к Тимошу:

– Пан Хмельницкий, конечно, не откажется сопутствовать нам; мы надеемся полюбоваться его ловкостью на скачках.

Тимош нерешительно посмотрел на панну; на губах его уже вертелся отказ, но прекрасная молдаванка кинула на него выразительный взгляд, и он молча поклонился в знак согласия.

Молодежь живо собралась и, весело перекидываясь шутками и остротами, высыпала на крыльцо. Дам ожидали экипажи с ливрейными лакеями и почетной стражей жолнеров, а мужчин – их кони. Через час все общество прибыло на виллу и рассеялось по зеленой лужайке, а слуги стали разносить фрукты, конфеты и сласти.

Домна Локсандра присела на ступеньку широкой террасы, а Тимош поместился у ног ее. Они вели оживленный разговор. Локсандра рассказывала про Молдавию, про плодовые леса, про тучные поля пшеницы и маисы, про молдавские нравы, про народные праздники.

– Когда у нас бывает засуха, – говорила она, – наши крестьяне выбирают маленькую девочку, надевают на нее рубашку, сплетенную из древесных листьев и трав, около девочки собираются другие и водят ее вокруг посохших полей. Они поют песню папалуге...

– Что это такое папалуга? – спросил Тимош.

– Не знаю, должно быть – бог дождя. А когда хлеб созреет, – продолжала Локсандра, – тогда самая красивая девушка деревни изображает драгайку, богиню плодородия. Ей надевают венок из колосьев, увешивают ее пестрыми платками, дают ей в руки ключи от амбаров и житниц и с пением и пляскою водят по соседним деревням. Если же кто родится, то молятся урбителям.

– А это что такое? – осведомился Тимош.

– Это богини; они могут одарить новорожденного и хорошими, и дурными качествами, сделать его счастливым или несчастливым.

Тимош засмеялся.

– Когда княжна родилась на свет, родители ее, верно, усердно молились урбителям. Оттого панна и вышла такая пригожая, удачливая и счастливая.

– Нет, – промолвила Домна Локсандра, вздохнув, – я совсем не счастливая, вот сестра так счастливая, а мне цыганка давно предсказала несчастье.

Она спустилась с террасы в сопровождении Тимоша.

– На турнир! На турнир! – проговорил Самуил. – Мы там установим порядок скачек.

Дамы поместились в высокой беседке, прилегавшей к садовой ограде, а состязавшаяся молодежь вскочила на коней и встала в ряд на расстоянии версты от поворота, где во избежание недоразумений вбили кол. Дорога тянулась прямой линией, и дамы могли отлично следить за состязавшимися.

Тимош, князь Дмитрий, пан Самуил и еще два шляхтича стояли во втором ряду; в первом ряду скакало пятеро молодых шляхтичей, из которых двое прискакали одновременно первыми к столбу. По заранее составленному условию победители первого ряда должны были еще раз состязаться с победителями второго ряда. По данному знаку тронулся и второй ряд; но еще на первой четверти версты Тимош и Дмитрий оставили своих товарищей позади. Тимош точно дразнил своего противника: то пропускал его вперед, то вдруг быстро опережал и, став на стремена, вертелся кругом на одном месте, как вьюн, поджидая князя, вонзавшего шпоры в боки коня и изо всех сил старавшегося догнать казака.

Домна Локсандра разгорелась от восторга. Ей не раз приходилось присутствовать на придворных скачках в Молдавии, но никогда она не встречала такого искусного наездника; казалось, конь и всадник слились в одно, чтобы сообща подтрунивать над противником. Этот противник показался теперь Локсандре таким жалким, неловким: тщетно старался он догнать вихрь, настичь степного орла, а тому ничего не стоило напоследок описать с быстротой молнии полукруг около коня противника, очутиться за колом, круто повернуть и спокойно стать у цели, в то время как князь Дмитрий, задыхаясь от гнева, волнения и стыда, едва еще достигал последней четверти версты.

Молодежь шумно окружила Тимоша и подсмеивалась над князем.

Третье состязание не состоялось, так как все единодушно признали Тимоша победителем. Тимош скромно подъехал к беседке и снял шапку. Панна Урсула в качестве хозяйки должна была увенчать победителя, но она предоставила эту честь своей молодой гостье. Домна Локсандра смутилась.

– Как же мне его наградить? Я не знаю обычаев страны.

– Вам следует дать ему какую-нибудь безделку на память, – подсказала Урсула.

Домна Локсандра взглянула на Тимоша и подала ему отшпиленную от волос розу.

Князь Дмитрий позеленел от зависти: он зашатался в седле и крепко сжал в руке эфес сабли.

IV

Приезд в Яссы

Прошло два года. Богдан Хмельницкий изменил панам и стоял во главе разгоревшегося восстания. Он приобрел такую силу, какой никогда не пользовались ни Наливайко, ни Гуня, ни Сулима, ни Павлюк. Теперь он считал себя вправе породниться с молдавским господарем, женить Тимоша на Локсандре. Это казалось тем возможнее, что господарь сам искал помощи могущественного казака в своей распре с волошским князем Матвеем Бассарбой.

Для этой цели Богдан снарядил казаков под начальством самого Тимоша.

– Ну, сынку, – сказал он ему на прощанье, – громи волохов, добывай себе славы, а когда вернешься в Яссы, требуй себе в награду невесту.

Тимош радостно собрался в путь и как птица полетел в Молдавию.

Князь Василий Лупул сидел с великим логофетом в своем рабочем кабинете, когда вошел к нему второй постельник и доложил, что прибыли казаки под начальством молодого Хмельницкого.

– Вот видишь, Стефан, – обратился князь к своему канцлеру, – теперь у нас сил прибыло, и мы можем потягаться с врагом. Верный боярин наш позаботится, чтобы гостям нашим было хорошо, – обратился он к постельнику. – Начальникам отвести лучшие комнаты во дворце, войска же разместить по квартирам, и чтобы всего у них было вдоволь.

Постельник с низким поклоном удалился, а князь обратился к Стефану Георгине:

– Завтра я им дам аудиенцию, а послезавтра можно будет тронуться в путь. Пусть этот палач Радул воображает, что отпразднует над нами победу, а мы нагрянем неожиданно, разгромим врага, опустошим его границы и принудим его продолжать перемирие.

– Я бы не советовал вашей светлости действовать слишком круто, – возразил Георгица. – Могут возникнуть неудовольствия с Портой, да и трансильванский князь не замедлит воспользоваться этим случаем, чтобы восстановить против нас султана.

– Я не первый начал, – возразил князь. – Матвей стягивает войска у моей границы под начальством кровожадного Радула. Не сидеть же мне сложа руки и ждать, когда им угодно будет лишить меня престола. Это решено, Георгица, и ты меня не отговаривай, – закончил господарь тоном, не допускающим возражений.

Он встал.

– Довольно я терпел обид, пора и рассчитаться!

Георгица отвесил почтительный поклон и вышел, а князь отправился на половину своей жены.

У господарши сидела гостья, супруга великого логофета. Она была родом из Валахии и принадлежала к одной из знатнейших фамилий. Обменявшись приветствиями, Василий сел к столу, на котором стояли сухие засахаренные плоды, розовая пастила и халва из орехов. Гостья эта была не особенно приятна господарю; он рассчитывал переговорить с женой наедине; у него вошло в привычку советоваться с ней обо всех делах, так как она обладала недюжинным мужским умом, соединенным с женским чутьем и тактом; но уйти было неловко, и Василий молча слушал разговор женщин, вертевшийся на пустяках.

– Ваша светлость, – обратилась Георгица к князю, – правда ли, что приехали казаки и татары? Я слышала об этом мельком, от ворников, когда шла во дворец.

– Да, приехали, – сухо ответил господарь.

– Они поступают на службу к вашей светлости? – допрашивала неотвязчивая гостья.

Ее бестактность вывела из себя князя.

– Позволю себе заметить, – отвечал он сурово, – женщинам не след мешаться в военные дела.

Гордая валашка побледнела и закусила губы.

– Прошу извинения у вашей светлости, – ядовито проговорила она и стала откланиваться.

– Зачем ты ее оскорбил? – укоризненно проговорила господарша. – Валахи очень злопамятны. Как бы она не отомстила! У нее много родни при валашском дворе.

– Что она может нам сделать? – отвечал Василий. – Пустая и вздорная женщина! Я удивляюсь Георгице; такой умный человек и не нашел себе лучшей жены; как будто мало знатных молдаванок.

– Не доверяй Георгице, – заметила господарша. – Ты увидишь, что при первом удобном случае он перейдет на сторону Бассарбы, недаром двоюродная сестра его замужем за Радулом.

Князь Василий сомнительно покачал головой.

– Не у всех женщин такая светлая голова, как у моей господарши, – шутливо проговорил он. – Пусть женщины сплетничают, строят козни, что нам до них за дело? Георгица же слишком умен, чтобы перейти на сторону Матвея, ему и здесь хорошо.

– Кто знает, какие планы у этого человека, – заметила господарша.

– А вот посмотрим, – проговорил князь.

– Я пришел тебе сообщить, – прибавил он после некоторого молчания, – что приехали казаки с татарами. Я намереваюсь послать их на границу Валахии; пусть побьют своевольного Радула. Гетман нам прислал своего сына.

– Это тот витязь, о котором так много говорила Локсандра? – с любопытством спросила господарша.

– А разве Локсандра знает его? – с удивлением спросил Василий.

– Как же, она видела его в Варшаве.

Василий сурово сдвинул брови.

– Не люблю я этих польских обычаев, – проворчал он. – Побывав в Польше, Локсандра набралась прыти, слишком уже свободно себя держит с молодежью. Ты ей заменяешь мать; внуши ей, что это мое дело найти ей мужа.

– Я ей не родная мать, – тихо ответила господарша.

– Что ж такое? – возразил князь. – Скажи ей, что это моя воля, что я желаю, чтобы она себя держала скромнее, как этого требуют обычаи нашей страны.

* * *

Домна Георгица вернулась домой, задыхаясь от гнева. Она прошла прямо на половину своего мужа.

– Что с тобой? – спросил Стефан, взглянув на взволнованное лицо своей супруги, ставшее еще непривлекательнее, еще злее.

– Это невозможно! – задыхаясь проговорила она. – Этот тиран думает, что может повелевать всеми нами, как слугами, может обращаться с нами, как с рабами!

– Что случилось? – с беспокойством спросил Стефан.

Путаясь в выражениях и останавливаясь, чтобы перевести дух, жена его рассказала об оскорблении, нанесенном ей князем.

Стефан вздохнул с облегчением.

– Я думал, Бог знает, что случилось! – сказал он хладнокровно. – Это тебе наука: вперед будь при дворе осторожнее!

– Давно бы следовало вам, боярам, – со злостью отвечала домна, – свернуть шею этому кровожадному Лупулу.

– Помилуй, – иронически заметил Стефан, – он считает себя благодетелем народа. Еще не далее как сегодня он назвал армата Радула палачом.

– Вот прекрасно! – воскликнула домна. – Я бы желала знать, какая между ними разница? Радул подсылает тайных убийц к своим врагам и бросает их тела в реку, чтобы скрыть следы своих преступлений, а этот явно сажает на кол тех, кто становится поперек его дороги... Радул натравливает на своих противников господаря, обвиняя их в небывалых проступках, а этому никчему и прибегать к каким-либо уловкам, он сам отрубает головы тем, кого заподозрит в измене.

– Молчи, жена, – испуганно озираясь, проговорил Стефан. – Твой язык не доведет нас до добра. Самые стены могут нас услышать. Потерпи, будет время, и Лупул узнает нас, а теперь надо молча нести иго, действовать осторожно, не спеша, чтобы не могло на нас пасть и тени подозрения.

Жена Стефана с недовольным видом замолчала и ушла к себе.

– Позвать ко мне цыганку Заиру! – приказала она.

Через несколько минут старая, сморщенная колдунья стояла перед своей госпожой.

– Я рассчитываю на твою верность, Заира, – проговорила боярыня. – Сейчас же собирайся в путь и отправляйся в Валахию к жене великого армаша, скажи, чтобы она прислала ко мне немедленно кого-нибудь из доверенных ее людей, кто бы умел писать и мог быть моим секретарем. Скажи ей также, что приехали к нам татары и казаки. Только поторопись, время не терпит.

* * *

На другой день Тимош имел торжественную аудиенцию у князя Василия. Князь изложил ему свои планы нападения на границу Валахии, занятую войсками, насказал много комплиментов насчет казацкой храбрости и просил как можно скорее присоединиться к молдавским войскам, уже выступившим в поход. У Тимоша вытянулось лицо. Он думал, что будет принят во дворце, увидит прекрасную домну Локсандру, но князь говорил с ним холодно-вежливо, деловым тоном и, по-видимому, не имел никакого намерения вводить его в свою семью. Впрочем, молодой казак недолго горевал, возможность показать себя в ратном деле вскоре заняла все его помыслы, и он живо собрался в путь. В числе лиц, присутствовавших на аудиенции, были и два пана: Кутнарский и Доброшевский. Пан Доброшевский был чем-то вроде секретаря у неизменного своего товарища Кутнарского, который вел частные дела господаря и вместе с тем, по своей врожденной склонности, служил ему чем-то вроде шута. Господарша часто посылала за ним в те минуты, когда Василий был особенно не в духе. Он являлся, начинал играть с князем в шахматы или сочинял остроты и каламбуры на придворных, и к князю возвращалось доброе расположение духа.

Выходя из аудиенц-зала, Кутнарский тихо сказал своему приятелю:

– А ведь не добре, пане Доброшевский! Как пан полагает? Нашему патрону-то не на руку.

– Не на руку, пане! – мрачно подтвердил пан Доброшевский. – А что не на руку? – осведомился он вдруг, немного помолчав.

– Эх, голова-то у пана тугая! – презрительно заметил Кутнарский. – Разве я не говорил пану, что князь Дмитрий не любит казака Хмельницкого? Разве я не читал пану писем князя, после пребывания домны Локсандры в Варшаве?

– Читал, пан! – лаконически подтвердил секретарь.

– Ну, и значит...

– И значит... – протянул Доброшевский, недоумевая, какой сделать вывод.

– И значит, что у пана куриные мозги, – с досадой проговорил Кутнарский. – Зная то, что мы знаем, всякий ребенок поймет, зачем сюда приехал этот казак. Мы с паном даже знаем больше, чем сам князь, ну да я открою ему глаза при случае.

В тот же вечер пан Кутнарский, приглашенный веселить князя, посматривая на домну Локсандру, завел речь о Тимоше и его воинах. Княжна скромно опустила глаза на вышиванье, делая вид, что вовсе не слушает разговора, но сердце ее усиленно билось и дрожащие пальцы невольно путали шелк и бисер.

– Ужасный народ эти казаки, – рассказывал пан Кутнарский, – казаку ничего не значит оскорбить молодую панну, убить ребенка, задушить беззащитную старуху...

– Что ж, – улыбнулся князь Василий, – нам таких бойцов и надо.

– А это правда, что Хмельницкий прекрасный наездник? – спросила господарша. – Локсандра рассказывала, что он ездит лучше всех молодых панов.

Василий строго взглянул на дочь.

– Где это домна Локсандра научилась оценивать казачьи подвиги в наездничестве? – резко спросил он.

Княжна вспыхнула и взглянула на отца.

– Я присутствовала на скачках у великого канцлера Оссолинского, – с достоинством проговорила она. – Тимофей Хмельницкий остался тогда победителем.

– Я искренно сожалею, что отпускал тебя в Польшу, – с досадой проговорил князь.

– Мне бы очень хотелось увидеть этого казака, – проговорила господарша. – Ты ведь пригласишь его к нам, Василий? – обратилась она к мужу.

– Пани господарша напрасно желает видеть грубого казака, – вставил Кутнарский. – Эти казаки не знают ни звычая, ни приличия. Он ни сесть, ни повернуться не сумеет в княжеском дворце.

Княжна с досадой взглянула на пана.

– Пан Тимофей умел отлично сидеть и держать себя за обедом у великого канцлера, – спокойно возразила она из-за пялец. – И даже сумел ответить на дерзкие выходки князя Вишневецкого, – прибавила она.

Князь Василий даже рот открыл от изумления. Он с минуту молча постоял за спиной дочери; потом его тяжелая рука опустилась к ней на плечо, и грозный громовый голос глухо раздался под сводами залы:

– Локсандра, ты забываешься! – крикнул он. Девушка гордо встала. Она молча посмотрела отцу в глаза и, не говоря ни слова, медленно вышла из залы. Господарша последовала за ней.

Пан Кутнарский, посмеиваясь в ус, любовался этой сценой и с нескрываемым удовольствием смотрел теперь на взволнованного князя, шагавшего взад и вперед вдоль залы.

– Я имею нечто доложить его светлости, – сказал он вкрадчивым голосом.

Князь остановился перед ним с заложенными назад руками.

– Говори, пан, – разрешил он.

– Его светлости следовало бы поскорее выдать замуж прекрасную княжну. Я знаю одного из знатнейших панов, который давно по ней вздыхает.

– Кто такой? – угрюмо спросил князь.

– Известный уже его светлости князь Дмитрий Корибут-Вишневецкий, потомок славных Мнишков, близкий родственник князя Иеремии.

– Об этом надо подумать, – отвечал князь. – Княжна еще молода. Может быть, найдутся женихи и познатнее.

– Но все-таки его светлость, может быть, разрешит князю Вишневецкому заслать сватов, – настаивал Кутнарский.

– Сваты девушке не укор... Что же тут разрешать? – уклончиво ответил князь.

Вернувшись вечером домой, Кутнарский усердно принялся расталкивать спавшего Доброшевского.

– Вставай, пане! Слышишь, вставай, дело есть! – кричал он ему над самым ухом.

– Дело? А, дело? Не убежит, – бормотал Доброшевский.

Недолго думая, Кутнарский взял ведро холодной воды и вылил на спящего. Тот вскочил как встрепанный.

– Пан всегда позволяет себе неприличные шутки! – сердито бормотал он, вытирая лицо и отряхиваясь. – Так можно схватить лихорадку, – с неудовольствием продолжал он. – И к чему это будить человека среди ночи, когда все добрые католики отдыхают.

– Полно болтать пустяки! – сердито остановил его Кутнарский. – Бери чернила, бумагу и пиши.

– Дай мне хоть переодеться! – возразил Доброшевский.

– Ну, хорошо! Только поскорее!

Через четверть часа они уже сидели за столом и при тусклом свете ночника сочиняли послание к князю Вишневецкому.

V

Сватовство

Тимош блистательно исполнил возложенную на него задачу. Как орел налетел он на Радула с его войском, сбил и смял передовые отряды, ворвался в Валахию, все уничтожил на пути и заключил чрезвычайно выгодный для князя Василия мир.

Вернувшись в Яссы, он вполне был уверен, что князь Василий пригласит его наконец к себе; но князь одарил его богатыми подарками, окружил полным почетом, и только.

Между тем гетман прислал сыну письмо, где прямо приказывал ему просить руки Локсандры.

Княжна несколько недель не видела отца. Она грустно сидела в своих двух комнатках и избегала общества молодых боярышень из своей свиты. Наконец до нее дошли вести о победе Тимоша. Она встрепенулась и повеселела. Образ молодого богатыря постоянно носился перед ней; теперь она надеялась вскоре его увидеть. Придворный этикет требовал, чтобы князь устроил для него пир, познакомил бы его с княжеской семьей. Князь Василий и сам хорошо это понимал, но странное заступничество княжны за молодого казака не давало ему покоя. «Кто знает этих девушек? – думал он. – Одному Богу известно, что у нее сидит в голове». Наконец он придумал выход. Он устроит в честь гостя охоту и пир в лесу, в охотничьем замке, а Локсандре прикажет сидеть дома... На охоте ее отсутствие никому не бросится в глаза, к тому же она может отговориться нездоровьем. Он назначил день для охоты, послал приглашение Тимошу и объявил свое решение жене.

– Это мужская забава, – сурово заметил он. – Вам с Локсандрой там нечего делать, вы можете сидеть дома.

Но тут случилось то, чего он никак не ожидал. Всегда спокойная и уступчивая, господарша на этот раз ни за что не уступала.

– Я хочу видеть храброго казака, который доставил нам победу и покрыл нас славою, – упорно настаивала она. – Хочу сама отблагодарить его. Мы не рабыни, чтобы нам сидеть взаперти, как преступницам, мы ничего не сделали, за что бы нас нужно было наказывать.

– Да что вы будете делать на охоте? – урезонивал князь. – Еще, пожалуй, медведя или буйвола встретите.

– Медведи-то сидят здесь, во дворце, – сердито возразила господарша, – и давят нас своими железными лапами. Говорю тебе, Василий, что я хочу быть на охоте и буду. Ты не смеешь меня запирать в хареме.

– Ну, поезжай, – согласился Василий, – только пусть Локсандра сидит дома. Ей-то уж не для чего видеться с казаком.

– И Локсандра поедет! – упрямо настаивала господарша. – Зачем ей сидеть дома? Довольно, что ты и так ни за что ни про что накричал на бедную девушку. Какая за ней вина? Она ничего дурного не сделала. Ее тоже не для чего прятать под замок.

Василий махнул рукой.

– Делай, как знаешь, – проговорил он.

В решительных случаях господарша всегда брала над ним верх. Он ее слишком любил и уважал, никогда не относился к ней со всей строгостью, какая была в его власти.

Охота, назначенная не в обыденный срок, произвела особенное оживление в Яссах. Обыкновенно князь охотился только в известное время года: в последние дни Великого поста или перед Рождеством. Охота длилась несколько дней, зверей затравливали массою и потом делили добычу между князем и всеми боярами. Эти сроки назначались для того, чтобы зверь не переводился в лесах. Вот почему все спешили теперь принять участие в непредвиденном удовольствии; боярыни, услышав, что господарша и ее падчерица тоже будут участвовать в охоте, наперерыв упрашивали мужей взять их с собой.

Блестящее многочисленное общество собралось в замке. Сеймени, вооруженные шестоперами, в красивых полукафтаньях, перетянутых блестящими ремнями; богато вооруженные пажи-апроцы в блестящих одеждах; княжеские трабанты с длинными алебардами и космами заплетенных волос, падавших на плечи; множество бояр в бархатных и атласных кафтанах, вышитых золотом, серебром и шелками, в качуле из белых барашков на голове, верхом на богато убранных конях с золотыми и серебряными чепраками, со сбруей, горевшей золотом и камнями; отроки-мосмеги, окружавшие их, в одинаковых одеждах, и среди всей этой пестроты несколько боярынь и боярышень с разгоревшимися от удовольствия лицами и блестящими глазами – все имело какой-то сказочный торжественный характер; Тимош невольно залюбовался на эту процессию, когда она выступила из замка.

Князь Василий не представил его ни господарше, ни дочери. Это было немного против этикета, но он считал себя выше приличий. Тимошу, вследствие этого, пришлось только издали любоваться на прекрасную Локсандру и на статную господаршу, ехавшую с ней рядом.

Несколько тысяч крестьян из соседних деревень оценили огромный лес, в котором была назначена охота. Между ними установили псарей и тенетщиков, охотники же встали плотной цепью у поля и в лощине, куда должны были выгнать зверя.

Домна Локсандра, господарша и боярыни верхом на статных конях стояли поодаль, окруженные своими трабантами.

Раздался звук призывного рога, затрубили егеря. Крестьяне, вооруженные вилами и кольями, с криком, гиканьем и свистом двинулись в лес, тенетщики растянули тенета; собаки рвались и заливались громким лаем; их должны были спустить позже, когда появится крупный зверь.

Вот выскочил испуганный заяц, за ним другой, третий, показалась одна, другая лисица, выбежал молодой лось, на бегу взрывая ногами рыхлый снег; сердца охотников не выдержали, дрогнули, один за другим бояре помчались за дичью, следуя примеру князя, тоже страстного охотника... Лес загудел, затрепетал, никто уже не думал о заранее составленном плане, всякий действовал по своему усмотрению, выслеживая и преследуя зверя намеченного.

Господарша с Локсандрой тоже поскакали в лес: за ними следом рассеялись по лесу и боярыни. Княжне привольно было скакать на свежем морозном воздухе. Она смеялась, как ребенок, когда при быстрой езде на нее валились с ветвей хлопья снегу или когда конь ее скакал по колени в снегу, перепрыгивал через мелкий валежник, как вихрь, взносился на холмы. Княжна опередила свою мачеху, обернулась и, заметив, что едет одна, тихо опустила поводья, задумчиво склонясь в седле.

Вдруг напротив нее в конце поляны за столетним дубом поднялось что-то черное, громадное. Конь ее захрапел и шарахнулся назад. Она не успела опомниться, как саженный медведь вышел из-за дерева, стал на задние лапы и глухо зарычал...

Локсандра выросла среди этих лесов и свыклась с опасностями, но, увидя раскрытую пасть зверя и его блестящие зубы, она невольно побледнела и всячески старалась повернуть коня назад, рассчитывая спастись бегством. Конь, однако, точно окаменел; он фыркал, дрожал всем телом, но не трогался с места, несмотря на все усилия княжны. Между тем громадный зверь, находившийся шагах в пятидесяти, медленно приближался с ужасным ревом, подняв передние лапы и не спуская глаз со своей жертвы.

В это мгновение с противоположной стороны послышался конский топот; за спиною зверя, уже прошедшего половину расстояния, отделявшего его от княжны, показался всадник.

Княжна почувствовала, что силы ее оставляют: взор ее помутился, она не могла различить всадника, но в последний момент, теряя сознание, с облегчением подумала, что будет спасена. Зато всадник сразу узнал княжну.

– Локсандра! – крикнул он и, как безумный, соскочил с коня. Умный татарский бакемат встал как вкопанный и рыл копытом землю, похрапывая время от времени, а отважный боец быстро двинулся вперед, – он решился один на один схватиться с медведем. Крепко сжимая в руке рукоять ножа, выхваченного из-за пояса, он пристально смотрел зверю в глаза, несмотря на то что тот шел теперь прямо на свою новую жертву. Медведь был уже от него шагах в четырех; зверь, видимо, колебался, пристальный блестящий взор охотника приводил его в смущение; тем не менее он ступил еще шаг вперед и поднял свои огромные лапы, чтобы своротить противнику череп. В эту минуту Тимош ловким быстрым движением отскочил немного влево, наклонился и распорол ему живот. Медведь грохнулся на землю, заревел от боли и забился в предсмертной судороге; Тимош, не взглянув даже на чудовище, подбежал к полумертвой княжне. Он бережно снял ее с коня, схватил, как ребенка, на руки и стал прикладывать к вискам снег.

