Сын гетмана

Настал наконец день отъезда. Тимош стоял перед Локсандрой в боевом наряде с пистолетами и кинжалом за поясом, с винтовкою за плечами, статный, молодцеватый, в полном сознании своей юношеской силы. Краше, чем когда-либо, казался он ей теперь.

– Тимош! Отрада моя, жизнь моя! – закричала она, с воплем кидаясь ему на грудь. – Не пущу я тебя! Сгубят они тебя там!

В волнении обнял ее Тимош и нежно проговорил:

– Не томи меня, мне и так тяжко уезжать от тебя!

В первый раз, как он собирался в поход, им овладела какая-то слабость, ему захотелось остаться возле любимой жены, ему вдруг показались бесконечно дороги и хутор, и родные, и Локсандра, взятая с таким трудом. Он бежал теперь от самого себя, от собственной минутной слабости.

Выйдя на крыльцо, где все уж его ждали, он увидел, что молодой его оруженосец осматривает коня.

– Что ты? – нетерпеливо спросил он, собираясь занести ногу в стремя.

– Конь расковался! – отвечал тот хладнокровно.

– Тьфу, лихо вас возьми! Что же ты думал раньше?

– Был подкован вчера! – отвечал тот флегматически. – Да вот расковался; тут неспроста, – прибавил он. – Не к добру это.

– Бреши там еще! – сердито вскрикнул Тимош. – Чтоб сейчас был конь подкован!

Все вошли в хату и присели. Сошла вниз и Локсандра. Она была рада этой проволочке, уселась подле Тимоша и не сводила с него глаз.

Наконец привели подкованного коня. Тимош сел в седло, обнял Локсандру, кивнул всем головой и поскакал к сборному пункту, где его уже ждал Федоренко с казаками.

XI

Под Сочавой

В Сочаве почти уже целый месяц люди выдерживали осаду и жили впроголодь.

Было раннее утро. Осажденные только что встали, каждый спешил к своему делу: пушкари осматривали заряды, чистили орудия, заряжали, приготовляли фитили; передовые застрельщики готовились к вылазке, а сам Тимош деятельно распоряжался всеми этими приготовлениями. Господарша тоже встала до свету. В долгие темные осенние ночи ей совсем не спалось, все казалось, что неприятель нападет врасплох, и она рада была рассвету. С утра до вечера она была постоянно на ногах: раздавала провиант, сама следила, чтобы каждый получил должное, a когда оставалось время, ходила по городу, навещала и утешала больных и раненых. С болью в сердце видела она, что провизия все уменьшается, что больных все прибывает, что силы войска истощаются в бесплодной борьбе. Сегодня у нее как-то особенно тяжело было на сердце; она с нетерпением ждала Тимоша и полковников к утреннему завтраку и с беспокойством поглядывала в сторону казацкого лагеря.

С некоторых пор положение осажденных стало особенно трудным; неприятель перенял воду, проведенную от реки Серета, так что им пришлось довольствоваться вредной, вонючей водой колодцев. Со вздохом осмотрела господарша незатейливые кушанья, приготовленные поваром на княжеской кухне. Мясо они могли есть только очень редко; на завтрак им приходилось, как простым крестьянам, довольствоваться мамалыгой, даже без приправ, просто с солью, и запивать это простое кушанье вонючей водой с небольшим количеством вина.

Наконец обычные посетители замка показались вдали; господарша со стесненным сердцем вышла к ним навстречу. Пан Доброшевский, всюду сопровождавший Тимоша в качестве его секретаря, с вытянутой физиономией шагал позади всех рядом с Кутнарским. Приятели давно помирились, а общее несчастие сблизило их, кажется, еще более.

Тимош горячо о чем-то рассуждал с Федоренком.

– Что нового? – спросила господарша.

– Худо старое, да не лучше и новое, – отвечал Федоренко.

– Что такое? – с беспокойством спросила господарша.

– Ляшского полку прибыло! – отвечал казак. – Князь Вишневецкий приехал сюда с отрядом. Сейчас вернулся один из наших разведчиков.

– То-то у них было сегодня ночью такое пированье!

Поотставшие паны приятели оживленно о чем-то спорили.

