Властители гор - Моя безумная фантазия

— А что с Джеймсом?

— Нужно увести его прочь с пагубной тропы, супруг.

— О какой пагубе ты говоришь, Сесили?

— Он хочет заниматься музыкой, Сэмюел, не желая идти по твоим стопам.

— Не вижу ничего плохого в том, что Джеймс разовьет свой талант, Сесили. Я выделяю ему не такое уж большое наследство.

— Ты баронет, Сэмюел. Не забывай о своей роли в жизни: ты должен служить образцом для низшего сословия. — Ее голос неприятно скрипел.

— Я хочу заниматься только лошадьми, Сесили, образцами пусть служат другие.

— Твоего сына некому наставить на путь истинный. По этой причине он вот уже год не был в церкви.

— Скорее уж потому, что служба длится по четыре часа, а эти проклятые скамейки очень жесткие.

— Ты проявляешь неуместное легкомыслие! — резко сказала она.

— В семье кто-то должен уметь улыбаться, Сесили. Со времени замужества Алисы в доме не слышно смеха.

— Ты хочешь, чтобы я приветствовала порок?

— Это случилось с тобой из-за потери Алисы, моя дорогая? Ты потеряла чувство юмора?

— Я не хочу говорить об Алисе. Возможно, ей было так же больно, как и ему.

— Тогда давай поговорим о Джеймсе. Я не знаю Библию так хорошо, как ты, но разве там не говорится о возносимых к Господу звуках радости?

— Псалтырь противоречит божественному, Сэмюел. Его не должно соединять с истинным словом Божьим.

— Ты слишком прямолинейна в отношении того, что Хорошо, а что плохо, Сесили. Я не могу винить Джеймса за то, что он не хочет посещать твои молитвенные собрания. Твоя нетерпимость к чувствам других иногда переходит все границы. Ты слишком сурова.

Она приподнялась и посмотрела на мужа:

— Ты поговоришь с ним?

— Нет, Сесили. Я мечтаю, чтобы он был счастлив, женился, а последнее время он был очень несчастен, это очевидно. Я предложил ему денег, чтобы он мог учиться в Вене, Сесили, и больше я не хочу об этом говорить.

— Что ты имеешь в виду, Сэмюел?

— То, что сказал. Он уедет отсюда и займется музыкой. Ему нужно сменить обстановку, отвлечься от своего горя.

— Что это за горе, Сэмюел Моршем?

— Ты прекрасно знаешь, Сесили, — вздохнул он, — хотя и пытаешься отрицать это. Он горюет по Алисе.

— Любовь брата.

— Сердце возлюбленного.

— Ты богохульствуешь. Принесешь в этот дом порок. Грех. Зло!

— Я не несу ничего, кроме правды, дорогая. Возможно, безобразной, но все равно правды. Ничто не мешало их союзу перед Богом и людьми. Кроме, конечно, неверно выбранного времени и графа Сандерхерста.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— У тебя дрожит голос. Но признайся, это не такой уж большой удар. Ты никогда не говорила себе, что Джеймс на меня не похож?

— Значит, ты признаешь его незаконнорожденным?

— К моему бесконечному сожалению, я сделал это слишком поздно. Ни к каким особым последствиям это не привело бы, а счастья ему прибавило.

— Жизнь полна не только счастья, Сэмюел Моршем. Кто, как не он, знал об этом!

Глава 32

Мэри-Кейт сидела на второй скамье в сандерхерстской церкви, погрузившись не столько в свои мысли, сколько в потоки желтого света, льющегося сквозь витраж за ее спиной. Мысленно она находилась в другом месте, не таком благочестивом и не предназначенном для прославления Бога. Эти неотвязные мысли, они размывали ее самые лучшие побуждения, разрушали искусную защиту.

В первый раз она прибыла в Сандерхерст как пленница. Конечно, ее высмеивали, но никогда не обращались с ней сурово. Во второй раз она вернулась, потому что обезумела от горя и испугалась. Арчер Сент-Джон предложил ей рай, к которому она постепенно привыкла. Мэри-Кейт утоляла свою неуемную любознательность и страсть, которую никогда не сможет забыть.