Княжна открыла глаза.

– Пан Тимош! – воскликнула она с изумлением. – А где же медведь?..

– Не беспокойся, княжна! – отвечал казак, бережно ставя ее на землю и стараясь притоптать вокруг нее глубокий снег. – Вот он! Теперь он тебе ничего не сделает! – и он указал на страшное чудовище, во всю длину растянувшееся на снегу.

Княжна невольно содрогнулась.

– Какой огромный! – прошептала она в ужасе. – И вы убили его? Какой же вы храбрый и сильный, вы точно сказочный витязь! Я удивляюсь вам и... и... – заикнулась она и зарделась.

Вдали между тем послышался топот приближающихся всадников; на поляне показался князь Василий, господарша и их свита.

– Локсандра, мы тебя ищем по всему лесу. Зачем ты забралась в такую глушь? Что это? – с испугом проговорил он, увидав убитого медведя и наклонившегося над ним охотника.

– Меня бы растерзал медведь, если б пан Хмельницкий не убил его! Смотри, отец, какой страшный зверь!

Все спешились, окружили Тимоша и зверя, удивлялись величине медведя, хвалили неустрашимость охотника, решившегося один на один, без вил и рогатины, состязаться с таким чудовищем. Только один князь Василий холодно поблагодарил казака. «Ох уж эти мне непрошеные витязи!.. – думал он с досадой. – А все бабьи капризы, не слушать бы мне жены, было бы спокойнее».

Охота была очень удачная: затравили много мелкого зверя, лисиц, волков, зайцев, кроликов, убили несколько вепрей, двух буйволов и трех медведей; из них медведь Тимоша занимал первое место по величине и возрасту.

На пиру в охотничьем замке Тимош улучил минуту и подошел к господарю.

– Мне надо тебе сказать два слова, князь, – смело промолвил он.

Василий повел его в маленькую башенку, слабо освещенную лунным светом.

– По нашему обычаю, князь, – начал Тимош, – когда хлопец хочет сосватать дивчину, он должен заслать сватов. У меня сватов нет, так позволь мне самому открыть тебе свое сердце. Я люблю твою дочь, князь! Хоть я и не знатного рода, но отец мой, мощный гетман, повелевает сотнями тысяч храбрых воинов. Если ты мне отдашь Локсандру, и мое оружие, и оружие моего отца защитят тебя от твоих врагов.

Василий готов был разразиться гневом на дерзкого казака, но привычка к дипломатии одержала верх над чувствами отца и природной спесью. Он быстро сообразил все невыгоды своего положения: казаки народ опасный, а с ними пришли еще и татары; они только что оказали чудеса храбрости; если их теперь оскорбить, они перейдут на сторону его врага. Князь моментально придал своему лицу самое любезное выражение и со свойственным ему красноречием рассыпался в похвалах молодому витязю.

– Я несказанно польщен предложением храброго пана Хмельницкого, – проговорил он, – хотя и удивляюсь, как мог пан так быстро полюбить мою дочь; она еще почти дитя, ей рано думать о замужестве. Пусть пан Хмельницкий подождет год-другой; если чувства его тогда не изменятся, быть может, Локсандра и предпочтет стать казачкой. У нее всегда были странные вкусы, – прибавил он с досадой в голосе.

Но, спохватившись, тотчас же опять рассыпался в любезностях, благодаря Тимоша за спасение дочери.

VI

Отцовский выбор

На следующий день Тимош получил письмо от отца. Богдан приказывал ему скорее торопиться с отъездом, так как опять предстояло биться с ляхами. «Надеюсь, – писал он между прочим в письме, – что ты привезешь с собою молодую жинку, в чем заранее посылаю тебе мое отеческое благословение». Тимошу ничего другого не оставалось, как откланяться; ему даже не удалось проститься с Локсандрой.

Когда он выезжал из ворот замка и в последний раз взглянул на окна своей невесты, одно из окон башни харема открылось: стройная фигура Локсандры показалась в нем. Она махала ему платком, лицо ее было бледно, глаза заплаканы... Когда Тимош снял шапку и почтительно ей поклонился, она закрыла лицо руками.

– Подожди, моя голубка! – прошептал Тимош. – Не дают тебя добром, так я возьму силой!

Князь Василий вздохнул свободно, когда непрошеный жених убрался восвояси. Он позвал к себе Кутнарского.

– Пан Кутнарский состоит в переписке с князем Дмитрием Вишневецким? – спросил он его деловым тоном.

– С соизволения вашей светлости, да! – отвечал тот, насторожив уши.

– Пан может известить князя, что мы разрешаем ему свататься за дочь нашу, княжну Локсандру. Конфиденциально же можно прибавить, чтобы князь торопился, так как есть другой претендент, крайне нам нежелательный; он может заставить нас силою согласиться.

– Хмельницкий? – быстро спросил пан.

– Да, – сердито отвечал Василий. – Этот казак упал мне как снег на голову. Если пан поможет мне от него избавиться, я не забуду такой услуги.

– В точности исполню приказание вашей светлости, – с низким поклоном отвечал Кутнарский, – осмелюсь только заметить: ее светлость княжна может не пожелать выйти за князя.

– Княжна сделает то, что я ей прикажу, – сурово заметил князь и отпустил Кутнарского.

Пану Доброшевскому опять пришлось писать послание к князю, и послание это в самый день отъезда Тимоша отправлено было через Янкеля при помощи пантофельной почты в Варшаву. Надо заметить, что Янкель, после казацкого погрома, решил уехать в Молдавию; он теперь недурно пристроился в Яссах в качестве комиссионера по разным делам. Письмо опередило Тимоша с его отрядом на целых три дня. Князю Дмитрию, числившемуся в отряде князя Иеремии, ничего не стоило получить отпуск; в сопровождении небольшой свиты он ускакал в Яссы прежде, чем Тимош вернулся домой.

Тимош приехал поздно вечером и быстро вошел к отцу, сидевшему за своей сложной корреспонденцией. Богдан только что заключил союз с Турцией и принял подарок султана: драгоценную саблю, гетманскую булаву и знамя. Эти клейноды красовались в его светлице, и он с удовольствием на них посматривал.

– Здоров будь, сынку! – весело встретил он Тимоша. – Ну, каковы твои дела?

– Плохи, татко! – отвечал Тимош и подробно рассказал о своем неудачном сватовстве.

По мере того, как Богдан его выслушивал, лицо его становилось мрачнее, наконец он не вытерпел и, сжимая кулаки, вскричал:

– Ах, он, вражий сын! В беде так к первому к гетману обратился, а миновала беда, гетманским сыном гнушается! Да кого же ему еще нужно в зятья, если Тимош не хорош? Слушай, сынку, – прибавил он взволнованно, – видишь эти клейноты? Это залог моей дружбы с султаном, а с этою дружбою мне никто не страшен, не только что этот князек со своим ничтожным княжеством; мы его в порошок изотрем и возьмем невесту силою. Завтра же пошлю к нему гонца с письмом да припугну его хорошенько. А теперь пойдем спать, утро вечера мудренее.

Князь Дмитрий благополучно прибыл в Яссы. Он остановился в корчме у Янкеля и послал его за Кутнарским. Пан не замедлил явиться.

– Честь имею поздравить князя с благополучным приездом, – проговорил он с поклоном. – Господарь ждет не дождется князя, а будущая невеста все глаза проглядела, – сказал он, подмигивая.

– Судя по письмам пана, я не слишком-то этому верю, – ответил князь, – но это ничего, я надеюсь завоевать сердце княжны; женское сердце ведь всегда отзывчиво.

– Искренно желаю полного успеха князю, – заметил Кутнарский, – но, придерживаясь истины, считаю долгом предупредить, что сердце молодой княжны сильно занято казаком.

Князь высокомерно улыбнулся.

– Еще одну новость позволю передать князю: гетман прислал к князю Василию гонца с письмом. Завтра этому гонцу будет дана аудиенция.

Князь Дмитрий надменно поднял голову.

– Пусть его шлет гонцов! С этими хлопами мы скоро расправимся! Недаром князь Иеремия поднялся на них со своею крылатою ратью.

На другое утро князь Василий заседал в совете. Покончив с текущими делами, он приказал позвать посла от гетмана.

Члены совета переглянулись; только один великий канцлер сидел неподвижно, скромно потупив взор. Оба губернатора Верхней и Нижней Молдавии, великий вистерник или казначей, великий пагарник или обер-мундшенк, великий гетман армии, великий меченосец – все насторожили слух, с любопытством посматривая на большой пакет с восковой печатью, висевшей на шнурке. Господарь вскрыл конверт.

«Любезному брату нашему и другу, его светлости господарю всей Молдавии, – писал гетман, – могущественному и храброму князю Василию от великого гетмана Малой России и всего войска Запорожского. Желаем тебе, князь, всякого здравия на многие лета, а также всей семье и роду твоему. Да будет ведомо тебе, князь, что любезный сын наш Тимофей прибыл к нам сего числа и передал нам, что ты, князь, не хочешь отдать за него дочери твоей Локсандры. На это мы имеем ответить твоей светлости, что храбрый и доблестный сын наш вполне заслужил руку дочери твоей, так как сражался за тебя и спас тебя от врагов твоих, и это твоей светлости следует ценить и помнить. Как подобает по древнему славянскому обычаю, я пришлю к тебе, князь, сватов, а ты прими их с честью и без отговорок дай свое согласие на брак дочери твоей с сыном моим Тимофеем. Если же этого не будет, то я буду говорить иначе и пошлю не двух сватов, а целых сто тысяч».

Когда князь Василий, окончив чтение, складывал грамоту, руки его дрожали, а взоры метали молнии.

– Честные и верные бояре наши! – проговорил он, обращаясь к совету. – Хотя дело это и семейное, но я не дерзнул утаить его от вас, моих советников и помощников. Вы слышали, что предлагает мне этот самозваный гетман, ведущий к погибели свою родину. Неужели мне отдать на поругание мою милую, любимую Локсандру из-за того только, что она полюбилась его сыну? Он грозит мне мщением, если я не приму его предложения; но разве не хватит у нас сил защитить себя от этой казацкой шайки?

Бояре де сфат^[1] в молчании смотрели друг на друга, никто не решался заговорить первым. Наконец гетман возвысил голос:

– А почему, ваша светлость, считаете вы храброго витязя, так блестяще разрешившего недавно наши затруднения, недостойным той награды, которую он просит? Молодой Тимофей Хмельницкий завладел всеми нашими сердцами. Такого храброго воина и такого благородного рыцаря не часто можно встретить; притом он спас жизнь княжне.

– Мы, ваша светлость, – прибавили губернаторы Верхней и Нижней Молдавии, – осмеливаемся заметить, что для страны было бы величайшим несчастием вторжение таких испытанных в бою воинов, с какими мы еще недавно бились как союзники. Страна истощена двухлетними неурожаями, засухою, саранчою, моровым поветрием. Откуда взять средств для новой войны? Чем возместить убытки, которые страна понесет от неприятельского опустошения?

Князь Василий с возрастающим гневом слушал эти возражения. Он едва сдерживался и не дал боярам договорить.

– Бояре позабыли, – крикнул он громовым голосом, – что я господин своей страны. Вот уже десять с лишком лет, как я работаю на пользу и благо ее... Временный неурожай или саранча ничего не значат в сравнении с теми благами, какие я предоставил ей в период моего управления... Я не потерплю, чтобы семья моя покрылась бесчестием, и заставлю вас поддержать славу моего дома...

Он встал, в волнении закрыл заседание и удалился во внутренние покои.

Бояре с сумрачными лицами тоже встали из-за стола.

– Лупул, настоящий Лупул! – проговорил вистерник. – Что ты думаешь об этом, Георгица?

– То же, что и все, – уклончиво отвечал канцлер, – мы сами во всем виноваты: если волку дать волю, он передушит всех овец!

– И что он так кичится своею дочерью? – сказал губернатор Верхней Молдавии, убирая в чехол свой позолоченный жезл. – Если бы еще род его славился древностью! Если бы он был потомок славного Стефана или по крайней мере пажа его, Могилы! А то выходец, больше самозванец, чем малороссийский гетман, потому что и приобрел-то престол не оружием, а подкупом.

– Да, – со вздохом сказал гетман, – бедная наша страна! Ради каприза этого тирана она опять обагрится кровью, опять застонет под мечом и огнем неприятельского вторжения...

– Однако, благородные бояре, горю не помочь слезами и вздохами. Надо придумать что-нибудь более действительное...

– Мой совет настоять на том, чтобы господарь выдал дочь свою за молодого казака, – решительно заметил вистерник.

– А как на этом настоять? – иронически заметил Георгина. – Кто из нас посмеет теперь заговорить с ним об этом? Я по крайней мере не решусь.

Все в смущении примолкли и стали расходиться.

VII

Сестры

В Ясском замке шли приготовления к большим торжествам, к целому ряду увеселений, которыми князь Василий собирался отпраздновать приезд своей старшей дочери, княгини Радзивилл. Княгиня рассчитывала провести у отца несколько недель, и уже три дня подряд ждали ее с часу на час, несколько раз в день высылали навстречу гонцов, а блестящая свита целыми часами должна была дежурить во дворце, так как отец непременно хотел устроить дочери торжественную встречу.

Князь Дмитрий, несколько недель перед тем приехавший в Яссы, вскоре стал своим человеком в доме господаря. Он каждый день по целым часам просиживал на женской половине. Первое время Локсандра дичилась его, но он был очень осторожен и, по-видимому, ей уделял столько же внимания, как ее мачехе и молодым боярышням свиты. Скука и однообразие замкнутой дворцовой жизни заставляли ценить общество молодого образованного князя. У Дмитрия был приятный голос, он недурно пел романсы и баллады, аккомпанируя себе на арфе. Часто и Локсандра пела с ним вместе, причем их молодые свежие голоса приятно сливались в гармоническое целое. Дмитрий оказался живым, веселым собеседником; он выдумывал боярышням всевозможные игры или составлял им рисунки для их изящных вышиваний. Локсандра освоилась и сдружилась с ним; князь Василий втихомолку потирал себе руки от удовольствия. Только одна господарша сторонилась молодого поляка, отвечала холодностью на его любезную предупредительность и старалась избегать его общества.

По случаю ожидаемого приезда княгини Радзивилл князь Дмитрий уже несколько дней жил в замке и тоже с нетерпением ждал княгиню; он никак не мог свыкнуться с окружавшим его обществом, в котором находился поневоле; скучал по польской молодежи и рассчитывал повеселиться со свитой княгини.

Наконец прискакал запыхавшийся паж и доложил, что княгиня изволит приближаться к Яссам.

Все засуетилось и задвигалось. Скороходы заняли свои места впереди шествия, блестящая конница в крылатых шлемах выступала за ними, предшествуемая знаменем; за ней двигались знаменитые константинопольские и сорокские скороходы, калараси и имблаторы, потом несли бунчуки, наконец ехал сам господарь со старшим сыном своим Иоанном и двоюродным племянником. Князя окружали пейки в богатых кафтанах, подпоясанных серебряными кушаками. Немного отступя, ехала господарша с дочерью на красиво убранных конях, окруженная своими телохранителями. Далее следовали разные придворные чины: комиссии, ватавы, булугбаши, камериры, виночерпии, медельничары. Затем несли небольшое знамя, дарованное князю султаном, шла янычарская музыка, армаши, и шествовали все чины бояр сперва служащих, а потом и отставных. Сзади следовала толпа княжеской и боярской прислуги и народ, собравшийся посмотреть на торжественное шествие господаря.

Княгиня Радзивилл в богатом экипаже, запряженном в двадцать пар коней, окруженная блестящей свитой, быстро неслась навстречу отцу. Ее всегдашняя холодная рассудительность на этот раз исчезла при виде родных гор, родного города, расположенного у подошвы холмов и кокетливо смотревшегося своими садами в быструю реку. Княгиня вышла из экипажа, бросилась в объятия отца и долго не могла промолвить ни слова от охватившего ее волнения.

Локсандра соскочила с коня и пересела в экипаж сестры; брат, отец и мачеха поехали рядом. Не было конца веселым расспросам и с той, и с другой стороны.

– А где же князь Дмитрий? – спросила княгиня. – Я привезла ему целую кучу поклонов. Наши девицы совсем разгневались на тебя, Локсандра, что ты отняла у них такого ловкого кавалера.

Локсандра смущенно опустила глаза.

Князь Василий отдал приказание пригласить Вишневецкого, ехавшего позади, среди вельмож и бояр. Князь Дмитрий подъехал, почтительно снял шапку и весело поздравил княгиню с приездом. Она милостиво дала ему поцеловать свою руку и погрозила розовым пальчиком.

– Князь загостился в Яссах, – лукаво сказала она ему.

– Что делать, княгиня? – ответил он, взглянув на Локсандру. – Меня удерживает здесь могучий магнит; я против воли являюсь неисправным воином.

Веселая процессия двинулась к собору, где князь пожелал отслужить благодарственное молебствие.

Только что они вступили в ограду, ряды конницы, скороходов и войска быстро встали шпалерами по обе стороны и пропустили княжескую семью и свиту. На паперти их встретил митрополит с соборным духовенством, с крестом и святой водой. Когда князь и семья его приложились ко кресту и приняли окропление, митрополит ввел их в церковь, где они поклонились местным образам. Князь занял особое, устроенное для него, место у правого столба, обнесенное красивой позолоченной решеткой с княжеским гербом; над балдахином была корона с образом св. Василия. Слева напротив князя находилось такое же место, но пониже, для его сыновей. Господарша же с дочерьми поместились на особом возвышении, устроенном у последнего столба справа. Между местом господаря и господарши поместились боярыни и боярышни, а за возвышением сыновей придворные чины. Князь Дмитрий, как иностранец, занял место против возвышения господарши и всю службу не спускал глаз с Локсандры, что не ускользнуло от внимания княгини Радзивилл. Она улыбнулась и тихонько кивнула сестре головой, показывая глазами на пылкого юношу.

Локсандра зарделась и сделала вид, что не поняла сестры. В сущности же ей льстило и внимание польского князя и то, что сестра не считает ее больше за девочку.

* * *

У князя Дмитрия с приездом княгини Радзивилл явилась в ее лице сильная помощница. Несколько лет, проведенных ею в Польше, научили ее ненавидеть и презирать мятежных хлопов как главную причину всех беспокойств и неудовольствий. Как большая часть польских женщин аристократок, она не давала себе отчета, кто прав или виноват, а чисто по-женски разделяла антипатии своего мужа.

Раз как-то, когда обе сестры сидели в комнате Локсандры и княгиня с восторгом описывала выезды, праздники и балы, в комнату вбежала запыхавшаяся Марианка и проговорила:

– Сваты от пана Тимоша приехали.

Княгиня даже вскочила от неожиданного для нее известия; она еще ничего не слыхала о сватовстве Хмельницкого.

– Как? – воскликнула она. – Грубый, дерзкий казак осмеливается свататься за тебя?

Локсандра вспыхнула и подняла на нее глаза.

– Ты его совсем не знаешь! – резко ответила она. – Зачем же ты называешь его грубым и дерзким? Он храбрый витязь, он победоносно сражался за нас, он спас меня от неминуемой смерти!

Княгиня с удивлением и ужасом смотрела на сестру.

– Ты с ума сошла, Локсандра! – сказала она наконец. – Что за речи? Разве можно говорить так о хлопе? Сын какого-то сотника, который изменою временно захватил власть... Да, временно! – возвышая голос, прибавила она, заметив недовольный жест сестры. – Паны, наверное, подавят и это восстание, как подавляли прежние, а твоему витязю с его отцом отсекут головы на плахе или вздернут их обоих на виселицу.

– Послушай, сестра! – тихо, но твердо произнесла княжна. – Не я сошла с ума, а ты помешалась от вашей панской гордости. Разве наш отец не был таким же самозванцем пятнадцать лет тому назад? Я много и часто об этом думала. Да и теперь он может не сегодня, так завтра лишиться престола, и мы опять станем простыми людьми... О, как бы я этого желала! Тогда бы мне ничто не помешало выйти за Тимоша.

Княгиня с сердечным сожалением посмотрела на нее.

– Бедная! – проговорила она. – Он, верно, зачаровал тебя; у них, говорят, есть такие колдуньи, которые могут напустить болезнь на человека.

– Совсем не то, я просто полюбила его: он хороший, честный, добрый, а уж какой храбрый, – другого такого не сыскать.

Княгиня смотрела на нее, не зная, что ответить.

– Локсандра! – сказала она наконец ласково, взяла ее за руку и посадила подле себя. – Положим, что он и добрый, и честный, и храбрый, но что ж из этого? Возможно ли, чтобы дочь господаря молдавского вышла за простого казака? Будь еще он сам гетманом, а то, представь себе, тебе придется жить в маленькой душной хате, работать, как простой мужичке, пожалуй, смазывать мужу сапоги дегтем и, наверно, растирать табак... И представь! Он будет пить: все казаки пьют, и пьяный будет бить тебя нагайкой: они все дерутся... Потом уедет в поход, у них вечно какие-нибудь походы, а ты останешься одна-одинешенька, сама будешь и кашу и варить, и нянчить, и стирать...

Локсандра опустила голову. Она и сама иногда в дурные минуты рисовала себе эту мелкую будничную жизнь. Сестра ее, знакомая с казацким бытом, только осветила и дополнила эту картину.

– Я искренно люблю его и готова для него перенести все! – ответила она наконец. – Не все казаки злые и пьяницы; Тимош, наверное, таким не будет. Притом он сын гетмана, ему дадут какую-нибудь должность, он не будет беден и не захочет изнурять меня тяжелою работою. А что надо сделать, я сделаю, и это даже будет весело, гораздо веселее, чем жизнь в неволе, в зависимости и от приличий, и от слуг, и от панов.

– Но ведь отец не отдаст тебя за Тимоша, – настаивала княгиня.

– Он придет сюда с войском и возьмет меня. Ты не знаешь, какой он храбрый! Перед ним никто не устоит.

Княгиня с гневом посмотрела на сестру.

– И ты это говоришь! – с укоризною произнесла она. – Ты, дочь Молдавии, желаешь, чтобы казаки опустошили твою родину; желаешь, чтобы отец твой не устоял против того, кого ты и видела-то только несколько раз в жизни... Нет, этого не может быть! Ты заколдована и говоришь под влиянием чар...

Локсандра побледнела; в ней происходила мучительная борьба, борьба чувства с долгом, личной любви и любви к родине.

Княгиня встала и в волнении прошлась несколько раз по комнате.

– Слушай, Локсандра! – сказала она, останавливаясь перед сестрой с горящими глазами и гневным лицом. – Если ты не выбросишь этих глупостей из головы, если ты навлечешь на Молдавию такое несчастье, если, наперекор всему, ты выйдешь за этого казака... помни, я тебе более не сестра!

Она быстро повернулась и вышла из комнаты, оставив Локсандру в состоянии, близком к обмороку.

VIII

Семейный совет

На другой половине дворца князь Василий принимал сватов или старост, как они себя называли по малороссийскому обычаю. Это были два полковника: прилуцкий – Носач и полтавский – Пушкарь.

Торжественно, в сопровождении небольшой свиты, вошли они к князю Василию и низко поклонились.

– Приехали мы к тебе, светлейший князь, от великого гетмана Малороссии Богдана, – проговорил Носач, плотный коренастый мужчина, одетый в богатый атласный кафтан и бархатные шаровары. – Просим твою светлость выслушать нас, послов, и подарить твоею княжескою ласкою.

– Что угодно панам полковникам? – вежливо и холодно проговорил Василий, знаком приглашая их сесть.

– Проведал наш гетман, что у тебя есть дочь, красавица писаная, а сын его тебе известен, потому что он спас твою страну от врага. Не противно бы было твоей милости, наисветлейшему князю, принять его в свои зятья, а нас, старост, подарить ручниками, чтобы мы могли явиться перед светлые очи гетмана со знаком твоего благоволения и согласия.

Оба полковника встали и отвесили по низкому поклону и снова сели.

Пока Носач говорил, Пушкарь, низенький, юркий, черноглазый казак, зорко смотрел на князя; насмешливая улыбка мелькнула на его тонких губах, когда он заметил смущение на лице господаря.

– Право, Я не знаю, какой ответ дать панам полковникам, – проговорил Василий. – Это предложение застает меня врасплох, я к нему не приготовлен, мне надо подумать, посоветоваться с домашними.

Разговор шел по-польски; Василий не знал по-малорусски, польским же языком владел, как родным.

– Странно, – наивно-добродушно проговорил Носач, – видно, гонец нашего гетмана где-нибудь застрял в дороге, что его светлость не получил грамоты нашего батька.

– Грамота дошла до меня, – должен был сознаться князь.

– А если дошла, – продолжал неумолимый староста, – то его светлость мог и подготовиться, там о сватах довольно ясно было сказано.

– Все-таки мне нужно обдумать этот вопрос, а главное, снестись с турецким султаном: я не смею выдать дочь без его согласия. Притом Локсандра еще молода. Разум у нее детский, пусть еще поживет, наберется ума; вот годика через два я и не прочь буду отдать ее за пана Хмельницкого; он витязь храбрый, я против него ничего не имею.

– Значит, задержка за турецким султаном? – переспросил Носач, лукаво посматривая на князя.

– Да, – нерешительно подтвердил князь, – если Порта даст свое согласие, я не прочь.

– Добре! – с поклоном подтвердил Носач, – так мы и скажем батьку.

Сваты откланялись. Выйдя из дворца, Пушкарь толкнул локтем товарища и проговорил:

– А ну-ка, друже! Одно дело исполнили, примемся за другое.

Они внимательно осмотрели весь город, побродили по его окрестностям, изучили пути, пересмотрели всю местность, навели точные справки у корчмарей и шинкарей о молдавском войске, его количестве, составе, устройстве, о его способах обороны и нападения. Все эти сведения они получали без особых затруднений, тем более, что щедро расплачивались. Узнав в несколько дней все, что им было нужно, они отправились обратно в путь с кучкой сопровождавших их казаков. Янкель, у которого они остановились, выразил сожаление, что казаки так мало погостили. Носач со смехом ответил ему:

– Не плачь, приятель! Скоро мы с тобою опять увидимся.

Корчмарь понял намек и так испугался, что ноги у него подкосились.

