Властители гор - Моя безумная фантазия

— Постараюсь ослепить вас своим сиянием.

— Не смейся надо мной, Мэри-Кейт, я вижу это по твоим глазам. Ты будешь звать меня Берни. Мне совершенно не нравится имя Бернадетт, и на графиню я не отзываюсь, только если это помогает укрепить положение в свете. Исключительная глупость считать титулованных людей достойнее тех, кто титула не имеет. Благородное происхождение — это случай, а быть по-настоящему благородным — совсем другое. Ты не согласна?

Наверное, так чувствует себя человек, когда огромная река выходит из берегов. Никто не ожидает наводнения, особенно в низовьях, где не шли дожди. Но Бернадетт Сент-Джон была подобна полноводной Темзе, опасной для всего лежащего на ее пути. Она не столько говорила, сколько увлекала людей.

— Значит, ты считаешь, что тебе являются духи? — Похоже, один из способов начать беседу — заставить жертву думать, что разговор не коснется никаких неприятных вещей, а затем швырнуть в нее вопросом с живостью фехтовальщика. — Ну? Ты видишь духов или слышишь их?

— Не духов, нет.

Ну как объяснить? Как будто попросили одним словом убедительно объяснить кражу буханки хлеба. Но она не была воровкой, и на ум пришло только одно слово — нет. Не духи.

— Он весьма привлекателен, правда? — спросила Берни, отвлекшись от расспросов при виде высокого лакея со светлыми волосами, плутовской улыбкой и сильными на вид руками.

Мэри-Кейт посмотрела на лакея: тот самый, который помог ей бежать в Лондон, а потом выдал Арчеру. Он обменялся с Бернадетт понимающим взглядом, таким воспламеняющим, что Мэри-Кейт в смущении отвернулась. Такая распущенность у них, наверное, в крови.

— Естественная сторона жизни, Мэри-Кейт, — сказала Бернадетт, словно прочитав ее мысли. — Занятие любовью всегда было звеном, которое связывало общество воедино. Совершаются браки, создаются династии, королей свергают с престола, и все ради мужчины, захотевшего женщину. Однако гораздо лучше, если твой собственный любовник не отвергнут женой. Даже если она не больше, чем призрак.

Ее взгляд стал зорким, всевидящим, как у сына.

— Не призрак, — сказала Мэри-Кейт, прерывая Берни, пока та не помчалась дальше, увлекаемая неверными представлениями.

— Не призрак?

Мэри-Кейт покачала головой.

— Не чувствуешь холода, не слышишь в полночь никаких звуков? Не смейся надо мной, Мэри-Кейт. Обычно это происходит подобным образом.

— Но не со мной.

— Очень хорошо. Бьюсь об заклад, в тебе есть примесь кельтской крови. С такими-то волосами!

— Что не так с моими волосами?

— Они слишком яркие. Это твой настоящий цвет, да? Ты ведь не моешь их хной? — спросила Бернадетт, осматривая уголок стола из тикового дерева, который внесли лакеи.

Перепрыгивая с одной темы на другую, поняла Мэри-Кейт, Бернадетт держала собеседника в напряжении.

— Моя мать притворялась, что мы не ирландцы, хотя мой дед был рабом отсутствовавшего лендлорда. Этого достаточно, чтобы считаться кельткой?

— Ирландцы — благородная раса. Они были долго привязаны к земле, могли слышать ворчание земли, чувствовать истинное дыхание самой природы. — Она замолчала, выпрямилась и улыбнулась при виде выражения лица Мэри-Кейт. — Думаешь, я сумасшедшая?

Что можно на это ответить?

— Нет, не сумасшедшая. Просто очень многим интересуюсь и повидала достаточно, чтобы сказать: мир не всегда так безмятежен, как думают люди. Я была свидетелем ритуалов, которые восхваляли жизнь, забирая ее, видела, как жертве наносили раны, чтобы доказать ее честь и храбрость. Я даже молилась небу и играла на флейте, чтобы упросить богов сойти с небес и сесть рядом.

Еще один резкий взгляд.

— Так значит, ты думаешь, что тебе является дух? Мэри-Кейт начала чувствовать себя лисой, которую обложили жадные охотничьи собаки.

