Властители гор - Моя безумная фантазия

Карен Рэнни

Моя безумная фантазия

Посвящается двадцати годам воспоминаний и выживания

Глава 1

«Ты одарена способностью мечтать, девочка. Не потеряй ее. Мир может оказаться довольно-таки жестоким местом, если ты не научишься время от времени забывать о нем».

Слова отца прозвучали в голове Мэри-Кейт подобно эху давно умолкнувшего колокола. Что сказал бы Патрик О'Брайен о ее нынешних действиях? Смог бы понять, что это ее путешествие стало кульминацией мечты, которую она лелеяла в течение стольких лет? Или просто сказал бы, что она совершает глупость и что любопытство еще никогда до добра не доводило?

Мэри-Кейт никогда не узнает его мнения. Отец уже много лет пребывает с ангелами.

Она знала, что, вполне вероятно, затевает неразумное дело и в конце пути не найдет того, что ищет. Но ради единственной возможности обрести это желаемое она продала все нажитое за последние четыре года, покинула маленький дом на Белл-стрит и направлялась теперь из Лондона на север. Воспоминания десятилетней давности давали Мэри-Кейт необходимые зацепки: фамилию отца ее матери, название деревушки — Денмаут — и мечту, связанную с надеждами на будущее.

Девушка передвигалась быстрее, чем предполагала: кто-нибудь да подвозил ее, а ведь она рассчитывала большую часть пути пройти пешком. Утром Мэри-Кейт воспользовалась любезностью одного фермера.

— Возил свой товар в самый Лондон, — объяснил он и похвастался вырученной суммой.

Мэри-Кейт улыбнулась и поздравила его, забираясь в фургон со всей возможной грацией, на какую была способна после пяти дней дороги.

Путешествие оказалось не слишком тяжелым, хотя уже наступил ноябрь. По утрам было свежо, но днем становилось тепло, и она даже находила путешествие приятным. Удивительно, однако, насколько оглушительной была окружавшая ее тишина! Конечно же, слышались звуки леса, иногда встречался направлявшийся в Лондон дилижанс. Время от времени Мэри-Кейт проходила мимо фермы или деревенской околицы. Но поговорить-то было не с кем, и это ощущение оказалось непривычным и новым для нее. Всю свою жизнь она находилась среди людей.

В просторном фургоне можно было даже вытянуть ноги, что Мэри-Кейт и сделала, укрыв плащом показавшиеся из-под юбки щиколотки. В углу фургона стоял деревянный ящик с клеймом мастерской по производству керамики «Этрурия», надежно обвязанный веревкой. Девушка подумала, что там, наверное, чашки, блюдца и маленькие тарелочки, скорее всего подарок фермера жене.

На чудесном сливочнике Мэри-Кейт, выбранном с любовью и с сожалением проданном, чтобы осуществить путешествие, стояло то же самое клеймо.

На одежду денег не осталось, а жаль: она купила бы хороший отрез грубой полушерстяной ткани и сшила бы подходящие для путешествия платье и плащ. Ее нарядная одежда собирала пыль и побуждала встречных приставать к ней с расспросами, хотя по большей части люди просто с любопытством разглядывали Мэри-Кейт, не желая вступать в разговор, впрочем, так же как и она.

Арчер Сент-Джон не видел ничего привлекательного в поездке в Сити. В Лондоне никто не встретит его с распростертыми объятиями. Его ожидали пересуды, высказываемые шепотом догадки и усилившееся отчуждение с теми, кого Арчер невзлюбил задолго до того, как они решили, что его общество им не подходит. Забавная ситуация: получить отказ там, где он и так избегал появляться. Стало известно о прибытии принадлежавшего Сент-Джону корабля «Гебриды», с ним могли прийти и вести об Алисе. Маленькой надежды на это оказалось достаточно, чтобы выманить из своего убежища даже Сент-Джона Отшельника.