– Ай, пан полковник! Что вы говорите?

– То и говорю, – отрезал Носач, – что мы скоро еще раз приедем сватать вашу княжну. Только уж не одни, а с такими сватами, от которых всем вам жарко станет.

Корчмарь намотал себе это на ус и в тот же день передал все Кутнарскому.

Пан Кутнарский в свою очередь тотчас же доложил князю о речах полковника.

Князь Василий совершенно растерялся. От государственного совета он не ждал помощи, а потому решил созвать совет семейный и сделал исключение только для Георгицы, – он ему доверял больше, чем другим. Князя Дмитрия тоже пригласили участвовать в семейном совещании; в то время когда Локсандра одиноко сидела в девичьей комнатке в верхнем этаже высокой башни, с тоской посматривая на ряды холмов, тянувшихся за городом, в одной из нижних зал замка собрались все прочие члены княжеской семьи, чтобы решать ее участь. Гордая княгиня Радзивилл высоко держала голову, как бы сознавая важность предстоящего решения; господарша смотрела сурово и мрачно и несколько раз заметила мужу, что Локсандре следовало бы здесь присутствовать. Василий сперва отмалчивался, потом резко заметил:

– Она еще слишком молода, чтобы иметь свой голос; как я решу за нее, так и будет.

– Добрые мои друзья и родственники! – обратился он, когда все чинно сели за стол, освещенный толстыми зеленоватыми восковыми свечами в высоких шандалах, наполнявшими воздух приятным ароматом. – Всем нам известно, зачем я собрал вас и о чем хочу слышать ваше мнение. Мне не от кого ждать помощи, кроме вас, а между тем от нашего решения зависит многое, так как пан Кутнарский передал нам, что казаки грозили вторжением в Молдавию. Так ли я понял переданное вами известие, пан? – обратился он к Кутнарскому, сидевшему на конце стола рядом со своим неизменным товарищем.

– Совершенно так, ваша светлость! – ответил тот, привстав.

– Что же нам теперь делать? – обратился князь к присутствующим.

Княгиня Радзивилл уже давно порывалась высказать свое мнение и нетерпеливо ожидала конца отцовской речи.

– Отец! – обратилась она к князю. – Можешь ли ты спрашивать об этом? Возможно ли нашему славному дому породниться с выскочкой, проходимцем, которому в будущем грозит достойное наказание за мятеж?

– Да, но в силах ли мы будем защититься от такого нападения? – возразил Василий.

– Надо искать помощи! – энергично проговорила княгиня Радзивилл. – Вся Польша ненавидит этих хлопов. Пусть они сюда заберутся, как в ловушку; стоит только об этом заранее дать знать панам, и их прихлопнут как мух.

– Что думает об этом князь? – обратился Василий к Вишневецкому.

– Я вполне согласен с мнением княгини и первый готов содействовать осуществлению этого плана. Я думаю, что оба гетмана, и польный, и коронный, согласятся оказать князю помощь. Они могут даже преградить путь казакам и не допустить их в Молдавию.

– Я предложу еще другой путь, – скромно вставил Георгина. – Всякое действие имеет причину, а в настоящем случае причина – прекрасная княжна. Нельзя ли заблаговременно устранить эту причину?

– Что хочет сказать мой благородный верный боярин? – в недоумении спросил Василий.

– Я думаю, у прекрасной княжны так много обольстительных качеств, что и кроме Тимофея Хмельницкого найдется достаточно женихов. Надо выдать ее замуж, и тогда гетману не за кем будет присылать войско.

Молчавшая до сих пор господарша гневно взглянула на великого логофета.

– Боярин говорит о дочери своего господаря, как о вещи, которую можно продать или отдать в залог, не спросясь ее согласия. Конечно, я только женщина, в делах ваших мало смыслю, да и Локсандра мне не родная дочь, но она выросла на моих глазах, я знаю ее нрав, ее сердце, и удивляюсь, как может родной отец так безжалостно жертвовать своим ребенком, и ради чего? Ради пустого тщеславия, даже не ради блага родины, так как родине от этого грозит беда. Чем Тимош не жених для Локсандры? Мужественный, храбрый, воинственный, чем он тебе не зять? Зачем тебе нужно имя, нужна родословная? Мало ли в нашей земле мелких людей без имени, без рода и племени, умом, храбростью и мужеством достигающих почестей и славы? С таким зятем, как этот степной орел, ты можешь смело глядеть в глаза твоим врагам, и только тот, кто желает твоего несчастья, может советовать тебе иное! – закончила она, гордо взглянув на Георгицу.

Василий не знал, на что решиться. Уверенный, энергичный голос господарши пробудил в нем чувства отца; облик Тимоша, так ловко ею очерченный, встал перед ним в эту минуту совсем в ином свете. «Зачем ему, в самом деле, родовитый зять? Он сам настолько могуществен, что может его поднять до себя; не он ли хотел посадить на валашский престол своего сына? Это ему не удалось; почему бы теперь не попытаться сделать господарем валашским зятя? Простодушный воин, конечно, не вышел бы из его воли и был бы только его наместником, а храбрость его послужила бы в пользу в борьбе с врагами». Все это молнией пронеслось в его голове; он уже совсем склонился на сторону своей жены, как вдруг совершенно неожиданное обстоятельство сразу изменило поток его мыслей.

В комнату поспешно вошла Локсандра, бледная, взволнованная, с блестящими глазами. Ничего не подозревая, сидела она на своей вышке, как вдруг верная Марианка передала ей о том, что делалось в замке. Локсандра быстро подошла к отцу и смерила его гордым, негодующим взглядом.

– Отец! – сказала она. – Затем ли ты воспитал меня и сделал из меня человека, чтобы теперь сбывать меня, как ненужную вещь? Я знаю, что в стране нашей посылают дочерей под венец, не спрашивая их согласия. Знаю, что по закону ты можешь со мною сделать все, что захочешь, но в жилах моих течет албанская кровь, отец! Я люблю свободу и дам себя лучше убить, чем послать в неволю.

Василий, гневный, встал с своего места.

– Как ты смеешь так говорить со мною! – крикнул он. – Со мною, давшим тебе жизнь, возрастившим и воспитавшим тебя! Ты обязана мне повиноваться и не должна рассуждать о том, кого я изберу тебе в мужья.

Он подошел к князю Дмитрию, взял его за руку и, подводя к княжне, сказал:

– Вот твой жених, ни о ком другом не смей и думать!

Локсандра взглянула на Вишневецкого; во взгляде ее было столько негодования и отвращения, что князь невольно отступил на шаг.

– Князь желает поступить со мною, как с невольницей? Что ж? Это славный подвиг для именитого князя, достойный его предков...

– Бога ради, княжна! – начал было Вишневецкий.

– Ни одного слова более, Локсандра! – прервал ее князь Василий. – Ты пойдешь сейчас в харем и без моего позволения из него не выйдешь! Если же ты меня ослушаешься, то я сумею тебя научить приличию, – грозно прибавил он вслед, запирая за нею дверь.

– Друзья мои! – продолжал он, обращаясь к присутствующим и стараясь подавить свое волнение. – Я остаюсь при мнении большинства и следую совету мудрого Георгицы. Князь Дмитрий почтил меня просьбою руки моей дочери, я даю мое благословение на этот брак, завтра же пошлю гонца к турецкому султану испросить его разрешения. С другой стороны, я воспользуюсь и советом моей старшей дочери, постараюсь заключить союз с польскими гетманами на случай нападения со стороны казаков. На пана Кутнарского я возлагаю поручение немедленно отправиться в путь с моею грамотою к коронному гетману пану Потоцкому.

Кутнарский отвесил низкий поклон и благодарил за оказанную ему честь.

– Его светлость позволит мне взять с собою моего верного друга и товарища? – прибавил он, указывая на Доброшевского.

– Как угодно будет пану, – ответил Василий.

– Итак, мы собираемся с паном в дорогу, – весело проговорил Кутнарский, выходя из зала и хлопнув Доброшевского по плечу.

На этот раз Доброшевский был, видимо, не в духе и не нашел нужным поддакивать товарищу.

– Что за идея посылать нас с паном? – угрюмо пробормотал он, придавая особенно трагическое выражение своему лицу. – Не нашлось у него для этого своих бояр. Вон они у него как разжирели. Послал бы это толстое брюхо, Бурдуца, ему полезно было бы промяться. Только что прижился человек, освоился немного, и опять гнать его, как собаку, да еще в самую пасть восстания. Попомни мое слово, пан, проглотят нас казаки, принесет нам несчастье это путешествие.

– Что ты каркаешь, как зловещая птица? – с сердцем сказал Кутнарский.

Ему и самому не улыбалось это опасное поручение. Доброшевский не сказал более ни слова, он мрачно поднял брови и застыл с выражением покорной жертвы.

Часть III

ВЕРНЫЙ СОЮЗНИК

I

Сборы в поход

Полковники Носач и Пушкарь медленно возвращались на Украину. Они переправились через Днестр и остановились отдохнуть в небольшом хуторе у знакомого корчмаря. Попивая горелку, они собирались уже ложиться спать, как вдруг в ворота корчмы раздался стук.

– Гей, отворяй! – громко крикнули за воротами.

– Кто там? – спросил корчмарь.

Ворота отворились сами под напором толчков, нетерпеливые гости въехали во двор, бросили поводья на руки хозяина и вошли в корчму.

Казаки подошли к окну и внимательно всматривались во вновь прибывших.

– Где-то я этих панов видел, – сказал Носач, припоминая.

– А я знаю, где мы их видели, – ответил Пушкарь, – мы видели их в Яссах, в замке, у господаря.

Незнакомцы между тем вошли в смежную комнату, отделявшуюся перегородкой, и спросили себе пива.

Оба полковника молча покуривали свои люльки и стали прислушиваться к болтовне прибывших с корчмарем.

– А что, шинкарь, неспокойно здесь у вас? – спросил один из них.

– У нас-то, пане, еще ничего, жить можно, – отвечал тот. – А вот дальше, у Каменца, не приведи бог, что делается.

– Слышишь, пан Кутнарский, – обратился спрашивавший к своему товарищу.

– А разве панам нужно до Каменца? – спросил шинкарь.

– Нам надо видеть пана коронного гетмана, – с важностью проговорил Кутнарский. – Если он в Каменце, то и нам надо туда.

Полковники многозначительно переглянулись и еще более навострили уши.

– А сильно шалят там казаки? – продолжал допрашивать Доброшевский.

– Шалили, пане, да теперь их коронный гетман скрутил. Кого на кол посадили, кому уши да носы пообрезали: вот и стало потише.

– Это хорошо! Это очень хорошо! – заметил пан.

– А издалека паны едут? – осведомился корчмарь.

– Издалека, – неохотно проговорил Кутнарский.

Разговор оборвался, корчмарь скользнул за дверь.

– Пан Доброшевский, где письмо господаря? – спросил Кутнарский.

– Здесь, – отвечал тот, вытаскивая пакет из-за пазухи.

– Следует зашить его в шапку; мы теперь на неприятельской земле. Есть у пана игла?

– Есть.

– Ну, так пусть пан сделает из нее должное употребление.

– А что? Не говорил я пану, – прибавил Кутнарский, – что наше путешествие удастся как нельзя лучше; хлопы усмирены, и ни одна шельма не осмелится напасть на нас с паном. Пан гетман сидит в своем Чигирине и не чует, что мы с паном едем к его заклятому врагу. Пока он там соберет своих воинственных сватов, мы и обделаем дельце. Так ли я говорю, пане?

Пан Кутнарский говорил вполголоса, но полковники отлично все слышали. По мере того как пан Кутнарский излагал свои планы, лица казаков становились все сумрачнее; когда разговор за перегородкой умолк, Носач тихо поднялся и осторожно вышел, поманив за собой своего товарища.

– Слышал? – многозначительно проговорил он.

– Слышал, – флегматически отвечал Пушкарь.

– Треба нам этих панов представить до батька, – проговорил Носач.

Пушкарь прошел в сарай, где корчмарь возился с лошадьми, и молча знаками велел ему следовать за собой.

– Чего угодно панам полковникам? – осведомился тот.

– Слушай, приятель, – тихо сказал ему Пушкарь, – мы ляжем на сеновале вместе с казаками, ты же позаботишься, чтобы хата, где ночуют паны, на ночь не запиралась, а сам со своими домашними сгинешь и пропадешь на эту ночь. Понимаешь? За это получишь кошель золотых.

Ицек покачал головою.

– Паны казаки затевают опасное дело. Как бы и мне не пришлось отвечать за это? Послы едут к самому коронному гетману.

– А мы едем к самому гетману запорожскому, – с усмешкою отвечал полковник. – Если тебе пан коронный гетман милее, держись за него, попробуешь нашего гетмана.

Ицек поежился.

– Паны полковники не выдадут меня? – спросил он.

– Какая нам неволя тебя выдавать; нам не до тебя, у нас свои дела, – с усмешкой отвечал казак, – только сам не лезь и не попадайся на глаза, чтобы ни духу ни слуху твоего не было сегодня ночью, понял? – спросил он его.

– Понял, – покорно отвечал Ицек, принимая от него кошелек с деньгами.

Притомившись с дороги, паны крепко спали. Вдруг пану Доброшевскому показалось, что он видит дурной сон, будто его сжимают сильные руки и ему трудно дышать. Он пробормотал про себя какую-то молитву, но кошмар не пропадал, напротив, руки еще сильнее его сжали, он лежал как в тисках, чувствуя, что его опутывают веревками.

– Пан Кутнарский! – крикнул он, что было мочи. В то же мгновение он почувствовал, что сильная рука схватила его за горло.

– Молчать, вражий сыне! – прошептал грозный голос над самым его ухом.

«Матерь Божия, спаси и помилуй!» – мысленно проговорил Доброшевский, не смея открыть рта.

Кутнарский был уже приторочен к седлу и находился в полной уверенности, что попал в руки гайдамаков.

* * *

– Батько! Мы тебе подарок привезли, – весело сказал Носач, входя в скромную хату гетмана.

Богдан сурово взглянул на него.

– Что толку в ваших подарках, – угрюмо отвечал он, – когда вы дела не сделали.

– С этим господарем каши не сваришь, – возразил полковник. – Он, как уж, скользит между пальцами; обещает одно, а делает другое. Надо ему дать пороху понюхать да казацкой сабли попробовать. А что он обманщик, на это у нас есть доказательство; прихватили мы по дороге двух пленников. Вот прочти-ка грамотку, что они везли к коронному гетману, да расспроси их хорошенько.

Носач нодал гетману толстый пакет с большой восковой печатью; на ней красовалась голова быка – молдавский герб.

По мере того как гетман читал грамоту, лицо его становилось все грознее, и наконец в гневе он бросил бумагу на пол.

– Дерзкий обманщик! – крикнул он. – Я ему покажу, как предавать меня в руки коронного гетмана! Позвать послов! Я сам допрошу их, а потом велю казнить; пусть знает Лупул, что не ждать ему от меня теперь никакой пощады.

Носач отдал приказание двум казакам, дежурившим у дверей, и через несколько минут в комнату ввели дрожащих панов. Тимош вошел вслед за ними.

Начался допрос. Пан Кутнарский подробно рассказал о возложенном на него поручении, о пребывании в Яссах Дмитрия Вишневецкого и о намерении господаря отдать за него дочь.

– Ну, панове! – с усмешкой обратился Хмельницкий к послам, выслушав их. – Благодарю за сообщенные сведения, а теперь не угодно ли будет панам познакомиться с палачом.

Паны упали в ноги гетману.

– Пусть смилуется пан гетман, мы не виноваты: мы послы; что приказали нам передать, то мы и должны были исполнить! – в страхе молил Кутнарский, хватая гетмана за полы его кафтана.

– Татко! – проговорил Тимош, подходя к отцу. – Не вели их казнить. Подержим их у себя, чтобы они не ушли к коронному гетману, а когда пойдем на Яссы, прихватим и их с собой, пусть их идут тогда до дому; что нам их бояться?

– Твое дело, сынку! – весело отвечал Богдан. – Дарю тебе их с руками и с ногами, что хочешь, то с ними и делай.

Кутнарский бросился благодарить Тимоша, а Доброшевский проговорил своим обычным гробовым голосом:

– Пан Тимош может всегда рассчитывать на меня, я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.

* * *

Начались сборы в поход. Хмельницкий оповестил татар. Султан Калга вел в это время переговоры с гетманом о войне с Москвой; двадцать тысяч татар стояли на границе Украины, с нетерпением ожидая возможности двинуться в поход.

Вечерело. В уютном Чигиринском домике сидел Тимош с высоким смуглым татарином в богатом парчовом кафтане и в золотой тюбетейке. Это и был султан Калга, прибывший накануне для окончательных переговоров.

– Слушай, Тимош, – говорил Калга. – Я обещал твоему отцу сражаться с тобою за твою невесту и сдержу свое слово, да исполнится воля Аллаха. Моим воинам давно уже хочется захватить побольше добычи, а у господаря будет чем полакомиться; одного только боюсь, чтобы не досталось нам за это от турецкого султана. Ну да можно будет как-нибудь вывернуться, а добыча-то все-таки останется у нас... Не раздумывайте же долго, скорее собирайтесь в путь.

– Что тут раздумывать, – весело отвечал Тимош, – мне чем скорее, тем лучше, а казаки всегда готовы, их сборы не долгие.

– Ты храбрый воин, Тимош! – с удовольствием проговорил Калга, обращаясь к молодому казаку. – Я люблю тебя и готов идти с тобою куда угодно. Хоть закон Магометов и не дозволяет нам пить, но с тобою я уж на этот раз согрешу и выпью походную чарку на побратимство. Мои татары не увидят, а твои казаки не осудят. Идет, что ли? – весело проговорил он, протягивая Тимошу свою левую руку.

Тимош крепко ударил в честь нового брата левой ладонью о его ладонь, велел принести две чарки горелки и выпил с Калгой побратимскую через руку, после чего они поменялись саблями и конями.

– Теперь мы с тобою все равно что братья, – проговорил Калга. – куда ты, туда и я.

II

Грозный жених

В Молдавии стояла прекрасная, благодатная осень. Поля дали такой урожай, какого жители давно не видали. Пшеница, кукуруза, ячмень ожидали жатвы; в каждом улье было более меры меду, и счастливые хозяева уже заранее видели все подати уплаченными. Княжеские житницы, по расчету великого вистерника, должны были получить втрое больше запасов сравнительно с предшествовавшим годом, ввиду чего уже заранее вступили в соглашение с подрядчиками, скупавшими лишний хлеб для вывоза за границу. Князю Василию это было на руку; он готовился к свадьбе дочери с князем Вишневецким и собирался послать в Турцию богатые подарки, чтобы добиться разрешения на этот брак. Вдруг пронеслась грозная весть: татары подошли к границе вместе с казаками.

Князь Василий сперва не поверил слуху; он был вполне уверен, что послы его прибыли к коронному гетману, и Потоцкий не допустит казаков напасть на Молдавию. Но утром, когда он собирался идти в совет, к нему вошел взволнованный Георгица.

– Ваша светлость, – проговорил великий логофет, позабыв даже отвесить поклон, предписываемый этикетом, – ваша светлость, беда!

– Что такое? – испуганно спросил князь, привстав с своего места.

– Кутнарский и Доброшевский приехали!

Князь посмотрел на своего логофета так, как смотрят на помешанного.

– В уме ли ты, Георгица? – спросил он его укоризненно. – Можно ли так пугать? Приехали – так и слава Тебе Господи, значит, все к лучшему; коронный гетман охранит нашу границу.

Георгица с растерянным видом отрицательно мотал головою. Язык не повиновался ему, и он едва мог проговорить:

– Не от коронного гетмана! Нет, нет! От казацкого гетмана!

– Как от казацкого гетмана? – воскликнул господарь, теряя обычное хладнокровие. – Какой дьявол занес их к казацкому гетману?

– Не дьявол, а сваты! – ответил логофет.

– Какие сваты?

– Казаки, что были здесь от гетмана, – продолжал Георгица, стараясь оправиться.

Василий быстро сообразил все положение дела.

– Зови их скорее сюда! – приказал он. – Я сам расспрошу их обо всем.

Пан Кутнарский вошел в сопровождении своего мрачного друга. Он низко опустил голову и имел вид провинившегося школьника.

– Рассказывайте скорее, что с вами случилось! – строго сказал господарь, уставив проницательный взор на съежившегося пана. – Как вы попали к казакам и кто вас просил разглашать там мои намерения?

Последнее господарь прибавил наудачу, но от его пытливого внимания не скрылось смущение пана, как-то сбоку на него взглянувшего.

– Да простит его светлость бедным слугам своим, – жалобно проговорил Кутнарский, – но когда над головой стоит палач, поневоле все скажешь. Притом письмо вашей светлости у нас все равно отняли.

В коротких словах он передал князю все, что с ними случилось.

– Как же вас отпустили? – недоверчиво спросил Василий, пронизывая пана подозрительным взором.

– Мы бежали, ваша светлость, – солгал Кутнарский.

– Где же казаки? – спрашивал господарь.

– Они собирались напасть на Сороку, когда мы их оставили, то есть когда нам удалось бежать, – поправился пан.

Василий снова подозрительно взглянул на него.

– Я сам виноват, – проговорил князь. – Следовало мне выбрать лучших послов. Ступайте, остальные сведения от вас отберет великий логофет, – прибавил он.

Не отвечая на их низкие поклоны, Василий повелительно указал им на дверь.

– Говорил я пану, что не надо было сюда ехать, – гробовым голосом с укоризной причитал пан Доброшевский, следуя за своим товарищем. – Пан Тимош – великодушный воин, ему и следовало служить, а тут еще дождемся, что нас, как кротов, сожгут вместе с этим волком.

Кутнарский со злостью обернулся к нему.

– Ну и ступай, пан, к казаку, если он тебя так прельстил, а я не льщусь на хлопские милости, во мне шляхетская кровь.

– Прельстил или не прельстил, – угрюмо ворчал Доброшевский, – а все-таки жизнь спас, пан Доброшевский это всегда будет помнить.

Князь Василий тотчас по уходе панов послал за великим постельником и приказал ему немедленно послать лучшего скорохода в Сороки, чтобы узнать, что там делается.

– Приказываю благородному моему боярину иметь особо строгий надзор за обоими поляками, бежавшими из казацкого лагеря, и в случае чего-либо подозрительного тотчас же дать мне знать.

Однако, несмотря на бдительный надзор, Доброшевскому удалось уйти к казакам и поступить на службу к Тимошу.

На женскую половину тоже дошли слухи о вторжении казаков. Марианка первая таинственно передала госпоже, что рыцарь – так она называла Тимоша – едет воевать себе княжну. Локсандра пошла к мачехе. Со времени сватовства Вишневецкого между ней и мачехой установились самые задушевные отношения. Господарша уже знала эту новость.

– Матушка! – говорила Локсандра. – Неужели отец и теперь будет упорствовать? Неужели он навлечет беду на всю Молдавию?

– Что ему Молдавия? – с оттенком презрения проговорила господарша. – Он честолюбец и за своим честолюбием ничего другого не видит.

– Поговори с ним, матушка! Он тебя послушает, – вкрадчиво говорила Локсандра, ласкаясь к мачехе.

– Разве я ему не говорила? – возразила господарша. – Разве я не умоляла его не слушать тех, кто давал ему советы на его же погибель? А теперь уж поздно: татар ничем не остановишь; они давно ждали случая поживиться в Молдавии.

Тем не менее, уступая настоятельной просьбе Локсандры, господарша пошла к князю. Но действительно было поздно; на княжеской половине господствовало полное смятение. Слуги бегали, кричали что-то друг другу. Великий вистерник быстро прошел мимо княгини, даже не заметив ее; великий армаш горячо о чем-то толковал с ключарем и меченосцем. При входе в княжескую комнату господарша встретилась с одним из бояр, спешившим куда-то сломя голову.

– Что случилось? – остановила его княгиня.

– Казаки, татары! – отвечал он поспешно и побежал дальше.

Господарша застала мужа в каком-то оцепенении. На ее расспросы он едва ответил ей, что казаки и татары подступают к Яссам. Все окрестности в ужасе, все предано огню; от Сорок остался один только пепел; татары режут и грабят немилосердно, не жалеют ни женщин, ни детей, ни стариков.

– Разве нельзя обороняться? – спросила господарша.

– Их больше сорока тысяч, – отвечал князь, – нам же не собрать и десяти. Я уже послал гонца к Потоцкому, а пока надо бежать, спасаться, чем скорее, тем лучше.

Несколько дней прошло в тревожном ожидании; всякий заботился о себе, всякий прятал свои сокровища, деньги, имущество. Господарь впал в полное уныние, не отвечал на вопросы придворных и мрачный сидел у себя в комнате, оживляясь только тогда, когда речь заходила о его несметных богатствах, которые он рассылал повсюду в надежные и укромные уголки. Зато господарша деятельно готовилась встретить ожидаемое нападение. Она ободряла придворных, распоряжалась всем и каждый день упрашивала князя уехать из Ясс, чтобы не подвергнуться жестокости татар.

– Еще не все потеряно, – говорила она, – мы можем стянуть войска к какому-нибудь укрепленному городу и выждать помощи коронного гетмана.

Но господарь медлил. Он видел сумрачные лица бояр и боялся измены с их стороны гораздо более, чем нападения врагов.

– Пока я здесь, в столице – я князь, – говорил он, – а стоит мне только уехать отсюда, они выберут другого.

На скорую руку город укрепили, как только могли; однако все отлично понимали, что ни эти укрепления, ни собранная военная сила не могут устоять перед дружным натиском врага. Каждый новый день приносил все более тревожные слухи. Главные силы татар и казаков двигались к Яссам, не щадя ничего на пути: ни деревень, ни сел, ни нив, ни пажитей. От главного войска отделилось множество мелких летучих отрядов, наполнявших ужасом всю Молдавию.

Наконец татары и казаки подступили к самым Яссам. Им ничего не стоило пробить стены, разрушить предместья и зажечь город в нескольких местах. Крики, смятение, беспорядок наполняли улицы, женщины с отчаянием бросались в пламя, чтобы только не попасть в руки татар. Мужчины защищались слабо, да и силы неприятелей в несколько раз превышали молдавское войско.

– Бежать, бежать! – пронеслось по княжескому дворцу.

