Глава 8

— Ваше молчание можно было бы счесть похвальным, не стремись вы обратить его к своей выгоде.

Его голос прозвучал слишком громко в замкнутом пространстве экипажа.

Арчер Сент-Джон сложил руки на золотом набалдашнике трости. Посторонний человек подумал бы, что он расслабился и едва расположен к беседе. Но Мэри-Кейт знала, что это не так. Он жадно разглядывал ее с того самого момента, как усадил в свой экипаж.

— Что вы хотите от меня услышать?

Он уже несколько раз задавал ей одни и те же вопросы, на которые Мэри-Кейт не имела ответов, хотя граф был уверен в обратном.

— Правду. Занятная пикантная подробность пришлась бы сейчас очень кстати. Где Алиса?

— Я снова должна отвечать на этот вопрос? Я уже сказала: не знаю.

— Значит, мы опять топчемся по кругу? Завяжем приятельскую беседу или вы предпочтете посидеть в тишине? — Он невесело усмехнулся.

— У вас большой опыт в похищениях? Мне показалось, вы справились со мной без труда.

— Возможно, я постепенно привыкну к такого рода вещам. Вы первая моя связь с Алисой за целый год, мадам, первый намек на то, что она не просто ушла в небытие. И я не позволю вам проделать то же самое.

— А что вы сделаете, если я прибегну к помощи мирового судьи?

— Если вы его найдете, непременно сообщите ему, что находитесь под моей защитой. Какой вывод он из этого сделает, останется на его совести. Но можете подождать до приезда в Сандерхерст. Я близко знаком с тамошним мировым судьей.

— Я немедленно обращусь к нему, когда мы приедем!

— О, вам нет нужды ждать, мадам! Вы находитесь в его обществе. — Сент-Джон рассмеялся в ответ на сердитый взгляд девушки.

Только-только миновал полдень, а зимнее небо уже начало темнеть. В тусклом свете дорожного фонаря Мэри-Кейт разглядела своего похитителя. Под распахнутым пальто виднелись изумрудный сюртук, безупречно повязанный белый шелковый шейный платок и лосины из оленьей кожи. Начищенные до блеска сапоги дополняли картину непринужденной элегантности — городской джентльмен выехал за город.

Она совсем не соответствовала ему: черное платье, запачканный плащ, стоптанные козловые башмаки. Мэри-Кейт чувствовала себя замарашкой после недельного пути, мечтая, как никогда, о самых необходимых человеку удобствах — принять горячую ванну, вымыть голову. И согреться. Последнюю ночь она провела, свернувшись в комочек под деревом и ненадолго проваливаясь в дрему, когда стихал пронизывающий ветер.

Сент-Джон вдруг дотронулся до нее: его палец осторожно лег на запястье, словно проверяя биение ее пульса. Мэри-Кейт слегка пошевелила рукой, прежде чем отдернуть ее.

Арчер опустил одно из цветных стекол фонаря, чтобы получше осветить экипаж. Он уселся в углу, подперев кулаком подбородок. Непринужденное изящество его повадки не могло скрыть настороженности.

Девушка ничего не сказала, когда он повел ее к экипажу, только в последний раз оглянулась на могилу и в ту сторону, куда ушел брат. Она не стала противиться Сент-Джону, да он и не ожидал другого.

Мэри-Кейт еще дальше забилась в свой угол. В затылке нарастала боль — мрачное, неодолимое предостережение. Она откинула голову на подушки. Не сейчас, после всего перенесенного за день…

— Вы побледнели.

— Вы взяли на себя роль моего зеркала?

— А стоит?

— Пожалуйста, не надо. Я не могу сравниться с женщинами вашего круга.

— Ваша угрюмость — следствие пропущенного обеда? Или вы просто плохой попутчик?

— Прошу, не надо.

— Не надо быть вежливым? Обходительным? Дотошным?

— Не говорите об обеде.

— Вам плохо.