— Я в этом не совсем уверена.

— Чепуха, разумеется, ты уверена. Или с тобой что-то происходит, или ты все это выдумала. Одно из двух?

— Я ничего не выдумывала.

— «Страх перед тем, что будет после смерти, перед безвестным краем, откуда нет возврата земным скитальцам». Гамлет верно об этом сказал. Но скажи мне, с тобой раньше никогда не случалось ничего необычного? Ничего, что могло бы объяснить происходящее?

— Нет.

Бернадетт шлепнулась на отвратительный диван, ножки которого напоминали лапы какого-то мифического чудовища.

— Подумай, дитя. Не отметай меня так быстро.

Был один-единственный случай, когда с ней случилось нечто странное. Но стоит ли рассказывать об этом сидящей перед ней непредсказуемой женщине?

— А, у тебя изменилось выражение лица! Что-то было… Ты должна мне рассказать. Обязательно!

Мэри-Кейт, тогда еще ребенок, наслаждалась, когда рядом не было матери, и радовалась неожиданно выпавшим минутам свободы. Она носила желтый балахон, буйные кольца волос убирала под косынку. В кармане лежал полотняный носовой платок, красивый камешек в форме бабочки и пенс, который она хранила с того дня, когда нашла его на вымощенной булыжником площади в Кеннелуорте. Она с поразительной ясностью запомнила тот безоблачный день — запомнила, как плелась позади братьев, которые гнали коров домой. Она не поняла, над чем они опять засмеялись, да и не столь уж важно это было, самое главное — она с ними. Они редко допускали ее на свои августейшие собрания. Они были уже почти мужчины и не водились с девятилетними девочками.

Она тащила за собой веточку, рисуя ею узоры в пыли, и вдруг почувствовала кончиками пальцев какой-то звук, от него завибрировали сами пальцы, закололо в кистях. Непонятный звук отозвался во всем теле. Когда он поднялся выше по рукам, Мэри-Кейт, как это иногда бывает с детьми, поняла, что сейчас что-то произойдет.

… Перед ней стоял отец и протягивал руки, словно хотел обнять ее, но когда она шагнула к нему, он быстро отступил назад, покачав головой. Она любила отца беззаветно, как это делают девочки. Он был здоровый, как медведь, и своими широкими плечами мог, наверное, заслонить солнце. У него было большое квадратное лицо, усы, за которые он иногда позволял себя подергать, и ослепительно белая улыбка, которую Мэри-Кейт помнила до сих пор. Отец всегда улыбался, за исключением того дня, но глаза его все равно светились радостью.

Она очень хорошо помнит, что смутилась, когда человек, которого она обожала, встал между ней и ее братьями, а они даже не подозревали об этом. Солнечный свет, казалось, проходил сквозь него, он был почти прозрачным, а в остальном выглядел как обычно и смотрел на нее как всегда — ласково и нежно.

— Да? — произнесла она, сделав к нему шаг.

— Я люблю тебя, девочка, — сказал он тогда тихо и печально.

Братья наверняка разыграли ее. Даже Алан, самый старший, нетерпеливо обернулся и крикнул, чтобы она не отставала, иначе он расскажет матери, что от нее нет никакого толку. Они или не увидели отца, или притворились, что не видят. Ей не хотелось думать, что они над ней подшутили.

Она застыла, раскрыв рот, и смотрела — с ужасом и удивлением, — как тает образ ее отца. Он исчез, как унесенное ветром облачко пушинок одуванчика, — его улыбка, широкие плечи, густые усы и тягучий голос.

Она должна была догадаться, что ей не поверят.

Но все равно попыталась. Она помчалась впереди братьев, подбежала к маленькой ферме, которую они называли домом, а в голове билась мысль: рассказать матери о том, что она видела, о печальной улыбке отца, о словах, повисших в воздухе, и об остальном, чего она не поняла.

Мать ничего не сказала. Она со стуком поставила перед ней тарелку, схватила за волосы и чуть не выдрала их с корнем, чтобы привлечь внимание дочери.

— Иди и вымой руки, Мэри-Кейт! — приказала она тоном, не терпящим возражений. — Да причешись, — добавила она, никогда не довольствуясь одним поручением.