А на этот раз, Мэри-Кейт? Что он предложил? Между ними не было ни разговоров, ни ласки, ни попыток объясниться, ни обвинений. Она вернулась в Сандерхерст, покорная, как овца, которая сама же ведет волка в укромный уголок, чтобы он задрал ее там без свидетелей. Она сама сделала себя пленницей, построила эту камеру, вошла туда и захлопнула за собой дверь А теперь с радостью следовала никем не отданным приказам. Тюремная камера стала домом.

Если бы все зависело только от нее, она никогда бы его не покинула. Оставалась бы здесь — тенью его сущности, — всегда готовая составить компанию, если ему надоест одиночество, развеселить в дни уныния, с жадностью внимать его урокам. Она была бы всем, чем он пожелает: солнечным днем, когда над ним сгустились бы тучи, дождем, освежающим его в иссушающее лето. Грезы наяву!

Неужели это любовь? Чувство, которое превращает мужчин в глупцов, а женщин в рыдающие ничтожества? Страстное желание стать всем для одного человека. Коварное чувство подкрадывается незаметно, суля невозможное, вызывая у разумного человека невероятные фантазии.

Уничтожает гордость и заменяет ее страстью и несбыточными мечтами. О таком чувстве даже думать опасно. Картины, запечатлевшие мгновения страсти, озаренной пламенем свечей, или идиллию семьи, выехавшей на пикник, разрушают разум. Арчер, обучающий их ребенка ездить верхом и осваивающий вместе с ним нежилое восточное крыло Сандерхерста. Рассказывающий истории в библиотеке или участвующий в рождественских забавах, пробующий пирожные, приготовленные темпераментным французским поваром, — на масле и со всевозможными пряностями Сент-Джона. Видения, проносящиеся перед мысленным взором и не имеющие ничего общего с реальностью.

Она должна уехать, это очевидно. Должна найти безопасное и просторное, как эта тюрьма, место, но без тюремщика, который с такой легкостью взял ее в плен, нашептывает ласковые слова голосом сладким, как восточные сладости, чьи глаза сверкают яростью, страстью или искрятся весельем.

Она должна уехать.

Эти три слова стали не просто руководством к действию. Они стали лихорадочно произнесенной молитвой.

— Знаете, она обычно встречалась со мной здесь, — произнес Джеймс Моршем.

Мэри-Кейт подпрыгнула от звука его голоса, потому что не слышала его шагов. На секунду она подумала, что это Арчер, и приготовилась увидеть его.

— Алиса?

— Да. Он обошел скамью и встал перед ней. Желтый свет заливал его фигуру. Он походил на сошедшего с небес ангела. Берни права: Джеймс Моршем необыкновенно красивый мужчина. Единственным изъяном в его наружности было выражение глаз. К тому же казалось, что его губы никогда не знали улыбки.

Он повернулся и посмотрел на обращенное к востоку круглое витражное окно — обычную для храма «розу», но с лимонно-желтыми стеклами, которые позволяли солнцу в полную силу освещать семейную церковь. Витраж представлял собой не сцену на религиозную тему, а растительный орнамент — цветы каких-то растений. Мэри-Кейт подозревала, что это были пряности. Как похоже на Сент-Джонов: поместить в храме изображение источника их богатства!

Церковь была небольшая, но великолепно украшенная. Алтарь накрывали белоснежные кружева, стояли подсвечники из литого золота. Даже маленькая скамья, на которой сидела Мэри-Кейт, говорила о богатстве. Ее выстилали малиновые с золотом подушки; низенькая скамеечка для преклонения колен тоже была обита мягким. Мэри-Кейт протянула дрожащую руку.

— Я испугал вас? Простите, я не хотел.

— Нет-нет, уверяю вас, вы меня не напугали.