— Да. Утверждение прозвучало слишком резко по сравнению с предыдущими ответами. Вздох, признание своей слабости, мольба о помощи. Почему она так откровенна? Она презирала себя за слабость.

— Чем я могу вам помочь?

— Свет. Погасите фонарь, пожалуйста.

Усилием воли Мэри-Кейт подавила боль, но она не ушла, а продолжала накатываться волнами, толчками, которые исходили из затылка и тянулись к уголкам глаз, превращаясь в длинные серебристые полосы света.

Мэри-Кейт услышала позвякивание металла, дрогнуло стекло, и наступила благословенная темнота.

— Что еще? — спросил Арчер.

— Тишина. От звуков боль усиливается.

Тихое движение, почти бесшумное. Мэри-Кейт поняла, что Сент-Джон сел рядом, только потому, что он отодвинул ее юбки. Потом — и это повергло ее в состояние шока — взял ее за плечи и мягко, но настойчиво заставил положить голову ему на колени. В высшей степени предосудительно. Дерзко. Недопустимо. Какое облегчение!..

Правой рукой она ухватилась за его колено, чтобы удержать равновесие. Еще одно действие, достойное осуждения. Арчер положил ладонь ей на лоб, убрал влажные пряди с висков. Видимо, надо воспротивиться? И тогда ее голова не будет покоиться на его коленях, щека перестанет ощущать уже ставшее знакомым тепло, движение мышц, очертания тела под тканью…

Покачивающийся экипаж, колени, на которых она отдыхала, приглушенное дыхание, пульсация в голове — все соединилось и превратилось для Мэри-Кейт в вереницу бесконечных минут, пока они ехали в темноте. — Мы уже почти приехали. Уже скоро… Скоро, скоро он будет здесь! Она не вынесет этой радости.

Лес вокруг нее пел о весне. Сквозь зелень травы пробивались желтые цветки крокуса, птицы кормили крикливых птенцов, рыхлая земля под ногами пахла сырой зимой и плодородием самой природы.

Алиса подобрала юбки и закружилась на траве, чувствуя себя юной и беспечной, как ребенок, очарованный обещаниями весны. Она засмеялась: глупая и до самозабвения влюбленная!

Он ждет ее! Она должна бежать к нему. И снова поведать о своей самой сокровенной тайне…

— У вас есть настойка опия, чтобы снять боль?

— Нет.

— А вы не взяли с собой дурацкого тонизирующего средства того врача?

— Я не стану его принимать, — сказала Мэри-Кейт и попыталась повернуться.

Он остановил ее, положив ладонь ей на голову. Волосы у нее были мягкие, кудрявые, так и хотелось их погладить. Не сдвигая ладони, Арчер запустил пальцы в густые кудри, не осознавая, что жест, которым он хотел ее успокоить, превратился в ласку.

А Мэри-Кейт позволила себе наслаждаться бессознательными поглаживаниями, не чувствуя никакой вины. Они оставались так некоторое время, плененные молчанием и не спешившие его нарушать.

— Мне уже лучше. Правда, — сказала наконец Мэри-Кейт.

Он отпустил ее, и она села, поспешно перебравшись в свой угол.

— И часто это случается?

— Достаточно часто.

— А именно?

В его голосе прозвучала особая, предостерегающая нотка, которую Мэри-Кейт уловила и которой подчинилась. У нее не было настроения сопротивляться: что-то давило на нее, похожее на печаль, но жалящее, как зависть.

— Раз в день, иногда два.

— Доктор Эндикотт не дал вам никакого лекарства?

— Я его не просила. Он прописал бы еще одно тонизирующее средство или что-нибудь другое не менее ужасное.

— До столкновения у вас, видимо, не было головных болей? — В каждом слове таилось раздражение.

— Уверяю вас, были.

— Но не такие?

— Вы пытаетесь определить степень вашей вины? — Она улыбнулась, что причинило ей мучительную боль.

