Сын гетмана

Ольга Рогова

Сын Гетмана

Часть I

ОРЛЕНОК

I

В дороге

День клонился к вечеру, но горячее июльское солнце, по-видимому, не хотело уходить за горизонт и яркими потоками света заливало днепровские берега с их извилинами. По узкой береговой тропинке двигался небольшой отряд казаков человек в пятнадцать. Судя по их одежде, это были реестровые со своим старшим, ехавшим впереди всех на статном коне. Красная шапка с золотом и такого же цвета отвороты на синем жупане изобличали в нем казацкого сотника; богатой сабле, осыпанной дорогими каменьями, и прекрасному ружью тонкой французской работы мог бы позавидовать любой магнат. Рядом с ним, на здоровом татарском скакуне, ехал мальчик лет восьми, как две капли воды на него похожий.

– Тату, да скоро ли будет эта крепость, как ее там? – нетерпеливо прервал он молчание, обращаясь к сотнику.

– Потерпи, казак, атаманом будешь, – с усмешкою отвечал отец.

– Батько, – спросил казак, ехавший следом за сотником, – откуда эти французы лесу натаскали для своей крепости? Тут только голая степь кругом.

– Пан коронный гетман сказывал мне, что лес для Кодака они сплавляли с берегов Самары.

– А много там лесу, тату? – с любопытством спросил мальчик.

– Много, сынку, ой, много! Самара, что твой рай: и рыбы, и меду, и дичи, и черешен, и зверья всякого в лесах.

– Зачем же, тату, мы там не живем? Ближе бы к Сечи, к удалым казакам!

Отец усмехнулся, засмеялись и казаки.

– Ишь, какой прыткий! Что хорошо, то и наше! Атаман будешь, лихой казак, – весело проговорил коренастый старик с нависшими седыми бровями.

– А хочется тебе в Сечь? – спросил мальчика молодой казак с едва пробивавшимися черными усиками.

– Хочется, пан Смольчуг, дуже хочется! – отвечал мальчик и просиял.

– Слышь, батько Богдан, – обратился старик к сотнику, – твой орленок в орлиное гнездо просится.

– Поспеет еще! – нехотя отвечал тот. – Пусть сперва на Днепр да на пороги насмотрится.

– Да, братику, – шутливо заметил мальчику старик, – кто вверх по порогам не проехался и с татарами силой не мерился, тот не казак, ни в один курень не примут.

– Я, диду, ни порогов, ни татар не боюсь, – твердо отвечал мальчик. – Лишь бы татко позволил, а я готов хоть сейчас в Сечь.

– Позволяешь, что ли, Богдане? – весело окликнул сотника старик.

Богдан сурово взглянул на него.

– Век ты прожил, Ганжа, а ума не набрался! Что мутишь ребенка? Ты знаешь, какая у него голова: твоих шуток из нее после и колом не выбьешь.

Путники замолчали. Мальчик угрюмо опустил голову и потупился.

Так прошло несколько минут.

Вдали показались темные скалы Казацкого острова.

Ганжа подъехал к мальчику и ударил его по плечу.

– Чего зажурился? Брось ты эту Сечу! Мы лучше на нехристей поглядим, какие такие они птицы.

Мальчик поднял голову и, обращаясь к отцу, спросил:

– Тату, можно вперед поскакать?

– Можно, сынку; тут место ровное, да и трава полегла, негде татарину укрыться.

– Гей, ге! – прикрикнул мальчик, ловко встал в стремена и пришпорил лошадь.

Скакун взвился, захрапел и ринулся вперед. Мальчик то осаживал его, то несся вперед, то вдруг на всем скаку останавливался.

– Славный он у тебя наездник, Богданко! – сказал Ганжа, с видимым удовольствием следивший за всеми движениями мальчика. – Знатный из него выйдет казак!

Богдан молча кивнул головой.

– Поторопимтесь, хлопцы! – обратился он к казакам. – Теперь уж недалеко.

Вдали, в некотором расстоянии от реки, вырисовывались угрюмые бастионы только что выстроенной крепости. Казаки с угрюмым видом рассматривали эту новинку. Брови сдвинулись, лица нахмурились; старый Ганжа невольно схватился за эфес сабли.

