Сын гетмана

– Янкель! – проговорил он, вскакивая и невольно хватаясь за саблю.

– Не беспокойтесь, ясновельможный пан Тимош, – проговорил Янкель, осторожно отступив назад, – я с добрыми вестями, меня прислала к пану сама княжна.

– Локсандра? – воскликнул Тимош и просиял. Он готов был броситься Янкелю на шею и расцеловать его. – Тебя послала Локсандра? Говори, говори скорей, где она? Что с ней?

– Княжна хочет видеть ясновельможного пана.

– Сейчас, сейчас! Я готов! – заторопился Тимош, стягивая пояс и хватаясь за шапку.

– Ясновельможный пан будет терпелив и подождет до ночи, – вкрадчиво заметил Янкель, отвешивая низкий поклон. – Княжна будет ждать пана за городом у скалы в лесочке, я проведу пана.

«А если это ловушка?» – мелькнуло в уме Тимоша. Он недоверчиво посмотрел на Янкеля.

Янкель понял его взгляд и засуетился.

– Ах, ясновельможный пане, как это я забыл! Ведь у меня есть записка от княжны.

– Дурню! – крикнул Тимош. – Что ж ты тут болтаешь целых полчаса, давай скорей записку!..

Янкель вытащил обрывок толстой бумаги с набросанными на нем неясными дрожащими чертами.

«Мне надо тебя видеть, мой рыцарь, – писала Локсандра, – доверься Янкелю, он проведет тебя».

Сомнения Тимоша рассеялись. Повернувшись спиной к корчмарю, он крепко прижал бумажку к груди и спрятал ее в складках кафтана.

– Я буду ждать пана у городского вала, – проговорил Янкель и скрылся.

Тимош чувствовал себя на верху блаженства, он ощущал потребность тотчас же поделиться с кем-нибудь своим счастьем, а с кем же было поделиться, как не с названным братом? И он пошел к Калге.

Калга сидел на ковре, поджавши под себя ноги, и важно диктовал что-то своему секретарю, поместившемуся тут же на корточках у маленькой скамеечки, служившей столом. Длинная кисть то и дело опускалась в коричневатую жидкость и быстро скользила по толстому пергаменту, выводя причудливые знаки и фигуры. Калга заранее сочинял оправдательную грамоту падишаху; он намеревался послать ее прежде, чем прибудут в Константинополь молдавские послы.

Тимошу пришлось обождать, так как его названный брат не любил, чтобы его тревожили во время занятий. Наконец грамота была окончена, скреплена печатью, секретарь собрал все письменные принадлежности, трижды склонился до земли перед своим властелином и тихо удалился из шатра.

– Что скажешь, брат мой? – ласково обратился Калга к Тимошу, протягивая ему руку и с удивлением всматриваясь в его лицо. – Ты точно сейчас вышел из рая; какие гурии приснились тебе?

– Локсандра, Локсандра нашлась! Назначила мне свидание! – с торжествующим видом заявил Тимош.

Калга встрепенулся; он не столько заботился о Локсандре, сколько о ее отце; ему давно грезились несметные сокровища молдавского господаря, до которых нельзя было добраться, не зная, где они спрятаны. По мере того как Тимош рассказывал, лицо татарина становилось все мрачнее и угрюмее.

– И ты веришь этому жиду с бумажкой? – проговорил он наконец. – Зачем ты не задержал его? Он бы показал нам дорогу к их логовищу, ты бы взял свою невесту, а на мою долю пришлись бы господарь с господаршей. Но это еще можно устроить, мы перехватим жида и нападем на след.

– Нет, братику, это не идет, – серьезно, но твердо заявил Тимош. – Девушка мне доверилась, я не могу с нею поступить предательски. Я увижусь с нею так, как она желает, и не стану выслеживать, куда скрылся ее отец.

– Ах, молодо-зелено, – проговорил Калга. – А если ты не увидишь своей девушки, если тебя заманят, как барана, да и убьют где-нибудь за углом?