Сказать ему, что за последнее время она почти привыкла к испугу? Что постоянное присутствие чужого духа сделало ее нечувствительной к обычным страхам? И хотя в последние несколько дней Алиса Сент-Джон не беспокоила ее своими появлениями, Мэри-Кейт знала, что это ненадолго. Вот еще причина, по которой она укрывается в церкви: молится об освобождении от призрака, чье упорство оказалось в конце концов сильнее ее собственного.

— Я хотел поговорить с вами тайком от графа. Увидев вас в церкви, я подумал, что это самый удобный случай.

— Ваша осторожность оказалась напрасной, мистер Моршем. Граф в Лондоне.

Надо ли говорить, что граф удвоил усилия по поиску своей жены, что он нанял людей, которые обыскивали Англию вдоль и поперек?

Она все же промолчала из чувства непрошеной жалости.

Он кивнул и, подойдя, сел рядом с ней. Оба смотрели перед собой и молчали, погруженные каждый в свои мысли. Мэри-Кейт думала над тем, почему не чувствует присутствия Алисы в этом святом месте. Так вдвоем они долго смотрели на солнце — если и не умиротворенные, то спокойные.

— Мы больше всего любили встречаться в этой церкви. Здесь нам казалось, что мы можем надеяться на счастье и наши надежды на будущее осуществятся.

— Вы ее очень любили?

Конечно, любил. И она любила его. А иначе почему Мэри-Кейт была так потрясена при первой встрече с ним? Теперь, когда они сидели вместе, как он с Алисой, все стало простым и понятным.

Он повернулся и внимательно оглядел ее. Она привыкла к этому в Сандерхерсте, где была объектом пристальнейшего внимания.

— Я любил ее всем сердцем, — наконец сказал он и, отвернувшись, снова устремил взгляд на алтарь.

Как могут глаза отразить столько чувств? Покорность, отчаяние и такую острую боль, что Мзри-Ксйт ощутила ее сама.

— Когда она сидела затаив дыхание, то казалась мне моей тенью, моим товарищем по играм и подругой. А потом вечной любовью.

— Но она была вашей сестрой!

— Нет. Чуть больше двух лет назад я узнал, что между нами не было родственных уз, миссис Беннетт.

— И тогда вы сказали ей?..

Если бы она знала его ближе, то утешила бы, дотронулась до его руки. Однако она сложила руки на коленях и посмотрела на алтарь.

— Да.

— Вы считаете, что она умерла? Он в изумлении взглянул на нее:

— Откуда вы это знаете?

Потому что она любила тебя всем сердцем, так же как ты ее, и хотела защитить тебя от опасности. Мэри-Кейт не могла сказать этого Джеймсу Моршему, не могла поделиться с ним своей уверенностью. Его мачеха-фанатичка не замедлила бы объявить ее ведьмой или кем похуже. А кроме того, она не могла заставить себя сказать, что разделяет самые худшие подозрения несчастного Джеймса.

— Она собиралась бросить графа, миссис Беннетт. Мы хотели уехать за границу. Я бы зарабатывал уроками музыки, Алиса могла бы шить. Не важно, чем мы стали бы заниматься, если бы были вместе.

В его глазах отразилась скорбь и еще одно чувство, которое Мэри-Кейт узнала. Гнев.

— Она чувствовала себя виноватой, представляете? После всех превратностей судьбы она жалела Сент-Джона.

Он рассказал ей об условленной встрече. Несколько минут они молчали.

— А потом? — Мэри-Кейт больше не могла вынести напряжения. — Что случилось потом?

— Ничего. — Он едва заметно пожал плечами. — Она не появилась, миссис Беннетт. Я ждал целый день. — Он глубоко вздохнул. Его следующие слова застали Мэри-Кейт врасплох. — Я убежден, что Арчер Сент-Джон убил Алису, миссис Беннетт.

— Простите?

— Я знаю, это звучит невероятно, но у меня есть доказательство.

— Доказательство?

Уже много недель она была уверена, что Алиса Сент-Джон мертва. Но никто ей не верил. Никто ее не слушал. И вот теперь этот молодой человек произнес эти слова тихим и серьезным голосом. Как похолодело в груди, словно кровь превратилась в лед!