– О, чтоб их, бисовы диты, – проворчал он. – Повымерли, видно, старые атаманы: не видать Сечи большие ни Тараса, ни Наливайка. И что это за Сечь, что допустила французишек над собою надругаться?

– Полно, полно, старина! – ласково сказал ему Богдан. – Еще и на наш век атаманов хватит. Пока у казаков сабли в руках, не страшны им крепости.

– Сабли-то казацкие что-то притупились, – с горечью возразил Ганжа. – То ли дело прежде: свистнул, гикнул казак, и сотни смельчаков, как из земли, вырастут, нагрянут дружно, все уничтожат: село ли, город ли, крепость ли, ничто перед их мощью не устоит.

Старый дед точно вырос, вспомнив прежние походы, прежние удачи. Согнутый старческий стан выпрямился, лицо озарилось отвагою. Все казаки тоже зашевелились, глаза заблестели, усы дрогнули, руки сами собою схватили сабли. Даже спокойный пан сотник заерзал на седле и задергал поводьями.

– Колдун, ты Ганжа! – усмехнулся он. – И что тебе за охота старое вспоминать? Что было, то прошло. Теперь мы служим королю: милостивый король не забудет нас, верных слуг своих.

– Видала пташка кукушкины слезки, – махнув рукой, проговорил Ганжа. – Поди ты мне с твоим королем, шкода одна!

Он, недовольный, замолчал.

Мальчик между тем внимательно посматривал то на отца, то на старого казака и вслушивался в их речь. «И татко как будто прав, и дид, – думалось ему, – кто же из них правее? Король милостив, спору нет: вон какую саблю татку подарил, а дид разве может быть неправ?..» Он задумался и даже не заметил, как подъехали к самой крепости.

Вокруг нее приютился целый городок наскоро сбитых лавчонок, клетушек и ларей со всяким товаром. Тут толпились преимущественно рабочие: великоруссы, армяне, турки, волохи, литвины, ляхи; отсутствовали только казаки, за исключением немногих, находившихся в услужении у пана Конецпольского.

Мосты крепости были подняты, а на валу взад и вперед ходили часовые в французских мундирах.

Евреи-корчмари, обступившие казацкий отряд, уверяли, что паны казаки не попадут в крепость до рассвета, так как после солнечного заката никого не пропустят, даже и самого короля.

– А ведь они, пожалуй, и правы, – сказал Ганжа Богдану. – Видно, придется заночевать в этом жидовском курятнике.

– Пустяки! – отвечал Богдан. – Я покажу французам грамоту коронного гетмана: там прямо приказано, чтобы нас впустили и снабдили всем необходимым.

– Да кому же ты покажешь-то? Будь это еще настоящие часовые, а то, видишь сам, какие-то куклы, точно из дерева выточены.

Предсказания Ганжи оправдались: несмотря на усердные окрики Богдана и на его уверения, что он посланец самого пана коронного гетмана, их все-таки в крепость не впустили, даже не обратили на них внимания. Полковник Марион, стоявший в крепости с двумястами человек, боялся какого-нибудь предательства со стороны рабочих и зорко следил за тем, чтобы после вечерней зари мосты ни для кого больше не опускались.

Пришлось вернуться к корчмарю Янкелю. Он уже ожидал их у первого поворота, между тесно сплоченными лавчонками.

– Да ты нас совсем в степь тащишь, – ворчал Ганжа, когда Янкель миновал множество переулков и закоулков. – Куда это все другие разбежались? Вон тут есть ближе лавчонки.

– А я вас, ваша милость, на откуп взял, – лукаво потряхивая бородкой, говорил еврей, – пока вы ездили в крепость, я другим и заплатил. Богатые паны казаки здесь не часто встречаются, за них можно дать отступного.

– Теперь ты это отступное с нас же сдерешь?

– Бедному Янкелю тоже надо жить, – скромно отвечал корчмарь, лукаво подмигивая и отворяя дверь своей лачужки.

II

Побег

– Хайка! – крикнул Янкель жене, входя в дверь. – Гости!