– Этого не может быть, – твердо отвечал Тимош, – она сама написала мне.

– Ее могли принудить, – настаивал Калга.

– Не такая это девушка, чтобы можно было ее к чему-нибудь принудить. И все равно, если бы даже ожидала меня смерть, я должен идти на ее зов.

– Я не пущу тебя одного, – заявил Калга. – Мы возьмем с собою твоих полковников и поедем вместе.

– Я этого не хочу, я поеду один!

– Ну, это мы посмотрим, – загадочно проговорил Калга.

Тимош ушел к себе в палатку. В тревоге дождался он, пока все заснули, осторожно вышел и ощупью стал пробираться по лагерю. Кое-где догорали еще огни костров, но казаки мирно спали, а на окрики часовых он отвечал условным лозунгом, при этом стража почтительно расступалась, пропуская своего вождя. Кое-как по переулкам, придерживаясь известного направления, Тимош добрался до вала и хотел уж перелезать через полуразрушенное укрепление, как из-за груды камней высунулась голова Янкеля.

– Ясновельможный пане, не здесь, тут яма, пусть пан возьмет мою руку, я проведу его.

Тимош колебался. Дать руку жиду было противно казацкой чести. Он велел Янкелю идти впереди и осторожно пошел за ним, ступая с камня на камень, перепрыгивая через ямы и бревна. Так выбрались они за черту города, прошли по пустынной лощине и завернули в небольшую рощу, расстилавшуюся у подножия скалы в полуверсте от городской стены.

Зарево пожаров, освещавшее Яссы, теперь потухло, так как нечему было больше гореть. Город превратился в груду развалин, только кое-где торчали одинокие каменные здания, почему-нибудь уцелевшие от пламени. Непроглядная тьма окутывала лесочек, шагах в пяти уже ничего нельзя было различить, но Янкель искусно пробирался между деревьями и наконец остановился у журчавшего ручейка, тихо прошептав:

– Здесь!

Привычный глаз казака различил темную закутанную фигуру, поднявшуюся с камня к нему навстречу.

– Локсандра, – проговорил он.

Сердце так стучало в его груди, что он сам ясно слышал его удары.

Локсандра молчала, у нее дух захватывало от волнения; только когда она почувствовала себя в мощных дорогих объятиях, к ней вернулся ее голос; она забыла все, и зачем пришла сюда, и о чем хотела просить Тимоша, она чувствовала только его близость и хотела, чтобы этот миг никогда не кончился.

– Тимош, как я страдала без тебя! Как долго, долго я тебя не видела...

– А поляк? – спросил Тимош, недоверчиво глядя ей в глаза.

– Поляк? Какой поляк? – с удивлением переспросила Локсандра.

– Князь Вишневецкий, – проговорил Тимош, – он жил у вас, отец твой прочил его тебе в мужья.

Локсандра вздохнула.

– Это правда, Тимош. Отец хочет, чтобы я вышла за него замуж, но я его никогда не буду любить так, как тебя.

– Я не отдам тебя никому! – проговорил Тимош. – Я возьму тебя силой, хотя бы для этого пришлось всех их перебить.

Локсандра вздрогнула.

– Что ты говоришь, безумный? – прошептала она. – Я ни за что не стала бы женою того, кто убил бы моего отца, хотя бы для этого пришлось разорвать сердце в клочки.

Слова Тимоша сразу воскресили в памяти Локсандры все то, что она ему хотела сказать, зачем желала с ним свидеться.

– Слушай, Тимош, – заговорила она, и голос ее зазвучал твердостью. – Ты много сделал зла моей родине, ты сжег наши дорогие Яссы и заставил всех нас провести ужасные часы, заставил нас бежать из родного дома и, как нищих, скрываться в лесу. Я должна бы возненавидеть тебя; но я люблю тебя, люблю еще сильнее, еще крепче прежнего... Умоляю тебя ради этой любви! Не истязай моего сердца, не заставляй его разрываться при виде всех бедствий, обрушившихся на мою родину. Я не могу не считать себя главною причиною всего, что случилось... Подумай только, каково мне смотреть, как горит родной город, как страдают отец и мать... Каково мне слышать, сколько душ загублено, сколько невинных пострадало из-за меня...