В это трудное время, как из-под земли, появился Янкель с предложением своих услуг. Он знал в лесу прекрасное укромное убежище между скал, в ущелье, куда никто не найдет дороги. Выбирать было некогда. Господарь, господарша, Локсандра, Георгица с женою и еще несколько придворных последовали за Янкелем. Искусно лавируя по переулкам и отдаленным площадям, корчмарь привел своих высокопоставленных спутников к подошве скалы и спустился с ними в глубокое ущелье, где им и пришлось пробираться в полутьме, скользить по мокрым камням, спотыкаться о гнилые пни. Ущелье это довело их до небольшой котловины, поросшей столетними буковыми деревьями и спрятанной среди высоких отвесных скал. В котловину вел один только узкий проход, задрапированный густым кустарником; в этот проход можно было пролезать только по одному, и то с некоторым трудом.

Семейство Янкеля приняло гостей, как умело. Проворная шинкарка приготовила скромный ужин; но до него никто не дотронулся, все были слишком взволнованы.

На небе горело громадное зарево пожара, и Василий со слезами на глазах восклицал:

– Яссы, Яссы мои! Что с вами теперь будет?

Локсандра молча следовала за отцом и матерью; она побледнела и похудела, глаза ее горели лихорадочным блеском, губы дрожали. Судорожно сжимая руки, она не решалась заговорить с отцом, а между тем чувствовала, что говорить ей надо и именно теперь, когда еще можно остановить дальнейшее бедствие.

Пан Кутнарский тоже был здесь; пользуясь покровительством Янкеля, он успел проскользнуть в укромное убежище раньше всех других; по его-то совету Янкель и осмелился предложить свои услуги князю и его семейству. Волнение княжны не ускользнуло от зорких глаз поляка; он читал все, что делалось в ее душе, и, взвесив все обстоятельства, решился действовать. С самым подобострастным поклоном он обратился к Локсандре:

– Да не пренебрежет прекрасная княжна советом своего нижайшего слуги, – проговорил он вкрадчиво.

Локсандра недоверчиво подняла на него глаза.

– Одна княжна может спасти всех, – еще вкрадчивее продолжал Кутнарский.

Локсандра молчала; но ее большие черные глаза вопросительно остановились на лице говорившего.

– Княжне стоит только повидать пана Тимоша, и храбрый рыцарь сложит оружие к ее ногам, – полушепотом проговорил пан, пытливо вглядываясь в лицо девушки и желая уловить впечатление, произведенное его словами.

Локсандра вздрогнула и опустила глаза. Поляк подсказал ей ее собственные мысли, в которых она не смела дать себе отчета.

– Я устрою это, – продолжал шептать пан, – если только ее светлость согласна.

Локсандра подняла на него глаза.

– Это ни к чему не приведет, – тоскливо проговорила она. – Если я и увижу его, что я ему скажу? Отец не согласится отдать меня ему, а без этого согласия все мои просьбы не достигнут цели.

– Даю честное слово шляхтича, мы принудим князя изменить свое решение. Княжна может смело обещать это молодому льву; он только ей одной поверит.

Локсандра помолчала несколько секунд; ею, видимо, овладевало внутреннее волнение, в душе боролись любовь и чувство долга, боязнь отцовского гнева, и в то же время широкой волной набегало какое-то непонятное чувство радости при одной мысли, что она может увидать своего рыцаря.

– Я согласна! – прошептала она чуть слышно. Пан Кутнарский отвесил почтительнейший поклон и отошел в сторону.

III

Козни

Тимош печально сидел в своей палатке и задумчиво смотрел на заходившее солнце. Яссы горели уже третий день; трое суток рассылал он послов по городу и окрестностям; но семьи господаря и след простыл. Никто их не видал, никто ничего не мог сказать об них; они бежали, скрылись, куда – неизвестно. Вдруг полы палатки поднялись, показалась голова Янкеля. Тимош тотчас узнал его, хотя корчмарь сильно постарел: рыжеватая бородка его совсем поседела.

– Янкель! – проговорил он, вскакивая и невольно хватаясь за саблю.

– Не беспокойтесь, ясновельможный пан Тимош, – проговорил Янкель, осторожно отступив назад, – я с добрыми вестями, меня прислала к пану сама княжна.

– Локсандра? – воскликнул Тимош и просиял. Он готов был броситься Янкелю на шею и расцеловать его. – Тебя послала Локсандра? Говори, говори скорей, где она? Что с ней?

– Княжна хочет видеть ясновельможного пана.

– Сейчас, сейчас! Я готов! – заторопился Тимош, стягивая пояс и хватаясь за шапку.

– Ясновельможный пан будет терпелив и подождет до ночи, – вкрадчиво заметил Янкель, отвешивая низкий поклон. – Княжна будет ждать пана за городом у скалы в лесочке, я проведу пана.

«А если это ловушка?» – мелькнуло в уме Тимоша. Он недоверчиво посмотрел на Янкеля.

Янкель понял его взгляд и засуетился.

– Ах, ясновельможный пане, как это я забыл! Ведь у меня есть записка от княжны.

– Дурню! – крикнул Тимош. – Что ж ты тут болтаешь целых полчаса, давай скорей записку!..

Янкель вытащил обрывок толстой бумаги с набросанными на нем неясными дрожащими чертами.

«Мне надо тебя видеть, мой рыцарь, – писала Локсандра, – доверься Янкелю, он проведет тебя».

Сомнения Тимоша рассеялись. Повернувшись спиной к корчмарю, он крепко прижал бумажку к груди и спрятал ее в складках кафтана.

– Я буду ждать пана у городского вала, – проговорил Янкель и скрылся.

Тимош чувствовал себя на верху блаженства, он ощущал потребность тотчас же поделиться с кем-нибудь своим счастьем, а с кем же было поделиться, как не с названным братом? И он пошел к Калге.

Калга сидел на ковре, поджавши под себя ноги, и важно диктовал что-то своему секретарю, поместившемуся тут же на корточках у маленькой скамеечки, служившей столом. Длинная кисть то и дело опускалась в коричневатую жидкость и быстро скользила по толстому пергаменту, выводя причудливые знаки и фигуры. Калга заранее сочинял оправдательную грамоту падишаху; он намеревался послать ее прежде, чем прибудут в Константинополь молдавские послы.

Тимошу пришлось обождать, так как его названный брат не любил, чтобы его тревожили во время занятий. Наконец грамота была окончена, скреплена печатью, секретарь собрал все письменные принадлежности, трижды склонился до земли перед своим властелином и тихо удалился из шатра.

– Что скажешь, брат мой? – ласково обратился Калга к Тимошу, протягивая ему руку и с удивлением всматриваясь в его лицо. – Ты точно сейчас вышел из рая; какие гурии приснились тебе?

– Локсандра, Локсандра нашлась! Назначила мне свидание! – с торжествующим видом заявил Тимош.

Калга встрепенулся; он не столько заботился о Локсандре, сколько о ее отце; ему давно грезились несметные сокровища молдавского господаря, до которых нельзя было добраться, не зная, где они спрятаны. По мере того как Тимош рассказывал, лицо татарина становилось все мрачнее и угрюмее.

– И ты веришь этому жиду с бумажкой? – проговорил он наконец. – Зачем ты не задержал его? Он бы показал нам дорогу к их логовищу, ты бы взял свою невесту, а на мою долю пришлись бы господарь с господаршей. Но это еще можно устроить, мы перехватим жида и нападем на след.

– Нет, братику, это не идет, – серьезно, но твердо заявил Тимош. – Девушка мне доверилась, я не могу с нею поступить предательски. Я увижусь с нею так, как она желает, и не стану выслеживать, куда скрылся ее отец.

– Ах, молодо-зелено, – проговорил Калга. – А если ты не увидишь своей девушки, если тебя заманят, как барана, да и убьют где-нибудь за углом?

– Этого не может быть, – твердо отвечал Тимош, – она сама написала мне.

– Ее могли принудить, – настаивал Калга.

– Не такая это девушка, чтобы можно было ее к чему-нибудь принудить. И все равно, если бы даже ожидала меня смерть, я должен идти на ее зов.

– Я не пущу тебя одного, – заявил Калга. – Мы возьмем с собою твоих полковников и поедем вместе.

– Я этого не хочу, я поеду один!

– Ну, это мы посмотрим, – загадочно проговорил Калга.

Тимош ушел к себе в палатку. В тревоге дождался он, пока все заснули, осторожно вышел и ощупью стал пробираться по лагерю. Кое-где догорали еще огни костров, но казаки мирно спали, а на окрики часовых он отвечал условным лозунгом, при этом стража почтительно расступалась, пропуская своего вождя. Кое-как по переулкам, придерживаясь известного направления, Тимош добрался до вала и хотел уж перелезать через полуразрушенное укрепление, как из-за груды камней высунулась голова Янкеля.

– Ясновельможный пане, не здесь, тут яма, пусть пан возьмет мою руку, я проведу его.

Тимош колебался. Дать руку жиду было противно казацкой чести. Он велел Янкелю идти впереди и осторожно пошел за ним, ступая с камня на камень, перепрыгивая через ямы и бревна. Так выбрались они за черту города, прошли по пустынной лощине и завернули в небольшую рощу, расстилавшуюся у подножия скалы в полуверсте от городской стены.

Зарево пожаров, освещавшее Яссы, теперь потухло, так как нечему было больше гореть. Город превратился в груду развалин, только кое-где торчали одинокие каменные здания, почему-нибудь уцелевшие от пламени. Непроглядная тьма окутывала лесочек, шагах в пяти уже ничего нельзя было различить, но Янкель искусно пробирался между деревьями и наконец остановился у журчавшего ручейка, тихо прошептав:

– Здесь!

Привычный глаз казака различил темную закутанную фигуру, поднявшуюся с камня к нему навстречу.

– Локсандра, – проговорил он.

Сердце так стучало в его груди, что он сам ясно слышал его удары.

Локсандра молчала, у нее дух захватывало от волнения; только когда она почувствовала себя в мощных дорогих объятиях, к ней вернулся ее голос; она забыла все, и зачем пришла сюда, и о чем хотела просить Тимоша, она чувствовала только его близость и хотела, чтобы этот миг никогда не кончился.

– Тимош, как я страдала без тебя! Как долго, долго я тебя не видела...

– А поляк? – спросил Тимош, недоверчиво глядя ей в глаза.

– Поляк? Какой поляк? – с удивлением переспросила Локсандра.

– Князь Вишневецкий, – проговорил Тимош, – он жил у вас, отец твой прочил его тебе в мужья.

Локсандра вздохнула.

– Это правда, Тимош. Отец хочет, чтобы я вышла за него замуж, но я его никогда не буду любить так, как тебя.

– Я не отдам тебя никому! – проговорил Тимош. – Я возьму тебя силой, хотя бы для этого пришлось всех их перебить.

Локсандра вздрогнула.

– Что ты говоришь, безумный? – прошептала она. – Я ни за что не стала бы женою того, кто убил бы моего отца, хотя бы для этого пришлось разорвать сердце в клочки.

Слова Тимоша сразу воскресили в памяти Локсандры все то, что она ему хотела сказать, зачем желала с ним свидеться.

– Слушай, Тимош, – заговорила она, и голос ее зазвучал твердостью. – Ты много сделал зла моей родине, ты сжег наши дорогие Яссы и заставил всех нас провести ужасные часы, заставил нас бежать из родного дома и, как нищих, скрываться в лесу. Я должна бы возненавидеть тебя; но я люблю тебя, люблю еще сильнее, еще крепче прежнего... Умоляю тебя ради этой любви! Не истязай моего сердца, не заставляй его разрываться при виде всех бедствий, обрушившихся на мою родину. Я не могу не считать себя главною причиною всего, что случилось... Подумай только, каково мне смотреть, как горит родной город, как страдают отец и мать... Каково мне слышать, сколько душ загублено, сколько невинных пострадало из-за меня...

Глухие рыдания прервали ее речь.

Тимош стоял с опущенной головой, смущенный, как кающийся грешник, не зная, что сказать в утешение своей невесте.

Локсандра молча пошла назад к тому месту, где ожидал ее Янкель. Тимош ее не удерживал.

На другой день пан Кутнарский просил аудиенции у князя. Аудиенция состоялась в стороне от остальных под высокими буками.

– Я осмеливаюсь представить на благоусмотрение его светлости всю невыгоду нашего положения. Мы находимся, можно сказать, в пасти у льва, и нам некуда скрыться от его ярости...

– Это я сам знаю, – сурово ответил князь, сдвинув брови и мрачно посматривая на поляка. – Если пан не имеет нам сказать чего-нибудь более утешительного, то не для чего было и просить у нас аудиенции.

– Напротив, я рассчитываю изложить свои планы, если только дозволит мне его светлость.

– В таком случае, пусть пан предположит, что мы достаточно знакомы с положением, в котором находимся, и прямо приступит к своему изложению.

– Я хотел высказать его светлости, – нисколько не смущаясь холодным приемом князя, начал Кутнарский, – что в данном случае существует только один исход: следует уступить победителю, хотя бы только временно, хотя бы только отвести ему глаза.

Лупул мрачно посмотрел на пана.

– Пан хочет сказать, что нам следует отдать дочь нашу этому дерзкому казаку?

– Я этого не говорю, – возразил Кутнарский, – можно только пообещать ему княжну, дать только временное согласие.

– Он этим не удовольствуется, – заметил князь.

– О, тогда можно устроить обручение!

– Но татары не захотят вернуться без дани...

– Им можно заплатить.

Василий ничего не ответил и приказал Кутнарскому пригласить всех здесь присутствующих и приближенных на совещание.

В котловине, под тенью вековых буков состоялся семейный совет под председательством князя; на этот раз в нем участвовала и княжна. Василий решил послать сватов к гетману и заплатить татарам.

В тот же вечер господарь написал письмо гетману. Он не пощадил красноречия, рассыпался в любезности, удивлялся мужеству и храбрости славного молодого рыцаря, говорил, что считает за особую честь иметь такого воинственного зятя, и сам предлагал руку своей дочери, обещая дать за нее богатое приданое и заплатить татарам дань, какую они пожелают. В то же время он снарядил посла к коронному гетману, обещал выкупить его сына из турецкого плена с тем, чтобы гетман не допустил казацкого нападения на Молдавию.

Казачье нашествие прекратилось; жених вернулся к себе, а Лупул снова сел на молдавском престоле.

Тяжелую годину переживала Украина. Хмельницкому было не до Молдавии, да и Тимош за бедствиями родины не то что позабыл невесту, но как-то отодвинул ее в более глубокий уголок сердца, тем более, что и сопернику его, князю Вишневецкому, пришлось думать не о женитьбе, а о битвах. Немало храбрых казаков полегло на полях битвы; но и Польша также несла потери; умерли два непримиримых врага Хмельницкого – коронный гетман Потоцкий и князь Иеремия Вишневецкий; первый от апоплексического удара, второй от желудочной болезни. Место коронного гетмана занял польный гетман пан Калиновский. Казалось, что после поражения под Берестечком и невыгодного для казаков договора при Белой Церкви Хмельницкому нечего было и думать о продолжении восстания, так по крайней мере рассуждали паны и хвалились своей стойкостью на сейме; им и в голову не приходило, что Хмельницкий в душе ликовал, узнав, что сейм не одобрил статей договора. Энергичный гетман готовил новый план военных действий, а для отвода глаз смиренно проводил время то в Чигирине, то в Суботове со своей молодой женой, лихой казачкой Галей.

Когда наружно все поустроилось и Хмельницкий с сыном зажили по-домашнему, Тимош попробовал раза два заикнуться про свою невесту.

– Отец! – говорил он гетману. – Теперь уж второй год на исходе, а отсрочка была только на год, сколько же еще я должен ждать? Пусти меня в Молдавию, теперь я тебе не нужен; я возьму княжну с бою, хотя бы для этого пришлось перешагнуть через труп ее отца.

– Погоди, сынку! – отвечал Богдан. – Всему будет свое время. Вот я напишу князю письмецо, напомню о его обещании, а там, если это не подействует, посмотрим, что делать. Султан Нуреддин стоит на границе, а с ним и Карабча-мурза. Стоит только их кликнуть, они пойдут с нами куда угодно.

– Нужно ли писать господарю? – нетерпеливо возразил Тимош. – Пан Доброшевский довольно представил доказательств его коварства. Не лучше ли, чем переписываться, прямо нагрянуть к нему?

– Нельзя, сынку! – отвечал гетман. – Надо, чтобы все имело приличный вид. А ты снаряди-ка своего пана, пусть едет в Яссы послом и свезет князю мою грамотку.

Богдан присел писать, а Тимош разыскал пана Доброшевского и объявил ему о намерении отца послать его в Молдавию.

Пан Доброшевский не обрадовался этому поручению.

– Ясновельможный пане! – взмолился он. – Неужели у пана гетмана не найдется казаков и храбрее, и искуснее меня в этом деле?

– Не бойся, пан! – успокаивал Тимош. – Тебя, как посла, пальцем не тронут. А долго тебе там тоже оставаться не для чего, отдашь грамоту и назад.

Послание Богдана отличалось особенной краткостью.

«Сосватай, господарь, дочь свою за сына моего Тимофея, и тебе хорошо будет, а не выдашь – изотру, изомну, и останка твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуху».

Пан Доброшевский собрался в путь; как он ни вздыхал и ни охал, а перечить гетману не решился, потому что сильно его побаивался.

Однако посольство Доброшевскаго, как и следовало ожидать, было безуспешно, и Тимош с татарами двинулся опять в поход.

IV

Под Батогом

Польский лагерь с широкими окопами раскинулся по берегу Буга, недалеко от Ладыжина, у горы Батога. В лагере царила совершенная тишина, только передовые пикеты сверкали в прозрачном сумраке теплой майской ночи. У одного из таких сторожевых огней приютилась кучка жолнеров. Молодежь от нечего делать перекидывалась рассказами и предположениями о предстоящих событиях. Лица у всех были сумрачные, не слышалось ни шуток, ни смеха.

– А что, панове, – спросил один из них, – кто из вас видел вчера, что на небе делалось?

– Я, и я, и я тоже! – проговорило несколько голосов.

– Расскажите же толком, панове, что было и что видели?

– Сперва появился свет, – стал рассказывать один из жолнеров, красивый юноша с почти детским лицом.

– Нет, нет! Не свет! А такие две полоски, точно две метлы.

– Ну, может быть! – с досадой ответил молодой человек. – Не в том дело. Потом, это уж все ясно видели, вытянулся на небе красный меч, длинный-предлинный, рукоятью на восток, а лезвием прямо на польский лагерь.

– Да панам, может быть, пригрезилось? – усомнился спрашивающий.

– Нет! Все видели, – подтвердили говорившие, – сам пан хорунжий вышел смотреть.

– Плохо, панове! Ой, плохо! – проговорил пожилой жолнер, качая головой. – Вот и пан хорунжий не к добру на смотру с коня свалился и уронил знамя.

– Что и говорить, плохие времена! – подтвердили другие.

– Слышали, панове? – таинственно проговорил молодой статный жолнер, до сих пор молчавший и задумчиво смотревший в огонь. – Здесь поблизости есть скала, где из-под земли слышится человеческий голос. Вот бы спросить.

В говоре красивого жолнера слышался иностранный акцент; он был природный француз и служил в войске недавно.

– А далеко это? – осведомился кто-то.

– Нет, верстах в полутора, над самым Бугом.

– А кто говорил об этом пану? – осведомилась молодежь.

– Я сам там был, – задумчиво проговорил француз.

– И пан слышал голос?

– Нет, я был днем, мне показывали это место, а голос можно слышать только ночью, после полуночи. Если кто хочет со мной пойти, то я готов.

Старик поднялся.

– Пойдем, пан! Мне жить недолго; если ведьмы и съедят, не велика беда, – шутливо заметил он.

– Одни только бабьи толки! – заметил жолнер, начавший разговор. – Вдвоем пойдете, наверное, ничего не услышите.

Все встали, провожая уходивших шутками и пожеланиями счастливого пути, а затем опять присели к огню.

– Однако, панове, что ни говори, – начал словоохотливый жолнер, – а дела наши плохи. При таких окопах, какие устроил пан коронный гетман, чуть не на целую милю, да еще в такой мышеловке, в какую он нас заключил, между горою, рекою и болотами, нам, наверное, не сдобровать.

– Чего же смотрел пан Пржиемский? – возразил кто-то. – Такой опытный воин должен бы был видеть ошибки гетмана.

– Он и увидел, – с жаром возразил говоривший, – представлял ему все резоны, уговаривал уйти за Днепр и собрать там войско, умолял выбрать другое место для битвы...

– Ну, и что же?

– Ничего и слышать не хотел пан гетман, уперся, как всегда. Когда он получил грамоту от казацкого гетмана, где тот виляет перед ним, как лисица, и уверяет, что он ни в чем не виноват, кажется, только он один и поверил этому письму. Все поняли, что хитрый казацкий атаман нагло насмехается над нами, а он твердил наперекор всем, что теперь настало время отомстить за Корсун и что он на веревке приведет гетманского сына королю...

– Панове! Смотрите, смотрите! – в ужасе прервал молодой жолнер рассказчика, указывая на небо.

В воздухе действительно происходило что-то странное. Был ли то отблеск только что потухшей зари или северное сияние, или же мираж душной летней ночи, но вдали над горизонтом точно поднялась какая-то завеса, а по небу задвигались светлые тени, точно сражались два войска, потрясая мечами, скользя и исчезая в ночном сумраке, расстилавшемся внизу.

Жолнеры вскочили и в немом изумлении смотрели на странное зрелище.

– Доложить пану гетману, – сказал кто-то, – в его палатке свет; пусть полюбуется, может быть, образумится.

– Пусть пан идет и доложит! – проговорили другие.

– Что ж, и доложу! – отозвался тот и зашагал к гетманской палатке.

Странное явление длилось еще минут пять. Но когда коронный гетман в сопровождении молодого жолнера вышел из палатки, то все уже кончилось, и только легкие полосы огненного света догорали на небе.

– Где же пан поручик видел мираж? – строго обратился Калиновский к молодому человеку.

– Ясновельможный пане! – смущенно отвечал молодой человек, – видение исчезло, но могу заверить, что все мы ясно видели сражающихся огненных людей на небе.

– Пан поручик сейчас явится к своему ближайшему начальнику и скажет ему, что он посажен мною под арест, – вспылил пан Калиновский. – И это еще легкое наказание для таких пустоголовых трусов, – крикнул он.

– Пан гетман! – в свою очередь вспылил молодой человек, хватаясь за эфес шпаги.

– Да, я пан гетман! – не помня себя от гнева, продолжал Калиновский. – А ты, молокосос, слишком молод, чтобы глумиться надо мною и тревожить меня из-за бабьих сплетен.

Он круто повернулся и скрылся в своей палатке. Молодого человека тотчас же окружили его товарищи, издали следившие за происшедшей сценой.

– Что у вас вышло? – с любопытством спрашивали они.

Молодой человек в нескольких словах передал, в чем дело.

– И поделом, не надо было пану к нему ходить, – заметил один из жолнеров.

В эту минуту вдали показались француз с его спутником, быстро приближавшиеся к товарищам.

– Отойдемте к костру! – осторожно заметил кто-то. – А то еще и нам достанется.

Поручик двинулся за ними.

– Пану, кажется, следует идти под арест! – заметил молодой жолнер, рассказывавший о вчерашнем видении.

– Это до пана не касается, – раздражительно возразил поручик. – Еще успею и под арестом насидеться.

Бледные, расстроенные лица двух подошедших к костру путников навели на всех остальных панический страх.

– Что случилось? – спрашивали их.

– Ужасно! Непостижимо! Дайте отдышаться! – ответил старик, усаживаясь к костру.

Француз ничего не говорил, он только обводил всех стеклянным взором, как будто не понимая, где он находится.

– Да не томите же, говорите! – приставали к ним.

– Ничего подобного никогда не случалось со мною, – начал свой рассказ старик. – Только что мы подошли с паном поручиком к этой чертовской скале, мне показалось, что камни загудели. Я схватил пана за руку и в эту минуту мы оба ясно услышали голос из-под земли. Густой мужской бас, вот как у пана хорунжего...

Слушатели придвинулись плотнее к рассказчику, пугливо озираясь. Только после нескольких секунд гробового молчания кто-то решился робко спросить:

– Что ж он вам сказал?

– Не знаю, не знаю, – торопливо проговорил старик и, кивнув головой на француза, прибавил, – спросите вот его, он ему много по-французски наговорил, я ничего не понял. Я только разобрал: hetman... hetman... barbe... barbe... А как я увидел, что мой товарищ побледнел как полотно, то и пустился назад без оглядки, даже не знал, следует ли пан поручик за мною.

Все обратились к французу.

– Гей, пане! – тряся его за рукав, кричал ему в ухо арестованный поручик. – Язык у тебя отнялся, что ли, с испуга?

– Принести ему вина! – заметил кто-то.

– В нашей палатке есть, только я ни за что один не пойду туда, – сказал старик.

До палатки надо было дойти шагов сто; вся компания решила идти вместе, а потом те, кому надо сменить дежурных, вернутся.

Вообще о соблюдении дисциплины в польском лагере мало заботились: несмотря на то, что гетман много кричал, его слушали мало, тем более что он отличался замечательной непоследовательностью и в один день мог несколько раз отменять свои же собственные приказания. Поручик захватил горящую головню вместо факела, и все шумно двинулись к палатке на соблазн дремавшей страже, вскакивавшей впросонках и хватавшейся за оружие.

В палатке спали вповалку еще человек десять молодых людей. Услышав шум, они повскакали с земли и, протирая глаза, с удивлением слушали рассказы прибывших. Нашлось вино, обошла всех походная чарка. Француз выпил даже целых три, и только тогда язык его развязался.

– Панове, – проговорил он, – не знаю, рассказывать ли то, что я слышал? Во всяком случае, паны меня не выдадут?

– Как можно, пан поручик! – дружно ответили товарищи.

– «Скажите вашему гетману», – услышал я из-под земли, – что свирепый пьяница хочет отбрить ему бороду, только бритва у него острая, с бородой он может отрезать и голову...»

Не успел француз окончить своих слов, как сильный порыв ветра ворвался в палатку и загасил факел. В темноте все пришли в смятение, разбежались, попрятались по углам, один только старый жолнер не совсем потерял присутствие духа, дрожащими руками высек огня и зажег восковую свечку.

Выглянув из палатки, он увидел, что началась гроза, и стал успокаивать своих испуганных товарищей. Понемногу все пришли в себя, но толки о чудесных событиях не дали никому сомкнуть глаз и с рассветом облетели весь лагерь, наводя на всех страх и суеверное предчувствие чего-то ужасного, чего никак нельзя предотвратить.