Через минуту явилась растрепанная еврейка в большом платке, небрежно накинутом на плечи, низко поклонилась гостям и засуетилась около печки.

– Тимош, иди сюда! – позвал сотник своего сына. – Чем сидеть в душной лавчонке, пока готовят ужин, мы с тобою побродим по берегу, посмотрим на Кодакский порог.

Примеру сотника последовали и другие казаки; в лачужке остались только Ганжа, Смольчуг и еще один пожилой казак, носивший прозвище Ивана Злого.

Ганжа подозвал Янкеля.

– Червонцы любишь? – спросил он его и повертел перед его глазами золотую монету.

– Что угодно пану? – проговорил Янкель и замер в выжидательной позе.

– Говори мне скорее про Сечь, про запорожцев, про Сулиму, ну, одним словом, про все, что знаешь, да не ври, не то пришибу.

Янкель сделал жалобное лицо и испуганно затряс головой.

– Пан казак хочет погубить бедного еврея. Что мы можем здесь знать про славных запорожских казаков? Они сюда к нам не заглядывают и не заглянут, – с удовольствием прибавил он, искоса посматривая на кулачище Ганжи.

– Ну, не тебе знать, куда они заглянут или не заглянут, – сурово перебил его казак. – А что ты про запорожцев кое-что знаешь, об этом ты сам проговорился.

– Ни, ни, вельможный пане! Когда я вам что говорил? – еще испуганнее прошептал Янкель.

– Ну, так я и сам знаю, что ты три года прожил в Сечи! И не бывало такого корчмаря на свете, который, пожив в Сечи, о ней бы забыл. Ты, наверно, знаешь все, что там делается.

В это время Хайка подошла к мужу и дернула его за полу кафтана.

– Бери! – шепнула она ему по-еврейски. – Здесь не скоро дождешься такого счастья.

– А зачем пану казаку знать про Сечь? – колеблясь, спросил Янкель. – Ведь пан казак регистровый!

– Ну, так что ж, что регистровый? Регистровым-то и надо знать о степных разбойниках. Я думаю, ты немало натерпелся от них, когда жил в Сечи?

Янкель, видимо, успокоился; лицо его приняло печальное выражение.

– Ах, пан казак, немало. Душегубы они! Три раза меня грабили... Зато ж и я им насолил...

– Вот как! – протянул Ганжа. – Ты, Янкель, я вижу, молодец! Чем же ты им насолил?

– Долго рассказывать, пане! Да вашей вельможности и не интересно слушать, – с лукавой улыбкой увильнул корчмарь.

– Пожалуй, что и так! – согласился Ганжа. – Так рассказывай же скорее, что делается в Сечи.

– Если пан даст два золотых, может быть, у Янкеля и развяжется язык, – вставила Хайка.

– И два золотых найдутся, – сказал Ганжа, вынимая из кармана другую золотую монету.

– Запорожцев теперь нет в Сечи, – таинственно начал Янкель, – Сулима награбил у турок и золота, и оружия; он теперь стоит за порогами, пробирается в Сечь...

– За порогами, говоришь ты? – с живостью перебил Ганжа. – Зачем его туда занесло?

– Они прятали свои сокровища в скарбницы, да прослышали, что татары их поджидают в степи; вот они и бросились за ними в погоню; перебили татар, а теперь, верно, скоро опять уйдут в Сечь.

– А где же теперь Сулима?

– Сейчас за порогами в степи, да только панам казакам не справиться с ними: их там видимо-невидимо.

Хитрая улыбка скользнула по губам Ганжи.

– А мы их сюда заманим, – сказал он весело. – Есть у тебя провожатый?

– Ой, пан казак, страшное дело затеваете! Сулима хитер и ловок, как лисица, а бесстрашен, как сам сатана.

– Ну, ладно! Мели там еще! Я этого Сулиму хорошо знаю. Укажи только проводника, а справиться-то я с твоим Сулимою справлюсь, и не таких видал.

Янкель с недоверием покачал головой.

– Как угодно пану казаку. Есть перебежчик. Он вчера прибежал из казацкого табора, пробирается к пану гетману... Я приведу его, если у пана казака есть золотые...