Глухие рыдания прервали ее речь.

Тимош стоял с опущенной головой, смущенный, как кающийся грешник, не зная, что сказать в утешение своей невесте.

Локсандра молча пошла назад к тому месту, где ожидал ее Янкель. Тимош ее не удерживал.

На другой день пан Кутнарский просил аудиенции у князя. Аудиенция состоялась в стороне от остальных под высокими буками.

– Я осмеливаюсь представить на благоусмотрение его светлости всю невыгоду нашего положения. Мы находимся, можно сказать, в пасти у льва, и нам некуда скрыться от его ярости...

– Это я сам знаю, – сурово ответил князь, сдвинув брови и мрачно посматривая на поляка. – Если пан не имеет нам сказать чего-нибудь более утешительного, то не для чего было и просить у нас аудиенции.

– Напротив, я рассчитываю изложить свои планы, если только дозволит мне его светлость.

– В таком случае, пусть пан предположит, что мы достаточно знакомы с положением, в котором находимся, и прямо приступит к своему изложению.

– Я хотел высказать его светлости, – нисколько не смущаясь холодным приемом князя, начал Кутнарский, – что в данном случае существует только один исход: следует уступить победителю, хотя бы только временно, хотя бы только отвести ему глаза.

Лупул мрачно посмотрел на пана.

– Пан хочет сказать, что нам следует отдать дочь нашу этому дерзкому казаку?

– Я этого не говорю, – возразил Кутнарский, – можно только пообещать ему княжну, дать только временное согласие.

– Он этим не удовольствуется, – заметил князь.

– О, тогда можно устроить обручение!

– Но татары не захотят вернуться без дани...

– Им можно заплатить.

Василий ничего не ответил и приказал Кутнарскому пригласить всех здесь присутствующих и приближенных на совещание.

В котловине, под тенью вековых буков состоялся семейный совет под председательством князя; на этот раз в нем участвовала и княжна. Василий решил послать сватов к гетману и заплатить татарам.

В тот же вечер господарь написал письмо гетману. Он не пощадил красноречия, рассыпался в любезности, удивлялся мужеству и храбрости славного молодого рыцаря, говорил, что считает за особую честь иметь такого воинственного зятя, и сам предлагал руку своей дочери, обещая дать за нее богатое приданое и заплатить татарам дань, какую они пожелают. В то же время он снарядил посла к коронному гетману, обещал выкупить его сына из турецкого плена с тем, чтобы гетман не допустил казацкого нападения на Молдавию.

Казачье нашествие прекратилось; жених вернулся к себе, а Лупул снова сел на молдавском престоле.

Тяжелую годину переживала Украина. Хмельницкому было не до Молдавии, да и Тимош за бедствиями родины не то что позабыл невесту, но как-то отодвинул ее в более глубокий уголок сердца, тем более, что и сопернику его, князю Вишневецкому, пришлось думать не о женитьбе, а о битвах. Немало храбрых казаков полегло на полях битвы; но и Польша также несла потери; умерли два непримиримых врага Хмельницкого – коронный гетман Потоцкий и князь Иеремия Вишневецкий; первый от апоплексического удара, второй от желудочной болезни. Место коронного гетмана занял польный гетман пан Калиновский. Казалось, что после поражения под Берестечком и невыгодного для казаков договора при Белой Церкви Хмельницкому нечего было и думать о продолжении восстания, так по крайней мере рассуждали паны и хвалились своей стойкостью на сейме; им и в голову не приходило, что Хмельницкий в душе ликовал, узнав, что сейм не одобрил статей договора. Энергичный гетман готовил новый план военных действий, а для отвода глаз смиренно проводил время то в Чигирине, то в Суботове со своей молодой женой, лихой казачкой Галей.

Когда наружно все поустроилось и Хмельницкий с сыном зажили по-домашнему, Тимош попробовал раза два заикнуться про свою невесту.