— Она никогда его не любила. Она вышла за него потому, что мы не могли с ней пожениться.

— Это ваше доказательство? — Улыбка тронула ее губы. Улыбка облегчения? — Существуют тысячи браков, которые не несут никакой радости одному из супругов, мистер Моршем.

— Вы не хотите мне верить, не так ли, миссис Беннетт? — Он повернулся и внимательно посмотрел на нее. Боль в его глазах сменилась вспыхнувшим негодованием. — По-вашему, Арчер Сент-Джон невиновен?

— Невозможно поверить, что он убил свою жену. Она хорошо помнила потрясенное выражение лица Арчера, когда задала ему тот же вопрос. Почему она это сделала? Она же этому не верила. Желая уколоть? Из ревности? Он назвал Алису своей женой, и она не ожидала, что это слово ранит ее так больно. Она ведь слышала его раньше. Вопрос родился из потока чувств, в котором смешались смущение, злость, зависть. Ей захотелось уязвить его, наказать, заставить ощутить то, что чувствовала она. Признание далось ей нелегко, правда стояла перед ней молчаливым обвинителем. Горечь зависти поразила ее. — Алиса ждала от меня ребенка, миссис Беннетт. — Он объявил об этом с гордостью и печалью. — Сент-Джон знал, что это не его ребенок. Разве честь недостаточная причина для убийства?

Глава 33

Арчер стоял у окна, наблюдая за рассекавшими небо молниями. Ночная гроза соответствовала его настроению.

Комната принадлежала его отцу, тогда в ней царила атмосфера наказания. Арчера приводили сюда совсем еще малышом, чтобы отчитать, выпороть, сделать из него графа.

Когда в один прекрасный день она стала его комнатой — в тот день, когда в нежном и не подходящем для этого восьмилетнем возрасте он унаследовал Сандерхерст и графский титул, — он запер ее и никогда не заходил туда, пока не стал взрослым.

Только потом он преобразовал помещение: убрал мрамор, который делал комнату холодной и похожей на могильный склеп; заменил каминную доску резным произведением искусства работы Адамса; вдоль стен выстроил книжные шкафы из красного дерева. В них обосновались романы, научные трактаты и фолианты, которые он действительно читал. На полу лежал один из бесценных персидских ковров его отца, а на свободной стене Арчер развешал любимые им произведения искусства.

Он вернул месту немыслимого унижения человеческое тепло, по своим представлениям создал то, чего никогда раньше не имел, — убежище. Он так остро нуждался в нем в детстве, что, став взрослым, придумал его, чтобы утешить в себе ребенка, которым он все еще был в глубине души.

Тем не менее он никогда бы не смог заменить своего отца, а память отказывалась смягчать неумолимую жестокость Джеральда Сент-Джона. Все мужчины клана Сент-Джонов были отмечены ею — маленьким драгоценным камнем чистой воды злобности, которая питала извращенную натуру мужчин, рождавшихся почти в каждом поколении. Лишенный в детстве отцовской любви, в юности — мужской руки, а взрослым — одобрения, Арчер Сент-Джон принадлежал к числу этих мужчин за исключением одной, все перевешивающей черты характера.

Он был полон решимости не походить на отца. С годами эта особенность характера стала все настойчивее заявлять о себе, подкармливаясь разочарованиями, опираясь на горечь, принесенную неверностью жены, и поведением большеглазой и самовольной соблазнительницы. Почти неделю он оставался в Лондоне, окутанный гневом и болью, чувствуя, что его предали самым гнусным образом. Время не смягчило ощущения и не излечило от испытываемого к этой женщине желания. Глупец. Последний дурак! Однако он все равно вернулся, успокоенный и умиротворенный. Она спала сейчас над ним, этажом выше. Он казался себе умирающим от голода щенком, а ее сравнивал с сочным бифштексом. Накорми меня, Мэри-Кейт.