На следующее утро была суббота, 29 мая, праздник Божьей Матери. Войско с самого утра начало уже волноваться; только что возвратившийся разъезд, посланный несколько дней тому назад, наткнулся на передовые отряды татар почти у самого лагеря. Все точно застыли, услышав это известие, но затем в войске поднялся такой шум и крик, что коронный гетман едва мог унять волновавшихся панов. Он объехал весь лагерь и построил войско в боевой порядок.

Через несколько часов действительно появились передовые татарские отряды с несколькими казацкими сотнями. Они двигались чинно, спокойно, будто не замечая польского лагеря.

– Стрелять по собакам! – скомандовал Калиновский, принявший начальство над войском.

– Что делает пан коронный гетман?! – остановил его старик Пржиемский. – Пусть бы их ехали мимо. Для нападения у нас слишком мало войска.

– Пустяки! – горячо проговорил Калиновский. – Натиск первое дело. Пан артиллерист может сидеть со своими пушками в окопах. Он увидит, как моя конница сомнет хлопов.

Последовал залп. Татары круто повернули назад, а польская конница быстро понеслась за ними с громкими возгласами: «Свента Мария!», оставляя далеко за собою лагерь.

В эту минуту в лагере случилось что-то странное. С северной стороны послышалось какое-то смятение; пронесся крик:

– Казаки в тылу! Неприятель в обозе!

В тот же момент ротмистр Зелинский бросился за конницей, не дожидаясь даже приказания главнокомандующего.

– Назад! Назад! – кричал он. – Вернитесь назад! Казаки в лагере!

Задние ряды конницы повернули к лагерю; передние ряды неслись еще несколько секунд вперед, но, увидав, что они одни, оставили преследование. Казаки и татары бросились по их следам. Зажужжали стрелы, засвистели пули, многие всадники попадали. Ряды спутались, стройная колонна обратилась в беспорядочный пчелиный рой. Достигнув лагеря, поляки не досчитались по крайней мере трети своих воинов. Неприятель стал вне выстрелов и, казалось, не имел ни малейшего намерения отступать.

Вся эта тревога оказалась ложной: казаков еще в обозе не было. Прибежали в лагерь остатки польского отряда, высланного к Ладыжину и разбитого наголову Тимошем. Он со своим войском двигался по левому берегу Буга и переправился через реку выше Ладыжина. Бежавшие уверяли, что казаки тотчас нападут на обоз и что их видимо-невидимо, тысяч до ста. Пану гетману с большим трудом удалось привести войско в порядок. Повсюду он наталкивался на сильное возбуждение; начальники отдельных отрядов не слушали его приказаний. Везде слышался ропот. Старые заслуженные воины чуть не на глазах у гетмана сходились в кучки и обсуждали свое положение.

– Он ничего не знает, какой он главнокомандующий! Он загнал нас сюда, как в бойню, и даже не узнал хорошенько о неприятельских силах.

Кто-то предложил отдать гетмана в неволю татарам.

– Пусть его опять посидит в Крыму. За что нам всем погибать из-за его сумасбродной головы! – раздалось в толпе.

– Нет! Отошлем его Хмельницкому! – кричали другие.

– Трусы, изменники! – вдруг раздался в толпе резкий голос гетмана.

Калиновский прибежал из палатки, запыхавшись, дрожа от волнения, глаза его метали искры, рука крепко сжимала саблю; он махал ею над головой.

– Вы сами сумасброды, вы потеряли головы, а не я! Вперед из обоза, или я зарублю всякого ослушника!

В первую минуту неожиданное появление коронного гетмана смутило панов; они было смолкли, но тотчас же снова зашумели и, наступая с обнаженными саблями на Калиновского, кричали ему:

– Ты трус, ты изменник, а не мы! Ты предал нас в руки хлопов и татар!

Несколько молодых панов, в том числе князь Дмитрий и Николай Потоцкий, заслонили собой гетмана и старались образумить взволнованную толпу. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы Калиновский, исчерпав все свое красноречие, не удалился в палатку, куда за ним последовали Пржиемский и несколько приближенных панов.

На взволнованный лагерь спустился сумрак... Казаки еще не являлись, но их ждали каждую минуту.

Несколько храбрецов, наслушавшись от француза о чудесной скале, в полночь тоже ходили туда и опрометью вернулись назад; невидимый дух повторил им по-польски то же самое, что напророчил по-французски в прошлую ночь.

Всю ночь до самого рассвета просидел Калиновский со старым артиллеристом, обсуждая всевозможные способы обороны. В лагере между тем безотчетный, необъяснимый страх возрастал каждую минуту. Едва только первая полоса утренней зари осветила окрестность, все уже были на конях, все как один человек решились оставить гетмана и бежать куда глаза глядят.

Князь Дмитрий и пан Самуил бросились к палатке коронного гетмана.

– Отец, останови их! Они бегут! – в волнении вскрикнул пан Самуил на пороге.

– Подлецы, трусы! – вскрикнул Калиновский, но голос его задрожал и оборвался.

Несколько мгновений он стоял как ошеломленный, потом выскочил из палатки и, увлекая Пржиемского, бросился к артиллерии, стоявшей на валу и не принимавшей никакого участия в волнении. Старые поседевшие ветераны, делившие со своим старым вождем славу его в битвах с иноземцами, чинно стояли каждый на своем посту, готовые умереть не моргнув глазом по одному мановению своего начальника.

– Я приказываю пану направить орудия на беглецов! – скомандовал Калиновский.

– Обдумал ли пан коронный гетман, что он делает? – попробовал его остановить Пржиемский.

– Предлагаю пану слушаться главнокомандующего! – резко ответил Калиновский.

Приказание было отдано! Раздался оглушительный залп, дым застлал лагерь синеватым туманом, а обезумевший от гнева гетман уже гнал за беглецами немецкую пехоту. В ту же почти минуту в обозе вспыхнуло зарево. Панские хлопы, желая подслужиться казакам, сговорились сжечь лагерь. Когда дым пушечного залпа рассеялся, первые лучи восходящего солнца и яркое зарево пожара осветили ужасную картину. Множество поляков лежало на месте, другие с яростью бросились на немцев, завязалась отчаянная рукопашная борьба; некоторые совершенно обезумели от страха и бросились кто в воду, кто в пламя горевших костров. Из обоза то и дело вылетали целые снопы пылавшего сена, все более и более распространяя пожар по лагерю.

Вдруг пронесся крик, и из-за холма хлынула целая волна казаков вперемежку с татарами. Впереди всех двигался красивый атлет-запорожец, как из стали выкованный; он хитрым проницательным взором окинул страшную картину.

Увидев борьбу, он заслонил глаза ладонью и стал всматриваться, придерживая коня на вершине холма. За ним остановились казаки и стали в удивлении перешептываться.

– Не обман ли это? Какая видьма их зачаровала? Или они горилки перепились? – говорили они вполголоса, нерешительно посматривая на своего предводителя.

Наконец широкая усмешка озарила лицо атамана. Это был зять Богдана, храбрый Иван Золотаренко, первейший враг ляхов, хорошо изучивший все их звычаи и обычаи.

– Смотрите-ка, братове, что творят ляхи! – крикнул он и громко расхохотался. – Сами себя секут и сами себя жгут. Этак мы их голыми руками заберем да и подушим в их же огне. Отомстим им за Берестечко, перебьем наших врагов.

Тысячи голосов ответили ему громкими криками.

Как лава, растеклось казацкое войско по всему лагерю; польская конница вмиг была смята. Все войско пришло в дикое смятение, целые отряды бросались в реку и топили друг друга. Бросившихся назад в обоз казаки оцепили плотной цепью, и они все погибли в пламени; искавших спасения за окопами, в лесу и болоте всех перекололи, перерубили, перерезали. Небольшая кучка воинов, преимущественно артиллеристов Пржиемского, столпилась около гетмана. Пан хорунжий старался высоко держать знамя, надеясь, что беглецы опомнятся, соберутся. Но вдруг просвистела татарская стрела, и пан хорунжий, не испустив ни одного звука, упал на землю, а знамя покрыло его точь-в-точь, как несколько дней тому назад на смотру.

Калиновский с отчаяния сам бросился в толпу врагов и, пронзенный стрелами, упал, обливаясь кровью.

Султан Нуреддин велел отрубить ему голову, а Золотаренко отрядил казака отвезти ее Богдану.

Самуилу Калиновскому с несколькими панами удалось вплавь перебраться через Буг; но и они не нашли спасения. В соседней деревушке, когда они скакали через мост, гнилые доски обломились, и все они попадали в воду, а хлопы не дали им выбраться на берег и добили их.

Бедная пани Урсула! От нее скрыли смерть мужа, уверив ее, что он попался в плен. Но и это известие так потрясло ее, что она долго не могла оправиться. Она продавала свои поместья и вотчины, а вырученные от продажи деньги посылала в Крым тому или другому агенту, в надежде разыскать и освободить мужа.

V

Волк в западне

В Яссах все задрожало при известии о разгроме под Батогом. Победоносный жених в сопровождении своих воинственных поезжан медленно подвигался к границе Молдавии.

Господарь созвал чрезвычайный совет. Заседание это происходило при особенно торжественной обстановке. Все бароны совета и дивана собрались в большом аудиенц-зале, занимавшем центр замка. У задней стены зала на высоком позолоченном троне восседал князь Василий, облеченный знаками княжеского достоинства, в богатой шапке, украшенной страусовыми перьями. Поверх нее была надета княжеская корона. В руке он держал жезл, украшенный драгоценными каменьями. Над троном висел образ Иисуса Христа, приведенного на суд перед Пилатом, в богатой ризе, блиставшей драгоценными каменьями, а перед образом спускалось прекрасное фарфоровое паникадило с толстой зеленой свечой, распространявшей благоухание. По левую руку князя возвышался другой трон, пониже, для митрополита, восседавшего в полном облачении. За ним вся левая стена была занята местами бояр, расположенными по стенам со строгим соблюдением занимаемых ими должностей. По правую руку князя стоял великий меченосец с двумя помощниками и держал княжеский меч; немного поодаль от него помещался целый ряд постельников со своим начальником во главе. Почетный караул, состоявший из арабов и армашей, двумя длинными рядами стоял против князя. По правой стороне зала сидели отставные бояре, тоже размещенные по прежним должностям. Князь открыл заседание краткой молитвой, обращенной к Господу Иисусу Христу, принял благословение от митрополита и обратился с речью к заседавшим боярам, причем в голосе его не слышалось уже обычной, резкой, повелительной нотки:

– Благородные, верные бояре! – как-то необычно мягко и вкрадчиво проговорил он. – Мудрые мои советники! Обращаюсь к вам и жду от вас решения всех затрудняющих меня вопросов. Вам известно, в каком положении мы находимся. Казаки подступили к границе и грозят новым разгромом. Они опять запаслись дружбою татарскою, а гетман казачий настоятельно требует, чтобы я отдал руку моей дочери сыну его Тимофею. Но, друзья мои, поймите чувства отца. Мне невыносима мысль, что прекрасная княжна, которую я лелеял несколько лет, станет простою казачкою, выйдет замуж за полудикаря, за человека низкого происхождения и должна будет влачить жизнь в среде, вовсе ей несвойственной. Мне бы легче было видеть ее мертвой! – заключил он дрожащим голосом.

Наступило тяжелое продолжительное молчание. Наконец встал один из отрешенных от должности бояр и просил слова:

– Два года тому назад мы уже испытали, что значит гнев храброго воина Тимофея Хмельницкого. Побросав имущество, забрав жен и детей, мы принуждены были бежать в леса и с высоких деревьев в отчаянии смотрели, как пламя пожирало наше имущество, уничтожало жилища, разрушало благосостояние. Коварные поляки и не думали оказать нам помощь. Ты же, князь, надеялся на них тогда так же, как надеялся теперь. И теперь, как тогда, они не оправдали твоих надежд. Теперь они разбиты, а мы в руках казаков и татар. Настоящее нашествие будет ужаснее первого. О чем же теперь совещаться и чего же тут обдумывать то, что очевидно? Неужели пережитые бедствия не послужат нам достаточным уроком? Глухой ропот пронесся по залу.

– Не хотим опять быть преданы в руки татар! – раздался голос бояр. – Чем Тимофей не зять князю? Он храбрый воин и будет доблестным его преемником. Отдавай, князь, свою дочь за гетманова сына, его любит народ, о его подвигах говорит вся страна, только ты один не хочешь сознаться, что лучшего зятя тебе не найти.

– Я должен тоже присоединить свою просьбу к просьбе бояр, – сказал митрополит. – Вера русская ближе к нашей, чем католическая. Мы братья с русскими по духу и должны сочувствовать им, так как они борются за родную нам веру. Народ сильно не одобряет твоей дружбы с ляхами, князь, и если ты воспротивишься, кто знает, чернь может возмутиться, посадить на престол храброго Тимофея, а тебя навсегда изгнать из страны.

Василий слушал слова митрополита с затаенным гневом. В другое время он не допустил бы таких резких возражений, но теперь он знал, что во всем собрании не найдется ни одного боярина, который бы отнесся к нему доброжелательно. Он утомился в этой бесплодной борьбе и предчувствовал, что стоглавая гидра, которую он давил сто лет, поднимется и задушит его, задушит жестоко, безжалостно, не вспомнив ни одного благодеяния, доставленного им стране, поставив ему в вину каждую ошибку, как бы она ни была ничтожна. Он и не думал бороться с этим грозным призраком, он хотел только отдалить роковую минуту, купить себе хотя временное спокойствие какой бы то ни было ценой.

Слова митрополита вызвали шумное одобрение. Князь несколько раз призывал к молчанию, но его не слушали, каждый старался поделиться своими впечатлениями, каждый по-своему выяснял сказанное.

Василий старался приветливо улыбаться, но сурово сдвинутые брови и блестевший из-под них далеко не ласковый взгляд напоминали волка, загнанного в западню. Он дал утихнуть волнение и тогда смиренно произнес:

– Я готов исполнить волю народа моего; но спасет ли это нас от диких, необузданных гостей и их насилий? Не лучше ли снестись с наияснейшим королем польским и, получив от него подкрепления, двинуть к границам все наши военные силы?

Услышав эти слова, медленно поднялся с своего места великий вистерник, величавым движением протянул он свой позолоченный жезл вперед, указывая в окно на полуразрушенные силуэты дворцов и зданий, на разоренные окрестности города, и проговорил:

– Два года тому назад наша столица цвела, утопая в роскоши садов, богатых пажитей и нив. Тогда легче было собрать силы и крепкое войско и двинуть его навстречу врагу. Но тогда князь надеялся на своих друзей ляхов, допустил врагов опустошить страну, разгромить и сжечь столицу. Каких же воинов даст теперь наша страна, когда она не оправилась еще от опустошения, когда у нее не хватает рук для возделывания полей, когда чуть не половина населения томится в татарской неволе? Нет, князь, поздно думать о войне, – заключил он, – следует отбросить ложную гордость и смириться перед победителем.

Князь побледнел от волнения, закусил губу, но через минуту овладел собой и сказал:

– Пусть будет по-вашему: для блага страны я готов пожертвовать дочерью!

При этих словах он три раза стукнул жезлом об пол в знак того, что заседание закрыто. Все шумно встали со своих мест, не наблюдая при этом обычного чинного спокойствия, предписываемого этикетом.

На широком княжеском дворе кучка бояр столпилась около Георгицы.

– Долго ли будем мы терпеть козни этого волка? – говорили они. – Сегодня он говорит одно, а завтра делает другое, лучше и вправду посадить на престол храброго Тимофея.

Георгица насмешливо покачал головой.

– Тогда мы угодим из пасти волка в пасть медведя, – проговорил он иронически. – Волк грызет нас подчас волчьими зубами, а медведь сразу раздавит всех своею медвежьею лапой: я не знаю, что хуже. Я предложил бы другое, дорогие товарищи, – проговорил он почти шепотом, осторожно озираясь. – Пусть волк с медведем породнятся между собою и мнят себя в безопасности. А мы тем временем потихоньку натравим на них их врагов да и стряхнем с себя обоих.

– А потом что? – осведомился великий вистерник, с недоверием посматривая на своего товарища.

– А потом изберем из среды своей способнейшего; он будет управлять нами разумно на благо страны.

Великий вистерник пытливо посмотрел в глаза своему собеседнику и, обращаясь к остальным боярам, проговорил:

– Сладкие речи, давно мы их слышали, да только власть-то такая сила: кто до нее доберется, тотчас об них и забудет.

Все поняли намек и, двусмысленно улыбаясь, стали расходиться, а Георгица, злобно смотря вслед удалявшемся вистернику, прошептал про себя:

– Попомнишь ты эти сладкие речи, на первом на тебе испробую силу власти.

Через несколько дней Яссы готовились к торжественному приему жениха. Тимош шел один с казаками; по просьбе будущего тестя он оставил татар в Польше. На границе его встретило почетное посольство с двоюродным братом князя Василия во главе.

Тимоша сопровождал Иван Выговский, правая рука гетмана; сам Богдан остался в Чигирине.

Жаркий, знойный день не помешал господарю соблюсти со всей торжественностью обряд встречи. Почти за час до прибытия жениха он уже был за городскими воротами, окруженный необычайным великолепием и пышностью. Конница в богатых золоченых латах и крылатых касках блистала на конях, покрытых роскошною сбруею. Великолепные попоны княжеского и боярских коней переливались на солнце драгоценными украшениями. Разноцветные страусовые перья на шапках, дорогие аграфы, тяжелые пояса, ценностью в целое состояние, бархат, атлас, серебро и золото, все это переносило в какой-то сказочный мир; тысячная толпа, высыпавшая за город встретить жениха, свидетельствовала о популярности его во всей Молдавии и придавала торжеству оттенок чего-то грандиозного, чего-то такого, что невольно заставляло сильнее биться сердце каждого из присутствовавших.

Наконец давно ожидаемый гость показался вдали со своею свитою. Князь Василий слез с коня и пешком, сопровождаемый высшими своими сановниками, пошел к нему навстречу.

Тимош был одет до чрезвычайности просто, в обыкновенном синем казацком кафтане прекрасного тонкого голландского сукна, в широких бархатных шароварах темно-малинового цвета, спускавшихся волнистыми складками на высокие блестящие казацкие сапоги с большими серебряными шпорами. Под мышкой он держал высокую смушковую шапку с бархатным верхом цвета шаровар. Через плечо на ремне висела сабля, подаренная ему султаном Калгой, с драгоценной рукоятью, осыпанной алмазами, изумрудами и рубинами, а за широким поясом из массивных золотых блях висел кинжал затейливой венецианской работы, весь усыпанный дорогими каменьями. Этот простой наряд как-то особенно изящно обрисовывал стройную фигуру молодого казака, а его скромный, немного смущенный вид составлял резкую противоположность с горделивой фигурой посматривавшего на него свысока князя. Приблизившись к господарю, Тимош упал перед ним на колени, но тот милостиво поднял его, поцеловал в лоб и громко проговорил, осматривая его с головы до ног:

– Любезный сын наш! Вижу, что ты закалился в бою, стал таким красавцем и молодцом, что, пожалуй, Локсандра и не узнает тебя.

Похвала будущего тестя застала Тимоша врасплох. Простодушный юноша не ожидал такого ласкового, сердечного приема и еще более смутился. Он почувствовал себя вдруг виноватым перед этим человеком и, несмотря на свои двадцать с лишком лет, вспыхнул, как красная девица. На помощь к нему подоспел находчивый Выговский.

– Наисветлейший князь, – проговорил он, – господарь всей Молдавии, не осуди нас, скромных казаков, если мы не сумеем вполне выразить тебе нашу приязнь, нашу готовность всегда и во всем служить стране твоей. Великий гетман всей Украины шлет тебе свой братский привет и поклон и просит тебя держать в любви сына его Тимофея. Он готов во всякое время помогать тебе против врагов твоих, кто бы они ни были, и просит тебя быть уверенным в его любви к тебе.

Князь молча величественно поклонился, взял Тимоша за руку и подвел его к богато убранному белому коню, покрытому серебряной парчовой попоной. Потом сам сел на коня, пропустил Тимоша вперед, и они торжественно двинулись к воротам, сопровождаемые всей остальной процессией. Сотни колоколов так громко загудели во всех ясских церквах, что заглушали собой шедших во главе процессии трубачей. Толпа единодушно, восторженно кричала:

– Да здравствует Тимош, храбрый воин!

Женщины усыпали дорогу душистыми цветами.

Все улицы были наполнены народом; народ сидел на крышах, на деревьях, на колокольнях. Ни одного вновь избранного князя не встречали с таким триумфом; Василий невольно вспомнил угрозу, брошенную ему в лицо митрополитом, и повторял ее про себя мысленно: «Чернь может посадить на престол храброго воина, а тебя, ненавистного князя, выгнать вон из страны». «Да, это опасный соперник, – думал он, мрачно опустив голову. – Надо поскорее спровадить его в Украину».

На ступенях дворца их встретил митрополит с крестом и святою водою, а сверху из маленького окна высокой башни смотрела Локсандра; сердце ее, как птичка в клетке, забилось при виде мужественного статного воина, несмотря на все препятствия сумевшего завоевать ее себе.

VI

Сговор

На следующий день начался целый ряд торжеств, предшествовавших бракосочетанию. Прежде всего следовало совершить обряд сговора по старинному обычаю. Пан Кутнарский вызвался быть руководителем. Он зашел вечером к Тимошу, чтобы объяснить ему, что должно делать. Его встретил старинный его приятель – пан Доброшевский.

– Мое почтение пану! – с легкой иронией проговорил Кутнарский. – Каково здоровье пана?

– Благодарю пана за ласку! – холодно отвечал Доброшевский. – Живется мне очень хорошо. Пан Тимош – храбрый, благородный воин.

– Радуюсь благоденствию пана! – с еще большей иронией проговорил Кутнарский. – Полагаю, что пан тоже будет одним из печиторов (сватов).

– Кажется, пан Тимош хочет справить сговор по-украински. А впрочем, я доложу пану.

Он провел Кутнарского к Тимошу.

Тимошу, собственно говоря, было все равно, как ни справить обряды, лишь бы поскорее с ними покончить и увезти Локсандру к себе на родину; но упрямые казаки с Золотаренком, Носачем и Пушкарем во главе непременно хотели поддержать казацкую честь. Притом им пришлось вести переговоры с заносчивым паном Кутнарским, не хотевшим, да и не умевшим их уломать. Споры не привели ни к каким результатам; господарь решил в тот же день собрать семейный совет и сообща установить все свадебные обряды. На совещание явились сваты, жених, господарь с женой и еще несколько приближенных из семьи господаря.

Казаки предъявили свои требования: они желали, чтобы были соблюдены не одни только молдавские, но и украинские обряды. Господарю это, видимо, не понравилось.

– У нас ведь никто не знает ни ваших песен, ни ваших плясок, – говорил он, – еще, чего доброго, все перепутают и выйдет не торжество, а посмешище.

За казаков вступилась господарша.

– Отчего же не устроить так, чтобы совершить и наши, и их обряды? Мы поищем старых казачек; они научат наших боярышень украинским песням. Это будет даже весело! А если выйдет в чем-нибудь ошибка, храбрые воины нас не осудят; мы от души желаем угодить им! – весело проговорила она.

– У вас там, может быть, окажется что-нибудь такое, чего нельзя допустить по нашему придворному этикету! – сказал господарь с неудовольствием.

– Нет, Василий! – отвечала господарша. – Я отлично знаю все, что поется и делается на малороссийских свадьбах, песни хорошие, и нетрудно их выучить. Мы с Локсандрой уже целый месяц разучиваем эти песни, и казачки к нам ходят. Локсандра уже и плясать научилась.

Василий сердито сдвинул брови. Он собирался было заметить, что все это делалось за его спиной, без его позволения, но, взглянув на сиявшее лицо Тимоша, удержался. Теперь, когда этот ненавистный зять все-таки навязался ему, не оставалось ничего другого, как угодить строптивому казаку, приручить его и постараться извлечь из него наиболее пользы.

– Хорошо! Я согласен, – проговорил он, – это дело женское, мне все равно. Я только желаю одного: чтобы наш обычай был соблюден во всей чистоте, чтобы никто не мог сказать, что дочь господаря взята насильно, как боевая добыча.

– Это значит, – тихо прошептал Золотаренко Носачу, – мы хотим, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

– А как же мы будем по-вашему объясняться? – спросил Золотаренко, обращаясь к господарю.

– Я могу помочь затруднению, – вмешался Выговский. – Если мне в общих чертах укажут, что говорить, то я не затруднюсь.

– Ну и добре! – заметил Золотаренко. – Ты говори, а мы будем поддакивать.

Затруднения, таким образом, были устранены.

На другой день с самого раннего утра все засуетились, шумели, толкались. Весь женский персонал, начиная с княгини и кончая последней рабыней, проникся торжественностью минуты. И немудрено! Предстояло так разодеть княжну к сговору, чтобы она оказалась краше всех; надо было поразить и жениха, и сватов. Несколько самых знатных боярынь и боярышень были назначены к господарше и к княжне; они торжественно разбирали гардероб ее и обсуждали ее наряд до малейшей подробности. Локсандра только из приличия стояла тут же. Она совершенно равнодушно смотрела на богатую парчу, яркий шелк и драгоценные каменья. Если бы спросили ее мнения, она всего бы охотнее оделась в малороссийскую плахту и запаску с причудливым шитьем, подарок жениха, торжественно ей переданный утром паном Доброшевским. Но ее мнения не спрашивали, так как придворный этикет требовал особого великолепия; Локсандра покорно подчинилась ему, утешая себя мыслью, что покажется своему жениху в украинской одежде потом, когда будут исполнены все эти скучные церемонии.

Часа за два до назначенного времени в большом зале замка собралась вся знать; бояре и боярыни разместились на указанных им местах. Как только прибыли сваты, князь и княгиня вышли из внутренних покоев в сопровождении почетной свиты.

Роскошь и великолепие царили повсюду. Одежды князя и княгини горели алмазами, боярыни щеголяли одна перед другою богатым шитьем, дорогими шелками, парчой, бархатом и драгоценными уборами.