– Добре! – отвечал Ганжа. – А теперь давай есть; вон и пан Богдан с остальными вернулся.

У расторопного корчмаря нашлись и горилка, и пиво, а Хайка не хуже любой казачки сварила тетерю из рыбы и овсяной крупы.

Тимош сидел между отцом и старым дидом. Последний наклонился к уху Богдана и прошептал:

– Мне надо с тобою, батько, два слова перемолвить.

Богдан быстро взглянул на него и так же тихо ответил:

– После ужина.

«О чем бы им говорить, – подумал мальчик, – видно, что-нибудь очень важное, а то бы сказали при всех».

Когда отец и дид после ужина незаметно скрылись за дверь, Тимош прокрался за ними.

Темная, непроглядная южная ночь густым покрывалом окутала и Днепр с его берегами, и неуклюжую массу крепости, едва-едва вырисовывавшуюся в темноте.

– Пройдем влево, в степь, – прошептал Богдан Ганже, – тут еще, чего доброго, кто-нибудь подслушает.

Тимош, как кошка, тихонько крался за ними; когда они остановились, мальчик лег на траву и неподвижно, затаив дыхание, стал слушать разговор отца с Ганжою.

– Сулима недалеко, – говорил Ганжа, – здесь, за порогами.

– Вот как! – почти равнодушно заметил сотник. – Что ж из этого?

– А то, что стоит только ему дать знать, и он мигом разнесет этот французский муравейник.

– А кто даст ему знать? – недоверчиво возразил Богдан.

– Я! – уверенно и твердо ответил старик.

– Ты, братику, верно, забыл, что служишь королю, – насмешливо заметил сотник, – забыл, что записан в регистре и получаешь или, вернее сказать, получишь когда-нибудь свое жалованье.

Ганжа засмеялся.

– Вот то-то оно и есть, что «может быть» да «когда-нибудь»... Не ты бы говорил, не я бы слушал... Видит тебя Ганжа насквозь, хоть ты и хитрая лисица.

Богдан как-то двусмысленно крякнул и, помолчав, спросил:

– Что же тебе от меня надо? Едешь ты, так и поезжай, мне-то что ж?

– А то, батько, что я поеду со Смольчугом, а ты молчи; скажи, что послал нас вперед. Кто ведь их знает, все казаки, да не все надежные... Смольчуга-то я знаю: сам выходил, выхолил... Другие пусть лучше ничего не знают.

– Добре! – отозвался Богдан. – Мне все равно, хоть я и не жду от этого никакого толку. Не настал еще, братику, час, не испила еще мать Украина до дна чашу горечи, что поднесли ей паны. Добрым казакам лучше терпеть и беречь свои силы до поры до времени.

– Эх, Богдане, Богдане! Видна в тебе панская кровь, только наполовину ты казак. Разве может истый казак терпеть обиды? Разве может он гнуть шею под панскими ударами?

– А ты думаешь, что Сулима может нас избавить от панского ига? Поверь, что и ему не миновать плахи, как и всем прежним атаманам. Чтобы панов осилить, надо против них действовать их же оружием: надо иметь столько же ума, ловкости и изворотливости, как у них. А твоего крещеного татарина какой-нибудь пан Кисель за пояс заткнет, не говоря уже о таких ловкачах, как пан коронный гетман.

– А все-таки попробовать? – с некоторым колебанием проговорил Ганжа. – Эта французская махина не дает мне покоя, очень уж мне хочется разнести ее, чтобы от нее и праху не осталось.

– Все вы, казаки, такие, – с неудовольствием проговорил сотник, – вы как малые дети, чего захотите, вынь да подай, сами в огонь лезете; мудрено ли, что обжигаетесь.

– Быть может, и не обожжемся! – угрюмо заметил Ганжа. – До свидания, товарищ! – проговорил он, подавая руку сотнику.

– Бог даст, свидимся, если не в этой жизни, то в будущей! – отвечал тот полунасмешливо. – Иди вперед, а я немного погодя.