– Я же говорю пану, – тихо утверждал Кутнарский, – что теперь наше дело плохо. Висеть нам с паном на веревочке; князь Дмитрий не простит пану, что он служил казаку. Да и мне попадет.

– Отчего это пан полагает, что князь Дмитрий победит? – горячо возражал Дорошевский. – Мы можем продержаться месяц, а тогда придут татары, и наше дело будет выиграно.

– Пан наивен, как младенец, – с сердцем возразил Кутнарский. – Неужели пан думает, что князь Дмитрий для того приехал, чтобы ждать целый месяц, пока придут татары. Он будет искать случая отомстить своему счастливому сопернику, и да попомнит пан мое слово: он найдет этот случай.

В голосе Кутнарского звучало столько злорадства, что пан Доброшевский невольно исподлобья взглянул на него.

– Мне кажется, – угрюмо сказал он, – пан был бы очень доволен, если б этот случай представился.

– А почему бы нет? – быстро проговорил Кутнарский. – Не особенное удовольствие сидеть в этой клетке, и из-за кого? Из-за вздорной бабы и из-за грубого казака. Да если бы я только нашел какую-нибудь возможность, я сейчас бы убежал.

– Пан не шутит? – угрюмо спросил Доброшевский и приподнял брови, что у него всегда означало высшую степень волнения.

– Нисколько...

– Так я же имею сказать пану, что пан... – тут Доброшевский остановился, махнул рукою и проговорил:

– Э! Да все равно!

Разговор прекратился, так как пан Доброшевский догнал остальную компанию, а Кутнарский немного поотстал и подозвал к себе черномазого мальчишку, бегавшего по двору в качестве не то поваренка, не то рассыльного.

– Иохель! – тихо сказал он ему, сунув в руку клочок бумаги. – Сейчас беги к Янкелю и скажи, что это надо передать по адресу. Чтобы он разорвался, а передал, – прибавил он выразительно.

Не успели еще окончить завтрак, как явился казак с известием, что из польского лагеря прибыл парламентер. Все поспешили на вал. Впустить его в крепость или не впустить? – советовался Тимош с Федоренком и господаршей.

– Не пускай, батько, лучше съехаться за крепостным валом. Зачем ему видеть, что у нас делается.

– Спросим сперва, что ему нужно, – предложила господарша.

Парламентера подпустили к валу и спросили, зачем он приехал.

– С письмом от его королевской милости, – был ответ.

– Королевский посол! – пронеслось между казаками.

Королевского посла надо было принять с подобающей почестью.

Посла со всеми предосторожностями ввели в замок. Господарша наскоро облачилась в княжеские одежды и торжественно приняла его в большом зале замка с короной на голове, сидя на высоком кресле, заменявшем трон.

Посол отрекомендовался ей паном Маховским и передал грамоту короля.

Господарша прочла грамоту; на лице ее появилось выражение гордого презрения и гнева. Она поднялась с кресла и сказала послу:

– Его величество король польский приказывает мне сдать замок, но он забыл, что Молдавия никогда не была ему подвластна. Можно приказывать только своим вассалам.

– Его величество не приказывает вашей светлости, но советует, – заметил Маховский. – Он чувствует сострадание к тяжелому положению вашей светлости и осажденных и указывает на единственный возможный исход.

– Поблагодарите его величество за сострадание, – с иронией отвечала господарша, – но мы в нем не нуждаемся; мы продержались два месяца, продержимся и еще два, если то будет необходимо. Гетман уже близко; татарские войска тоже на полпути, и нам странно, что его величество считает нас такими малодушными.

Пан Маховский собирался возражать.

– Проводите посла, аудиенция кончена! – приказала господарша, обращаясь к окружавшей ее свите.

Не дав послу даже откланяться, господарша покинула зал и удалилась во внутренние покои.

Переговоры с послом отняли время, предназначенное для вылазки, ее отложили до следующего дня.

Пан Доброшевский внимательно следил за своим приятелем и видел, как вечером к нему подбежал какой-то черномазый мальчишка с клочком бумажки.

Пан Кутнарский быстро пробежал глазами написанное на клочке, затем высек огня и старательно сжег бумагу. Все это происходило шагах в двадцати от пана Доброшевского, следившего из-за угла. «Плохо дело, – подумал про себя Доброшевский, – он что-нибудь затевает».