— Я вполне признаю свою часть вины, мадам.

— Но не потому, что я этого требую. Мэри-Кейт не совсем понимала, почему он так зол на нее. Потому что пожалел? Потому что ей было плохо, а он погладил ее по волосам, невольно смягчившись?

Вспышка света, и фонарь снова загорелся, настолько ярко, что она отвернулась.

— Где Алиса? Мы так и не разобрались в этом вопросе.

— Вы опять за свое? Почему вы думаете, что я знаю, где ваша жена?

— Из-за предостережения, с которым вы обратились к Джереми, естественно. О какой опасности вы говорили, мадам? Алиса собирается извести меня? Или кто-то из членов моей знаменитой семьи вступил с ней в заговор, желая убить меня и таким, образом отобрать у Сент-Джо-нов мои богатства?

Ей хотелось закрыть глаза, переждать нестерпимую боль, но его вопросы были столь нелепы, что она не могла не ответить:

— Тогда зачем она захотела, чтобы я вас предостерегла? В последний момент изменила свое решение? С трудом верится, не так ли? Алиса не может одновременно быть злоумышленницей и спасительницей.

Лицо Арчера потемнело, глаза стали безжизненными.

— Чего же она хочет? Развода или денег? Или того и другого?

Еще одна минута напряженного молчания, и ей показалось, что экипаж начал замедлять ход. Несколько отрывистых возгласов кучера подтвердили ее догадку. Мэри-Кейт с надеждой подумала о передышке: все что угодно, только не замкнутое пространство и компания Арчера Сент-Джона.

Когда экипаж остановился, она приподнялась, чтобы открыть дверцу, не дожидаясь, пока лакей развернет подножку. Арчер подался вперед и сильной рукой схватил девушку за локоть, не давая ей сбежать.

— Если скажете, я вам хорошо заплачу. Если раскроете подробности заговора, моя щедрость превзойдет все, что пообещала вам Алиса.

В крепкой хватке Мэри-Кейт ощутила скрытую угрозу. Она потерла пальцами свободной руки висок. Нет, не надо! Боль нарастала.

Помоги ему…

— Вы не понимаете? Я никогда не встречалась с вашей женой.

Она дотронулась кончиками пальцев до его груди. Этикет и приличия этого, разумеется, не допускали. Мэри-Кейт показалось, что она коснулась раскаленной плиты, ощущение жжения длилось одну секунду. Она не убрала пальцы, словно заявляя свои права и защищая его. Ей хотелось утешить его, потому что слова, которые она собиралась произнести, по ее глубокому убеждению, отражали правду:

— Простите, но, к моему огромному сожалению, я уверена, что ваша жена умерла. Я думаю, она является мне.

Глава 9

Она не казалась ненормальной, с другой стороны, Арчер не был уверен, что смог бы распознать безумца. Разумеется, если это не был он сам — на протяжении последнего года. Он не находил в ней тех признаков, которые с такой легкостью обнаруживал у себя, — покрасневшие от бессонницы глаза, дрожащие пальцы, слабость во всем теле. И самое главное — в глазах женщины не отражалось ни тени сомнения, ни на секунду не возникла безумная мысль, будто он способен убить Алису, сам того не ведая.

Она, эта Мэри-Кейт Беннетт, кажется полной самообладания, глаза у нее ясные, в ней нет немощи, лицо сдержанное, и только слабая улыбка кроется в уголке губ. Сумасшествие? Или отвага?

— А вы смелая!.. — пробормотал Сент-Джон, и легкий ветерок отнес его слова прочь, словно приветствуя их прибытие в Сандерхерст.

Порыв ветра стал единственным движением, оживившим эту странную картину. Заляпанный грязью после многочасового пути экипаж, кучер, увещевающий уставших лошадей, он и Мэри-Кейт, застывшие на миг. Его ладонь сжимает ее локоть, она выставила вперед ногу, чтобы сделать следующий шаг; ласковый ветерок играет в ее волосах.