Мэри-Кейт не стала противиться не потому, что была покладистой, а из-за непонятного выражения на лице матери. Ее взгляд требовал беспрекословного подчинения.

— Я не потерплю подобной болтовни за столом! — только и сказала ей мать.

Только после того, как пришло известие, что ее отец упал и умер на рынке, мать рассказала про бабушку Мэри-Кейт, про слухи о ее странностях и способностях, имеющих отношение к колдовству.

Мэри-Кейт вздрогнула, вспомнив обвинения, которые вылила на нее мать. Девочка рыдала над мертвым телом отца в маленьком домике, которым он так гордился. Она была слишком мала, чтобы понимать, но не слишком мала, чтобы помогать готовить тело отца к погребению.

Ребенком, она не могла защититься от обвинений матери, но впервые осознала свою непохожесть на остальных.

Отец попрощался с ней, и мать ненавидела ее за это.

— Очень хорошо. Я предполагала что-то в этом роде. — Берни поднялась. — А теперь расскажи мне все, что случилось с тобой с того момента, как ты покинула Лондон, моя дорогая. Все до мелочей. Ну, или почти все, — добавила она, заметив, как вспыхнуло лицо Мэри-Кейт.

Глава 26

— Рискуя ранить твое тщеславие, должен заметить, что выглядишь ты, как выздоравливающая после тяжелой простуды. — Он усмехнулся, глядя на ее нахмуренное лицо.

— Рискуя оскорбить твой род, сообщаю, что пришла от твоей матери. Она настояла, чтобы я попробовала карри ее приготовления. Арчер, по-моему, она добавила туда обезьяньи мозги или что-то в этом роде! — Выражение священного ужаса на ее лице снова вызвало у него усмешку.

— Ты должна верить только половине из того, что говорит Берни, и с сомнением относиться ко второй.

Он положил лопату на скамью и приблизился к Мэри-Кейт. Приподнял ее подбородок, заглянул в глаза. В них не было ни боли, ни обиды — ничего, что указывало бы на оскорбленные чувства. Занятно, он испытывал желание защитить ее Он любил свою мать, и она любила его и не медля ни секунды бросилась бы в атаку на что угодно или на кого угодно, если бы увидела помеху его счастью Интересно, что бы она сделала с Алисой? Арчер решительно отогнал от себя эту мысль.

— Но ее подарок мне нравится.

Мэри-Кейт оглядела свое платье. Она пыталась помешать щедрости графини, но это ни к чему не привело, она здесь ничего не решала.

— Кажется, оно сшито по последней моде, — сказала Мэри-Кейт.

— Ну-ка, — мягко произнес он, разводя ее руки в стороны, — дай на тебя полюбоваться. — Он закружил ее по комнате. — Ты похожа на свет, волшебным образом преломленный стеклянной призмой в тысячу радужных огоньков.

Она засмеялась, польщенная комплиментом.

— Твоя мать ждет меня, Арчер.

— Сомневаюсь. Кроме того, в данный момент я расположен говорить не о своей матери, Мэри-Кейт, а о том, почему ты покраснела.

— Я не покраснела.

Неожиданным стремительным движением он подхватил ее на руки и направился к двери. Задохнувшаяся от удивления, Мэри-Кейт ухватилась за рукава его рубашки, чтобы удержать равновесие, и, увидав озорной блеск в его глазах, улыбнулась.

— Что ты задумал, Арчер Сент-Джон?

— Кое-что, что мне всегда хотелось сделать, Мэри-Кейт, но не находилось человека, который пошел бы на это по собственному желанию.

— Значит, теперь я одно из твоих растений? Он искоса взглянул на нее:

— Разве я не называл тебя пряностью? Исключительно тонкой приправой, Мэри-Кейт?

— Это оскорбление или комплимент?

— Неужели женщины все время ждут комплиментов? Улыбка Сент-Джона опровергала резкость слов.

— Неужели мужчины всегда такие недовольные? В конце концов, любезности говорить нетрудно.

— Однако считается, что именно мужчины должны говорить любезности, а женщины их принимать.

— Очень хорошо. Я хотела поблагодарить тебя, Арчер, за прошедшую ночь, но не могла подыскать слова.

— Комплимент, Мэри-Кейт?