На следующую ночь состоялась вылазка. Тихо, неслышно, как кошки, крались казаки, перелезая через вал, пробираясь во рву между густым кустарником и ползком извиваясь в густой траве. Немного поодаль, по самому краю оврага, тихо ползли две тени одна за другой, причем ползший впереди постоянно удалялся от общей линии, а следовавший за ним старался, по-видимому, не быть замеченным первым и держался от него шагах в тридцати. Вдруг на самом краю рва, где ров соприкасался с небольшим болотом, послышалось ржание коней. Ползший впереди вскочил на ноги и бросился к группе деревьев, стоявших у самого болота. В ту же минуту следовавший за ним по пятам тоже вскочил, в несколько прыжков настиг беглеца и схватил его за ворот.

– Предатель, изменник! – крикнул он ему. – Я знал, что ты задумал бежать!..

Но с паном Кутнарским нелегко было справиться. Изворотливый, как кошка, он в одну секунду отстегнул застежку кунтуша, сбросил его и, убегая от растерявшегося Дорошевского, на ходу выстрелил в него. Пуля попала в левую руку, но Доброшевский, не обращая внимания на боль, все-таки еще некоторое время пытался догнать перебежчика. Не тут-то было: он только издали увидел, как тот вскочил на коня и помчался к неприятельскому лагерю, описывая широкую дугу. В ту же минуту послышались выстрелы и крики с противоположной стороны. Казаки напали на сонный неприятельский лагерь: второпях заклепали они пушки, прихватили, что могли, из обоза, перерезали и перестреляли попавшихся на пути и теперь, отстреливаясь, отступали к крепости, где уже для них спустили подъемный мост и отворили ворота. Кое-как зажав свою рану, пан Доброшевский бегом пустился в крепость, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули.

– Какой я неудачник! – шептал он про себя. – Один раз в жизни хотел сделать доброе дело, и то не удалось, только самого себя изуродовал...

– Гей, пане писарь! – крикнул ему Тимош, стоявший за воротами и распоряжавшийся спуском моста. – Тебя откуда несет? Ты как попал сюда?

Пан Доброшевский только замахал головой и показал на рану.

– Да ты никак в схватке был, – пошутил Тимош. – Молодец! Ей-ей, молодец! Ну, беги до лекаря да ложись, выздоравливай. Мне теперь писать, пожалуй, и нечего.

Пан Доброшевский поспешно отправился к лекарю; рана оказалась легкой, пуля пробила рукав и только скользнула по телу, причинив легкую царапину. Пану сделали перевязку и уложили его в постель, а вечером господарша с Тимошем пришли его проведать.

Доброшевский рассказал все, что с ним случилось. Подозревая Кутнарского в измене, он зорко следил за ним, и когда тот, пользуясь темнотой, проскользнул за казаками, он, как тень, последовал за ним до самого оврага, где тот и выскользнул у него из рук.

– Не добре! – качая головою, проговорил Тимош.

– Он предаст нас, – заметила господарша. – Надо удвоить стражу и установить такой надзор, чтобы ни одна мышь не могла проскользнуть в крепость.

– Мышь не проскользнет, а птица перелетит, – многозначительно вставил Доброшевский.

– Что пан хочет сказать? – спросил Тимош.

– Я подозреваю голубиную почту, вместо пантофельной. Я не могу себе объяснить иначе, откуда пан Кутнарский получил вчера эту бумажку. Ведь очевидно, что бегство было условлено заранее. Иначе откуда бы взяться коню.

– Но кто же может тут заведовать такою почтою? – в раздумье спросил Тимош.

– А жиды! – воскликнул Доброшевский. – Велите схватить Иохеля, Янкелева сына, да допросите построже Янкеля, быть может, что-нибудь и узнаете.

Тимош послушался совета Доброшевского и приказал тотчас же схватить Иохеля и его отца, но ни того, ни другого нигде не оказалось. Вся семья Янкеля сгинула и пропала, и никто не мог сказать точно, когда именно. Может быть, они воспользовались вылазкой и ночью ушли незамеченными, может быть, они бежали и раньше. Достоверно было только то, что лачужка Янкеля стояла пустая, и ни хозяина, ни хозяйки в ней не было.