Он отпустил ее, и она ступила на посыпанную гравием дорожку, ведущую к широкой гранитной лестнице дома.

Сент-Джон нелюбезно обогнал ее на пути к дому. Впрочем, вежливое обхождение исчезло в ту минуту, когда она заявила, что его жена — призрак. Разум отказывался принять эту мысль. Эта женщина все-таки ненормальная.

Не услышав позади никакого движения, Сент-Джон обернулся. Мэри-Кейт, подняв голову, стояла на дорожке, завороженная видом дома. Он позволил ей насладиться моментом. Даже короли бывали очарованы красотой Сандерхерста. Когда обращенный на восток большой кирпичный дом освещался солнцем, оно зажигало сотню темных окон, как сам Господь Бог, одухотворяющий темную душу. От главного трехэтажного здания отходили два крыла. Они всегда казались Арчеру надежными руками, радушно протянутыми ему навстречу.

Во всяком случае, думал Арчер Сент-Джон, дома не причиняют боли: не разочаровывают, не обещают и не обладают привычкой некоторых смертных оставить вас в замешательстве, без единой связной мысли в голове.

Сандерхерст действовал на Арчера благотворно. Отсюда, от главного входа, он видел просторные лужайки, окаймленные нетронутым лесом. Еще дальше текла река Фаллон. Иногда по весне она становилась полноводной, и было слышно, как бьется в берега вода.

Когда Арчер был ребенком, он думал, что Сандерхерст построен из золота, но главный каменщик поместья объяснил, что дом сделан из кирпичей цвета ржавчины или охры. Ему не хватало воображения. А возможно, его было слишком много у ребенка.

Сент-Джон непроизвольно сжал кулаки. Появление здесь Мэри-Кейт Беннетт — самое большое попрание поместья. Здесь его рай, его святыня! Нигде на земле он не чувствовал себя дома, только здесь. Не он владел Сандерхерстом, а ему была дарована привилегия принадлежать дому. Только вместе с этим огромным строением он получил графский титул, имущество, наследие семнадцати поколений прошлого и множества поколений в будущем Он распоряжался этим богатством, а Сандерхерст служил ему прибежищем.

Сент-Джон с детства знал, что не расстанется с Сандерхерстом до конца своих дней. Защитит ли он или умалит его великолепие — таким и будет наследство, которое он оставит потомкам. Даже в юности, когда человеку свойственна расточительность, а не бережливость, Арчер никогда не рисковал своим имуществом.

Случалось, он смотрел вокруг себя — и словно впервые видел эту красоту. Арчер наслаждался прелестью чистых греческих линий Сандерхерста, его сдержанностью Он отвечал здесь за каждый камешек, за каждое дерево и проникался смешанным чувством ответственности и радости, как глава империи, созданной его предками.

Однако теперь он не видел ни английского парка с его причудливыми фонтанами, ни уснувших розовых кустов. Он не смог бы сказать, в какой цвет покрашена ограда восточного выгула для лошадей или сколько полей оставлено под паром. Он чувствовал себя неуверенно, как новорожденный ягненок, который только-только пытается встать на шаткие ножки. Потому что Мэри-Кейт Бсннетт произнесла роковые слова.

Сделав над собой усилие, Сент-Джон мягко взял женщину под руку и повел к двухстворчатым дверям входа. Они бесшумно открылись навстречу ярко освещенному холлу. Арчер кивнул Джонатану, нисколько не удивившись при виде безукоризненно одетого дворецкого. В детстве граф думал, что Джонатан никогда не спит и в полном облачении присматривает за Сандерхерстом в любой час дня и ночи.

Осторожно и бережно, но не потому, что с этой женщиной следовало обращаться, как с душевнобольной, а потому, что она обескуражила его, Арчер повел Мэри-Кейт мимо дворецкого и лакея вверх по изгибавшейся лестнице.