– Отец! – говорил он гетману. – Теперь уж второй год на исходе, а отсрочка была только на год, сколько же еще я должен ждать? Пусти меня в Молдавию, теперь я тебе не нужен; я возьму княжну с бою, хотя бы для этого пришлось перешагнуть через труп ее отца.

– Погоди, сынку! – отвечал Богдан. – Всему будет свое время. Вот я напишу князю письмецо, напомню о его обещании, а там, если это не подействует, посмотрим, что делать. Султан Нуреддин стоит на границе, а с ним и Карабча-мурза. Стоит только их кликнуть, они пойдут с нами куда угодно.

– Нужно ли писать господарю? – нетерпеливо возразил Тимош. – Пан Доброшевский довольно представил доказательств его коварства. Не лучше ли, чем переписываться, прямо нагрянуть к нему?

– Нельзя, сынку! – отвечал гетман. – Надо, чтобы все имело приличный вид. А ты снаряди-ка своего пана, пусть едет в Яссы послом и свезет князю мою грамотку.

Богдан присел писать, а Тимош разыскал пана Доброшевского и объявил ему о намерении отца послать его в Молдавию.

Пан Доброшевский не обрадовался этому поручению.

– Ясновельможный пане! – взмолился он. – Неужели у пана гетмана не найдется казаков и храбрее, и искуснее меня в этом деле?

– Не бойся, пан! – успокаивал Тимош. – Тебя, как посла, пальцем не тронут. А долго тебе там тоже оставаться не для чего, отдашь грамоту и назад.

Послание Богдана отличалось особенной краткостью.

«Сосватай, господарь, дочь свою за сына моего Тимофея, и тебе хорошо будет, а не выдашь – изотру, изомну, и останка твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуху».

Пан Доброшевский собрался в путь; как он ни вздыхал и ни охал, а перечить гетману не решился, потому что сильно его побаивался.

Однако посольство Доброшевскаго, как и следовало ожидать, было безуспешно, и Тимош с татарами двинулся опять в поход.

IV

Под Батогом

Польский лагерь с широкими окопами раскинулся по берегу Буга, недалеко от Ладыжина, у горы Батога. В лагере царила совершенная тишина, только передовые пикеты сверкали в прозрачном сумраке теплой майской ночи. У одного из таких сторожевых огней приютилась кучка жолнеров. Молодежь от нечего делать перекидывалась рассказами и предположениями о предстоящих событиях. Лица у всех были сумрачные, не слышалось ни шуток, ни смеха.

– А что, панове, – спросил один из них, – кто из вас видел вчера, что на небе делалось?

– Я, и я, и я тоже! – проговорило несколько голосов.

– Расскажите же толком, панове, что было и что видели?

– Сперва появился свет, – стал рассказывать один из жолнеров, красивый юноша с почти детским лицом.

– Нет, нет! Не свет! А такие две полоски, точно две метлы.

– Ну, может быть! – с досадой ответил молодой человек. – Не в том дело. Потом, это уж все ясно видели, вытянулся на небе красный меч, длинный-предлинный, рукоятью на восток, а лезвием прямо на польский лагерь.

– Да панам, может быть, пригрезилось? – усомнился спрашивающий.

– Нет! Все видели, – подтвердили говорившие, – сам пан хорунжий вышел смотреть.

– Плохо, панове! Ой, плохо! – проговорил пожилой жолнер, качая головой. – Вот и пан хорунжий не к добру на смотру с коня свалился и уронил знамя.

– Что и говорить, плохие времена! – подтвердили другие.

– Слышали, панове? – таинственно проговорил молодой статный жолнер, до сих пор молчавший и задумчиво смотревший в огонь. – Здесь поблизости есть скала, где из-под земли слышится человеческий голос. Вот бы спросить.

В говоре красивого жолнера слышался иностранный акцент; он был природный француз и служил в войске недавно.

– А далеко это? – осведомился кто-то.

– Нет, верстах в полутора, над самым Бугом.