Дождь хлестал в окно. Арчер вытянул руку и прижал ладонь к стеклу, словно хотел вобрать в себя холод стекла. Неужели она права? И он действительно ненавидел Алису? Когда-то, может быть. А сейчас? За прошедшую неделю он тысячу раз задавал себе этот вопрос. Ответ был и сложным, и удивительно простым.

Как-то ночью Арчер не мог уснуть и услышал, как жена плачет в смежной спальне. Более мудрый человек, возможно, заглушил бы ее рыдания, выпив бренди или приняв снотворное, но он поддался сочувствию, вызванному настоящим горем, которое слышалось сквозь разделившую их дверь. Он сел на край кровати и неловко похлопал ее по спине.

— Алиса, что с тобой? — прошептал он. Невольная нежность и непривычное сострадание смягчили его тон, созвучный ее скорби.

— Оставь меня в покое!

Такая резкость была не похожа на Алису. Ей были присущи мягкие взгляды и добрые улыбки. Она просила горничную передать ему, что не может присоединиться к нему за завтраком, посылала через Джонатана записки, когда навещала родню, — от этих визитов он и сам в основном уклонялся. Она намеренно не вступала с ним в открытую вражду. Однако сейчас не слишком заботилась о своем тоне.

Он убрал руку, но не ушел, удерживаемый, возможно, шестым чувством, которое велело ему остаться и попытаться успокоить ее.

— Уйди, Арчер. Пожалуйста…

— Я только хотел успокоить тебя, Алиса, — сказал он и, почувствовав отчужденность своего тона, пожалел, что его голос прозвучал так холодно и резко. Так не успокаивают плачущих жен. — Может, ты чего-нибудь хочешь? Принести тебе что-нибудь?

— Ничего не надо.

— Заказать повару какое-нибудь особое блюдо?

— Нет.

— Пригласить портного?

— Наряды меня не волнуют, Арчер. О них я забочусь меньше всего.

Не зная, что и подумать, он предложил ей завести собаку.

— Одна из охотничьих собак принесла здоровое потомство. Давай возьмем щенка? Это тебя развлечет.

— Нет.

— У тебя что-нибудь болит? Может, позвать врача?

Возможно, потому, что она была так безутешна, возможно, из-за позднего часа, но Арчер говорил с ней голосом, как он позже понял, любящего дядюшки. К своему удивлению, он, похоже, оказался очень наивным в отношении Алисы.

Она повернулась и села, отбросив с лица, залитого слезами, золотистые волосы. Ее влажные глаза блестели — от гнева? — рот распух и потерял очертания, нос покраснел. Тихая Алиса набросилась на него, как валькирия:

— Тогда, может, ты позовешь мою любовь, Арчер? Скажи ему, как горько я сожалею, что не вышла за него замуж! Скажи, что каждую ночь я тоскую по нему в своей постели. Скажи, что он подарил мне ребенка, который покоится в моем чреве. Ты сделаешь это для меня, мой великий граф Сандерхерст? Если да, то делай это побыстрее, потому что я умираю от любви.

Арчер, мастер словесных поединков, хорошо владел искусством нанесения удара. Он научился защищать себя и, как правило, действовал языком, как острым мечом. Он мог точно поразить насмешника, умел иронически улыбнуться, стыдя того, кто осмелился сразиться с ним на словах. Его оружием были быстрый ум и железная выдержка, щитом ему служили безразличие и скучающий вид.

Однако в тот момент он не смог связать и двух слов, не говоря уже о том, чтобы принять равнодушный вид.

Окаменев, он только моргал, уставившись на Алису. В тот момент он вдруг подумал, что ему представилась редкая возможность заглянуть в душу Алисы и со всей ясностью, сверкающей, как золото или бриллианты, открылось, кто она и чего хочет.

Ни одно из этих открытий не соответствовало тому, что он о ней знал. Как будто она вышла из куколки и стала другим существом, чужим и незнакомым мужчине, который продолжал сидеть на краю ее кровати.

— Освободи меня, Арчер! Если в тебе есть хоть какая-то порядочность, ты это сделаешь. Если ты ценишь свою честь выше всего, ты дашь мне уйти.