Он открыл дверь в утреннюю комнату и плотно закрыл ее за собой, удивляясь, что чувствует тепло женщины через столько слоев одежды.

Что-то изменилось внутри у него, словно открылась какая-то дверца. Не полностью, только щелочка. Что он чувствует, стоя здесь и глядя на нее? Он настолько привык постоянно спрашивать себя, что не слишком удивился настойчивому повелению. Это не злость. Нет, тогда все было бы значительно проще. Что-то его одновременно и увлекает, и настораживает. Дурное предчувствие? Предвосхищение грядущего? Или судьба наконец смилостивилась над ним и подсказывает, что от этой женщины исходит угроза?

В повисшем молчании он ощутил нараставшую тягу к ней, любопытство особого рода, которое ему редко доводилось испытывать, — хотелось узнать, почему она отводит взгляд, почему ее мимолетная улыбка, чуть открывающая ровные зубы, вызывает у него скорее вожделение, чем осторожность.

Возможно, разгадка таится в соблазнительной полноте ее груди, стройной фигуре, угадывавшихся под одеждой длинных ногах. Она хорошо сложена, этого не может скрыть даже корсет, ее полные губы манят, кожа напоминает своим цветом алебастр, оттененный розовым. А ее руки? Почему он задержал на них свой взгляд? Лучше не обращать внимания на длинные пальцы и блестящие, но короткие ноготки. Рабочие руки.

— Что вы сказали, мадам? Что вы имели в виду под словом «является»?

Как ему удалось произнести эти слова? Он не знал, но обрадовался, что больше не таращится на нее как полоумный, какой он всего мгновение назад считал ее саму.

— По-моему, я ясно выразилась.

Она довольно мило сморщила нос, словно решила оттенить глупость своих слов.

— Представьте, если можете, я затерялся в море вашей логики. Просветите меня, мадам. Я твердо уверен, что Алиса все еще жива. Следовательно, она не может являться вам. Поистине вы обе затеяли небывалую игру. Но у меня нет намерения играть в нее.

— Я незнакома с вашей женой, Сент-Джон. И не нахожу в этом ничего забавного, — сказала Мэри-Кейт и, твердо взглянув на него, поджала губы.

— О нет, очень забавно, мадам! Великолепная уловка со стороны женщины, которая интригует меня, беспокоит и заставляет вспомнить, что я джентльмен.

— Постарайтесь избавиться от привычки говорить обо мне, словно меня здесь нет.

— Я начинаю думать, что моя жизнь была бы куда спокойнее, если бы я не встретился с вами.

— Так же, как и моя. Если вы думаете, что мне доставляет удовольствие появление вашей жены в моей голове, то, смею вас заверить, вы ошибаетесь. У меня и без этого много забот.

— И тем не менее вы как будто с радостью принимаете посещения духов.

— Это совсем не так.

— В таком случае я снова умоляю вас просветить меня, чтобы я понял.

— Я не вижу ее. — Девушка поглядела в сторону, потом на Сент-Джона.

— Нет? Она не является вам в цепях, не влетает на крыльях в вашу вдовью комнату? Прошу вас в следующий раз, когда это случится, позвать меня, чтобы я поверил вашим россказням. А до этого момента, мадам, вы останетесь здесь.

Она изумлена, вынужден был признать Арчер. Или она настолько хорошая актриса? Глаза ее расширились, она наморщила лоб.

— Несмотря на то что у меня нет ни мужа, ни родных, которые защитили бы меня, мне кажется, что такое поведение не подобает графу.

— У меня великолепная память, мадам. Процитировать вам мою «Великую хартию вольности»? «Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен имущества, или поставлен вне закона, или изгнан, или обижен иным образом; и мы не применим против него силы, и не осудим его иначе, как законным судом его пэров и законом его страны». Прошу обратить внимание: эти права были дарованы королем Иоанном Безземельным мужчинам. Что касается английских женщин, они по-прежнему остаются во власти капризов своих покровителей. И пока вы не прекратите болтать о призраках и видениях и не скажете, где находится моя жена, я останусь вашим покровителем в полном смысле этого слова.