Вспомнив о своем прозвище, Сент-Джон криво усмехнулся. Оно появилось у него еще в школе — он не переносил своей многочисленной родни. Благодаря же событиям последнего года оно прочно прилипло к нему: Сент-Джон Отшельник. Никто так не стремится оставить свет, как тот, кто устроил жизнь по своему вкусу и разумению.

Он с увлечением читал, хотя это занятие было не в чести у людей его круга. Он ездил верхом, считая этот способ передвижения по своим владениям самым удобным, но не был одержим лошадьми, поскольку находил это исключительно нелепым для человека его положения. Он занимался делами, которые не вызвали бы интереса у тех, кто убивал время в модных салонах. Тем более странным казалось, что такое меткое прозвище он получил от людей, которых в нем интересовал разве что покрой его сюртука.

Экипаж сделал поворот, и Сент-Джон ухватился загорелой рукой за кожаную ручку над дверцей. Чуть улыбнулся, с удовлетворением отметив, что кучер неукоснительно выполняет каждое желание хозяина. С Молуккских островов прибывали «Гебриды», и Сент-Джону нужно было успеть встретиться с капитаном. Поэтому верный слуга не жалел лошадей.

Может, у капитана будут какие-нибудь вести об Алисе?..

Мэри-Кейт высунулась из фургона. Приближавшийся стук копыт становился все громче, перерастая в угрожающий шум. Узкая дорога едва могла вместить сразу две повозки, и поворот впереди, без сомнения, представлял опасность.

После нескольких неудачных попыток завязать с фермером беседу Мэри-Кейт поняла, что он почти глухой. Наверняка именно поэтому, а не из-за упрямства он не желал посторониться и переждать встречный экипаж.

Зловещий стук копыт отдавался низким, монотонным эхом, предупреждая о появлении сверкающей упряжи и широкогрудых коней.

Запряженный четверкой вороных экипаж направлялся в сторону Лондона. Угольно-черный цвет его говорил сам за себя.

Увы, фермер не спешил остановить своих неповоротливых ломовиков и, кажется, не слишком тревожился по поводу крутого поворота впереди. Может, он не видит экипажа или неправильно оценивает его размеры?

Как странно замедляется время, пока не истечет все, до капли… Мэри-Кейт видела, как встал кучер, могучие руки его напряглись, заставляя лошадей сбавить на повороте скорость, а ноги уперлись в тормоза, которые жалобно завизжали. В следующую секунду передняя пара лошадей наскочила на фургон фермера — узкая дорога и опасный поворот не оставили животным места Испуганное ржание чистокровок, ответный испуг ломовиков фермера — все слилось в один высокий, пронзительный звук Фургон от толчка покачнулся и начал медленно валиться набок.

Мэри-Кейт почувствовала горячее дыхание, вырывавшееся из раздутых ноздрей, увидела прямо перед собой мощную лошадиную грудь и, казалось, ощутила, как впилась в потную шкуру упряжь. Вокруг замелькали мускулистые ноги и железные подковы. Девушку окутал запах кожи, рядом взлетели щепки, послышались крики и возгласы, но больше всего ее поразила боль, бесконечная, нестерпимая боль.

А потом все исчезло.

Глава 2

— Так она очнется? — спросил Арчер.

— Надо надеяться на это, лорд Сент-Джон. Некоторое время бедняжка пробудет без сознания.

— А ничего, что она так мечется в постели?

— Таким образом тело избавляется от дурных субстанций.

Арчер Сент-Джон вопросительно смотрел на врача, уверенный, что не «дурные субстанции», а боль служит причиной тихих стонов пациентки.

Он едва терпел этого эскулапа и еще меньше доверял ему. Уже три дня лекарь говорил о чуме, нарывах и гнилостных процессах и пускал кровь до тех пор, пока Арчер не пришел к мысли, что в теле несчастного создания не осталось ни одной лишней капли крови.

Ей повезло, что она осталась жива.

Арчер взял на себя расходы по лечению, испытывая непонятные и неприятные уколы совести. Он признался себе, что в столкновении есть и его вина. В конце концов именно он настаивал на быстрой езде.