— Любезность, Арчер. — Она взглянула на свои пальцы, мявшие ткань его рукава.

— Я доставил тебе удовольствие?

Она не смогла удержаться от тихого вздоха Он только улыбнулся в ответ. Мэри-Кейт попыталась отвести его настойчивые руки, но Сент-Джон освободил себе путь к маленьким перламутровым пуговкам ее лифа.

— Арчер!

— Мы одни, Мэри-Кейт, дверь надежно заперта. Это сооружение — все равно что моя спальня. Когда я занимаюсь своими изысканиями, никто не смеет входить сюда.

— Значит, я одно из ваших изысканий?

— Одно из тех, что внушает самые несбыточные надежды.

Лиф расстегнут, и Сент-Джон просунул туда ладонь. Тепло, изгиб ее тела, кружева. Исключительное сочетание. Существует ли более очаровательное зрелище, чем залитая солнцем Мэри-Кейт? Яркая корона волос, слегка распахнутый лиф, кружева сорочки скрывают грудь, но темные соски нетерпеливо проступают под тканью, вздымая ее. Он отступил и заглянул в ее глаза. В них светились удивление, отблеск желания и… неизменное любопытство.

— Не представляю, как с тобой обращаться, Мэри-Кейт Беннетт, — произнес он, поглаживая нежную кожу. — Ты или самая умная женщина из тех, кого я знал, или самая испорченная Ангел или дьявол. Кто же ты? Лесная нимфа, фея, появившаяся на мгновение, чтобы соблазнить меня, а потом внезапно исчезнуть?

Она покачала головой, по ее глазам ничего нельзя было прочесть. Он мечтал, чтобы она вся была перед ним, не только ее тело, но и разум, душа…

Она вздернула подбородок, отбросила назад волосы и сложила перед собой ладони. Странная и трогательная поза, как у молящейся. Словно она взяла себя в руки, чтобы защититься от него. Он видел ее больной, смущенной, удивленной, охваченной страстью. Теперь она предстала перед ним кающейся — спокойной, безумно привлекательной мадонной.

Что-то промелькнуло в ее глазах и исчезло с быстротой падающей звезды. Или ему показалось? Искорка страха, странное сочетание удивления и испуга.

В комнате стояла тишина, скорее напоминавшая затишье перед бурей. Слова — вещь опасная, как острый стилет. Гораздо легче и проще молчать.

Он должен сейчас уйти от нее. И знает, что не уйдет.

Он наклонился и коснулся губами ее виска, провел ладонью по ее коже, вдохнул ее запах.

Какое пленительное зрелище — его загорелая рука на кремовых кружевах! Он больше не стал дразнить ее, нашел бугорок соска, нежно сжал. Она вздохнула — или задержала вздох, — выразив такую готовность подчиниться, что Сент-Джон невольно улыбнулся, снова поцеловал ее и привлек к себе.

Она слабо покачала головой, что-то невнятно произнесла. Взяла его руку, покоившуюся на талии, и перенесла к другой груди, нежно поддерживая. Прильнула к нему, сгорая от желания, умоляя о поцелуе.

Он чуть отстранился и заглянул в ее глаза. Они затуманились, зрачки расширились, отражая готовность ее тела. Набухло и увлажнилось то место, которое ждало проникновения его пальцев, его языка. Она вздохнула, и он просунул два пальца за край кружев. Бесстыдно торчавший сосок выступил над кружевным горизонтом, как рассветное солнце, жаждущий, любопытный, охотно принимающий ласки.

По-другому и не могло быть. Его волосы скользнули по ее коже, губы приблизились к ее левой груди. Она прижала одну ладонь к его щеке, а вторую положила ему на затылок, словно желая навсегда оставить его губы у своей груди. Она издавала странные, мяукающие звуки, дрожали ее пальцы, трепетали губы.

Он осторожно приподнял ее подбородок, стал целовать ее с медлительной нежностью, не обращая внимания на растущую жадность ее языка, на руки, вцепившиеся в его плечи, на ослабевшее тело, которое выдавало переполнявшую ее страсть.

Прошедшей ночью они сопровождали любовную игру словами и смехом, манящими взглядами и шутками. Сегодня они были погружены в молчание.