Наконец в залу торжественно ввели печиторов. В качестве старосты выступал пан Выговский в богатом кунтуше, опоясанном драгоценным поясом, с дорогою цепью на шее. Он подвигался вперед медленно, плавно, мягко, с полным сознанием собственного достоинства, нисколько, по-видимому, не смущаясь многочисленностью собрания. Совершенную с ним противоположность составляли остальные сваты. Их дюжие, коренастые фигуры с длинными чубами, черные, загорелые лица и простой наряд запорожцев, а главное, огромные неуклюжие сапоги, работы сечевого мастера, невольно обращали на себя внимание всех присутствовавших. Казаки чувствовали себя неловко, не знали, куда девать руки, на кого смотреть.

Подойдя к князю, Выговский начал свою речь плавно, красноречиво, со всеми нужными оттенками; по зале пронесся шепот одобрения.

Он говорил:

– Светлейший князь, высокопрославленный господарь! Мы охотились с господином нашим, храбрым паном Тимофеем, сыном знаменитого гетмана всея Украины, Богдана Хмельницкого, и забрели в твою землю, обильную медом и млеком. Заманила нас сюда еленица стыдливая, боязливая, заманила и скрылась в доме твоем. Мы пришли по следам ее, утомились, догоняя ее, и просим тебя отдать ее нам или указать, куда она убежала.

Выговский отвесил при этом низкий поклон и, опершись на рукоять сабли, стал ожидать ответа.

– Не знаю, не знаю! – покачивая отрицательно головою, отвечал князь. – Не скрывалась такая дичина в доме моем; не сбились ли славные охотники в следах, не скрылась ли ваша еленица по соседству?

– Нет, светлейший князь! – с легкой усмешкой настаивал староста. – Еленица у тебя в доме, наши гончие хорошо разнюхали ее след.

Князь дал знак рукой. Отворилась дверь. Две боярыни ввели старую грязную цыганку в заплатанных рубищах, с босыми ногами.

– Тьфу! Видьму какую подобрали! – не вытерпел Золотаренко и сплюнул. – Вот так сговор! Бис их возьми.

Он вообще чувствовал себя не в духе. Пан Выговский обернулся и строго посмотрел на него.

– Ничего, пане; я так, про себя! Бреши себе дальше, – пробормотал казак.

– Вот вам еленица, добрые охотники! Не за нею ли вы гнались?

– Нет, великий властитель! – с трудом удерживая улыбку, отвечал Выговский. – За такою дичью наш господин не погнался бы. Та еленица была златорогая, златошерстая, у нее сокольи очи, жемчужные зубы, губы румянее вишен, тело как у львицы, грудь гусиная, шея лебединая, персты нежнее воска, взор яснее солнца и месяца.

– Никогда такой дичины мы не видывали, – отвечала господарша. – Ваши гончие ошиблись, дорогие охотники.

– Хорошо! – с угрожающим жестом проговорил тогда староста, грозно выпрямившись и обнажая саблю. – Если гончие наши ошиблись, так не ошибется наше оружие. С обнаженным мечом обойдем мы дом твой, и горе тебе, господарь, если ты скрыл еленицу!

– Вот так добре! – проговорил Золотаренко и, следуя примеру Выговского, обнажил оружие. – То по нашему звычаю! Где язык не помогает, там шаблюка научит.

– Не гневитесь, храбрые охотники! – вставая и отвешивая старосте поклон, сказали князь и княгиня. – Есть еще у нас еленица пугливая, стыдливая.

При этих словах отворилась другая дверь, и две боярыни торжественно ввели Локсандру. Казаки не могли скрыть своего восторга.

– Вот-то гарная дивчина! – проговорили они.

– Жаль, что только много на ней напутано, – заметил Носач, – и не разглядеть, какая она есть.

На княжне были навешены всевозможные ожерелья, нитки алмазов и жемчугов, на руках красовалось множество колец, браслетов, даже на сапожках были намотаны нити драгоценных камней.

– Вот она, наша давно желанная еленица! – сказал Выговский, преклоняя колена перед княжною.

Он встал, медленно подошел ко входной двери, отворил ее, взял за руку ожидавшего за дверью Тимоша и подвел его к невесте.

Локсандра задрожала от волнения, не смела поднять глаз и действительно походила на загнанную еленицу. Ей было и страшно, и весело, и грустно: казалось, что это сон, не верилось, что подле нее стоит Тимош, тот Тимош, которым она грезила и во сне и наяву.

Вслед за женихом вошел митрополит в полном облачении в сопровождении протодиакона, несшего на богатом блюде обручальные кольца.

Молодых людей обручили при громком звоне колоколов, а господарша торжественно повязала всех сватов богатыми шелковыми ручниками с прекрасным разноцветным шитьем. Тимошу же она перевязала правый рукав красивым шелковым платком с цветной каймой.

Тимош думал, что их теперь посадят под образа, как это делалось на Украине, и втайне тешил себя приятной близостью с любимой девушкой, но не тут-то было!

Боярыни подхватили княжну и увлекли ее во внутренние покои, к великой досаде жениха.

Господарь торжественно подошел к Тимошу, взял его за руку и с низким поклоном просил не побрезговать откушать его хлеба-соли.

Все двинулись в просторную столовую. Стены были украшены звериными головами и чучелами птиц; на широких массивных дубовых столах было наставлено все, чего только можно было пожелать.

Роскошные яства, прекрасные вина до некоторой степени примирили казаков с празднеством; горелку же вполне заменило зеленое котнарское, густое, как масло, и жгучее, как раскаленное железо. Душистые соты и всевозможные плоды закончили обед. Яблоки показались казакам слишком мелкими и недостаточно сочными, груши были крепки, а сливы хоть и крупны, да водянисты.

– Ишь, вражьи дети, – ворчал Золотаренко, – не умеют и плодов вырастить. Земля такая благословенная, а садов нема.

– Подожди, – лукаво подмигнув, заметил Пушкарь. – Как посадим мы сюда нашего молодого батька, так не то будет. Он их всему научит.

– Бреши, да не забрехивайся! – многозначительно ответил Золотаренко, искоса посматривая на Георгицу, сидевшего с ним рядом.

Но Георгице было не до них! Он весь ушел в созерцание того, что происходило напротив, где сидели Тимош, господарша и князь.

Тимош, разгоряченный вином, уверял князя в готовности всегда стоять за него и за его интересы.

– Не бойся, князь, – говорил он. – Теперь нам с тобою не страшны никакие враги. Мы с отцом отстоим тебя от всякого недруга. Не страшен нам ни Ракоций, ни Бассарба, всех их заставим плясать по нашей дудке. Понадобится Порту купить, и ее купим, денег у нас на это хватит.

Георгица многозначительно переглянулся с женой, сидевшей наискось по другую сторону стола – Василий старался успокоить расходившегося зятя.

– Мы с тобою еще поговорим об этом! – заметил он вполголоса и положил на стол расшитый утиральник, поданный ему одним из пажей.

Великий постельник, ожидавший этого знака, стукнул об пол серебряным жезлом, и все встали из-за стола.

Господарь раскланялся с казаками, так как вечером предстоял обряд расплетания косы, нечто вроде девичника, на котором жених отсутствует.

Господарша приготовила падчерице приятный сюрприз: она где-то раздобыла старого деда-кобзаря. Он весь вечер распевал украинские думы, а под конец пустился отплясывать гопака не хуже молодого парубка, к великому удовольствию боярынь и боярышень.

Девичник вышел скорее веселый, чем грустный. Даже господарша тряхнула стариной и прошлась в плавном восточном танце, позвякивая браслетами и ожерельями.

Свадьбу назначили через два дня на тридцать первое августа, а через неделю молодые должны были уехать в Украину. Это было отчасти против обычая, так как обыкновенно после сговора следовало пировать еще неделю. Но ввиду поспешности некоторые обряды соединили с девичником, так что не было обычных «просевален», когда женщины просевают муку для свадьбы.

VII

Свадьба

В день венчания Тимош с утра устроил прощание со своими дружками и свадебными боярами, одарил их всех кого саблей, кого конем, кого кафтаном и собрался с ними в путь верхом на статных конях задолго до часа, назначенного для брачной церемонии. Не доезжая дворца, свадебная свита разделилась на две группы; одна из них, во главе с Выговским, поскакала вперед, чтобы уведомить о прибытии жениха.

Толпы народа стояли на улицах и смотрели на всю церемонию.

Жениховы вестники знали заранее, что на дороге их стерегут невестины бояре, и, чтобы поддержать честь жениха, они гнали своих степных скакунов изо всей силы, стараясь ускользнуть от мнимого неприятеля. На одном из поворотов, действительно, несколько молодых людей на прекрасных молдавских конях пустились за ними вдогонку, стараясь перерезать им путь. Если бы это им удалось, то жениховы послы считались бы побежденными, – их ввели бы во дворец с триумфом, как пленных. Но казацких коней не так-то легко было догнать; несколько раз преследующие почти уже настигали казаков, но те вертелись как вьюны и, сделав несколько кругов, опять улетали вперед. Только один пан Доброшевский не поспевал за остальными; на одном из крутых поворотов лошадь его споткнулась, и через минуту он уже был в плену.

Остальные же дружки, достигнув замка, соскочили с коней и, при громких одобрительных криках толпы, вступили во дворец.

– Что нужно храбрым воинам? – спросил господарь, ожидавший уже их на верхней площадке широкой каменной лестницы.

– Повелитель наш послал объявить войну замку. Сейчас он и сам прибудет сюда с войском, – отвечал Выговский.

– Будем ожидать вашего повелителя, – проговорил князь и, заметив пленника, прибавил: – идите к господину вашему, а этого мы оставим у себя заложником.

Послы вернулись навстречу жениху, а пана Доброшевского заставили выпить выкупную чарку порядочных размеров.

Жениха встретили пушечной пальбой и колокольным звоном, а господарша торжественно приняла из рук дружек украинский каравай, украшенный замысловатыми сахарными фигурами. Казаков тотчас отвели на арену, приготовленную для ристания. На широком княжеском дворе собралась вся знать, размещенная по чинам; на возвышенном княжеском месте сидела господарша в порфире и короне, а подле нее помещалась невеста с распущенными волосами и душистым венком из белых цветов на голове. Ей предстояло раздавать победителям награды, состоявшие из кусков дорогой шелковой материи и сукна, лежавших перед княжной на большом серебряном подносе. Тимоша тоже посадили на княжеское место рядом с Локсандрой. Князь занимал в этот день второе место после жениха, дружки же, с перевязанными на груди накрест ручниками, поместились сзади невесты. С другой стороны Тимоша села светилка, роль ее за неимением родной сестры исполняла двоюродная сестра Локсандры. В угоду жениху и невеста, и господарша, и приближенные боярыни и боярышни – все были в малороссийских костюмах.

Тимош подал знак, и началось ристание. После двухчасового состязания, скачек взапуски, через барьер, через ров победителями остались двое: княжеский племянник и отважный казак, начальник украинских левенцов, Грыцько. Коней их торжественно украсили венками из душистых цветов, а из рук невесты они получили награду, причем Грыцько обвязал полученный кусок драгоценной шелковой материи в виде пояса. Вечером предстоял пир, поэтому к вечерне зазвонили двумя часами ранее. Невесту стали собирать к венцу; поезжане же и гости собрались перед дворцом и расположились в известном порядке, предписанном церемониалом. Свадебная процессия отличалась особым великолепием и пышностью. Новые, только что сшитые, одежды скороходов блестели серебром и золотом, высокие шапки их наподобие опрокинутых стаканов были украшены княжескими гербами, рельефно выдававшимися на золотом фоне. Великий конюший с двумя помощниками держал прекрасных белых арабских коней в поводу: узды их были усыпаны драгоценными каменьями, попоны расшиты золотом и серебром. Кони эти предназначались жениху и невесте. Позади их второй конюший со своими помощниками держал тоже богато украшенных коней для господаря и господарши. Затем следовала знатнейшая свита из перворазрядных бояр и боярынь. К ним присоединились по выходе из дворца дружки и родственницы невесты. Светилка ехала с невестой рядом, торжественно держа саблю с прикрепленной к ней зажженной восковой свечой. Остальные приближенные боярышни были по-малороссийски с венками на головах; они окружали светилку.

Перед отъездом в церковь господарь и господарша благословили жениха и невесту образом и хлебом, после чего молодые три раза поклонились им в ноги, приложились к образам и поцеловали руки отцу и матери.

Громкая музыка сопровождала шествие в собор; звуки труб заглушали даже крики толпы, восторженно встречавшей и провожавшей жениха и невесту пожеланиями всех благ.

Посреди церкви был разостлан ковер с рассыпанными на нем червонцами. Сват и сваха с двумя толстыми свечами в руках ввели жениха и невесту и поставили жениха по правую, а невесту по левую сторону ковра. Светилка встала подле невесты, а позади невесты расположились две старшие дружки; они должны были держать венец.

Раздалось торжественное пение, как только жених и невеста показались на пороге церкви. Во время бракосочетания родственники невесты осыпали всех присутствовавших мелкими деньгами, орехами и сухим хмелем. Священник читал обычные молитвы при венчании, три раза обручил их кольцами, три раза в венцах обвел их вокруг аналоя и в конце дал им три раза вкусить хлеба, намазанного медом. Невесте завесили лицо тонким шелковым красным платком, прикрепленным к двум стрелам.

На возвратном пути девушки и женщины, окружавшие новобрачных, бросали им под ноги букеты и венки из цветов. Весь путь и все залы во дворце были усыпаны розмарином и украшены пышными пестрыми гирляндами цветов. В меньшем аудиенц-зале гостей ожидал богатый пир. Жених с невестой, князь и княгиня, все приближенные и родные заняли назначенные им места, кроме тех бояр, которые должны были служить за столом. При звуке труб и литавр стольничьи под предводительством ватавы внесли кушанья и передали их великому стольнику; он поставил их перед новобрачными и встал на свое место за стулом князя. Все встали, митрополит прочел молитву, благословил яства, а старший медельничар принес воду для омовения рук.

Громкий пушечный залп возвестил городу, что новобрачные сели за трапезу, а с высоких хор зала раздалась турецкая музыка. Великий пагарник взял сосуд с вином, налил его в кубок, стоявший перед князем, и с поклоном отошел на свое место, помощники же его налили вино остальным гостям. Митрополит, за ним все духовенство и все бояре встали в ожидании, когда князь окреденцует вино, то есть отопьет первый глоток, но князь предоставил эту честь жениху, первый поклонился ему в пояс, а за ним и все гости. После этого все сели и принялись за обед; женщины, соблюдая этикет, едва заметно клали себе в рот маленькие кусочки, делая вид, что они не едят, а только пробуют; перед монашествующими духовными лицами стояли только рыбные и молочные блюда. Мужчины не заставляли себя просить, они быстро истребляли и дичь, и жареных быков, и баранов.

После первого блюда князь встал и провозгласил тост за своего храброго зятя Тимофея.

Громкое «да здравствует!» огласило своды зала. Тимош встал и, выпив свой кубок, велел налить себе второй. Он провозгласил тост за любезного тестя своего, причем, выпив кубок до дна, сильно стукнул им по столу и громко прибавил:

– Да будет между нами мир и согласие! Я готов исполнить все твои желания, а как поделим мы с тобою Волошину и Молдавию, так обоим нам места хватит, не из-за чего будет и ссориться.

Между боярами произошло легкое замешательство. Тимош же протянул свой кубок к стоявшему за ним пагарнику и провозгласил третий тост: за процветание Молдавии и Валахии, скрепленных дружеским союзом.

Василий с неудовольствием сдвинул брови и сердито взглянул на зятя, а великий логофет заметил вполголоса, что Валахией нельзя распоряжаться по произволу, так как она находится в зависимости от Турции.

– Что за беда? – самонадеянно отвечал Тимош. – Мы получим и турецкое согласие, так как турки наши приятели. Султан Калга имеет связи в Константинополе, а он мой побратим, все для меня сделает.

Князь не знал, как прекратить этот неприятный для него разговор. На его счастье, после третьего тоста началась смена первых чинов: великий меченосец, великий стольник, великий пагарник и великий медельничар получили жалованные им с княжеского стола блюда и ушли кушать в соседний зал, где им был накрыт особый стол; вторые же чины заняли их места и подали вторую смену яств.

Провозглашены были тосты за новобрачную, за господаршу, за благоденствие новобрачных. Вино лилось рекой, шумные разговоры несколько раз прерывались пушечными залпами. Наконец испили и три великие братины вина: первую за Божью милость и милосердие, вторую за благоденствие императора, и третью предложил митрополит за здравие новобрачных и князя.

При этом все встали. Митрополит осенил князя крестным знамением и благословил его. Грянула музыка, раздался пушечный залп. Митрополит взял тяжелый серебряный кубок и, едва держа его в руках, поднес к устам. Бояре, выпив свои кубки, по двое, поддерживаемые великим постельничим, подходили к князю, целовали его руку и потом снова занимали свои места.

Пир длился долго; наконец великий медельничар принес свечи, и все встали из-за стола, чтобы перейти в большой зал, где начались песни и пляски.

Остатки кушаньев расхватала княжеская прислуга; каждый старался хоть чем-нибудь полакомиться с княжеского стола. Великому ключарю стоило немало хлопот собрать всю серебряную посуду, оказавшуюся во всех углах столовой, куда ее занесла челядь.

В большом зале сперва пелась молдавская хора; девушки и юноши, схватясь руками, образовали круг и переходили мерно в такт справа налево, причудливо извиваясь, то сходясь, то расходясь. Жених со своими дружками тоже был в кругу и не отходил от невесты. За хорой следовал данч, все взялись за руки, образуя длинную вереницу и плавно покачиваясь, свиваясь и развиваясь, описывали разнообразные обороты, круги, полукруги. Наконец великий постельник установил мужчин и женщин отдельно в два длинные ряда, принесли два пестрых жезла с расшитыми платками на концах, выбрали двух старых бояр; они должны были вести свадебный танец. Жених и невеста занимали третьи места; на втором месте мужского ряда стоял свадебный маршал, на втором месте женского – первая сваха. Сперва оба ряда двигались тихо, медленно, обращаясь один ряд к другому то лицом, то спиной, потом движения стали все ускоряться, ряды завивались в виде треугольника, четырехугольника, овала, наконец оба ряда переплелись, и так как все боярыни и бояре стали по чину, то жены очутились около своих мужей, а боярышни стояли рядом с молодыми людьми одинакового с ними общественного положения. Боярышни пели малороссийские песни, а казаки пустились плясать, припевая: «А кто любит гарбуз, гарбуз, а я люблю дыньку...» Потом стали плясать «журавля...» Улучив удобную минуту, князь Василий отвел зятя в сторону и сказал ему:

– Я очень рад видеть в тебе такого храброго воина, но ты должен быть осторожнее и таить свои замыслы до поры до времени.

– Да ведь я говорил в своем кругу, – отвечал Тимош.

– Это у вас, казаков, есть свой круг, и каждый стоит за своего батька, а у меня никакого круга нет, есть одни только враги; они при всяком удобном случае готовы свергнуть меня с престола, натравить на меня моих недругов.

– Так я ж того не знал, – отвечал Тимош смущенно, – вперед буду умнее.

Георгица в другом углу зала тихо разговаривал с несколькими боярами:

– Вы увидите, что этот молодой медведь сдержит свое обещание. Если мы не примем мер, он оседлает нас хуже Лупула; за него войско и народ. Слышали вы, какие единодушные клики встречали его при въезде? Так не встречали ни одного владетельного князя. Толпа всегда готова преклоняться перед победителем.

– Что ж тут дурного? – проговорил великий вистерник, лукаво посматривая на оратора. – И какое нам-то дело до того, что этот храбрый воин завладеет Валахией? Это может волновать лишь тех, у кого там есть родственные связи, кто сам на что-нибудь рассчитывает, а мы – коренные молдаване; валахи никогда не были нашими друзьями: уж мы-то не будем их защищать.

При намеке на его родство с валашским правительством Бурдуц закусил губу и проговорил:

– Ошибаетесь, и мы не останемся в стороне, нас заставят сражаться за валашский престол.

– Заставят или не заставят, – возразил вистерник, – лучше променять ястреба на сокола, чем на ворону.

Бурдуц побледнел от злости, а бояре рассмеялись и замолчали, увидев приближавшегося князя.

Через несколько минут Георгица подошел к жене, шепнул: «мне надо с тобою переговорить», и прошел с ней в соседнюю небольшую комнату.

– Ты слышала, – сказал он ей, – что говорил за столом степной жених? Надо дать знать и в Валахию, и седмиградскому князю: пришла пора нам действовать; нельзя медлить, иначе не сносить нам наших голов.

Домна Георгица одобрительно кивнула головой.

– Я давно тебе говорила, что пора действовать, только не упусти валашского трона из рук, он сам тебе дается.

– Молчи, бога ради! – проговорил он жене. – Не так-то легко мне дается власть, – продолжал он шепотом. – Враги мои мешают мне на каждом шагу.

– А ты заранее избавься от них, – отвечала она тоже вполголоса. – Ты в силе, господарь тебя слушает, очисти себе путь.

Лицо ее приняло хищническое неприятное выражение, даже муж ее посмотрел на нее со страхом.

– Я не Радул, – тихо проговорил он.

– Нельзя достигнуть власти, не перешагнув через трупы.

Георгица быстро взглянул на нее, и ему показалось, что она читает в его душе.

Следствием этого разговора было то, что великий вистерник и еще несколько бояр попали в опалу князя, судились – вистерник за мнимую растрату казенных сумм, остальные тоже по доносу разных подставных лиц; хотя и не было открыто никаких явных доказательств их виновности, они были лишены занимаемых ими должностей и удалены от двора. При этом дальновидный Бурдуц позаботился, чтобы на их места были назначены его клиенты.

VIII

Счастию конец

Время приближалось к Пасхе. На Суботовском хуторе все были заняты хозяйственными приготовлениями. Гетман любил проводить Пасху окруженный всеми членами семьи. К нему приехали обе его замужние дочери, им отвели особый флигель. Женщины готовили пасхи, красили яйца, жарили и фаршировали домашнюю птицу, словом, снаряжали все, чем полагается украшать роскошный стол на Светлый праздник. Высокая, бойкая, статная казачка покрикивала на работниц и весело пересмеивалась с окружавшими ее молодыми женщинами. Это была сама пани гетманша, третья жена Богдана.

На большой дороге показался всадник, скакавший во всю прыть на лихом татарском бакемате. Пани Ганна заслонила глаза рукой от лучей яркого весеннего солнца и, осторожно переступая в своих великолепных черевиках через лужи, вышла за ворота, чтобы посмотреть, кто это едет.

– Да это Тимош! – с удивлением проговорила она. – Что это он прискакал, он хотел еще день пробыть в Чигирине.

Тимош подъехал к воротам, ловко соскочил с коня, взял его под уздцы и, кивнув мачехе на ходу, бросил повод подскочившему работнику.

– Где отец? – спросил он у толпившихся в дверях женщин.

– Пан гетман отдыхает, – отвечали ему.

– А Локсандра?

– Она тоже прилегла отдохнуть, – отвечала гетманша. – Ей сегодня целый день нездоровится.

Тимош нерешительно остановился на пороге, соображая, куда ему сперва идти, к отцу или к жене. Наконец круто повернулся и сказал Ганне:

– Мне надо видеть батька; в добром он расположении духа или в дурном?

Пани Ганна усмехнулась и показала ряд белых, блестящих зубов.

– Когда он нынче бывает в добром? – отвечала она. – Нам всем от него попадает.

– Лиха беда! – проговорил Тимош. – Ну да что делать, надо мне его все-таки увидеть.

Ганна опять засмеялась.

– Тебе-то ничего, – проговорила она, – ты с ним, что хочешь, то и делаешь.

Повернувшись на каблуках, пани Ганна пошла в кухню.

В кучке женщин стояла теперь и Локсандра, только что сошедшая вниз из своей светелки.

Она настояла на своем, захотела испечь хоть одну бабу для Тимоша. Невестки обещали научить ее, как замесить тесто. И вот, при общем смехе и веселье, Локсандра только что засучила рукава, готовясь приняться за это важное дело.

В эту минуту появилась на пороге пани гетманша и невольно смутила Локсандру своей лукавой усмешкой. Она выпустила из рук взятое яйцо, и оно громко шлепнулось на пол.

– Вот так яичница! – засмеялась гетманша.

Локсандра засмеялась вместе с другими и собиралась опять приняться за дело, но Ганна подошла к ней.

– Хочешь, я тебе хорошую новость скажу? – проговорила она.

Локсандра взглянула на ее лицо, вскрикнула и проговорила:

– Тимош приехал? Что ж вы мне не сказали?

Она побежала к нему навстречу, но гетманша остановила ее.

– Он теперь у батька; о делах с ним говорит.

Локсандра вернулась к столу и принялась за опару, но далеко не с таким увлечением, как прежде.

В соседней горнице две работницы накрыли на стол, и через полчаса вся семья собралась к обеду. Тимош крепко обнял Локсандру, она взглянула ему в лицо и тревожно спросила:

– Что с тобою? Ты нездоров?

Тимош смущенно опустил глаза.

– Так, ничего! – отвечал он. – Устал с дороги.

У Богдана был тоже крайне озабоченный, суровый вид.

– К тебе сестра твоя едет, – проговорил Тимош, садясь подле Локсандры.

Локсандра выронила ложку из рук. С тех пор как она была замужем, княгиня Радзивилл не только ни разу не удостоила ее своим посещением, но даже не порадовала ни одной строчкой приветствия. Она, очевидно, не хотела ее знать; вот почему известие о ее приезде так взволновало Локсандру. К чувству неожиданной радости примешивалось какое-то смутное чувство опасения. Локсандра сама не могла дать себе отчета, чего она боялась. Она понимала только одно, что сестра едет недаром, что приезд ее связан с чем-то еще, что от нее скрывают.

– Как же мы примем такую важную гостью? – спросила гетманша. – С нею челяди наедет немало, куда мы их денем?

– Она едет совсем одна, – лаконически проговорил Тимош.

Локсандра испуганно взглянула на него.

– Одна? – переспросила она.

Внезапно подчиняясь какой-то блеснувшей у нее мысли, она быстро прибавила:

– А об отце ты ничего не слышал?

Тимош совсем смешался и с минуту не знал, что ей ответить. Он закашлялся, подергал себя за ус и как-то в сторону пробормотал:

– Не знаю! Я не спрашивал.

Находчивая Ганна сумела замять разговор, хотя и ее мучило любопытство, что такое скрывают от Локсандры. Она стала рассказывать Тимошу все, что делалось в его отсутствии, и этим вывела его из неловкого положения.