Как бы то ни было, Сент-Джон опоздал к прибытию «Гебрид»и поэтому доставил бездыханную женщину в маленькую сельскую гостиницу и распорядился вызвать врача. Фермер не пострадал и был весьма удовлетворен суммой, которая с лихвой покрыла понесенный им ущерб. Больше Арчер ничего не мог для них сделать.

Девушка не приходила в себя уже три дня, и Арчер очень тревожился. Он даже запретил врачу ставить ей, пиявки, полагая, что кровь нужна пострадавшей больше, чем им.

Одна из гостиничных служанок открыла перед Арчером дверь. Она была приставлена к девушке в качестве горничной — причесывала ее, обмывала, а иногда, возможно, и произносила молитву с просьбой вернуть больной сознание. Сент-Джон молча пожелал ей успеха в обращении к Господу.

Он бросил хмурый взгляд в сторону подобострастно-то врача и обратил свой взор на лежавшую в постели. У его жертвы было лицо с картин французского художника Юстиса Лесюэра: волосы напоминали своим оттенком золотое сияние рассвета, губы чуть полноваты по английским меркам, нос курносый. Во время обследования врач поднял ей веки, под которыми скрывались глаза цвета лесной зелени. Девушка была красива той пышной красотой, которая вызывала у Сент-Джона мысли об изумрудных лугах или натюрмортах со спелыми фруктами. Впрочем, ни одна из ассоциаций не отвечала месту и времени.

Голова больной метнулась на подушке: она явно пыталась вырваться из опутавшей ее паутины сновидений. Какой кошмар удерживает ее в своих объятиях, какие колдовские чары завладели ее разумом?

Руки у девушки были белые, с округлыми ногтями. На левой руке поблескивало простенькое, без всяких украшений золотое колечко. Как ему, однако, не повезло! Куда проще было бы сбить старую грязную старуху или нищего пропойцу. А его жертвой оказалась дама с соблазнительной фигурой и матовой кожей цвета слоновой кости, чей муж, без сомнения, уже разыскивает ее. Какая ирония!

Пропавшие жены.

Возможно, и Алиса лежит где-то без сознания, как эта женщина, и ждет спасения. Или она безмятежно спит в объятиях любовника, живет в достатке и довольстве, не мучимая чувством вины или угрызениями совести? Или просто спряталась где-то и ждет, что он будет страдать и раскаиваться?

Где же его жена?

Каждый день с той же неизбежностью, с какой садится солнце, перед ним вставал этот вопрос. Посмотри правде в глаза, Арчер! Ты ведь хочешь этого, жаждешь ответа.

Нет.

Он не станет смотреть правде в глаза. Слишком больно и тяжело.

— Она очень ушиблась, сэр. У нее все тело в синяках. — Молоденькая служанка сообщила ему об этом, будто он сам не видел, что эта женщина чудом избежала смерти. — У нее рана на бедре и вся грудь в ссадинах. — Произнося последние слова, горничная вспыхнула и смешалась. — Но ей все равно повезло, сэр. Мою сестру Салли однажды чуть не затоптали до смерти. Лошадь мистера Хоггина, злобная скотина, лягнула ее, сэр, так она четыре дня пролежала без памяти. И за все это время ни словечка не сказала, не издала ни звука…

Над толпой, собравшейся у маленькой каменной церкви, раздался женский смех. Невеста в бледно-желтом платье, ее светлые волосы будто впитывают в себя яркий дневной свет. Красота девушки оттеняется простотой ее наряда. Рядом стоит мужчина, возвышаясь над ней почти на фут. Она кажется слишком хрупкой по сравнению с его мужественной красотой. У него темные волосы, черты лица четкие, фигура крепкая и мускулистая. Он стоит в непринужденной позе, но его дерзкий взгляд предостерегает против любых посягательств на его личность, намекает на бурлящие в нем чувства, которые он тщательно скрывает.

Вокруг невесты толпятся оживленные женщины, жених молчит. Молодая улыбается, а он хранит серьезность. И тем не менее между ними угадывается прочная связь, словно он поглощает то, что излучает она. И оставляя их отделенными друг от друга. Двое, но не супружеская пара.