Он потерял дар речи. Слова теснились в горле, давили на язык, заполнили мозг, но не могли сорваться с губ.

Она смотрела на него, как на только что пойманного дикого зверя, оглушенного и потерявшего ориентацию. Ему хотелось сказать, что он для нее не опасен, но он не знал, правда ли это. Испытываемые им ощущения не походили ни на одно знакомое ему чувство и почему-то вызвали в памяти воспоминания о том времени, когда он стоял перед отцом, маленький, напуганный и мечтавший найти защиту у матери.

Как мягко произнесла она слова, которые заволокли его разум туманом неверия! Его Алиса? Нежная, застенчивая Алиса, которая настолько не могла терпеть выполнение супружеских обязанностей, что молилась в это время, добровольно легла в постель другого мужчины! Носила ребенка?..

Он был сложным человеком и знал это. Он мог с легкостью оправдать свою ненависть к неверной жене, но понял, что готов простить Алису, готов рассматривать ее измену как попытку наладить их отношения. Он мог бы даже расспросить ее о любовнике, но обнаружил, что не испытывает к этому интереса. Он понял, что не хочет знать, впервые сознательно ища убежища в неведении.

Справиться с нанесенным в самое сердце ударом он не смог. Такие раны не проходят для сердца бесследно: оно слабеет, задыхается и лечится суровостью, похожей на броню.

Поначалу он, вероятно, ненавидел ее, а потом только завидовал, что она нашла любовь, а он так и остался в аду, порожденном ее исчезновением. Если бы ему представилась возможность, он освободил бы ее от супружеских обязательств, выполнил бы ее желание. Ему хотелось испытать в жизни счастье и радость, с которыми он встречал бы каждый новый день. А вместо этого он жил с сожалениями, подозрениями и неясным ощущением, что этот фарс еще не окончен.

Глава 34

Мэри-Кейт проснулась глубокой ночью. Луны, манившей к окну или навевавшей спящему ночные видения, не было. Она протянула руку, но рядом никого не оказалось. Значит, она одна. Из-за этого она и проснулась? Нет. Она довольно часто спала одна.

Она повернула голову. Подушка пахнет цветами, темная комната наполнена мрачной чернотой. Чтобы усладить чувства, соблазнить ничего не подозревающего спящего? Звук открывшейся двери, которая соединяла их комнаты, показался в темноте особенно отчетливым. Как будто шептала тоска Мэри-Кейт.

— Прости меня, Арчер!.. — Поспешное извинение, свободное от пустых сантиментов. Ночь и тьма требовали правды без прикрас. Еще минута, вечность застывшего во времени мгновения. — Пожалуйста, Арчер. Скажи, что прощаешь мне мою глупость. Скажи, что прощаешь меня!..

Потемнели его глаза? От желания или гнева?

— Я не разговаривал с тобой неделю, и первые твои слова — это просьба. Какой же мужчина в здравом уме откажет?

Он сел на кровать рядом с ней, матрас опустился под его тяжестью. Он ничего не сказал, когда Мэри-Кейт подвинулась ближе, не промолвил ни слова, когда она коснулась его руки.

— Мужчины слишком упрямы, чтобы понять, что для них хорошо.

— Не протягивай руку за подаянием, если бьешь другой, Мэри-Кейт. — В голосе проскользнула веселая нотка.

— Хочешь, я зажгу свечи?

— Нет. Пусть будет темно.

Ей показалось, что он тихо вздохнул.

— Я виновата, Арчер, и признаю это. Иногда я, не подумав, выпаливаю то, что вертится у меня на языке.

— Так за что ты извиняешься, Мэри-Кейт? За то, что сочла меня способным на убийство, или за то, что притворялась, будто видишь недоступное глазу простых смертных?

— У меня нет никакого желания принимать в этом участие, — сказала она. — Не могу выразить, как усложнил мою жизнь приезд в Сандерхерст. — Насколько, он никогда не узнает. — Я лишь пыталась найти свою семью, Арчер. По-моему, не такое уж большое преступление против небес. Недостаточное для того, чтобы тебе начали являться духи.