Когда женщины после обеда ушли, оставляя мужчин, по обычаю, допивать свое пиво, Богдан сердито отодвинул от себя кружку и, топнув ногой, проговорил:

– Вот так шкода! Навязал ты мне, сынку, жернов на шею.

– Что такое? – осведомился Выговский.

– Да вот, сын меня тестем подарил, – с сердцем проговорил гетман. – Не умеет сам усидеть на престоле, подавай ему войско, а откуда я его возьму? У меня у самого теперь поляки на шее я сидят. Другой-то зятек, светлейший князь, палец о палец не ударит. А казак прост, вали все на казака!

Тимош угрюмо слушал отца, не смея ему перечить; Выговский пытливо переводил глаза с одного на другого, заранее соображая, каковы должны быть замыслы у гетмана.

– И к чему эта недотрога княгиня сюда едет? – прибавил Богдан.

– Она хочет тебя просить, татко, чтобы ты помог господарю.

– Да ты ее самое видел?

– Нет, я видел пана Загоровского. Князь Радзивилл думает послать его к тебе для переговоров. Он хочет мирить тебя с панами.

Богдан покусывал ус.

– Опомнились! – проговорил он. – Забыл его светлость, как хотел меня извести заморским зельем: теперь другую песню поет. Эх, Тимош! Кабы не ты, я бы показал этим князьям, что значит гетман казацкий. Да и ее тоже жалко, – прибавил он, кивнув головой в ту сторону, куда ушли женщины. – Ну, поживем – увидим, – закончил он, вставая и залпом опоражнивая кружку.

На следующий день приехала княгиня Радзивилл; она была одна с служанкой и гайдуком, старалась держаться просто, по-родственному, хотя это, видимо, стоило ей большого труда. Ее встретили с великим почетом. Гетман вышел к княгине свежий, бодрый, сияющий, со всею любезностью и предупредительностью знатного пана, умеющего себя держать в хорошем обществе.

Княгиня Радзивилл ожидала встретить совсем иное. По рассказам мужа, она составила о нем понятие как о грубом неотесанном казаке, а увидела перед собой образованного, неглупого человека, обладающего неистощимым запасом остроумия, перемешанного с беспечной веселостью. После первых приветствий все сели в большой столовой «суботовского замка», как в шутку называл его гетман, и пани гетманша предложила гостье откушать их хлеба-соли.

На столе появились всевозможные постные яства: уха, рыба отварная с грибами, взвар.

– Пан гетман, конечно, знает, зачем я к нему приехала, – проговорила она, не замечая знаков, делаемых ей Тимошем. – Я приехала в качестве просительницы и хочу надеяться, что он не откажет в своих милостях.

Услыхав это, Локсандра, сидевшая подле сестры, побледнела, задрожала и быстро схватила сестру за руку.

– Говори скорее! Отец... отец? – спрашивала она прерывающимся голосом.

Вдруг она почувствовала, что силы ей изменяют, слабо вскрикнула и упала на руки сестры.

Произошло всеобщее смятение. Локсандру отнесли в ее комнату; княгиня с Тимошем остались при ней.

– Разве она ничего не знала? – спросила княгиня.

– Мы скрывали от нее, – отвечал Тимош.

– Что делать? – со вздохом отвечала княгиня. – Рано или поздно она все-таки должна это узнать... А что пан гетман? Согласен ли он помогать отцу?

– Я думаю, что все устроится к лучшему, – отвечал Тимош уклончиво. – Пани княгиня сама переговорит с отцом...

В эту минуту Локсандра открыла глаза, молча взглянула на обоих и слабым голосом проговорила:

– Не скрывайте от меня ничего, мне хуже ничего не знать.

Княгиня в нескольких словах передала, в чем дело.

Матфей Бассарба в союзе с Ракочием подступили к Яссам в самое Вербное воскресенье, когда никто не чуял беды; господарь едва успел бежать со всей семьей в Польшу, в Каменец, к молодому Потоцкому, которого он спас из татарской неволи. Носится слух, что Бассарба посадил в Яссах Георгицу; но наверное никто ничего не знает.

Услышав это, Локсандра села на кровати и проговорила:

– Я так и думала, так и знала. Как только мне сказали, что ты сюда едешь, сердце мне подсказало, что с отцом случилось что-нибудь дурное. Ты бы ведь иначе не вспомнила обо мне, – с горечью прибавила она.

Княгиня смущенно опустила глаза под пытливым взором сестры.

– Я постоянно думала о тебе, но муж мой не позволил бы мне видеться с тобою! Теперь все это изменилось, – прибавила она. – Януш надеется расположить сейм в пользу гетмана, и если ему удастся примирить вас с поляками, нам ничто не будет мешать видеться. Особенно если пан Тимош возвратит престол нашему отцу.

Локсандра встрепенулась.

– Зачем же Тимошу идти в Молдавию? Гетман может послать туда своих полковников...

– Ты сама не знаешь, что говоришь, – с досадой возразила княгиня. – Разве может быть удача, если не Тимош поведет войско? Его имя гремит по всей Молдавии, а для волохов оно страшнее меча.

Локсандра сама это понимала; но расстаться с мужем теперь, в самые счастливые минуты, знать, что он опять подвергается опасности, что его могут убить, взять в плен, казалось ей слишком тяжелым испытанием. Она тяжело вздохнула и опустила голову; в эту минуту ей хотелось, чтоб слава Тимоша не гремела так далеко и чтобы волохи поменьше его боялись.

Тимош подошел к ней и нежно ее обнял.

– Полно, голубка моя! Не печалься!.. Я живо прогоню волохов и этого толстого лжеца, усевшегося на престоле, верну твоему отцу господарство, мы разгромим Валахию, и я положу к твоим ногам княжескую корону.

Локсандра слабо улыбнулась.

– Дай Бог, чтобы все это так случилось! – проговорила она. – Что-то сердце у меня ноет; как подумаю я, что ты снова пойдешь на войну, так бы и не пустила тебя.

– Уж вышла за казака, так и привыкай видеть мужа раз в год, – сказал Тимош, смеясь. Локсандра это хорошо знала, и все-таки ей было невыносимо тяжело, так тяжело, что она всю ночь не могла сомкнуть глаз.

Княгиня пробыла несколько дней в Суботове и лучше всякого искусного дипломата сумела устроить дело, для которого приехала.

Тотчас после Пасхи Тимош выступил в Молдавию с наказным атаманом Федоренком и с двенадцатитысячным войском, состоявшим из казаков, татар и карпатских горцев.

IX

Гнев Божий

В Яссах было весело и шумно. Господарь праздновал свое вторичное вступление на престол целым рядом торжеств. Он не жалел на этот раз казны, устраивал народные пиры, ристалища, турниры и везде присутствовал сам с господаршей и Тимошем. Торжество и веселье заглушали вопли тех, чьи родственники и друзья покончили жизнь на плахе, а таких было немало. Толпы придворных поредели; они порядком поочистились от врагов господаря, уступив место новым, более надежным боярам.

– Вот как по-нашему, по-казацки, – хвастал Тимош, – пришел, победил, даже и не видевши хорошенько кого.

– Пан Тимош в этом превзошел самого Цезаря, – вставил не без яда Кутнарский.

– Что ж? То Цезарь, а то я! – заносчиво проговорил Тимош, сдвинув брови и сердито поглядывая на пана.

Он его сильно недолюбливал. Вслед за целым рядом празднеств грозное войско казацкое двинулось на Валахию и с огнем и мечом прошло по всей стране. Никому не было пощады; не останавливались ни перед чем, избивали всех: мужчин, женщин и детей.

Вся Валахия заволновалась. Передовые войска волохов были разбиты; наконец сам Матфей решился выступить во главе своего войска и двинулся навстречу ужасному врагу, получив помощь от Ракочия, под начальством знаменитого полководца Януша Кимени. Враги встретились на берегах реки Яковицы у местечка Финта. Матфей окопался, старался укрепить свой лагерь, казаки тоже образовали свой обычный четырехугольник. Священники в полном облачении ходили по валашскому лагерю и служили молебны. Сам князь исповедовался и приобщился Святых Тайн; он гордо сидел на коне; объезжая войско, он ободрял своих воинов, пришедших в ужас при виде чуть не втрое превосходившей их силы казаков.

– Не бойтесь! – говорил он им. – Надейтесь на Бога! Поддержите свою честь. Нужды нет, что войско врага превышает нас в численности; сила не в количестве, а в качестве. Мужайтесь же, храбрые воины! Бог нам поможет!

В казацком лагере Тимофей торопил всех к наступлению; ему не сиделось на месте, хотелось скорее кинуться в битву, скорее сразиться с врагом. Легкие передовые казацкие и татарские отряды бросились на валашский лагерь, но получили дружный отпор. Сам валашский князь, в сопровождении своей почетной стражи, кинулся вперед с обнаженным мечом, поражая неприятеля. Вдруг он зашатался в седле и, наверное, упал бы с коня, если бы его не поддержали.

– Ваша светлость, вы рискуете собою, – говорили ему толпившиеся около него бояре.

– Князь должен подавать пример, – проговорил он, пришпорил лошадь и помчался вперед.

– Боже мой! – вскрикнул кто-то из бояр. – У князя вся нога в крови!

Действительно, князь получил рану под самое колено; но, несмотря на жгучую боль, он, не обращая ни на что внимания, скакал вперед. Почти силою бояре заставили его сделать перевязку. Как только она была окончена, Матфей снова вскочил в седло.

Битва длилась до вечера с переменным счастьем. Груды тел покрывали поле битвы, а воюющие все не унимались, все с большим ожесточением кидались друг на друга. Казаки понемногу стали одолевать; к ужасу своему князь увидел, что передние ряды смешались, а задние стали медленно отступать к реке. Он поднял руки к небу и воскликнул:

– Боже милосердый! Сжалься над моим войском! Не дай ему погибнуть, ниспошли нам чудесное спасение.

В ту же минуту из-за гор поднялась грозная черная туча и застлала все небо. Не слышно было ни грома, ни молнии, а туча росла, чернела и, что всего страннее, она скользнула мимо валашского лагеря, задев его только одним боком, между тем как над казаками обрушилась неожиданным ужасным ливнем. Это было так называемое крушение облака, явление обыкновенное в горах, но волохам, не чаявшим ниоткуда спасения, оно показалось истинным чудом; они ободрились, быстро сплотились, забыв бегство.

Сила бурлившего потока, обрушившегося с неба, была так велика, что он сбивал с ног коней и в несколько секунд заливал их вместе со всадниками. Сильный вихрь свистел и ревел в лагере, точно тысячи ведьм пели похоронную песнь над погибавшими воинами. На всех напал суеверный страх. Молдаване первые обратились в бегство; за ними последовали и татары; только еще казаки держались на месте и упорно боролись с грозной стихией. В несколько минут вода сделала такие опустошения, каких за целый день не могла произвести битва. Наконец ливень стал стихать.

– Пора! – крикнул Матфей и бросился со своими воинами на расстроенные ряды казаков, не дав им оправиться от неожиданного бедствия.

Весь казацкий лагерь представлял озеро воды; она теперь быстро убывала, открывая груды трупов, перемешанных с обломками возов, шатров и разной утвари.

Матфей одержал полную победу. Ему достался весь лагерь, а две тысячи казаков и несколько тысяч молдаван положили оружие.

Василий, Тимош, Носач, Пушкарь и Федоренко успели ускользнуть и поспешили в Галац. Тимош тотчас же послал гонца к господарше, предупреждая ее о грозящей ей опасности. Господарша бровью не двинула при этом известии, последние дни она точно окаменела и, услышав о поражении, оживилась на один только момент, когда ей сказали, что Тимош жив и спасся. Верные ее боярыни советовали ей бежать из Ясс, она машинально последовала их предложению: велела собрать все сокровища и перевезти их в Сочаву.

В темную ночь перебралась господарша со своим шестилетним сыном Василием и несколькими приближенными в этот укрепленный замок и тотчас же послала гонца в Галац, где еще находились господарь и Тимош. Василий решил ехать в Константинополь просить помощи у султана, а Тимош вернулся в Украину, дав знать господарше, что он воротится к ней со свежими боевыми силами.

X

Предчувствие

Локсандра с тревогой ожидала вестей из Молдавии, но их не было. Гетман начинал беспокоиться, рассылал гонцов к границам Украины, но вот уже третий гонец пропадал бесследно, и Богдан не знал, что и думать.

Наконец остатки казацкого войска вернулись вместе с Тимошем. Гетман чуть не плакал, услыхав об участи посланного отряда. Волохи пленных не пощадили, всех порубили.

– Слышь, батько, пусти нас опять отомстить волохам, – говорил Носач.

Гетман ничего не ответил. Он, угрюмый, прошел к себе в комнату и потребовал горилки.

– Где же отец? – спросила Локсандра.

– Он ушел в Турцию просить помощи у султана.

– А мачеха? – спросила она немного дрогнувшим голосом.

– Бежала в Сочаву, – лаконически ответил Тимош.

Локсандра вздохнула и прижалась к мужу.

– Тимош! – прошептала она. – Ты не поедешь больше?

Тимош не понял вопроса.

– Не беспокойся, голубка моя! – проговорил он. – Я не оставлю их, я выпрошу у отца еще войска и пойду выручать твою мачеху.

Что-то кольнуло Локсандру в сердце.

– Зачем тебе идти самому? – быстро проговорила она. – Можно послать им войско.

– Ведь это твой отец, сердце мое! Твоя мачеха, она возрастила тебя! Я думал, что ты просишь меня идти к ним на помощь.

– Я исстрадалась без тебя, Тимош! – проговорила она. – Я не могу тебя пустить. Сердце чует недоброе... Много отец пролил крови на своем веку... Много слез текло из-за него... Вот отчего ему и нет удачи... Не хочу я, чтобы и ты вместе с ним погиб, не пущу я тебя. Сама пойду к гетману и попрошу, чтобы он не давал тебе войска...

– Сердце мое, нельзя этого! Я слово им дал, а казацкое слово – надежное слово!

– Так пошли им войско. Мало ли у вас полковников.

– Не то это будет. Я обещал сам прийти им на помощь, сам и должен.

– Кому обещал?

– Отцу твоему обещал, мачехе; я послал к ней посла, сказать, чтоб она сидела в Сочаве, что я приду к ней на выручку.

Локсандра ничего не отвечала. В сильном волнении она встала с лавки и вышла из комнаты.

На другое утро Тимош пошел к отцу. Богдан сидел за своим столом и писал какие-то письма.

– Батько, как же с волохами? – нерешительно проговорил Тимош. – Нельзя же так оставить, надо им отомстить.

– Видишь ли, сынку! – серьезно сказал Богдан. – Если б мы не были с тобою дурни, то мы совсем бы не связывались с этим молдавским волком. Ну да что делать! Пропавшего не воротишь. А теперь, если уж на то пошло, поддержать честь казацкую надо. Вот я и пишу грамоту к брату моему, турецкому султану, чтобы дал он войска Василию.

– А ты разве уж знаешь, – с удивлением спросил Тимош, – что Василий уехал в Константинополь?

– Все знаю, – отвечал Богдан, – Носач и Пушкарь у меня здесь с самого утра сидели. Что делать, сынку! Против гнева Божия не пойдешь. Бери опять войско, только много дать тебе не могу, у самого ляхи на шее сидят... Тысяч восемь дам и Федоренка в придачу. Султан моей просьбы послушается, а с татарами вы, наверное, одолеете волохов.

– Спасибо, батько! – сказал Тимош с низким поклоном.

– Чем скорее выступишь, тем лучше, – продолжал Богдан, – по пословице: куй железо, пока горячо. Надо им не дать оправиться. А побьешь их, садись на волошский престол, удержать – удержим. Придется твоей горлице еще без тебя поскучать! – прибавил он смеясь.

Тимош тоже улыбнулся.

– Ее бабье дело! – отвечал он. – Пошла за казака, так сиди одна дома.

– Когда же ты думаешь собраться?

– По мне, батько, чем скорее, тем лучше: волохи спать мне не дадут, пока не разобью их наголову.

– Добре, сынку! Что добре, то добре! Только горячиться не след. Я тебе отберу людей, а твое атаманское дело присмотреть, чтобы все было исправно. Казны на этот раз жалеть не будем. Пороху забирайте втрое. Знаю я Сочаву, крепость добрая, там можно отсидеться хоть год... Отстреливайтесь и отсиживайтесь, пока не подоспеют татары... А там с Божьей помощью и схватитесь с волохами... Ну, Бог с тобой, сынку! – проговорил Богдан, вставая. – Ступай, принимайся за дело. Свой глаз везде нужен.

Тимош низко поклонился отцу и вышел.

Локсандра ходила сама не своя; она выносила сильную нравственную борьбу; она сознавала, что Тимош должен сдержать слово; не могла не восхищаться его храбростью, его неустрашимостью, но какая-то тоска грызла ей сердце. Ей бы хотелось ни на шаг не отпускать от себя Тимоша, а он между тем беспрестанно уходил от нее, занятый сборами в поход, и рассеянно слушал ее упреки.

– Полно горевать! – утешала ее чернобровая Ганна. – Наша женская доля такая.

Но эти утешения еще больше растравляли сердце Локсандры; она не могла задавить тоски, хотя и сознавала, что слезами не помочь горю.

Настал наконец день отъезда. Тимош стоял перед Локсандрой в боевом наряде с пистолетами и кинжалом за поясом, с винтовкою за плечами, статный, молодцеватый, в полном сознании своей юношеской силы. Краше, чем когда-либо, казался он ей теперь.

– Тимош! Отрада моя, жизнь моя! – закричала она, с воплем кидаясь ему на грудь. – Не пущу я тебя! Сгубят они тебя там!

В волнении обнял ее Тимош и нежно проговорил:

– Не томи меня, мне и так тяжко уезжать от тебя!

В первый раз, как он собирался в поход, им овладела какая-то слабость, ему захотелось остаться возле любимой жены, ему вдруг показались бесконечно дороги и хутор, и родные, и Локсандра, взятая с таким трудом. Он бежал теперь от самого себя, от собственной минутной слабости.

Выйдя на крыльцо, где все уж его ждали, он увидел, что молодой его оруженосец осматривает коня.

– Что ты? – нетерпеливо спросил он, собираясь занести ногу в стремя.

– Конь расковался! – отвечал тот хладнокровно.

– Тьфу, лихо вас возьми! Что же ты думал раньше?

– Был подкован вчера! – отвечал тот флегматически. – Да вот расковался; тут неспроста, – прибавил он. – Не к добру это.

– Бреши там еще! – сердито вскрикнул Тимош. – Чтоб сейчас был конь подкован!

Все вошли в хату и присели. Сошла вниз и Локсандра. Она была рада этой проволочке, уселась подле Тимоша и не сводила с него глаз.

Наконец привели подкованного коня. Тимош сел в седло, обнял Локсандру, кивнул всем головой и поскакал к сборному пункту, где его уже ждал Федоренко с казаками.

XI

Под Сочавой

В Сочаве почти уже целый месяц люди выдерживали осаду и жили впроголодь.

Было раннее утро. Осажденные только что встали, каждый спешил к своему делу: пушкари осматривали заряды, чистили орудия, заряжали, приготовляли фитили; передовые застрельщики готовились к вылазке, а сам Тимош деятельно распоряжался всеми этими приготовлениями. Господарша тоже встала до свету. В долгие темные осенние ночи ей совсем не спалось, все казалось, что неприятель нападет врасплох, и она рада была рассвету. С утра до вечера она была постоянно на ногах: раздавала провиант, сама следила, чтобы каждый получил должное, a когда оставалось время, ходила по городу, навещала и утешала больных и раненых. С болью в сердце видела она, что провизия все уменьшается, что больных все прибывает, что силы войска истощаются в бесплодной борьбе. Сегодня у нее как-то особенно тяжело было на сердце; она с нетерпением ждала Тимоша и полковников к утреннему завтраку и с беспокойством поглядывала в сторону казацкого лагеря.

С некоторых пор положение осажденных стало особенно трудным; неприятель перенял воду, проведенную от реки Серета, так что им пришлось довольствоваться вредной, вонючей водой колодцев. Со вздохом осмотрела господарша незатейливые кушанья, приготовленные поваром на княжеской кухне. Мясо они могли есть только очень редко; на завтрак им приходилось, как простым крестьянам, довольствоваться мамалыгой, даже без приправ, просто с солью, и запивать это простое кушанье вонючей водой с небольшим количеством вина.

Наконец обычные посетители замка показались вдали; господарша со стесненным сердцем вышла к ним навстречу. Пан Доброшевский, всюду сопровождавший Тимоша в качестве его секретаря, с вытянутой физиономией шагал позади всех рядом с Кутнарским. Приятели давно помирились, а общее несчастие сблизило их, кажется, еще более.

Тимош горячо о чем-то рассуждал с Федоренком.

– Что нового? – спросила господарша.

– Худо старое, да не лучше и новое, – отвечал Федоренко.

– Что такое? – с беспокойством спросила господарша.

– Ляшского полку прибыло! – отвечал казак. – Князь Вишневецкий приехал сюда с отрядом. Сейчас вернулся один из наших разведчиков.

– То-то у них было сегодня ночью такое пированье!

Поотставшие паны приятели оживленно о чем-то спорили.

– Я же говорю пану, – тихо утверждал Кутнарский, – что теперь наше дело плохо. Висеть нам с паном на веревочке; князь Дмитрий не простит пану, что он служил казаку. Да и мне попадет.

– Отчего это пан полагает, что князь Дмитрий победит? – горячо возражал Дорошевский. – Мы можем продержаться месяц, а тогда придут татары, и наше дело будет выиграно.

– Пан наивен, как младенец, – с сердцем возразил Кутнарский. – Неужели пан думает, что князь Дмитрий для того приехал, чтобы ждать целый месяц, пока придут татары. Он будет искать случая отомстить своему счастливому сопернику, и да попомнит пан мое слово: он найдет этот случай.

В голосе Кутнарского звучало столько злорадства, что пан Доброшевский невольно исподлобья взглянул на него.

– Мне кажется, – угрюмо сказал он, – пан был бы очень доволен, если б этот случай представился.

– А почему бы нет? – быстро проговорил Кутнарский. – Не особенное удовольствие сидеть в этой клетке, и из-за кого? Из-за вздорной бабы и из-за грубого казака. Да если бы я только нашел какую-нибудь возможность, я сейчас бы убежал.

– Пан не шутит? – угрюмо спросил Доброшевский и приподнял брови, что у него всегда означало высшую степень волнения.

– Нисколько...

– Так я же имею сказать пану, что пан... – тут Доброшевский остановился, махнул рукою и проговорил:

– Э! Да все равно!

Разговор прекратился, так как пан Доброшевский догнал остальную компанию, а Кутнарский немного поотстал и подозвал к себе черномазого мальчишку, бегавшего по двору в качестве не то поваренка, не то рассыльного.

– Иохель! – тихо сказал он ему, сунув в руку клочок бумаги. – Сейчас беги к Янкелю и скажи, что это надо передать по адресу. Чтобы он разорвался, а передал, – прибавил он выразительно.

Не успели еще окончить завтрак, как явился казак с известием, что из польского лагеря прибыл парламентер. Все поспешили на вал. Впустить его в крепость или не впустить? – советовался Тимош с Федоренком и господаршей.

– Не пускай, батько, лучше съехаться за крепостным валом. Зачем ему видеть, что у нас делается.

– Спросим сперва, что ему нужно, – предложила господарша.

Парламентера подпустили к валу и спросили, зачем он приехал.

– С письмом от его королевской милости, – был ответ.

– Королевский посол! – пронеслось между казаками.

Королевского посла надо было принять с подобающей почестью.

Посла со всеми предосторожностями ввели в замок. Господарша наскоро облачилась в княжеские одежды и торжественно приняла его в большом зале замка с короной на голове, сидя на высоком кресле, заменявшем трон.

Посол отрекомендовался ей паном Маховским и передал грамоту короля.

Господарша прочла грамоту; на лице ее появилось выражение гордого презрения и гнева. Она поднялась с кресла и сказала послу:

– Его величество король польский приказывает мне сдать замок, но он забыл, что Молдавия никогда не была ему подвластна. Можно приказывать только своим вассалам.

– Его величество не приказывает вашей светлости, но советует, – заметил Маховский. – Он чувствует сострадание к тяжелому положению вашей светлости и осажденных и указывает на единственный возможный исход.

– Поблагодарите его величество за сострадание, – с иронией отвечала господарша, – но мы в нем не нуждаемся; мы продержались два месяца, продержимся и еще два, если то будет необходимо. Гетман уже близко; татарские войска тоже на полпути, и нам странно, что его величество считает нас такими малодушными.

Пан Маховский собирался возражать.

– Проводите посла, аудиенция кончена! – приказала господарша, обращаясь к окружавшей ее свите.

Не дав послу даже откланяться, господарша покинула зал и удалилась во внутренние покои.

Переговоры с послом отняли время, предназначенное для вылазки, ее отложили до следующего дня.

Пан Доброшевский внимательно следил за своим приятелем и видел, как вечером к нему подбежал какой-то черномазый мальчишка с клочком бумажки.

Пан Кутнарский быстро пробежал глазами написанное на клочке, затем высек огня и старательно сжег бумагу. Все это происходило шагах в двадцати от пана Доброшевского, следившего из-за угла. «Плохо дело, – подумал про себя Доброшевский, – он что-нибудь затевает».

На следующую ночь состоялась вылазка. Тихо, неслышно, как кошки, крались казаки, перелезая через вал, пробираясь во рву между густым кустарником и ползком извиваясь в густой траве. Немного поодаль, по самому краю оврага, тихо ползли две тени одна за другой, причем ползший впереди постоянно удалялся от общей линии, а следовавший за ним старался, по-видимому, не быть замеченным первым и держался от него шагах в тридцати. Вдруг на самом краю рва, где ров соприкасался с небольшим болотом, послышалось ржание коней. Ползший впереди вскочил на ноги и бросился к группе деревьев, стоявших у самого болота. В ту же минуту следовавший за ним по пятам тоже вскочил, в несколько прыжков настиг беглеца и схватил его за ворот.

– Предатель, изменник! – крикнул он ему. – Я знал, что ты задумал бежать!..