Ганжа быстро зашагал к корчме, а Богдан остался на месте, задумчиво вглядываясь в неясные очертания крепости.

Вдруг около него что-то зашевелилось в траве и точно из-под земли раздался голос:

– Тату!

Богдан был не из робких, но, как казак, верил и в колдунов, и в оборотней, и в русалок.

– Цур меня! Цур меня! – со страхом прошептал он, творя крестное знамение.

– Тату! Да, ведь, это ж я! – нетерпеливо проговорил Тимош, вылезая из-под сухой травы.

– Наше место свято, – бормотал сотник и пятился назад, чувствуя, как его обдает холодным потом. «Оборотень!» – подумал он.

– Да лихо же тебе, татко! – сердито крикнул мальчик, схватив его за рукав. – Чи я оборотень? Полно же тебе цураться!..

– Ты как сюда попал? – сердито вскрикнул наконец сотник, оправившись от испуга.

– Так же, как и ты с дидом, – бойко отвечал мальчик.

– Вот я тебе дам подслушивать! – с сердцем проговорил отец. – Отстегаю тебя нагайкой, так и будешь ты соваться туда, где тебя не спрашивают. Говори, зачем тебя сюда принесло?

– Ты знаешь, татко, что я и тебя не боюсь, и нагайки не боюсь; всякий казак должен привыкать к ударам. А пришел я сюда, чтобы слышать, о чем вы с дидом говорить будете. Дид прав, а ты виноват; ты к панам лезешь, а он не лезет.

– Ах ты, щенок! – крикнул Богдан. – Вот только жалко, нагайку в корчме оставил, а то бы я тебе показал, кто прав, кто виноват.

– Виноват всегда тот, кто сердится и дерется ни за что ни про что – это ты сам говорил, – хладнокровно заметил мальчик.

– Да как на тебя не сердиться? Татарчонок ты этакий, мразь ты этакая!

– Не кричи, татко, еще корчмари услышат, – спокойно проговорил мальчик. – Слушай лучше, что я тебе скажу: не хочу я больше с тобою ехать к панам, отпусти меня с дидом Ганжою и Смольчугом. Не отпустишь добром, все равно, в Сечь убегу!

Богдан стоял как ошеломленный.

– Да ты, хлопец, и впрямь с ума спятил. Какой ты казак, тебя от земли не видать!

– Я, тато, знаю, что в Сечи есть много мальчиков, и в походы они с другими казаками ходят. Вон и Смольчуг с семи лет всюду за дидом во все его походы ходит.

– Вот то-то и есть, что они вскружили тебе голову своими рассказами. Убежать задумаешь – на цепь посажу.

– Не пустишь добром? – с угрозою в голосе спросил мальчик.

– И не думай, и мысль всякую из головы выкинь.

– Добре! – протянул Тимош, и зловещая, угрюмая нотка прозвучала в его голосе.

Они молча вернулись в корчму. Казаки уже спали, только Ганжа с корчмарем да еще с каким-то подозрительным человеком перешептывались в углу. Подле них, на печи, спал пожилой плотный широкоплечий казак, Иван Злой. Он ворочался с боку на бок и громко храпел.

Тимош окинул их быстрым взглядом, но сейчас же, потупив глаза, поплелся за отцом в дальний угол, где набросано было свежее сено, прикрытое бурками. Они улеглись; Богдан положил Тимоша к стене и загородил его своим тучным телом.

Проспал он долго. Солнце стояло уже высоко, когда он, лениво позевывая, поднялся со своей импровизированной постели.

Первое, что поразило его, было отсутствие Тимоша. В углу на сене никого не было. Вчерашние события быстро пронеслись в его голове, и он, как ужаленный, вскочил на ноги.

– Где хлопец? – грозно крикнул он вертевшейся около печки Хайке.

Та плутовски закрыла глаза и с самою заискивающею улыбкою проговорила:

– Ваша мосць сами знаете, где они...

– Кто они? – С бешенством крикнул сотник. – Будешь ли ты говорить толком?

Хайка оторопела.

– Да паны ж казаки и пан маленький хлопец. Они уехали рано, рано на заре, когда все еще спали.