– А кто говорил об этом пану? – осведомилась молодежь.

– Я сам там был, – задумчиво проговорил француз.

– И пан слышал голос?

– Нет, я был днем, мне показывали это место, а голос можно слышать только ночью, после полуночи. Если кто хочет со мной пойти, то я готов.

Старик поднялся.

– Пойдем, пан! Мне жить недолго; если ведьмы и съедят, не велика беда, – шутливо заметил он.

– Одни только бабьи толки! – заметил жолнер, начавший разговор. – Вдвоем пойдете, наверное, ничего не услышите.

Все встали, провожая уходивших шутками и пожеланиями счастливого пути, а затем опять присели к огню.

– Однако, панове, что ни говори, – начал словоохотливый жолнер, – а дела наши плохи. При таких окопах, какие устроил пан коронный гетман, чуть не на целую милю, да еще в такой мышеловке, в какую он нас заключил, между горою, рекою и болотами, нам, наверное, не сдобровать.

– Чего же смотрел пан Пржиемский? – возразил кто-то. – Такой опытный воин должен бы был видеть ошибки гетмана.

– Он и увидел, – с жаром возразил говоривший, – представлял ему все резоны, уговаривал уйти за Днепр и собрать там войско, умолял выбрать другое место для битвы...

– Ну, и что же?

– Ничего и слышать не хотел пан гетман, уперся, как всегда. Когда он получил грамоту от казацкого гетмана, где тот виляет перед ним, как лисица, и уверяет, что он ни в чем не виноват, кажется, только он один и поверил этому письму. Все поняли, что хитрый казацкий атаман нагло насмехается над нами, а он твердил наперекор всем, что теперь настало время отомстить за Корсун и что он на веревке приведет гетманского сына королю...

– Панове! Смотрите, смотрите! – в ужасе прервал молодой жолнер рассказчика, указывая на небо.

В воздухе действительно происходило что-то странное. Был ли то отблеск только что потухшей зари или северное сияние, или же мираж душной летней ночи, но вдали над горизонтом точно поднялась какая-то завеса, а по небу задвигались светлые тени, точно сражались два войска, потрясая мечами, скользя и исчезая в ночном сумраке, расстилавшемся внизу.

Жолнеры вскочили и в немом изумлении смотрели на странное зрелище.

– Доложить пану гетману, – сказал кто-то, – в его палатке свет; пусть полюбуется, может быть, образумится.

– Пусть пан идет и доложит! – проговорили другие.

– Что ж, и доложу! – отозвался тот и зашагал к гетманской палатке.

Странное явление длилось еще минут пять. Но когда коронный гетман в сопровождении молодого жолнера вышел из палатки, то все уже кончилось, и только легкие полосы огненного света догорали на небе.

– Где же пан поручик видел мираж? – строго обратился Калиновский к молодому человеку.

– Ясновельможный пане! – смущенно отвечал молодой человек, – видение исчезло, но могу заверить, что все мы ясно видели сражающихся огненных людей на небе.

– Пан поручик сейчас явится к своему ближайшему начальнику и скажет ему, что он посажен мною под арест, – вспылил пан Калиновский. – И это еще легкое наказание для таких пустоголовых трусов, – крикнул он.

– Пан гетман! – в свою очередь вспылил молодой человек, хватаясь за эфес шпаги.

– Да, я пан гетман! – не помня себя от гнева, продолжал Калиновский. – А ты, молокосос, слишком молод, чтобы глумиться надо мною и тревожить меня из-за бабьих сплетен.

Он круто повернулся и скрылся в своей палатке. Молодого человека тотчас же окружили его товарищи, издали следившие за происшедшей сценой.

– Что у вас вышло? – с любопытством спрашивали они.

Молодой человек в нескольких словах передал, в чем дело.

– И поделом, не надо было пану к нему ходить, – заметил один из жолнеров.

В эту минуту вдали показались француз с его спутником, быстро приближавшиеся к товарищам.

– Отойдемте к костру! – осторожно заметил кто-то. – А то еще и нам достанется.