Он приблизил губы к ее рту, почувствовал, что она улыбается под его поцелуем. Его руки ненадолго оставили ее грудь и вернулись к пуговкам лифа. Расстегивая их одну за другой, он целовал каждый дюйм кожи, открывающийся за ними. Закончив, он поднял голову и посмотрел на Мэри-Кейт полным озорства взглядом.

Он хотел пошутить, что на ней слишком много одежды, но увидел, что она присмирела. Тогда он стянул с нее платье, оголив немыслимо белые круглые плечи, казавшиеся еще белее на солнце. Она задрожала в его объятиях.

Он притянул ее ближе, сам едва держась на ногах от сжигавшего его желания. Он словно плыл по волнам, отдавшись их воле.

Она показалась ему еще прекраснее, чем минувшей ночью. Освещенная солнцем нимфа, белая, красная и розовая от смущения.

Он протянул руку, и она приняла ее, с изяществом принцессы перешагнув через упавшую сорочку. Когда он присел, чтобы снять с нее башмаки, то услышал тихий вздох.

Солнце, казалось, увеличилось в тысячу раз. Его лучи освещали и согревали ее кожу. Он провел ладонью по изгибу ее плеча, по купающейся в золотом свете руке.

Он разглядывал Мэри-Кейт, не щадя ее скромности. Если бы он нарушил их негласный договор молчания, то сказал бы, что она выглядит именно так, как нужно в эту минуту, — нагая, окруженная зеленью, здесь, где свободно дышит и позволяет себя приручать природа. Не лесное существо, не нимфа, а скорее принцесса или королева. Царственная особа, сознающая абсолютную власть своей красоты.

Она взяла его за ворот рубашки и притянула к себе. Он улыбнулся, с удивлением услышав, как рвется ткань. Он поспешно скинул с себя одежду.

Отошел к стене, повернул рукоятку. Через несколько мгновений облако водяных брызг окутало Мэри-Кейт.

Он улыбнулся ее удивлению, но улыбка исчезла, когда она повернулась к брызгам лицом и подставила им щеки, лоб, нос. И раскинула руки, выгнувшись в радужном облаке.

Ему хотелось увидеть ее обнаженной и влажной с того момента, когда она в первый раз пришла в оранжерею. Но он не ожидал такого волнения в крови, такой силы внезапного желания.

Не имело значения, что он считал ее авантюристкой, с легкостью мог заподозрить в коварстве, подтасовке фактов, хитрости. Не имело значения даже то, что, если она верит своим словам, ее можно назвать безумной.

Сейчас она принадлежала ему, и только это имело значение.

Брызги, покалывая кожу, омыли все ее тело. Открыв глаза, она увидела, что он пристально смотрит на нее. Сверху, согревая их, падали солнечные лучи.

Его взгляд скользнул по ней — так скатывается вода. Ее кожа была скользкой, подаренные ею поцелуи — ненасытными. Разве не так львица терзает свою добычу? Она увлекала, уводила его за собой…

Он укусил ее за плечо — чуть прикусив зубами, чтобы приручить, показать, кто хозяин в этой игре. Она ответила тем же, зажав его сосок двумя пальцами, а потом чуть оцарапала кожу зубами.

Что он затеял? Она обезумела, влажная, купающаяся в солнечных лучах первобытная самка.

Терпение, Арчер.

Терпение.

Он повернул ее спиной к себе, наклонил, чтобы она оперлась руками о скамью, встал позади и вошел в нее так стремительно и с такой силой, что она задохнулась.

— Тебе больно? — прошептал он над ее плечом, покрывая поцелуями ее шею.

Раскаяние и вожделение боролись в нем, и вожделение победило, когда она покачала головой и, закинув назад руки, схватила его за бедра.

Медленнее, медленнее, говорил он себе. Он должен обращаться с ней нежнее, но благие намерения исчезли в облаке брызг. Он просунул ладони между ее ног, разжигая ее медленными толчками и движением пальцев. Он словно со стороны слышал свой охрипший от желания голос, но не мог разобрать своих слов, не понимал, что говорит и зачем.

В мире остались только Мэри-Кейт и всхлипы. Чьи они были — ее или его?