Казацкий лагерь был расположен у самого вала внутри крепости на обширном майдане, тянувшемся параллельно главной улице. Палатка Тимоша стояла на противоположном крае майдана в некотором отдалении от прочих и ничем не была защищена от неприятельских выстрелов. Как истый казак, Тимош привык чувствовать себя под неприятельскими пулями как дома и ни за что не хотел переселиться в замок, хотя полковники и уговаривали его принять предложение господарши, обещавшей устроить его в замке со всеми удобствами.

XII

Смерть

Прошло несколько дней. Как-то утром Тимош вышел из палатки и сел на деревянный ящик, служивший ему скамейкой. Он спокойно курил люльку, наблюдая, как мало-помалу оживал лагерь. Потом мысли его перенеслись к Локсандре, он думал, что-то она делает, вспоминает ли в эту минуту о нем, не плачет ли.

Утро стояло холодное, почти морозное, но ясное. Первые лучи солнца ярко-красным светом обливали и палатки, и фигуру сидевшего Тимоша, и только что проснувшийся лагерь. Казаки грелись у костров, варили саламату, шутили, смеялись, перебрасывались остротами.

Вдруг какой-то свист с визгом пронесся над лагерем, что-то тяжелое шлепнулось подле Тимоша; в ту же минуту послышался треск; Тимош, ящик, палатка – все исчезло в густом облаке дыма...

– Ратуйте, братове! – пронеслось по лагерю. – В батька бомба попала!..

Все бросились к Тимошу; он лежал на земле бледный, окровавленный, тяжело дыша.

– Ничего, ничего, товарищи! – шептал он. – Я жив, я только ранен, несите меня скорее в замок!

Десятки дюжих рук устроили носилки, Тимоша положили на бурку и перенесли в замок. Весь лагерь опустел, остались только сторожевые цепи. Казаки столпились перед замком молча, неподвижно, с непокрытыми головами. На многих суровых лицах показались слезы.

– Батько наш! Батько наш! Неужели ты нас оставишь! – шептали они.

Господарша бросилась навстречу. Эта железная женщина, никогда не терявшая присутствия духа, едва не лишилась чувств при виде окровавленного Тимоша.

Тимош, взглянув на ее искаженное от ужаса лицо, замахал руками и едва прошептал:

– Ничего, ничего! Я жив... скорее лекаря...

Бросились за лекарем. Привели нескольких: еврея, молдаванина, знахарку и двоих-троих армян.

Все они осмотрели раны. Один из армян взялся их обмывать и перевязывать. Одна рана в голову была не опасна, она произошла от ушиба, когда бомбой разорвало ящик и стоявшую рядом телегу; но рана В бедро с торчащим из нее осколком дерева оказалась очень серьезной. Осколок попал глубоко, расщепился, так что его пришлось вынимать по частям. По-видимому, все щепки устранили, а Тимош все жаловался, что чувствует колючую боль в ране. К ней приложили какого-то снадобья и забинтовали ногу, но уже часа через два с ним сделалась лихорадка, он потерял сознание и начал бредить.

Господарша осталась при нем и просила Федоренка принять команду над войском. В тот же вечер она отправила пана Доброшевского к гетману донести о случившемся.

* * *

В польском лагере в это время готовились к наступлению. Князь Дмитрий имел продолжительный разговор с Кутнарским, после чего собрали военный совет. Предводители поляков Кондрацкий и Денгов советовали сделать нападение тотчас; но Януш Кимени, храбрый начальник венгерского отряда, находил, что следовало сперва узнать, действительно ли бомба, брошенная по направлению Тимошевой палатки, произвела какое-нибудь действие.

– Наверно произвела! – настаивал Вишневецкий. – Прибывший из крепости перебежчик – человек, которого я давно знаю; он не раз оказывал мне услуги, на него можно вполне положиться.

– Но казацкий атаман мог не быть в палатке, когда последовал взрыв, – возражал Кимени.

– На таком расстоянии я не могу утверждать, что видел все ясно, но Кутнарский указал мне на сидевшую у палатки фигуру, и по общему очертанию, это был Тимош. Затем поднялось в лагере смятение, все побежали, засуетились... по всей вероятности, если он не убит, то ранен...