— Ты оказываешься невиновной, когда рассказываешь о немыслимых вещах, а я немедленно становлюсь виновным без вины?

— Если помнишь, я говорила то же самое, Арчер. Тишина, казалось, поглотила их мысли, очень долго они сидели молча. Но Мэри-Кейт все же хотелось покончить с этим раз и навсегда.

— Для тебя имеет значение, если я скажу, что не верю, будто ты мог совершить подобное преступление?

Она подвинулась ближе, но не решалась обнять его.

— Только если это правда, а не очередной бездумный всплеск. Подумай еще раз и скажи.

— Я уже думала. Едва я обвинила тебя в убийстве Алисы, как поняла, что ты не мог этого сделать.

— Тогда какие черты моего характера убеждают тебя в моей непричастности к бесчестным делам?

— Непричастности к бесчестным делам? Ты не так уж чист, Арчер. Тем не менее я верю, что ты не знаешь, где Алиса. Не могу представить себе, как ты теряешь самообладание.

— Значит, меня оправдывает не мой характер. И не мое обаяние?

Мэри-Кейт была рада укрывавшей их темноте. Он не увидел ее улыбки.

— Ты обладаешь бездной обаяния. Но не оно стало решающим оправданием.

— Ты чертовски хитра, Мэри-Кейт!

Она прикоснулась дрожащими пальцами к Сент-Джону, ощутив под тканью рукава расслабленные мышцы.

Он ничего не сказал, не пошевелился, когда она начала гладить его — сначала пальцами, потом всей ладонью — по груди так, будто впервые прикасалась к нему. Наконец он переменил положение — вытянулся на кровати — и привлек Мэри-Кейт к себе. Правой рукой он последовал за движением ее руки, повторяя прикосновения ее ладоней. Пальцы их рук переплелись. Левую руку он вместо подушки подложил Мэри-Кейт под голову.

— Почему ты так долго не приходил? Произнесенный шепотом вопрос не выдал смущения задавшей его женщины.

— Тебе мало того, что теперь я здесь? Помимо этого, моя мать постоянно напоминала, что у тебя нет защитника, что ты находишься во власти моего каприза, что ты узница.

— Которая разъезжает по округе в роскошном ландо, спит на кровати для принцессы и носит сшитые из заморских тканей наряды?.. Мне нравится жить в такой тюрьме, Арчер.

— Я должен был догадаться, что вы найдете общий язык. Обе ведете себя, как девчонки-сорванцы.

— Мне тоже вызвать в свою спальню лакея?

— Только попробуй, и он будет уволен.

— А повар?

— Слишком темпераментный. Ему следовало бы подыскать себе более спокойную работу.

— А старший конюх?

— Слишком занят с лошадьми. Пусть работает на Моршема.

— А граф?

— Угрюмый тип, поглощенный самокопанием. — Он накрутил на палец ее локон. — Говорят, он убил свою жену. Или вынудил ее бежать, когда ему это не удалось.

— Дураки!

— Говорят, он спутался со служанкой ирландкой, которая лишает его самообладания одной своей улыбкой. — Дуновение дыхания на ее щеке. Мягкий поцелуй в висок.

— Неужели?

— Истинная правда.

Она обеими руками схватила его за руку.

— Прости меня, Арчер, за то, что я причинила тебе боль!

Он не ответил, не стал отрицать, показав тем самым, как сильно она его ранила. Ничего не сказал, и когда она прильнула к нему, прижалась щекой к его груди. Его подбородок уперся ей в макушку.

— Ты, конечно, понимаешь, что мы оба запутались. Мы хорошо научились ранить друг друга и не можем идти дальше. Не можем и вернуться.

Она кивнула.

— У тебя свои поиски, у меня — свои.

Он крепче обнял ее, словно опровергая слова, которые могли бы разлучить их.

— У Алисы был ребенок. — Весь день сегодня ей хотелось произнести эти слова.

— Да, — просто подтвердил он.

— Ты мне этого не сказал.