Вспышка, Миг во времени. Чернота.

Глава 3

Это было то самое лицо, которое Мэри-Кейт всю свою жизнь видела перед собой в зеркале. Зеленые глаза с коричневыми искорками — когда-то давно братья дразнили ее, говоря, что, если она заблудится в лесу, они не смогут ее отыскать. Рыжие волосы — и не подобрать другого слова, чтобы описать их, — слишком яркие, вызывающие к ней интерес того рода, к которому она никогда не стремилась. Рот немного великоват, будто вот-вот улыбнется. Веснушки на носу, который она всегда считала слишком маленьким. И упрямый подбородок, совсем не соответствующий ее положению и месту в этой жизни.

Мэри-Кейт и сама не знала, почему так пристально разглядывает себя. Неужели она и вправду три дня находилась без памяти?

Ей посчастливилось, что она осталась жива, если верить чуть слышным словам молодой служанки. А раны и синяки совсем не большая плата за это. Данное суждение совпадало и с мнением врача, который почти неотлучно находился у ее постели, склоняясь над ней, как привидение, до тех пор, пока она не начала различать иссохшее, морщинистое лицо. Ежедневное присутствие доктора Эндикотта сопровождалось отвратительным тонизирующим средством, приготовленным, как он сказал, из жира печени трески, меда и малой толики имбиря. Мэри-Кейт содрогнулась при воспоминании о снадобье.

Она положила зеркальце на ночной столик рядом с букетом пурпурных роз в глиняной вазе. Ей вроде не очень нравятся розы, но это, должно быть, еще одно забытое воспоминание…

А какие она видит сны!

Конечно же, из-за ранения, потрясения после случившегося и трехдневного сна. Это наверняка единственное объяснение тех странных снов, проблесков памяти. Но почему некоторые воспоминания кажутся отрывочными и словно бы не принадлежащими ей? Как глупо! Кому же еще они могут принадлежать?

А между тем они вовсе и не похожи на воспоминания. Блистательная свадьба, еще более удивительное путешествие в Венецию, Флоренцию, Рим. Непонятные видения для женщины, свадьба которой была обычной гражданской церемонией и которая пережила свою первую брачную ночь терпеливо и не строя никаких иллюзий. А свадебным путешествием Мэри-Кейт стала поездка в Корнуолл вместе с мужем-адвокатом.

Она приняла желаемое за действительное? Мечты, лелеемые юной, наивной девушкой и воскресшие из-за ранения? Только удивительно, что сны переполняют странные подробности и незнакомые ей люди.

Она пожала плечами. Возможно, никогда не удастся разгадать эту загадку.

Молоденькая служанка помогла Мэри-Кейт обтереть, тело влажной тканью, и теперь она сидела на краю кровати, свесив ноги. Вместе с зеркалом служанка принесла сообщение, что благодетель Мэри-Кейт собирается до своего отъезда нанести ей визит. Девушка вряд ли могла уклониться от этого, поскольку только благодаря его доброте за ней заботливо ухаживали. По правде говоря, он не виноват в несчастном случае, просто так получилось.

Девушка снова улеглась в постель, подобрав тяжелые складки ночной рубашки. Как и все предметы ее гардероба, она была хорошего качества, но сильно поношенная. Материальное положение Мэри-Кейт в последние месяцы не позволяло ей покупать ничего, кроме самого необходимого, а одежда всегда казалась менее нужной, чем пища или плата за маленький дом.

Мэри-Кейт совсем ослабела. Даже для того, чтобы просто улечься под одеяло, ей пришлось собрать все силы. Болело и ныло все тело — даже те места, которые, по ее мнению, не могли болеть, — синяки явно начали сходить. Нет, эта неприятность не помешает ей! Она достигнет поставленной цели. Ей некогда болеть. Вот сейчас она встанет и дойдет до кресла в другом конце комнаты. Это очень легко и просто…

Девушка не ожидала, что в голове у нее застучит, что появится ощущение, будто двигается она медленно, продираясь сквозь ставший неожиданно густым воздух. Ноги, казалось, прилипали к холодным доскам пола, каждый шаг давался с таким трудом, что прошла, похоже, вечность, прежде чем Мэри-Кейт тяжело опустилась в кресло с решетчатой спинкой.