– Все-таки нам нельзя перейти в наступление сегодня же, – возражал Кимени, – надо выработать план действия, подготовить войско, отдать приказы, все это займет по крайней мере три дня.

– А если мы упустим удобную минуту и казаки предупредят нас? – говорил Кондрацкий.

– Мы встретим их здесь и дадим приличный отпор.

Таким образом, решено было отложить приступ еще на два дня.

* * *

Бедному раненому становилось все хуже и хуже; нога опухла, рана почернела; он стонал и метался в бреду, корчась от невыносимой боли.

Господарша как будто застыла в немом отчаянии. Бледная, с неподвижным взором, со сжатыми губами ходила она за больным, предупреждала малейшие его желания и ни на минуту не уходила от его постели. К больному входил только Федоренко; ему казаки безусловно доверяли. На третий день больной притих и пришел в себя; лицо у него побледнело и вытянулось, нос обострился, и только глаза лихорадочно горели; в них, казалось, сосредоточилась вся жизнь. Вошел Федоренко. Господарша встала и уступила место у кровати больного, а сама присела в ногах на постель.

Тимош быстро взглянул на угрюмое лицо своего боевого товарища, и слабая улыбка промелькнула по безжизненному лицу.

– Прощай, друже! – сказал он ему. – Вот моя песенка и спета...

– Что ты, что ты, батько! – с испугом проговорил тот. – Грешно так говорить; тебе сегодня полегчало, Бог даст, скоро и выздоровеешь.

– Хорошо бы выздороветь... – произнес Тимош со вздохом. Казалось, весь остаток жизненных сил прилил к его остывавшему сердцу.

– Ах, как бы хорошо! Сильно не хочется умирать... И Локсандру жалко... и... – заикнулся он, взглянув на господаршу, – все вы такие ко мне добрые... Ну да, видно, Богу не угодно... чую смерть у себя за плечами... Прости, товарищ, – прибавил он, протягивая свою руку, – если в чем перед тобою виноват. А ты, княгиня, не поминай лихом, – проговорил он, обращаясь к господарше и протягивая ей другую руку, левую... – Левая рука идет от сердца, – прибавил он шутливо, слабо пожимая холодную руку господарши. – Не жалей обо мне. Локсандре скажите, что я о ней каждую минуту вспоминаю... и на том свете помнить буду, если только смерть память не отшибет... А батька успокойте, скажите, что умер я, как добрый казак и добрый христианин... Теперь зовите попа... – докончил он усталым голосом, – может, я скоро и языком ворочать перестану...

Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.

Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.

Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.

Прошло полчаса томительного молчания.

На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.

Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.

– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.

Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...

XIII

Отцовское горе

Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.

У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.

– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.

Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.

Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек; звонкие голоса их далеко раздавались в непроглядной мгле. Вдруг кто-то стукнул в калитку. Псы залились громким лаем, веселая песня оборвалась на полуслове. Гетманша послала одну из казачек узнать, кто там.

Та вернулась запыхавшаяся, перепуганная, бледная.

– Что ты? Оборотня увидела, что ли? – засмеялась гетманша.

Казачка колебалась.

– Говори толком, кто там? – нетерпеливо крикнула Ганна.

– Посол из Молдавии, – проговорила казачка тихо. – Тимош ранен.

Гетманша вскочила и второпях уронила веретено.

Все заволновались. Минутное молчание сменилось громким говором. Несколько женщин бросились звать посла, гетманша послала за Выговским.

Вошел пан Доброшевский. Неуклюжая фигура его с вечно плаксивым выражением лица, с длинными руками и ногами, несмотря на важность момента, заставила некоторых молодиц переглянуться; их веселые улыбки немного оживили мрачное настроение. Пан Доброшевский неловко поклонился гетманше и попросил скорее доложить о нем Богдану.

– Я тотчас пошлю за ним гонца, – сказала Ганна. – А пока пусть пан не побрезгует, чем Бог послал, поужинает.

– А как же Локсандра, – заметил кто-то из казачек, – позвать ее?

– Она теперь уже спит, и пусть себе, – заметила гетманша, – одним спокойным сном будет для нее больше в жизни.

Принесли ужин, горилку, поставили на стол вино, мед и дали послу утолить его голод. Гетманша позвала расторопного казака, велела ему тотчас же скакать в Чигирин, разыскать гетмана и известить его о приезде посла.