Поручик двинулся за ними.

– Пану, кажется, следует идти под арест! – заметил молодой жолнер, рассказывавший о вчерашнем видении.

– Это до пана не касается, – раздражительно возразил поручик. – Еще успею и под арестом насидеться.

Бледные, расстроенные лица двух подошедших к костру путников навели на всех остальных панический страх.

– Что случилось? – спрашивали их.

– Ужасно! Непостижимо! Дайте отдышаться! – ответил старик, усаживаясь к костру.

Француз ничего не говорил, он только обводил всех стеклянным взором, как будто не понимая, где он находится.

– Да не томите же, говорите! – приставали к ним.

– Ничего подобного никогда не случалось со мною, – начал свой рассказ старик. – Только что мы подошли с паном поручиком к этой чертовской скале, мне показалось, что камни загудели. Я схватил пана за руку и в эту минуту мы оба ясно услышали голос из-под земли. Густой мужской бас, вот как у пана хорунжего...

Слушатели придвинулись плотнее к рассказчику, пугливо озираясь. Только после нескольких секунд гробового молчания кто-то решился робко спросить:

– Что ж он вам сказал?

– Не знаю, не знаю, – торопливо проговорил старик и, кивнув головой на француза, прибавил, – спросите вот его, он ему много по-французски наговорил, я ничего не понял. Я только разобрал: hetman... hetman... barbe... barbe... А как я увидел, что мой товарищ побледнел как полотно, то и пустился назад без оглядки, даже не знал, следует ли пан поручик за мною.

Все обратились к французу.

– Гей, пане! – тряся его за рукав, кричал ему в ухо арестованный поручик. – Язык у тебя отнялся, что ли, с испуга?

– Принести ему вина! – заметил кто-то.

– В нашей палатке есть, только я ни за что один не пойду туда, – сказал старик.

До палатки надо было дойти шагов сто; вся компания решила идти вместе, а потом те, кому надо сменить дежурных, вернутся.

Вообще о соблюдении дисциплины в польском лагере мало заботились: несмотря на то, что гетман много кричал, его слушали мало, тем более что он отличался замечательной непоследовательностью и в один день мог несколько раз отменять свои же собственные приказания. Поручик захватил горящую головню вместо факела, и все шумно двинулись к палатке на соблазн дремавшей страже, вскакивавшей впросонках и хватавшейся за оружие.

В палатке спали вповалку еще человек десять молодых людей. Услышав шум, они повскакали с земли и, протирая глаза, с удивлением слушали рассказы прибывших. Нашлось вино, обошла всех походная чарка. Француз выпил даже целых три, и только тогда язык его развязался.

– Панове, – проговорил он, – не знаю, рассказывать ли то, что я слышал? Во всяком случае, паны меня не выдадут?

– Как можно, пан поручик! – дружно ответили товарищи.

– «Скажите вашему гетману», – услышал я из-под земли, – что свирепый пьяница хочет отбрить ему бороду, только бритва у него острая, с бородой он может отрезать и голову...»

Не успел француз окончить своих слов, как сильный порыв ветра ворвался в палатку и загасил факел. В темноте все пришли в смятение, разбежались, попрятались по углам, один только старый жолнер не совсем потерял присутствие духа, дрожащими руками высек огня и зажег восковую свечку.

Выглянув из палатки, он увидел, что началась гроза, и стал успокаивать своих испуганных товарищей. Понемногу все пришли в себя, но толки о чудесных событиях не дали никому сомкнуть глаз и с рассветом облетели весь лагерь, наводя на всех страх и суеверное предчувствие чего-то ужасного, чего никак нельзя предотвратить.

На следующее утро была суббота, 29 мая, праздник Божьей Матери. Войско с самого утра начало уже волноваться; только что возвратившийся разъезд, посланный несколько дней тому назад, наткнулся на передовые отряды татар почти у самого лагеря. Все точно застыли, услышав это известие, но затем в войске поднялся такой шум и крик, что коронный гетман едва мог унять волновавшихся панов. Он объехал весь лагерь и построил войско в боевой порядок.