Сент-Джон не верил ни в привидения, ни в гадалок, ни в общение с духами. Он верил в то, что мог ощутить наяву: плодородную почву Сандерхерста, сжатую в кулаке, прогулку верхом с прыжками через изгородь и скачкой по лугам, смех и добрый портвейн — маленькие, но драгоценные радости, наполняющие каждый день жизни.

Значит, либо Мэри-Кейт Беннетт сумасшедшая, либо великая актриса, рожденная для сцены. Не может быть, чтобы она говорила правду.

Он вышел из комнаты, закрыв дверь на ключ.

Глава 10

Завтракали они в тишине, как, впрочем, всегда по утрам. Это была единственная трапеза, которой Сэмюел Моршем наслаждался по-настоящему, поскольку его жена редко вставала на заре.

Сесили верила, что Всевышнему интересна каждая мелочь их жизни, и во время молитвы рассказывала ему обо всем, до тех пор пока соус не остывал, а картошка не превращалась в лед. За завтраком царило блаженное молчание — только он и Джеймс ели горячую пищу.

Джеймс налегал на копченого угря и бекон, у него всегда был хороший аппетит. Жаль, что, несмотря на это, парень остается таким худощавым.

Сэмюел сделал большой глоток пива. Слава Богу, Сесили не решается досаждать ему разговорами на духовные темы в его собственном доме. Она немного помешалась на религии, особенно в последние три или четыре года. Она всегда была набожной, но теперь с ней стало трудно жить и он предпочитал избегать жену.

Он не мог выругаться, боясь, как бы она не схватила Библию и не нашла какой-нибудь непонятный кусок Священного писания, от которого у него завяли бы уши. Даже исполнение супружеских обязанностей стало в последнее время затруднительно. Бормотание о распутстве, о грехах плоти — слишком большая плата за сомнительное удовольствие участия в этой процедуре миссис Моршем. Он с большей радостью улегся бы в постель с опытной и милой Бетти из соседней деревни, а потом расплатился бы за измену, представ перед Создателем. Божественное наказание оказалось бы не таким суровым, как то, что могла придумать Сесили.

Он бросил взгляд на Джеймса. Волосы у него сильно выгорели на солнце и напомнили Сэмюелу о матери юноши. Он любил девушку со всей силой страсти, бушевавшей в молодой крови, но ей этого оказалось недостаточно. Ей хотелось болтаться по округе и наслаждаться положением жены баронета, несмотря на то что титул перешел к нему по наследству и не принес с собой никаких денег. Она устала от тяжелой работы на ферме и убежала с другим, но безвременно умерла от простуды в Чипсайде.

Странно, что он до сих пор горюет о ней. Он запомнил ее любовь и горячие поцелуи, а не то, что она сбежала, оставив его с двухлетним сыном.

Он помнил ночь, когда родился Джеймс. Роды оказались преждевременными, и Сэмюел боялся, что ребенок не выживет. Когда ему показали младенца, сморщенного и красного, только что покинувшего материнскую утробу, он не сказал ни слова, оставив свои подозрения при себе, хотя в мальчике не было ничего от Моршемов.

Он так никогда ничего и не спросил, до того дня, когда нашел ее при смерти в жалкой комнатушке в гостинице, полной грубых матросов. Она призналась, что любила его, но не могла все время оставаться с одним мужчиной. В ответ на его вопрос она только посмотрела ему в глаза и кивнула, подтвердив, что Джеймс незаконнорожденный.

В тот день он решил, что воспитает ее сына как своего собственного и что навеки похоронит правду. Поэтому, невзирая на то что в них не было ничего общего — ни жестов, ни желаний и мечтаний, ни надежд, которые могли бы связывать отца и сына, — Сэмюел Моршем сделал сына своей жены своим ребенком. Он гордился, что дал Джеймсу имя Моршемов.