– Говорить батьку все? – спросил казак.

– Если не захочет ехать, скажи все.

Казачки не расходились, их мучило любопытство, и как только пан окончил свою трапезу, они обступили его и засыпали вопросами.

– Неужели и пани гетманова не войдет в мое положение? – наконец жалобно проговорил он, делая самую трагическую мину. – Не могу же я сразу отвечать на сто вопросов! Пусть все пани сядут и займутся... ну, хоть пряжей, а я тогда все расскажу по порядку.

Гетманша первая подала пример и села за прялку, хотя руки у нее дрожали от волнения. Гостьи неохотно последовали примеру хозяйки, а пан посол крякнул и принялся за рассказ. Он передал уже известное нам событие и, рассказав подробно про раны Тимоша и его страдания, остановился, чтобы перевести дух и выпить кружку пива.

Казачки охали, вздыхали, причитали, некоторые даже всплакнули. Мало-помалу все разошлись, и гетманша осталась одна поджидать мужа.

Не прошло и двух часов, как послышался конский топот; гетман в сопровождении Выговского и двух гонцов влетел в настежь открытые ворота. Ганна заранее распорядилась, чтоб один из казаков ждал его на дворе. С разгоревшимся от волнения и быстрой езды лицом, весь забрызганный грязью, гетман вошел в горницу.

– А, Галю! Ты еще не спишь? – спросил он гетманшу каким-то странным надтреснутым голосом. – Слышала?

– Слышала! – отвечала она со вздохом, опустив глаза.

Богдан грузно опустился на лавку.

– Галю, Галю, – обратился он к жене, – поди сюда ко мне. Утешь меня, успокой меня! Скажи, что он не умрет!

Ганна села подле и положила руку на плечо мужа.

– Зачем ему умирать, серденько! – проговорила она, стараясь придать голосу как можно больше уверенного спокойствия.

– Страшно, Галю! Ох, как страшно! И отпускать его страшно было, целых два месяца сердце щемило. А теперь вот и стряслось. Да нет же! – вскрикнул он, вскочив с лавки и топнув ногой. – Все брошу, – Украину родную ляхам отдам на съеденье, а выручу его, у смерти из когтей вырву, если надо будет. А, злодеи! – вскрикнул он в бешенстве, сжимая кулаки. – Вы думали отнять у меня сына, погубить богатыря, так нет же, нет и нет! Богдан жестоко отомстит вам, сотрет вас с лица земли, разметет по полю, как ковыль траву.

Гетман тяжело дышал, глаза его налились кровью, ноздри широко раздувались. Ганна тихо подошла к нему и обняла.

– Коханый мой! – проговорила она, заглядывая ему в лицо. – Побереги свои силы...

Богдан горько зарыдал и опустился на лавку.

– Ох, Галю, Галю! – проговорил он, кладя голову на плечо гетманши. – Если б я мог вернуть прошлое... Зачем я его отпустил?.. Зачем сам не пошел с ним вместе?.. Принеси мне горилки... душит, жжет меня... может, мне легче будет.

Ганна хотела что-то возразить, но, взглянув на искаженное горем лицо Богдана, вздохнула, опустила голову, молча отошла к поставцу, взяла сосуд с горилкою и массивную серебряную чарку.

– Пей на здоровье! – сказала она, с поклоном подходя к мужу и наливая вина. – Может, тебе и вправду легче будет с легкой руки.

Богдан залпом выпил две чарки, потом встал, провел рукой по лбу и сказал:

– Ну, полно! Казак, что птица, отгоревал и будет! Спать мне все равно не придется, а лучше, Галю, спой мне что-нибудь, если можешь.

Ганна с полной готовностью сняла со стены бандуру, присела в ногах у Богдана, закурившего трубку, и запела одну из любимых заунывных песен гетмана.

На другое утро Богдан собрал чрезвычайную раду. Все главные полковники были или в Чигирине, или в его окрестностях, ввиду ожидаемого похода на ляхов, а потому им ничего не значило тотчас же собраться на зов гетмана.