— Нет.

Он, казалось, перестал дышать, будто сберегая силы для следующего вопроса.

— И ребенок был не твой.

— Сплетники постарались на славу, — сказал он тоном смирения.

Она собиралась выяснить еще кое-что, задать вопрос, который задавать не следовало бы:

— Тебе было все равно?

— Все равно?

Он отстранился от нее и лег на спину, уставясь в темный потолок.

— Я никогда не говорил о ребенке Алисы, — согласился он. — Знаю только то, что она его носила. Возможно, выгнать Алису мне помешала гордость или какое-то другое благородное чувство. Ребенок ведь не виноват.

Мэри-Кейт повернулась и положила голову ему на плечо, провела по его груди ладонью. Безмолвное утешение вот все, что она могла ему дать.

— Она гордилась им, любовь к ребенку почти ослепила ее.

— А ты что чувствовал?

— Я вспоминал себя шестилетним мальчишкой. У меня был любимый щенок, а отец отобрал его и приказал убить. Разумеется, он хотел преподать мне какой-то непонятный и извращенный урок, но я так никогда и не понял, какой именно. — Он обнял ее и притянул к себе. — Отвечаю на твой вопрос, Мэри-Кейт: мне было далеко не все равно.

Они легли поудобнее, теснее прижавшись друг к другу. Ей хотелось коснуться всего его тела, дюйм за дюймом, не из страсти, а из желания почувствовать свою с ним связь. Чтобы победить тьму и обступившие их призраки.

— Это была ее комната?

— Ты все время думала об этом?

— Да, — ответила она. — Раз уж это ночь признаний, думала.

— Она жила в той комнате, где сейчас обретается моя мать, разумеется, без лакея. — Он вздохнул. — У нас общая стена, и иногда мне хочется, чтобы она поселилась в другом конце коридора.

Мэри-Кейт хихикнула и тут же прикрыла рот рукой.

— Нет, — сказал он, — опуская ее руку. — Ты не виновата, раз это кажется тебе забавным. У нас с тобой мало веселья. И хотя я очень ее люблю, она стала еще более непосредственной, чем я ее помню.

— Возможно, берет пример с сына?

— Ее сын сидит один в своей комнате и жаждет общества, и за это его прозвали Сент-Джоном Отшельником.

— Я с тобой, Арчер.

В ответ на этот прозрачный намек он спросил:

— Что ты будешь делать, когда найдешь своих родных, Мэри-Кейт? Станешь тетушкой своим племянникам и будешь рассказывать им истории о своих путешествиях?

— О горгоне с гневными черными глазами, которая засадила меня в свои казематы и заставила есть обглоданные кости. — Грудь Арчера под ее щекой заколыхалась от смеха. Мэри-Кейт тоже улыбнулась. — Честно говоря, я не думала, что буду делать, только хочу их найти. Это как маяк, до которого я должна добраться.

— А если ты их не найдешь? Снова пойдешь в услужение?

— Это — почтенное занятие, Арчер, в нем нет ничего постыдного.

— Я этого не сказал, моя разгневанная Мэри-Кейт. Просто мне почему-то кажется, что ты совсем для него не подходишь. В тебе хватит храбрости для герцогини и темперамента, по-моему, тоже.

— Да, только поблизости не видно герцогов, ищущих меня в капусте.

— Если бы я не был обреченным на поиски рыцарем, перевернул бы всю капусту в округе, хотя я всего лишь граф.

— Про тебя нельзя сказать «всего лишь», Арчер.

— Ты плачешь?

— Нет.

— Твой голос звучит странно.

— Ерунда. Ты не видишь в темноте.

— Зато хорошо слышу, Мэри-Кейт.

Он наклонился и запечатлел на ее щеке такой нежный поцелуй, что она чуть не созналась ему в своей сердечной боли. Но такое признание разорвало бы покрывало защищавшей их тьмы. Ночь делала их обоих недосягаемыми. И более уязвимыми, чем днем. В темноте они могли разделить свою скорбь, но не могли от нее защититься.