Слишком поздно он понял, какую цену заплатил за это Джеймс.

Вторая жена нарожала ему дочерей, и никто не сомневался в его отцовстве. У всех девочек был нос Моршемов — у всех, за исключением Алисы. Но зато повадкой она удалась в отца и смеялась в точности, как он. И эту девочку он любил, как никого из своих детей.

Иногда Сэмюелу казалось, что он обречен любить женщин, которые бросают его навеки. Однажды Алиса ушла, и с тех пор от нее не было ни слуху ни духу. И похоже, только они с Джеймсом горевали о ней.

Еще когда Джеймс был маленьким, а Алиса и вовсе крошкой, между ними возникла особая связь Алиса очень долго не начинала говорить, потому что за нее разговаривал Джеймс.

«Она хочет печенье», — говорил он, когда она указывала на кухонный буфет, или: «Она хочет на ручки», — когда малышка поднимала ручонки над головой. Не было забавнее зрелища, когда мальчик поднимал Алису на руки, а она ногами обхватывала его за талию, а руками обнимала за шею. Казалось, нет на свете силы, которая может их разъединить.

Между Джеймсом и Алисой установились самые тесные в семье отношения. Они все время то смеялись, то шептались, сдвинув светлые головки, и шагу не могли ступить друг без друга.

После исчезновения Алисы Джеймс похудел, осунулся, улыбался одними губами — взгляд был словно обращен в себя.

— Значит, подъедешь ко мне на северный выгон? Сэмюел поднялся, подтянул брюки и надел куртку.

Еще один приятный момент по утрам — никаких замечаний о хороших манерах и подобающей одежде за столом. Джеймс кивнул, глядя в тарелку.

— На твоем месте я бы осмотрел переднюю ногу новой кобылы. Она, похоже, распухла.

— Хорошо.

Джеймс взглянул на Сэмюела и сразу же отвел глаза.

Сэмюел хотел что-нибудь сказать, разрядить обстановку. Но где найти верные слова? Что отец говорит сыну? Он промолчал. Будь они другими, он взял бы юношу за плечи, обнял, излил бы собственное горе. Он повернулся и пошел по дубовому паркету столовой к выходу, затем вниз, к задней двери на конюшню.

Наверное, он так никогда и не найдет нужных слов.

Вместо того чтобы спать, Арчер стоял у окна библиотеки и смотрел, как пробуждается с рассветом Сандерхерст. Он не смог отдохнуть после ночного путешествия из-за заявления этой Беннетт. И не находил душевного покоя. Впрочем, он не возлагал вину за это на свою невольную гостью. За последний год он отвык от многих радостей жизни.

Его женитьба на Алисе Моршем была обречена, и не смерть разлучила бы их. Склонности, характер, интересы — все сыграло свою роль в разделении того, что соединил Бог. Арчеру нужен был наследник. Его дядя не уставал напоминать ему об этом до самого своего смертного часа, до последнего вздоха, крепко держа племянника за руку и не сводя с него слезящихся глаз.

Алиса была второй дочерью в семье, милое создание с кудрявыми светлыми волосами, розовыми щеками, с маленьким, но великолепно очерченным ртом, напоминавшим сжатые губки ребенка. Хрупкая молодая женщина, фанатично преданная семье, очаровала Арчера своей застенчивостью. Она говорила тихо, почти шепотом, и ему приходилось наклоняться, чтобы услышать ее. Еще она имела привычку подносить к носу свою сумочку и то и дело вдыхать приятный запах лавандовой воды. Он окутывал Алису словно облако.

Он попытался заговорить с ней о книгах, но она заявила, что от чтения у нее болят глаза. Она не любила театр, утверждая, что он нагоняет на нее скуку либо тоску, однако любила музыкальные комедии, нестерпимо скучные, которые вызывали у него лишь досаду.