Но с паном Кутнарским нелегко было справиться. Изворотливый, как кошка, он в одну секунду отстегнул застежку кунтуша, сбросил его и, убегая от растерявшегося Дорошевского, на ходу выстрелил в него. Пуля попала в левую руку, но Доброшевский, не обращая внимания на боль, все-таки еще некоторое время пытался догнать перебежчика. Не тут-то было: он только издали увидел, как тот вскочил на коня и помчался к неприятельскому лагерю, описывая широкую дугу. В ту же минуту послышались выстрелы и крики с противоположной стороны. Казаки напали на сонный неприятельский лагерь: второпях заклепали они пушки, прихватили, что могли, из обоза, перерезали и перестреляли попавшихся на пути и теперь, отстреливаясь, отступали к крепости, где уже для них спустили подъемный мост и отворили ворота. Кое-как зажав свою рану, пан Доброшевский бегом пустился в крепость, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули.

– Какой я неудачник! – шептал он про себя. – Один раз в жизни хотел сделать доброе дело, и то не удалось, только самого себя изуродовал...

– Гей, пане писарь! – крикнул ему Тимош, стоявший за воротами и распоряжавшийся спуском моста. – Тебя откуда несет? Ты как попал сюда?

Пан Доброшевский только замахал головой и показал на рану.

– Да ты никак в схватке был, – пошутил Тимош. – Молодец! Ей-ей, молодец! Ну, беги до лекаря да ложись, выздоравливай. Мне теперь писать, пожалуй, и нечего.

Пан Доброшевский поспешно отправился к лекарю; рана оказалась легкой, пуля пробила рукав и только скользнула по телу, причинив легкую царапину. Пану сделали перевязку и уложили его в постель, а вечером господарша с Тимошем пришли его проведать.

Доброшевский рассказал все, что с ним случилось. Подозревая Кутнарского в измене, он зорко следил за ним, и когда тот, пользуясь темнотой, проскользнул за казаками, он, как тень, последовал за ним до самого оврага, где тот и выскользнул у него из рук.

– Не добре! – качая головою, проговорил Тимош.

– Он предаст нас, – заметила господарша. – Надо удвоить стражу и установить такой надзор, чтобы ни одна мышь не могла проскользнуть в крепость.

– Мышь не проскользнет, а птица перелетит, – многозначительно вставил Доброшевский.

– Что пан хочет сказать? – спросил Тимош.

– Я подозреваю голубиную почту, вместо пантофельной. Я не могу себе объяснить иначе, откуда пан Кутнарский получил вчера эту бумажку. Ведь очевидно, что бегство было условлено заранее. Иначе откуда бы взяться коню.

– Но кто же может тут заведовать такою почтою? – в раздумье спросил Тимош.

– А жиды! – воскликнул Доброшевский. – Велите схватить Иохеля, Янкелева сына, да допросите построже Янкеля, быть может, что-нибудь и узнаете.

Тимош послушался совета Доброшевского и приказал тотчас же схватить Иохеля и его отца, но ни того, ни другого нигде не оказалось. Вся семья Янкеля сгинула и пропала, и никто не мог сказать точно, когда именно. Может быть, они воспользовались вылазкой и ночью ушли незамеченными, может быть, они бежали и раньше. Достоверно было только то, что лачужка Янкеля стояла пустая, и ни хозяина, ни хозяйки в ней не было.

Казацкий лагерь был расположен у самого вала внутри крепости на обширном майдане, тянувшемся параллельно главной улице. Палатка Тимоша стояла на противоположном крае майдана в некотором отдалении от прочих и ничем не была защищена от неприятельских выстрелов. Как истый казак, Тимош привык чувствовать себя под неприятельскими пулями как дома и ни за что не хотел переселиться в замок, хотя полковники и уговаривали его принять предложение господарши, обещавшей устроить его в замке со всеми удобствами.

XII

Смерть

Прошло несколько дней. Как-то утром Тимош вышел из палатки и сел на деревянный ящик, служивший ему скамейкой. Он спокойно курил люльку, наблюдая, как мало-помалу оживал лагерь. Потом мысли его перенеслись к Локсандре, он думал, что-то она делает, вспоминает ли в эту минуту о нем, не плачет ли.

Утро стояло холодное, почти морозное, но ясное. Первые лучи солнца ярко-красным светом обливали и палатки, и фигуру сидевшего Тимоша, и только что проснувшийся лагерь. Казаки грелись у костров, варили саламату, шутили, смеялись, перебрасывались остротами.

Вдруг какой-то свист с визгом пронесся над лагерем, что-то тяжелое шлепнулось подле Тимоша; в ту же минуту послышался треск; Тимош, ящик, палатка – все исчезло в густом облаке дыма...

– Ратуйте, братове! – пронеслось по лагерю. – В батька бомба попала!..

Все бросились к Тимошу; он лежал на земле бледный, окровавленный, тяжело дыша.

– Ничего, ничего, товарищи! – шептал он. – Я жив, я только ранен, несите меня скорее в замок!

Десятки дюжих рук устроили носилки, Тимоша положили на бурку и перенесли в замок. Весь лагерь опустел, остались только сторожевые цепи. Казаки столпились перед замком молча, неподвижно, с непокрытыми головами. На многих суровых лицах показались слезы.

– Батько наш! Батько наш! Неужели ты нас оставишь! – шептали они.

Господарша бросилась навстречу. Эта железная женщина, никогда не терявшая присутствия духа, едва не лишилась чувств при виде окровавленного Тимоша.

Тимош, взглянув на ее искаженное от ужаса лицо, замахал руками и едва прошептал:

– Ничего, ничего! Я жив... скорее лекаря...

Бросились за лекарем. Привели нескольких: еврея, молдаванина, знахарку и двоих-троих армян.

Все они осмотрели раны. Один из армян взялся их обмывать и перевязывать. Одна рана в голову была не опасна, она произошла от ушиба, когда бомбой разорвало ящик и стоявшую рядом телегу; но рана В бедро с торчащим из нее осколком дерева оказалась очень серьезной. Осколок попал глубоко, расщепился, так что его пришлось вынимать по частям. По-видимому, все щепки устранили, а Тимош все жаловался, что чувствует колючую боль в ране. К ней приложили какого-то снадобья и забинтовали ногу, но уже часа через два с ним сделалась лихорадка, он потерял сознание и начал бредить.

Господарша осталась при нем и просила Федоренка принять команду над войском. В тот же вечер она отправила пана Доброшевского к гетману донести о случившемся.

* * *

В польском лагере в это время готовились к наступлению. Князь Дмитрий имел продолжительный разговор с Кутнарским, после чего собрали военный совет. Предводители поляков Кондрацкий и Денгов советовали сделать нападение тотчас; но Януш Кимени, храбрый начальник венгерского отряда, находил, что следовало сперва узнать, действительно ли бомба, брошенная по направлению Тимошевой палатки, произвела какое-нибудь действие.

– Наверно произвела! – настаивал Вишневецкий. – Прибывший из крепости перебежчик – человек, которого я давно знаю; он не раз оказывал мне услуги, на него можно вполне положиться.

– Но казацкий атаман мог не быть в палатке, когда последовал взрыв, – возражал Кимени.

– На таком расстоянии я не могу утверждать, что видел все ясно, но Кутнарский указал мне на сидевшую у палатки фигуру, и по общему очертанию, это был Тимош. Затем поднялось в лагере смятение, все побежали, засуетились... по всей вероятности, если он не убит, то ранен...

– Все-таки нам нельзя перейти в наступление сегодня же, – возражал Кимени, – надо выработать план действия, подготовить войско, отдать приказы, все это займет по крайней мере три дня.

– А если мы упустим удобную минуту и казаки предупредят нас? – говорил Кондрацкий.

– Мы встретим их здесь и дадим приличный отпор.

Таким образом, решено было отложить приступ еще на два дня.

* * *

Бедному раненому становилось все хуже и хуже; нога опухла, рана почернела; он стонал и метался в бреду, корчась от невыносимой боли.

Господарша как будто застыла в немом отчаянии. Бледная, с неподвижным взором, со сжатыми губами ходила она за больным, предупреждала малейшие его желания и ни на минуту не уходила от его постели. К больному входил только Федоренко; ему казаки безусловно доверяли. На третий день больной притих и пришел в себя; лицо у него побледнело и вытянулось, нос обострился, и только глаза лихорадочно горели; в них, казалось, сосредоточилась вся жизнь. Вошел Федоренко. Господарша встала и уступила место у кровати больного, а сама присела в ногах на постель.

Тимош быстро взглянул на угрюмое лицо своего боевого товарища, и слабая улыбка промелькнула по безжизненному лицу.

– Прощай, друже! – сказал он ему. – Вот моя песенка и спета...

– Что ты, что ты, батько! – с испугом проговорил тот. – Грешно так говорить; тебе сегодня полегчало, Бог даст, скоро и выздоровеешь.

– Хорошо бы выздороветь... – произнес Тимош со вздохом. Казалось, весь остаток жизненных сил прилил к его остывавшему сердцу.

– Ах, как бы хорошо! Сильно не хочется умирать... И Локсандру жалко... и... – заикнулся он, взглянув на господаршу, – все вы такие ко мне добрые... Ну да, видно, Богу не угодно... чую смерть у себя за плечами... Прости, товарищ, – прибавил он, протягивая свою руку, – если в чем перед тобою виноват. А ты, княгиня, не поминай лихом, – проговорил он, обращаясь к господарше и протягивая ей другую руку, левую... – Левая рука идет от сердца, – прибавил он шутливо, слабо пожимая холодную руку господарши. – Не жалей обо мне. Локсандре скажите, что я о ней каждую минуту вспоминаю... и на том свете помнить буду, если только смерть память не отшибет... А батька успокойте, скажите, что умер я, как добрый казак и добрый христианин... Теперь зовите попа... – докончил он усталым голосом, – может, я скоро и языком ворочать перестану...

Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.

Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.

Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.

Прошло полчаса томительного молчания.

На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.

Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.

– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.

Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...

XIII

Отцовское горе

Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.

У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.

– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.

Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.

Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек; звонкие голоса их далеко раздавались в непроглядной мгле. Вдруг кто-то стукнул в калитку. Псы залились громким лаем, веселая песня оборвалась на полуслове. Гетманша послала одну из казачек узнать, кто там.

Та вернулась запыхавшаяся, перепуганная, бледная.

– Что ты? Оборотня увидела, что ли? – засмеялась гетманша.

Казачка колебалась.

– Говори толком, кто там? – нетерпеливо крикнула Ганна.

– Посол из Молдавии, – проговорила казачка тихо. – Тимош ранен.

Гетманша вскочила и второпях уронила веретено.

Все заволновались. Минутное молчание сменилось громким говором. Несколько женщин бросились звать посла, гетманша послала за Выговским.

Вошел пан Доброшевский. Неуклюжая фигура его с вечно плаксивым выражением лица, с длинными руками и ногами, несмотря на важность момента, заставила некоторых молодиц переглянуться; их веселые улыбки немного оживили мрачное настроение. Пан Доброшевский неловко поклонился гетманше и попросил скорее доложить о нем Богдану.

– Я тотчас пошлю за ним гонца, – сказала Ганна. – А пока пусть пан не побрезгует, чем Бог послал, поужинает.

– А как же Локсандра, – заметил кто-то из казачек, – позвать ее?

– Она теперь уже спит, и пусть себе, – заметила гетманша, – одним спокойным сном будет для нее больше в жизни.

Принесли ужин, горилку, поставили на стол вино, мед и дали послу утолить его голод. Гетманша позвала расторопного казака, велела ему тотчас же скакать в Чигирин, разыскать гетмана и известить его о приезде посла.

– Говорить батьку все? – спросил казак.

– Если не захочет ехать, скажи все.

Казачки не расходились, их мучило любопытство, и как только пан окончил свою трапезу, они обступили его и засыпали вопросами.

– Неужели и пани гетманова не войдет в мое положение? – наконец жалобно проговорил он, делая самую трагическую мину. – Не могу же я сразу отвечать на сто вопросов! Пусть все пани сядут и займутся... ну, хоть пряжей, а я тогда все расскажу по порядку.

Гетманша первая подала пример и села за прялку, хотя руки у нее дрожали от волнения. Гостьи неохотно последовали примеру хозяйки, а пан посол крякнул и принялся за рассказ. Он передал уже известное нам событие и, рассказав подробно про раны Тимоша и его страдания, остановился, чтобы перевести дух и выпить кружку пива.

Казачки охали, вздыхали, причитали, некоторые даже всплакнули. Мало-помалу все разошлись, и гетманша осталась одна поджидать мужа.

Не прошло и двух часов, как послышался конский топот; гетман в сопровождении Выговского и двух гонцов влетел в настежь открытые ворота. Ганна заранее распорядилась, чтоб один из казаков ждал его на дворе. С разгоревшимся от волнения и быстрой езды лицом, весь забрызганный грязью, гетман вошел в горницу.

– А, Галю! Ты еще не спишь? – спросил он гетманшу каким-то странным надтреснутым голосом. – Слышала?

– Слышала! – отвечала она со вздохом, опустив глаза.

Богдан грузно опустился на лавку.

– Галю, Галю, – обратился он к жене, – поди сюда ко мне. Утешь меня, успокой меня! Скажи, что он не умрет!

Ганна села подле и положила руку на плечо мужа.

– Зачем ему умирать, серденько! – проговорила она, стараясь придать голосу как можно больше уверенного спокойствия.

– Страшно, Галю! Ох, как страшно! И отпускать его страшно было, целых два месяца сердце щемило. А теперь вот и стряслось. Да нет же! – вскрикнул он, вскочив с лавки и топнув ногой. – Все брошу, – Украину родную ляхам отдам на съеденье, а выручу его, у смерти из когтей вырву, если надо будет. А, злодеи! – вскрикнул он в бешенстве, сжимая кулаки. – Вы думали отнять у меня сына, погубить богатыря, так нет же, нет и нет! Богдан жестоко отомстит вам, сотрет вас с лица земли, разметет по полю, как ковыль траву.

Гетман тяжело дышал, глаза его налились кровью, ноздри широко раздувались. Ганна тихо подошла к нему и обняла.

– Коханый мой! – проговорила она, заглядывая ему в лицо. – Побереги свои силы...

Богдан горько зарыдал и опустился на лавку.

– Ох, Галю, Галю! – проговорил он, кладя голову на плечо гетманши. – Если б я мог вернуть прошлое... Зачем я его отпустил?.. Зачем сам не пошел с ним вместе?.. Принеси мне горилки... душит, жжет меня... может, мне легче будет.

Ганна хотела что-то возразить, но, взглянув на искаженное горем лицо Богдана, вздохнула, опустила голову, молча отошла к поставцу, взяла сосуд с горилкою и массивную серебряную чарку.

– Пей на здоровье! – сказала она, с поклоном подходя к мужу и наливая вина. – Может, тебе и вправду легче будет с легкой руки.

Богдан залпом выпил две чарки, потом встал, провел рукой по лбу и сказал:

– Ну, полно! Казак, что птица, отгоревал и будет! Спать мне все равно не придется, а лучше, Галю, спой мне что-нибудь, если можешь.

Ганна с полной готовностью сняла со стены бандуру, присела в ногах у Богдана, закурившего трубку, и запела одну из любимых заунывных песен гетмана.

На другое утро Богдан собрал чрезвычайную раду. Все главные полковники были или в Чигирине, или в его окрестностях, ввиду ожидаемого похода на ляхов, а потому им ничего не значило тотчас же собраться на зов гетмана.

– Панове казаки! – обратился Богдан к собравшимся, и голос его дрогнул. – Нерадостную весть сообщу я вам; мой сын, мой коханый, свет мой, утешение моей старости, предательски ранен ляхами. Если не двинемся мы ему на помощь, изведут они его совсем, изведут и силу казацкую... Помогите, други и товарищи!

Гетман замолк и, опершись на саблю, опустил голову.

В глубоком молчании стояли перед ним полковники и старшины, нерешительно посматривая друг на друга. Наконец один из них, седой как лунь старик, подошел к Богдану и с поклоном проговорил:

– Уйди, пане гетмане! Дай нам сговориться, сам знаешь, дело это не шуточное.

Богдан сделал нетерпеливое движение.

– Что тут сговариваться! – крикнул он. – Надо идти в Молдавию выручать Тимоша, не дать же ему погибнуть, не дать же ляхам насмеяться над честью казацкою!

В более спокойном расположении духа Богдан был бы сдержаннее и сумел бы настроить раду по-своему; но обсуждаемый вопрос слишком близко касался его сердца и мутил его ум.

Черкасский полковник, Воронченко, стоявший поодаль, горячо о чем-то толковал с окружавшими его полковниками. Богдан побагровел от гнева.

– Что ты там за спиною хоронишься? – крикнул он. – Если имеешь что сказать, выходи и говори громко.

Воронченко, высокий, смуглый, пожилой казак, с пробивающеюся уже проседью в черных, как смоль, усах, выступил тогда в круг.

– А то и говорю, батько! – грубым дерзким голосом отчеканил он. – Что негожее дело чужую землю оборонять, а свою без остереганья метать, надо нам за себя стоять и свою землю охранять...

У гетмана даже пена выступила на губах.

– А, вражьи дети! – вскрикнул он. – Так-то вы своего гетмана бережете!

И в одно мгновение тяжелая гетманская сабля поднялась на дерзкого полковника.

Десятки рук схватили гетмана, а Воронченко, не помня себя, бледный от злобы, занес на него саблю. Его тоже оттащили в сторону. Гетман тотчас же опомнился.

– Други мои, товарищи! – с рыданием бросился он на колени и трижды поклонился до земли. – Простите меня, не поставьте мне в вину моей горячности. Тяжко отцу терять свое детище, не выдайте меня, не погубите его!

Искреннее отчаяние звучало в голосе гетмана. Казаки бросились подымать его с земли и сами рыдали вместе с ним.

– Прости и ты нас, батько! – говорили они, кланяясь в пояс.

– Гей, хлопцы! – крикнул между тем Богдан. – Меду нам, да побольше...

Хлопцы засуетились, выкатили бочки с медом на широкий двор, где происходила рада, принесли дюжины две ковшей, и началось угощение.

– Дитки мои! – говорил между тем гетман, утирая струившиеся по лицу слезы. – Помогите мне!

– Нехай твоя воля буде, пане гетмане! – ответили казаки. – А мы с тобою уси готовы!..

XIV

Похороны

В Сочаве все были в движении. События быстро следовали одно за другим, каждый день приносил что-нибудь новое. Господарша хотела скрыть смерть Тимоша; труп его набальзамировали, тихонько ночью принесли гроб, завесили окна в спальне и никого не пускали к покойнику.

Федоренко заверил казаков, что Тимошу легче, и, чтобы отвлечь их внимание, сделал вылазку. Но через несколько дней пронесся между казаками слух, что батька нет в живых. Все приступили к Федоренко и потребовали от него истины. Он должен был сознаться, что скрывал смерть атамана. Тогда казаки решили сдать крепость полякам.

В эту минуту в лагерь явилась господарша и умоляла не покидать ее. Поддавшись минутному чувству, казаки обещали стоять за нее до самой смерти. Они продержались еще несколько дней; но припасы истощились, пришлось грызть кожу, есть крыс, мышей, падаль.

Опять собрали раду и приступили к господарше, требуя, чтобы она освободила от данной клятвы.

Господарша не возражала. Убитая горем, она потеряла бодрость и энергию, теперь ей было все равно, умирать ли в крепости или попасть в руки своих врагов.

Начались переговоры с поляками о сдаче крепости. Неприятель тоже, видимо, торопился с этими переговорами, так как прослышал, что Богдан двинулся к Сочаве с сильным войском. Казакам дали свободный пропуск с телом умершего атамана.

Заунывно загудели колокола, со скрипом отворились крепостные ворота, и торжественно тихо двинулась похоронная процессия. Впереди шли выборные казаки, они несли погребальные сукна, растянутые на длинных носилках; за ними несли гроб, над гробом склонялось большое белое знамя, его нес сам атаман Федоренко. С другой стороны, немного впереди гроба, несли казацкие знамена, окруженные войсковою музыкою, заунывно игравшею похоронный марш. Сзади гроба шло все войско казацкое, уменьшившееся больше чем наполовину. Испитые, изможденные лица, худые как скелеты фигуры совсем не напоминали молодцов-запорожцев, вошедших в крепость три месяца тому назад. Они шли, понурив головы, охваченные глубокой скорбью, и к этой скорби даже враги их чувствовали невольное уважение.

Не у одного молдаванина вырвался глубокий вздох при виде бренных останков храброго рыцаря, борца за их отчизну, и не одни взоры останавливались в этот день с искренней ненавистью на самодовольном новом властителе Стефане Тучном или Бурдуце. Он явно выказывал нетерпение скорее овладеть крепостью и вторично сесть на престол.

Господарша в безмолвном горе, подобно мраморному изваянию, в сопровождении своих боярынь и прислужниц, проводила гроб далеко за город. Она знала, что впереди ее ждут многие испытания, что гордый Стефан и жена его дадут ей почувствовать всю горечь унижения. Но в ту минуту, когда она шла за гробом, все житейские заботы отошли назад, в сердце оставалась только одна глубокая скорбь об умершем.

Она проводила покойника версты две, отвесила ему три низких поклона и вернулась в Сочаву, где ее ждали жестокие муки.

Стефан заставил ее принимать новую господаршу, потом распорол нос ее шестилетнему сыну Василию и с позором, в телеге, как преступницу, велел ее отвезти в один из отдаленных, глухих городков, где ей и пришлось коротать свою нерадостную жизнь в изгнании.

* * *

Медленно подвигалась печальная процессия к границам Украины. Вот перешли и границу, показались родные села и города; всюду высыпал народ навстречу, всюду заунывно гудели колокола, в городах палили пушки, в церквах служили литии. Тихо останавливались восемь тысяч казаков на привалах, в суровом молчании обедали и ужинали: ни шуток, ни смеха, ни песен не слышалось в этом печальном лагере.

Вот наконец родные степи... Пройдя их, казаки будут дома, но что принесут они домой? Труп любимого гетманова сына, бесчисленные известия о погибших и убитых, и ни тени славных побед, о которых мечталось при выступлении. В глубокой скорби никли казацкие головы, дрожали казацкие усы, трепетали мощные казацкие груди и невольно сам собою замедлялся шаг, невольно хотелось, чтобы степь тянулась без конца, чтобы отдалилась еще на несколько дней тяжелая минута.

Но что это? Вдали раздался топот множества коней. Осторожные казаки отошли в овраг и выслали разведчиков. Через несколько минут разведчики во весь опор прискакали назад, издали крича:

– Сам гетман идет с войском!

Казаки вышли на дорогу и двинулись навстречу гетману.

Увидев печальную процессию, Богдан сошел с коня и пошел ей навстречу.

– Кого вы везете? – спросил он передних казаков.

Но роковые слова остановились у них в горле, и они молча стояли перед ним.

Зачуяв недоброе, гетман быстрыми шагами приблизился к телеге с гробом. Он никого и ничего не видел, сердце его подсказывало что-то ужасное, чего еще он сам себе не смел назвать.

– Открыть крышку! – приказал он.

Дюжина сильных рук потянулась к гробу.

Крышка быстро приподнялась.

– Тимош! – вскрикнул Богдан. – Сынку коханый!

Голос его замер, он припал к дорогим останкам и почувствовал себя в эту минуту хилым, беспомощным стариком. Ему казалось, что над ним пронеслись десятки лет, что в одну минуту он пережил целое полстолетие.

Долго лежал Богдан на гробу, безмолвно стояло кругом казацкое войско с обнаженными головами, не смея нарушить неутешную скорбь несчастного отца.

Наконец гетман поднялся.

– Боже! Благодарю тебя, что Тимош умер как казак и не достался в руки врагов! Спасибо вам, товарищи, – обратился он к казакам. – Спасибо за то, что воевали с моим богатырем! А вас, братове, благодарю вдвое, что пошли на выручку моего бедного сынка! Ничего ему теперь больше не нужно, только несколько аршин земли. Сгубили его ляхи, пойдем же и отомстим им, отомстим вдвое, и за Украину, и за Тимоша!

– Батько, и мы с тобою! – крикнули казаки, шедшие из Сочавы. – Что нам ворочаться домой и слушать бабий вой и причитанье по убитым. Довольно мы высидели в Сочавской крепости, пора теперь потешиться на ратном поле.

– По мне, как хотите, – согласился гетман, – только киньте жребий, кому везти тело Тимоша. Как отвезете в Чигирин, поставьте его в церковь и не хороните, пока я сам не вернусь.

Кинули жребий. Те, кому выпало на долю везти останки Тимоша, отвесили низкий поклон товарищам и приготовились тронуться в путь. Богдан едва оторвался от гроба, он рыдал, как ребенок, и не давал закрывать крышку.

– Пора, батько! – решился сказать Федоренко. – Уж поздно до заката нам надо дойти до стоянки.

– Правда твоя, друже! – отвечал Богдан, поднимая голову. – Ничем теперь не помочь, со смертью спорить не будешь.

Он махнул рукой и пошел от гроба, а процессия двинулась дальше.

Унылый колокольный звон, громкая пушечная и ружейная пальба возвестили жителям Чигирина, что приближаются бренные останки храброго молодого витязя.

Бедная Локсандра! Сколько слез выплакала она в долгие темные ночи, в бесконечно тянувшиеся дни и недели, ожидая этих дорогих останков. Далеко за город вышла она встречать вместе с остальными членами семьи Богдана печальную процессию, приближавшуюся к городу. Впереди шло духовенство в полном облачении с образами и хоругвями, за ним шла семья Богдана, казаки со своими полковниками и народ.

Показался наконец и гроб.

Локсандра думала, что сердце ее разорвется от горя, когда подняли гроб с телеги и открыли крышку. Тимош лежал теперь совсем чужой, не тот Тимош, которого она проводила в поход, который был ей близок и дорог. Он лежал так спокойно, невозмутимо, а она не знала, куда ей деться от безысходного страдания. Ноги ее подкашивались, голова кружилась, она должна была опереться на плечо гетманши.

Гроб внесли в собор, поставили на высокий катафалк, и в то же мгновение раздался ружейный залп и пушечный грохот.

Все рыдали, прощаясь с молодым богатырем, всех поразила его преждевременная смерть.

Два с лишком месяца стояли останки Тимоша в Чигирине в соборе, и только к Рождеству перевезли их в Суботово, в храм, сооруженный Богданом, где и похоронили 27 декабря 1653 года.

Примечания

1

[1] Заседающие в Верховном Совете.

Примечания

1

[1] Заседающие в Верховном Совете.