Голова раскалывалась. Мэри-Кейт откинулась на спинку, положила ладони на орлов, вырезанных на подлокотниках кресла, и в изнеможении закрыла глаза.

Однажды, еще девочкой, она бежала домой через поле, и ее застигла весенняя гроза. Молния ударила в дерево в десяти футах, страшно перепугав ее, и Мэри-Кейт какое-то время лежала за рухнувшим стволом, чувствуя запах горелого дерева и другой, едкий, запах, который был ей незнаком, но который она так и не смогла забыть. И вот теперь она снова ощутила его в этой комнате, вдалеке от тех мест, где играла ребенком.

Боль стала нестерпимой и сосредоточилась в центре лба. Мэри-Кейт прижала ладони к этому месту, но боль, казалось, лишь набирала силу, а в уголках глаз начали вспыхивать крохотные молнии. Они словно образовывали полосу, которая тянулась через лицо — от ушей к подбородку — и охватывала голову сзади, повергая девушку в пучину страданий. Она тихо застонала, сосредоточившись на мысли, что такая боль не может длиться вечно. Она наверняка скоро пройдет…

Скоро он придет снова, такой же вестник наступающей тьмы, как и птицы, умолкающие на ночь в лесах позади Сандерхерста.

Тяжелая инкрустированная дверь распахнулась с такой силой, что на стене дрогнула картина. Для него не существовало замков, и это было только одним из его правил. Она предпочитала покоряться, зная его крутой нрав. Даже после года супружеской жизни его настроение было трудно предугадать. Он словно стремился остаться для нее тайной, немного пугающей загадкой.

— Милорд…

Она села в постели, натянув на себя простыню. Непрочная защита от желаний мужа. Он не был жесток, только настойчив. Ему нужен был ребенок — наследник. Любой муж хочет этого. Женщина должна исполнить свой долг. Свою обязанность. Ответственность. Слова, тяжелые как камни.

— Я был бы бесконечно признателен, если бы ты все же выучила мое имя, Алиса. Куда приятнее, когда в спальне к тебе обращаются по имени.

Он остановился перед ней, совершенно обнаженный, не обращая внимания, что она свернулась под простыней в комок, словно стремясь полностью отгородиться от него. Он свободно владел своим телом, что порой шокировало ее.

— Не понимаю, что вы от меня хотите, милорд… Арчер, — поспешно поправилась она.

— Значит, я оставил вас в неведении относительно целей супружества, жена, — произнес он, и в его глазах блеснул огонек самоосуждения.

Алисе же показалось, что они зажглись дьявольским огнем. Его юмор пугал ее, а способность с легкостью высмеять себя всегда казалась странной чертой характера. Она понимала его не больше, чем в дни помолвки, и, если честно, не слишком стремилась проникнуть во внутренний мир мужа.

Она мечтала о мягком и нежном человеке, а судьба дала ей Арчера, походившего на дикий ветер, сметавший все на своем пути. В его присутствии она чувствовала себя сорванным с дерева листком.

Во время их свадебного путешествия он настоял, чтобы она делила с ним постель каждую ночь. Неслыханно скандальное требование! На протяжении бесконечных шести месяцев она жаждала вернуться под крышу родного дома, он же был одержим желанием зачать ребенка. Ночью она лежала под ним, вцепившись в простыни и стараясь не делать ни одного лишнего движения, чтобы не разжечь его страсть еще больше. Он часами ласкал ее, лизал кожу, сосал груди, предназначенные только для младенца. Он казался удовлетворенным, когда унизительное тепло внизу живота и выступающая влага, которой она так стыдилась, облегчали ему путь. Тогда он толчком входил в нее, его дыхание становилось громким и тяжелым, а выражение лица было таким яростным, что она пугалась еще больше и непрестанно молилась, чтобы все это поскорее кончилось.