Оранжерея примыкала к западному крылу, и Арчер мог попасть в дом никем не замеченным. Он редко прибегал к этому пути, но в этот день радовался его существованию, пройдя с Мэри-Кейт на руках через соединительную дверь и очутившись в кладовой. Он был весьма рад короткому расстоянию и креслу в конце пути, которое ожидало здесь своей участи — попасть в руки обойщику или пойти на дрова.

Игры в сэра Галахада (Рыцарь, сын Ланселота в Артуровских легендах Воплощение отваги и благородства) чуть не прикончили его. Мэри-Кейт была совсем не бестелесным созданием и оказалась мертвым грузом, придя в то высшее состояние, которое французы с присущей им утонченностью называют «маленькая смерть», и заставив его пережить несколько неприятных секунд. Теперь, сидя в заброшенном кресле с Мэри-Кейт на коленях, он бесконечно раскаивался и в то же время был горд собой как никогда.

Пережитые ощущения льстили его самолюбию, хотя он не был уверен, что сможет так уж часто повторять подобный опыт. Занятие любовью с Мэри-Кейт превзошло все, что у него до этого было. О, начал он достаточно медленно, но к концу несся во весь опор, презрев опасность, свой возраст и любые доводы рассудка, которые могли — да простит его Господь! — заставить его замедлить гонку. Эта женщина вымотала его как надо.

Мэри-Кейт что-то пробормотала, и он покрепче прижал ее к своей голой груди. Боже, как она красива! Его охватило острое желание защитить ее — еще одно незнакомое ему чувство.

Проклятие, какой же он болван! Столько знать об этой особе, подозревать ее в махинациях и с такой легкостью запутаться в сетях ее обмана — ничего более идиотского придумать нельзя.

Она работала в таверне, но ее голос остался мелодичным и не испорченным грубым акцентом. Она доила коров этими изящными руками; подвязав волосы, скребла полы. Почему это не важно? У нее были все возможности узнать его тайну и воспользоваться ею к своей выгоде, а он оправдывает ее.

Он откинул с ее лица пряди волос, испытывая необъяснимую нежность, как будто она была доверившимся ему ребенком. Она не просто мила — очаровательна! Настоящий херувим в облаке шелка и атласа, с распущенными кудрями — образ, сошедший с картины Герчино «Мадонна с младенцем».

«Арчер, ты законченный осел!»

В дверь постучали — негромко и почтительно. Берни оправила пеньюар, взбила волосы, вздернула и опустила подбородок.

— Войдите, — мягко произнесла она, решив, что не стоит сразу показывать свою заинтересованность.

— Я принес вино, как вы велели, мадам.

Лакей, красивый блондин, остановился по стойке «смирно», и все бы ничего, но она не была его командиром, и верхняя пуговица его ливреи была расстегнута.

— Белое? От красного у меня болит голова. Но возможно, это оттого, что я слишком много выпила его в последний раз. Такое может быть, как ты думаешь?

Ухмылка на секунду прорезала загорелое лицо, и оно снова приняло непроницаемое выражение.

— Не знаю, мэм.

— Тебя зовут Питер?

— Да.

— И ты недавно в Сандерхерсте?

— Недавно. — В его голосе проскальзывал чуть заметный ирландский акцент.

— Не нужно так осторожничать, Питер, я стараюсь быть приятной.

— Вы это так называете?

— А как бы ты это назвал?

Его взгляд обжег ее, медленно прошелся по ее полуобнаженному телу.

— Я бы назвал это совращением и не хочу иметь с этим ничего общего, — сказал Питер.

— Прошу прощения?

— Именно. Стыдитесь, Бернадетт Сент-Джон! Преследовать мужчину таким образом! Если мы и окажемся в постели, это будет потому, что я этого захочу, а не потому, что вы поманили меня пальцем.

— И это правильно?

— Да, правильно. И если вы хотя бы наполовину такая женщина, как я представляю, вы дождетесь этого.

— Дождусь?

Его лицо осветилось улыбкой мужского удовлетворения. Берни едва не запустила в него вазой.

— Да, Берни. Это того стоит. А пока пусть вам прислуживают горничные.

Она еще долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь.