Богдан с сердцем хлопнул себя по лбу.

– И как мне не пришло в голову, что Тимош может убежать? – прошептал он. – Да хорош и Ганжа, взял с собою ребенка в такое опасное предприятие.

Богдан готов был рвать на себе волосы: в сердцах он накинулся на жену корчмаря.

– Чего вы смотрели? Зачем вы пустили с ними ребенка без моего ведома? Пусть бы ехали сами и ломали себе головы... Я вас всех в порошок изотру!.. – кричал он, топая ногами.

Хайка совсем растерялась; вытаращила глаза на грозного казака и незаметно попятилась к двери. Улучив благоприятную минуту, она юркнула за дверь и побежала к Янкелю, сновавшему между рабочими. Она безмолвно поманила его пальцем и, отведя в сторону, с испугом затараторила:

– Ой, Янкелю, Янкелю! Я не знаю, как душа во мне держится! Ой! Как я испугалася! Ой, ноги подкашиваются...

– Что случилось? – с испугом спросил Янкель.

– Тот, атаман-то казацкий... Ой, беда наша!

– Да говори толком! – сам дрожа от страху, расспрашивал Янкель. – Прибил он кого? Убил?

– Ой, нет! Ой, нет! Хуже, хуже!

Янкель едва держался на ногах с испуга: что же могло быть хуже?

– Ой, пропали мы! – причитывала Хайка, – он сказал, что в порошок нас изотрет. Так рассердился, глаза вытаращил, ногами затопал: такой страшный, я таких и не видывала...

У Янкеля отлегло на сердце: только рассердился – это еще ничего, и накричал, и ногами затопал – это даже хорошо, значит, горячий казак, а казачье сердце отходчиво.

Хайка оправилась от испуга и обстоятельно рассказала мужу, за что пан сотник рассердился. Янкель многозначительно приложил палец ко лбу и покачал головою. После некоторых переговоров и соображений оба они решили вернуться домой и постараться умилостивить пана.

Но, к величайшему их удивлению, пан сотник спокойно сидел за столом. На бледном лице его, украшенном черными усами, не было больше и тени волнения. Он даже слегка усмехнулся, когда перетрусившие хозяева тихо, крадучись, осторожно переступили один за другим через порог.

– Что, задал я вам страху! – с неестественно веселою ноткою в голосе проговорил он. – Я пошутил; я хорошо знаю, куда и зачем поехали мои хлопцы. А теперь вот вам за постой и угощение, – сказал он, вставая и бросая на стол горсть мелких монет. – Тебе же, хозяйка, вот особо за испуг, – прибавил он и сунул в руку Хайки золотую монету.

Янкель с женой, низко кланяясь, проводили щедрого пана до дверей, но, когда дверь за ним затворилась, они долго еще в недоумении покачивали головами и судили вкось и вкривь о происшедшем.

Выйдя на улицу, Богдан первым делом разыскал Ивана Злого.

– Ты слышал, о чем Ганжа разговаривал вчера с корчмарем? – в упор смотря ему в лицо, спросил Богдан.

– Слышал, – пасмурно отвечал Злой.

– Говори сейчас, в чем дело.

Отрывисто, как бы нехотя, посматривая в сторону, передал Злой разговор, слышанный им в корчме.

– Ну, смекай же, что я тебе приказываю, да смотри, хорошенько вбей в свою голову все, что я тебе скажу. Тимошко утек с казаками; треба мне его добыть назад. Ты поскачешь за ними вслед, притворишься, что хочешь с ними в Сечь, улучив минуту, схапаешь хлопца и привезешь до дому. Упрется, так и припугнешь; он тебя только одного и боится. Но смотри, чтобы каждый волосок на голове его был цел, не то, знаешь эту руку?

И сотник показал ему свой здоровый кулак.

– Понял?

– Понял, батько! – склабясь отвечал Злой. – Дуже понял!

– Ну, то-то же!

Они разошлись. Богдан отправился в крепость и приказал казакам быть наготове, так как скоро они пустятся в обратный путь. На расспросы о Тимоше, Ганже и Смольчуге он коротко отвечал, что послал их вперед.