Два месяца назад он услышал, как она шепчет молитву. С тех пор она сократила его посещения, ссылаясь на слабость или мигрень. Сегодня она прибегла к другой уловке:

— Я не могу принять вас. У меня женские дни. Такая откровенность смутила ее, на бледных щеках проступили яркие пятна. Но она надеялась, что ее слов окажется достаточно.

— Я снова, как видно, лишен радости вкусить вашей страсти.

Она закрыла глаза, защищаясь от его жестокости, желая только одного: чтобы он просто ушел и оставил ее в покое в этой великолепной комнате, отделанной в ее любимых тонах, розовом и золотом, — его свадебный подарок. Спальня была слишком большой, в ней будто таилось множество теней. Она ненавидела ее, как и все остальные комнаты в этом чудовищном доме. Говорили, что она составила удачную партию, однако она с радостью рассталась бы и с титулом, и с этим домом.

Ее отец сказал, что она станет женой графа. Сестрам, похоже, понравилось, что богатство их семьи увеличится благодаря родственным отношениям с будущей графиней.

Но ей совсем не хотелось становиться графиней, она чувствовала себя неспособной выполнять обязанности, о которых ей все твердили.

Алиса скорчилась под простыней, чувствуя себя ни на что не годной, бесполезной и испытывая мучительный стыд.

Мэри-Кейт почувствовала, что ее сейчас стошнит.

Она добралась до соответствующей посудины как раз вовремя. Девушка стояла на полу на коленях, снова и снова содрогаясь в конвульсиях, совершенно беспомощная от слабости и дурноты.

— Вот.

Kто-то протянул влажную салфетку. Большая мужская рука убрала с ее потного лица пряди волос. Ей было слишком Ллохо, чтобы смутиться или обратить внимание на того, кто стал свидетелем ее унижения.

Сколько она так просидела? Она не знала. Да и какое это имеет значение? Лишь бы утихла боль в голове, утихомирился желудок. Влажная ткань, которую Мэри-Кейт прижала к лицу, сослужила двойную службу — освежила прохладой и скрыла пылающие щеки от глаз стоявшего рядом доброго самаритянина. Физическое страдание сменилось неловкостью.

— Как вы себя чувствуете? Позвать врача?

Голова все еще болела, хотя не так сильно, как раньше. Прошло несколько томительных минут, пока девушка убедилась, что ночной горшок ей больше не понадобится.

Обрадовавшись, что хотя бы с этим все в порядке, она покачала головой и подняла глаза.

Мэри-Кейт словно ударили. Она дважды пыталась заговорить и не смогла. Прижала руку к груди. Защищаясь? Или желая убедиться, что сердце все еще бьется в груди?

— Вам снова нехорошо?

Он протянул руку, чтобы помочь ей встать, но вместо того, чтобы опереться на нее, Мэри-Кейт продолжала сидеть, уставясь на незнакомца.

— Вы… — едва слышно выдохнула она.

Он оказался выше, чем она думала, с широкими плечами, обтянутыми прекрасно сшитым темно-синим жилетом. В комнате стоял полумрак, ее заполнили серые тени уходящего дня, но мужчина был хорошо виден. У него были крупные ладони, длинные пальцы с чистыми, аккуратно подрезанными ногтями. Волосы, черные как вороново крыло, закрывали уши и падали на лоб, придавая мальчишескую беспечность лицу, которое не было ни юным, ни беспечным. Это лицо казалось выточенным из гранита — такими резкими были его черты. Полные губы и маленькая ямочка на подбородке лишь дополняли портрет. Не смягчали облика ни темные глаза, ни голос, низкий и звучный, который все еще стоял у нее в ушах. Его манеры были аристократически сдержанны, а внешность выдавала человека, равнодушного к лести.

Взгляд его пронзал.

— Я видела вас во сне, — проговорила Мэри-Кейт.

Он нахмурился и убрал руку.