Через несколько часов действительно появились передовые татарские отряды с несколькими казацкими сотнями. Они двигались чинно, спокойно, будто не замечая польского лагеря.

– Стрелять по собакам! – скомандовал Калиновский, принявший начальство над войском.

– Что делает пан коронный гетман?! – остановил его старик Пржиемский. – Пусть бы их ехали мимо. Для нападения у нас слишком мало войска.

– Пустяки! – горячо проговорил Калиновский. – Натиск первое дело. Пан артиллерист может сидеть со своими пушками в окопах. Он увидит, как моя конница сомнет хлопов.

Последовал залп. Татары круто повернули назад, а польская конница быстро понеслась за ними с громкими возгласами: «Свента Мария!», оставляя далеко за собою лагерь.

В эту минуту в лагере случилось что-то странное. С северной стороны послышалось какое-то смятение; пронесся крик:

– Казаки в тылу! Неприятель в обозе!

В тот же момент ротмистр Зелинский бросился за конницей, не дожидаясь даже приказания главнокомандующего.

– Назад! Назад! – кричал он. – Вернитесь назад! Казаки в лагере!

Задние ряды конницы повернули к лагерю; передние ряды неслись еще несколько секунд вперед, но, увидав, что они одни, оставили преследование. Казаки и татары бросились по их следам. Зажужжали стрелы, засвистели пули, многие всадники попадали. Ряды спутались, стройная колонна обратилась в беспорядочный пчелиный рой. Достигнув лагеря, поляки не досчитались по крайней мере трети своих воинов. Неприятель стал вне выстрелов и, казалось, не имел ни малейшего намерения отступать.

Вся эта тревога оказалась ложной: казаков еще в обозе не было. Прибежали в лагерь остатки польского отряда, высланного к Ладыжину и разбитого наголову Тимошем. Он со своим войском двигался по левому берегу Буга и переправился через реку выше Ладыжина. Бежавшие уверяли, что казаки тотчас нападут на обоз и что их видимо-невидимо, тысяч до ста. Пану гетману с большим трудом удалось привести войско в порядок. Повсюду он наталкивался на сильное возбуждение; начальники отдельных отрядов не слушали его приказаний. Везде слышался ропот. Старые заслуженные воины чуть не на глазах у гетмана сходились в кучки и обсуждали свое положение.

– Он ничего не знает, какой он главнокомандующий! Он загнал нас сюда, как в бойню, и даже не узнал хорошенько о неприятельских силах.

Кто-то предложил отдать гетмана в неволю татарам.

– Пусть его опять посидит в Крыму. За что нам всем погибать из-за его сумасбродной головы! – раздалось в толпе.

– Нет! Отошлем его Хмельницкому! – кричали другие.

– Трусы, изменники! – вдруг раздался в толпе резкий голос гетмана.

Калиновский прибежал из палатки, запыхавшись, дрожа от волнения, глаза его метали искры, рука крепко сжимала саблю; он махал ею над головой.

– Вы сами сумасброды, вы потеряли головы, а не я! Вперед из обоза, или я зарублю всякого ослушника!

В первую минуту неожиданное появление коронного гетмана смутило панов; они было смолкли, но тотчас же снова зашумели и, наступая с обнаженными саблями на Калиновского, кричали ему:

– Ты трус, ты изменник, а не мы! Ты предал нас в руки хлопов и татар!

Несколько молодых панов, в том числе князь Дмитрий и Николай Потоцкий, заслонили собой гетмана и старались образумить взволнованную толпу. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы Калиновский, исчерпав все свое красноречие, не удалился в палатку, куда за ним последовали Пржиемский и несколько приближенных панов.

На взволнованный лагерь спустился сумрак... Казаки еще не являлись, но их ждали каждую минуту.

Несколько храбрецов, наслушавшись от француза о чудесной скале, в полночь тоже ходили туда и опрометью вернулись назад; невидимый дух повторил им по-польски то же самое, что напророчил по-французски в прошлую ночь.