От Злого тоже никто ничего не добился: он сумрачно оседлал коня, молча вскочил в седло, свистнул нагайкой и помчался в степь.

III

В таборе

Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:

– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.

Тимош беспокойно задвигался в седле.

– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?

Ганжа с усмешкой посмотрел на него.

– Чего торопишься? Или боишься, что отец передумает? Отпустил, так уж не воротит.

Мальчик смутился и вспыхнул. Он не привык лгать, а сегодня утром обманул дида. Он не спал всю ночь, дождался, когда на рассвете казаки тихонько вышли из корчмы, как змея, проскользнул между тучным телом отца и стеною, прокрался на улицу и уверил дида, что отец отпустил его с ними. Дид не смел войти в корчму, боясь разбудить остальных казаков.

– Побожись, – сказал он ему.

Тимош побожился, и дид ему поверил. В ту минуту он даже не задумался, очень уж ему хотелось в степь; но теперь этот тяжкий грех камнем лежал на его душе; он каждую минуту оглядывался назад, ему чудился топот лошадиных копыт, виделся взбешенный грозный отец, и рука невольно передергивала уздечку.

Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.

Перебежчик остановился.

– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.

Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:

– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!

– Были мы королевскими, да что было, то прошло, – спокойно отвечал Ганжа. – А ты, братику, не серчай! Доложи пану атаману, что старый Ганжа его хочет видеть.

Казак неохотно повернул коня, доскакал до четырехугольника, образовавшегося из возов, скрепленных цепями, и крикнул другому сторожевому:

– Поезжай до атамана! Хочет его видеть Ганжа; пускать ли его или нет?

В ожидании ответа прошло добрых четверть часа. Вернувшийся казак привез разрешение впустить; всадники въехали в четырехугольник, заполненный палатками. Это была Сечь в миниатюре. Посреди табора возвышалась большая турецкая палатка из дорогой материи.

Ганжа приподнял полу палатки и вошел в нее со своими спутниками. Сулима полулежал на большой атласной подушке, поджав под себя ноги и куря трубку. Тонкие черты синевато-бледного лица с легким оттенком золотистого загара, правильный, немного крючковатый нос, большие черные глаза с длинными ресницами, черные, как смоль, усы, гибкий стан и узенькая, слишком маленькая для мужчины рука, все говорило, что этот человек родился не под запорожским солнцем. Подле него, тоже на подушке, сидел другой человек, представлявший совершенную противоположность. Громадного роста, некрасивый, загорелый, с узкими блестящими глазами и длинным, начинавшим уже блестеть проседью, чубом, он казался выкованным из железа сказочным богатырем. Перед обоими стоял горшок с дымящеюся саламатою, которую они по очереди черпали ложками.

Ганжа и Смольчуг пожали обоим руки. Тимош стоял в стороне и с любопытством рассматривал атамана. Ему было страшно: атамана не обманешь, не уверишь его, что отец добровольно его отпустил; он насквозь видит: лучше признаться, будь что будет.

– Здоровы будьте, панове! – сказал Ганжа с низким поклоном.

– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.

– Каким тебя ветром к нам занесло? Ты, я вижу, в королевскую епанчу нарядился.

– Что же, друже! Епанча не кожа, можно ее и с плеч содрать, если прикажешь.

– А зачем мне тебе приказывать? У нас и своих довольно, – полушутливо, полусерьезно отрезал атаман. – Служи королю да получай жалованье, если только его тебе станут платить, а мы сами себе послужим: всякому свое. Мы нынче столько за один налет у турок выудили, сколько вам у вашего короля и в десять лет не выслужить. Так, что ли, Павлюга? – обратился он к своему товарищу.

Тот с самодовольною улыбкою кивнул головой в знак согласия и опять принялся за трубку.

Тимош с жадным любопытством взглянул на некрасивого казака. Так вот он, Павлюк Баюн, или Полурус, о котором он наслышался столько всяких рассказов. Вот он, этот богатырь, которому нипочем согнуть подкову, вырвать из земли дерево с корнем или кожу с мясом из бока у разъяренного быка! Тимош даже немного попятился было к выходу.