— Могу только посочувствовать, мадам.

— Как странно, — тихо произнесла она, — в одежде вы выглядите совсем по-другому. Правда, — продолжала Мэри-Кейт с выражением любопытства и смущения, — я никогда до этого не видела обнаженного мужчины.

Она поставила точку в своем удивительном высказывании, без чувств упав к его ногам.

Глава 4

— Ей не следовало вставать с кровати. Это, естественно, привело к возмущению субстанций!

— Эту женщину немилосердно рвало, доктор Эндикотт, — сказал Сент-Джон.

— Несколько порций моего тонизирующего средства прибавят ей сил.

О, хоть бы они ушли и оставили ее в покое! Но они стояли над ней, как над недавно усопшей, и говорили, говорили. Это нечаянное подслушивание было почти так же унизительно, как события прошедшего часа.

Почти.

Кто же этот чужой человек, который, похоже, знал ее? Мэри-Кейт постаралась выровнять дыхание: пусть не догадываются, что она уже давно пришла в себя. Если бы у нее был выбор, она предпочла бы до конца своих дней лежать в этой позе — со сложенными на груди руками, как живой труп. Смущенная до смерти.

Она видела его во сне. Она побывала в тех местах, о которых только читала в книжках, — любовалась летящими контрфорсами собора Парижской Богоматери, изысканной красотой росписей Микеланджело во флорентийской церкви Сан-Лоренцо, церковью и монастырем Сан-Джорджо Маджоре в Венеции. Праздник для глаз.

А остальное, Мэри-Кейт?

Сцена между мужем и женой? Нагота мужчины в свете свечей? Это ты как объяснишь?

Она потеряла разум? Девушка почувствовала, как к ее щекам прилила кровь. Могла она когда-то познакомиться с ним, а потом забыть все, что знала? При этой мысли Мэри-Кейт охватила паника. Где явь и где сон?

Мэри-Кейт Беннетт, урожденная Мэри-Кейт О'Брайен. Может быть, сирота, а возможно, и нет. Брошенная — это не вызывает сомнения Слишком рано вышедшая замуж и слишком быстро овдовевшая. У нее загрубевшие руки, сильные и умелые, из ягод она предпочитает вишни, не любит кормить кур, потому что они клюют ноги. Она может с легкостью дать мужчине по рукам, если он их распускает, и в мгновение ока прибрать заставленную столами таверну Если надо, она будет работать от зари до зари. Она никогда ничего не украла и редко лгала, а жизнь научила ее высоко держать голову при любых, даже самых отчаянных обстоятельствах. Если у нее и была мечта, так это купить отрез зеленого бархата, напоминающего цветом изумрудные долины Ирландии. Она завернулась бы в ткань лицевой стороной внутрь, чтобы бархатистая поверхность ласкала кожу. А может, закуталась бы так, чтобы видны были плечи, белые и округлые, не изуродованные работой и не тронутые загаром. Она вообразила бы себя, будь у нее время на подобные мечтания, знатной дамой на балу, которая ждет одного из своих многочисленных кавалеров, или женщиной в ожидании возлюбленного. Или матфью — и бархат был бы для нее ребенком, маленьким, теплым существом.

Нет, она слишком хорошо себя знает, чтобы сомневаться в том, кто она такая.

А другие? Она часто видела во сне людей, которых не знала. И с такими подробностями…

Хватит, Мэри-Кейт! Нередко подруги называли тебя фантазеркой, потому что ты оставляла в лесу кусок пирога для фей, начиная с первого майского утра, мыла волосы росой, а когда чистила яблоко, старалась, чтобы кожура свисала длинной полоской и не рвалась — тогда можно определить имя своей настоящей любви. Впрочем, это было давно, до того, как ты узнала, что желания не исполняются, а в суеверия верят только глупцы. Тебе должно быть стыдно за детские мысли и греховные сны.

Дверь тихо закрылась, и Мэри-Кейт едва слышно вздохнула. Она осторожно приоткрыла глаза и наткнулась на орлиный взор. Девушка поспешно зажмурилась и затаилась, как мышка.