– Панове казаки! – обратился Богдан к собравшимся, и голос его дрогнул. – Нерадостную весть сообщу я вам; мой сын, мой коханый, свет мой, утешение моей старости, предательски ранен ляхами. Если не двинемся мы ему на помощь, изведут они его совсем, изведут и силу казацкую... Помогите, други и товарищи!

Гетман замолк и, опершись на саблю, опустил голову.

В глубоком молчании стояли перед ним полковники и старшины, нерешительно посматривая друг на друга. Наконец один из них, седой как лунь старик, подошел к Богдану и с поклоном проговорил:

– Уйди, пане гетмане! Дай нам сговориться, сам знаешь, дело это не шуточное.

Богдан сделал нетерпеливое движение.

– Что тут сговариваться! – крикнул он. – Надо идти в Молдавию выручать Тимоша, не дать же ему погибнуть, не дать же ляхам насмеяться над честью казацкою!

В более спокойном расположении духа Богдан был бы сдержаннее и сумел бы настроить раду по-своему; но обсуждаемый вопрос слишком близко касался его сердца и мутил его ум.

Черкасский полковник, Воронченко, стоявший поодаль, горячо о чем-то толковал с окружавшими его полковниками. Богдан побагровел от гнева.

– Что ты там за спиною хоронишься? – крикнул он. – Если имеешь что сказать, выходи и говори громко.

Воронченко, высокий, смуглый, пожилой казак, с пробивающеюся уже проседью в черных, как смоль, усах, выступил тогда в круг.

– А то и говорю, батько! – грубым дерзким голосом отчеканил он. – Что негожее дело чужую землю оборонять, а свою без остереганья метать, надо нам за себя стоять и свою землю охранять...

У гетмана даже пена выступила на губах.

– А, вражьи дети! – вскрикнул он. – Так-то вы своего гетмана бережете!

И в одно мгновение тяжелая гетманская сабля поднялась на дерзкого полковника.

Десятки рук схватили гетмана, а Воронченко, не помня себя, бледный от злобы, занес на него саблю. Его тоже оттащили в сторону. Гетман тотчас же опомнился.

– Други мои, товарищи! – с рыданием бросился он на колени и трижды поклонился до земли. – Простите меня, не поставьте мне в вину моей горячности. Тяжко отцу терять свое детище, не выдайте меня, не погубите его!

Искреннее отчаяние звучало в голосе гетмана. Казаки бросились подымать его с земли и сами рыдали вместе с ним.

– Прости и ты нас, батько! – говорили они, кланяясь в пояс.

– Гей, хлопцы! – крикнул между тем Богдан. – Меду нам, да побольше...

Хлопцы засуетились, выкатили бочки с медом на широкий двор, где происходила рада, принесли дюжины две ковшей, и началось угощение.

– Дитки мои! – говорил между тем гетман, утирая струившиеся по лицу слезы. – Помогите мне!

– Нехай твоя воля буде, пане гетмане! – ответили казаки. – А мы с тобою уси готовы!..

XIV

Похороны

В Сочаве все были в движении. События быстро следовали одно за другим, каждый день приносил что-нибудь новое. Господарша хотела скрыть смерть Тимоша; труп его набальзамировали, тихонько ночью принесли гроб, завесили окна в спальне и никого не пускали к покойнику.

Федоренко заверил казаков, что Тимошу легче, и, чтобы отвлечь их внимание, сделал вылазку. Но через несколько дней пронесся между казаками слух, что батька нет в живых. Все приступили к Федоренко и потребовали от него истины. Он должен был сознаться, что скрывал смерть атамана. Тогда казаки решили сдать крепость полякам.

В эту минуту в лагерь явилась господарша и умоляла не покидать ее. Поддавшись минутному чувству, казаки обещали стоять за нее до самой смерти. Они продержались еще несколько дней; но припасы истощились, пришлось грызть кожу, есть крыс, мышей, падаль.

Опять собрали раду и приступили к господарше, требуя, чтобы она освободила от данной клятвы.

Господарша не возражала. Убитая горем, она потеряла бодрость и энергию, теперь ей было все равно, умирать ли в крепости или попасть в руки своих врагов.

Начались переговоры с поляками о сдаче крепости. Неприятель тоже, видимо, торопился с этими переговорами, так как прослышал, что Богдан двинулся к Сочаве с сильным войском. Казакам дали свободный пропуск с телом умершего атамана.