Всю ночь до самого рассвета просидел Калиновский со старым артиллеристом, обсуждая всевозможные способы обороны. В лагере между тем безотчетный, необъяснимый страх возрастал каждую минуту. Едва только первая полоса утренней зари осветила окрестность, все уже были на конях, все как один человек решились оставить гетмана и бежать куда глаза глядят.

Князь Дмитрий и пан Самуил бросились к палатке коронного гетмана.

– Отец, останови их! Они бегут! – в волнении вскрикнул пан Самуил на пороге.

– Подлецы, трусы! – вскрикнул Калиновский, но голос его задрожал и оборвался.

Несколько мгновений он стоял как ошеломленный, потом выскочил из палатки и, увлекая Пржиемского, бросился к артиллерии, стоявшей на валу и не принимавшей никакого участия в волнении. Старые поседевшие ветераны, делившие со своим старым вождем славу его в битвах с иноземцами, чинно стояли каждый на своем посту, готовые умереть не моргнув глазом по одному мановению своего начальника.

– Я приказываю пану направить орудия на беглецов! – скомандовал Калиновский.

– Обдумал ли пан коронный гетман, что он делает? – попробовал его остановить Пржиемский.

– Предлагаю пану слушаться главнокомандующего! – резко ответил Калиновский.

Приказание было отдано! Раздался оглушительный залп, дым застлал лагерь синеватым туманом, а обезумевший от гнева гетман уже гнал за беглецами немецкую пехоту. В ту же почти минуту в обозе вспыхнуло зарево. Панские хлопы, желая подслужиться казакам, сговорились сжечь лагерь. Когда дым пушечного залпа рассеялся, первые лучи восходящего солнца и яркое зарево пожара осветили ужасную картину. Множество поляков лежало на месте, другие с яростью бросились на немцев, завязалась отчаянная рукопашная борьба; некоторые совершенно обезумели от страха и бросились кто в воду, кто в пламя горевших костров. Из обоза то и дело вылетали целые снопы пылавшего сена, все более и более распространяя пожар по лагерю.

Вдруг пронесся крик, и из-за холма хлынула целая волна казаков вперемежку с татарами. Впереди всех двигался красивый атлет-запорожец, как из стали выкованный; он хитрым проницательным взором окинул страшную картину.

Увидев борьбу, он заслонил глаза ладонью и стал всматриваться, придерживая коня на вершине холма. За ним остановились казаки и стали в удивлении перешептываться.

– Не обман ли это? Какая видьма их зачаровала? Или они горилки перепились? – говорили они вполголоса, нерешительно посматривая на своего предводителя.

Наконец широкая усмешка озарила лицо атамана. Это был зять Богдана, храбрый Иван Золотаренко, первейший враг ляхов, хорошо изучивший все их звычаи и обычаи.

– Смотрите-ка, братове, что творят ляхи! – крикнул он и громко расхохотался. – Сами себя секут и сами себя жгут. Этак мы их голыми руками заберем да и подушим в их же огне. Отомстим им за Берестечко, перебьем наших врагов.

Тысячи голосов ответили ему громкими криками.

Как лава, растеклось казацкое войско по всему лагерю; польская конница вмиг была смята. Все войско пришло в дикое смятение, целые отряды бросались в реку и топили друг друга. Бросившихся назад в обоз казаки оцепили плотной цепью, и они все погибли в пламени; искавших спасения за окопами, в лесу и болоте всех перекололи, перерубили, перерезали. Небольшая кучка воинов, преимущественно артиллеристов Пржиемского, столпилась около гетмана. Пан хорунжий старался высоко держать знамя, надеясь, что беглецы опомнятся, соберутся. Но вдруг просвистела татарская стрела, и пан хорунжий, не испустив ни одного звука, упал на землю, а знамя покрыло его точь-в-точь, как несколько дней тому назад на смотру.

Калиновский с отчаяния сам бросился в толпу врагов и, пронзенный стрелами, упал, обливаясь кровью.