– А это что за хлопец? – спросил Сулима, кивнув головой на Тимоша.

– Гей, Тимош! Ты что же прячешься? – засмеялся Ганжа, подведя упиравшегося мальчика к атаману. – Это, братику, будущий вояка, сын Хмельницкого Богдана; отец его отпустил с нами.

– Неправда это, неправда, неправда! – почти с рыданием крикнул мальчик, закрыв лицо руками.

– Фу, цур тебя возьми! – с досадою крикнул Ганжа, – разве я вру, что ли? С ума ты спятил?

– Неправда, диду! Не сердись, диду! Обманул я тебя, – рыдал мальчик, упав на колени.

Пан атаман и Баюн разинули рты от удивления и молча смотрели, что будет дальше.

– Казни меня, пан атаман! – вскрикнул мальчик. – Я солгал, я обманул старого доброго дида; я и Богу солгал! Повесь меня, я не стою ничего больше!

Сулима улыбнулся.

– Ну, если всех таких хлопцев за их грехи вешать, то, пожалуй, и веревок не хватит, – заметил он.

Саженный богатырь встал со своего места, тихо подошел к мальчику и осторожно приподнял его с полу. В маленьких карих глазах его засветилось столько ласки и доброты, некрасивое лицо так оживилось, что Тимош невольно приободрился и даже осмелился взглянуть на страшного казака. В громадной фигуре Павлюка вместе с непомерной силой уживалась почти женская мягкость и любовь ко всему слабому, беззащитному. Несмотря на свои боевые подвиги, Павлюк мог заинтересоваться упавшей из гнезда птичкой, мог бережно укачивать дитя в люльке и растить щенят, котят, за что ему немало доставалось в Сечи от других казаков.

– Полно, сынку! – утешал он Тимоша, посадив его к себе на колени и гладя его по голове своею мощною рукою. – Не убивайся, а расскажи лучше, в чем дело. Нет такого греха на свете, которого нельзя было бы простить.

Тимош, удерживая рыдания, рассказал, как он обманул Ганжу и уехал с ним помимо воли отца. Павлюк с задумчивою улыбкою слушал горячую речь мальчика, а Ганжа сердито нахмурился и немилосердно теребил свой чуб.

– Ишь ведь, бисов сын! Будет мне теперь от пана сотника за твои проказы! Куда я теперь с тобою денусь? Да еще, чего доброго, он и сам сюда нагрянет за нами. Тогда, пожалуй, и дело наше из-за тебя не выгорит.

Быстрый, проницательный взор Сулимы, как молния, скользнул по добродушному лицу Ганжи и снова потупился.

Павлюк поднял Тимоша, как перышко, на руку, подошел к старику, потрепал его по плечу и сказал:

– Ну, полно, друже! Не сердись на хлопца. Видишь, он и то сам не свой. Бываем и мы грешны с тобой, старина, хотя нам Бог и больше разума дал, чем ему.

Ганжа смущенно почесал чуб: ему вспомнились слова сотника, укорявшего его в детском упрямстве, и он ласковее глянул на Тимоша, протягивавшего к нему руки со смущенной улыбкой.

– Уж добре, добре! – проговорил он, поцеловав его. – Я сам, старый дурень, виноват, что взбаламутил твою голову рассказами о казаках и их подвигах.

Павлюк осторожно спустил мальчика на пол, точно боялся раздавить его, хотя Тимош был далеко не из нежных и хрупких: коренастый, здорового сложения, ширококостный, с круглым лицом и сильными упругими мускулами, он казался гораздо старше своих лет.

– Утро вечера мудренее, друзья! – сказал Сулима. – А теперь присаживайтесь к нам; небось устали, проголодались. Я сейчас велю еще принести саламаты.

Он хлопнул два раза в ладоши и молча показал вошедшему казаку на горшок с едой. Тот быстро удалился, и через минуту горячее, дымящееся кушанье стояло перед гостями.

Все отвязали от поясов ложки и стали ужинать.

Тимоша скоро уложили спать, а взрослые долго еще о чем-то совещались и спорили и только на рассвете прилегли отдохнуть.