— Поздно. Я знаю, что вы очнулись, — послышался слегка насмешливый голос, и Мэри-Кейт вспыхнула. Теперь-то она уж точно выдала себя.

— Врач пошел приготовить вам порцию своего тонизирующего средства. — Это сообщение вызвало стон пациентки. — Я могу еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет, спасибо. — Она отвернулась к стене. Он не расслышал и наклонился.

— Могу ли я доставить к вам кого-то? Вашего мужа, к примеру?

— Нет.

Он молчал, поэтому Мэри-Кейт пояснила:

— Я вдова, сэр.

— Тогда кого-нибудь из родных?

— У меня никого нет.

— Понятно.

Мэри-Кейт была совершенно уверена, что ничего-то ему не понятно.

— Что вы имели в виду? Насчет того, что видели меня во сне? — спросил он наконец.

Мгновения уходили, наполненные тяжелым молчанием.

— Я не могу вам этого объяснить, сэр. Мне это кажется бессмыслицей.

— Меня зовут Сент-Джон. Можете обращаться ко мне так или как пожелаете. Однако я бы предпочел, чтобы вы не обращались к прозвищу. Синджин напоминает мне одно особенно отвратительное персидское стихотворение.

Она улыбнулась, невольно очарованная.

— В настоящее время мое знание особенно отвратительных персидских стихотворений ограниченно.

— Как и ваши объяснения.

Снова молчание.

— «Ну и чудной же мне сон приснился! Не хватит ума человеческого объяснить его!» — пробормотала она.

— Ваше знание Шекспира достойно похвалы, мадам. А дальше?

— «Ослом будет тот, кто станет рассказывать этот сон»?

— Совершенно верно. Вы взяли «Сон в летнюю ночь» совершенно не к месту, знаете ли.

Она повернула голову и взглянула на него Его улыбка показалась ей насмешливой.

— Это была одна из любимых пьес миссис Тонкетт. Думаю, она представляла себя Титанией.

— Кто такая миссис Тонкетт?

— Моя личная добрая фея. Она научила меня читать. — На ее губах появилась мечтательная улыбка.

— Наша беседа имеет некую точку опоры, не так ли? И это, конечно, смущение. Чем больше я ошеломлен, тем меньше любопытства проявляю. Вы к этому стремитесь?

Мэри-Кейт ответила не сразу.

— По правде говоря, я ни к чему не стремлюсь. Я просто не знаю, как объяснить.

— Самый простой способ — рассказать все слово за словом.

— Вы когда-нибудь доили корову?

Он мотнул головой, словно отгоняя надоедливую муху:

— Нет, никогда.

— Исключительно скучное занятие. Дважды в день, и кажется, что тянется часами. О, я знаю, многие разговаривают с коровами, пока доят их. Нахваливают, говорят разные ласковые слова. А я мечтала. О местах, где хотела бы побывать, о том, что хотела бы делать. Иногда я представляла себя танцующей. Я всегда хотела научиться танцевать, скользить по сверкающему полу. Мои юбки развеваются, голова кружится, я запыхалась так, что, кажется, сейчас потеряю сознание.

— И ваш сон обо мне походил на такую мечту? Она повернулась к нему и улыбнулась открыто, как ребенок, и так же озорно.

— На молочную мечту?

— Вот именно.

Деланное безразличие не смогло пригасить искорку в его глазах, похожую на далекую звездочку в безлунную ночь.

— Это началось как сны, правда. Когда я так долго спала. — Она снова не смотрела в его сторону и старательно комкала простыню, прикрывавшую ее правое колено. — А потом, — ее голос дрогнул, выдав растерянность, — я начала грезить о вас и днем.

— И я был раздет? Это видение посетило вас наяву или во сне?

— Мне не следовало об этом говорить.

Как она могла объяснить, что слова сорвались у нее с языка прежде, чем она сдержала их? Удивление при виде этого человека заставило Мэри-Кейт забыть о приличиях.