Глава 27

Берни настояла, чтобы Арчер и Мэри-Кейт обедали вместе с ней в парадной столовой. Мэри-Кейт видела ее, когда прохаживалась по зале. Прислуживать здесь она могла бы. Есть? Никогда!

Мэри-Кейт настойчиво попросила приносить поднос в ее комнату. Она могла бы избавить молоденькую служанку от лишней работы, но на это был наложен запрет, провозглашенный таким зычным голосом, что наверняка. вся прислуга Сандерхерста, числом более тридцати человек, услышала его.

— Если он считает тебя достаточно хорошей для своей постели, то нет причин не сидеть с тобой за одним столом. Разве не так, Арчер?

Не удовольствовавшись простым унижением, Берни пошла дальше и вовлекла в дискуссию Арчера.

Мэри-Кейт следовало бы отстоять свою просьбу, но за прошедшую неделю она поняла, что у графини Сандерхерст железная воля. Взять хотя бы имя Она наотрез отказывалась отзываться на какое-нибудь другое обращение, кроме Берни, настаивая, что даже более демократична, чем Мэри-Кейт, хотя молодая женщина отнюдь не страдала этим недостатком.

Берни вряд ли подозревала, что вопрос о том, как к ней обращаться, составляет не самую главную заботу молодой женщины. Мэри-Кейт пребывала в сильном смущении, испытывала неуверенность, не находила себе места. Ночи были заполнены страстью, приправленной весельем. А дни — теплом, дружбой и отдыхом, какого она никогда не знала. И все равно Мэри-Кейт чувствовала, что здесь ей не место. Она оставалась в Сандерхерсте не из-за удобств или алчности, в чем, как она думала, подозревает ее Арчер. Впрочем, ей не хватало мужества спросить его об этом. Она безудержно наслаждалась новыми ощущениями.

Ведь эти счастливые дни никогда больше не повторятся в ее жизни. И за ночами, когда она не могла дождаться звука его шагов, и по утрам, просыпаясь рядом с ним, принимая его поцелуи и снова позволяя увлекать себя в пучину страсти, — она помнила, что должна уйти отсюда. Она должна была обрести семью, и любимого, которому будет принадлежать, и, может быть, дом, который с большим правом будет называть своим.

Но вечером она притворится, что владеет этим дворцом и этим принцем. На Арчера работали лучшие портные. Такое совершенство одежды и украшений доступно или очень богатым людям, или тем, кто целыми днями ничего не делает и занимается только своими нарядами. Вечернюю одежду он носил с изяществом, которого трудно было ожидать от такого крупного мужчины. Однако искорки в глазах не совсем соответствовали строгому черному фраку и белоснежному кружеву жабо.

— Думаю, Берни, что Мэри-Кейт внесет недостающее равновесие в наши вечерние беседы.

— Ну вот, Мэри-Кейт, я была права. Мужчина вполне демократичен в своих убеждениях, что и послужит темой разговора сегодня за обедом.

Так и случилось. Говорили о работорговле, которую Берни нашла предосудительной, а Арчер согласился с ее мнением. Обсуждали высокие цены на импортируемые продукты и сообщенную Берни новость о том, что французские революционеры превратили сады Тюильри в картофельные поля.

— Эти глупцы издали дурацкий закон, мои дорогие, по которому под страхом смертной казни можно съесть только один фунт мяса в неделю.

— Очень похоже на французов.

— Ты предубежден против них, Арчер.

— А что прикажешь делать, мама, хвалить этих дураков за то, что они уничтожили лучшие умы своей страны, или за то, что ввели революционный календарь с такими названиями месяцев, как термидор и фруктидор?

— Французский повар у него только из-за меня, — пояснила Берни, обращаясь к Мэри-Кейт. — Я наняла Альфонса очень давно. Мне кажется, сын ненавидит этого человека, потому что Альфонс превосходит его в способности предаваться размышлениям. Арчер обычно впадает в меланхолию, когда идет дождь.

— На небе ни облачка, мама.

— Я всего лишь прибегла к метафоре, дорогой. Ты заметила, Мэри-Кейт, он называет меня мамой, только когда жутко недоволен мной?

— Я же здесь, еще не сбежал из вашей компании, — сказал Арчер, прежде чем успела ответить Мэри-Кейт.

— Это было бы стыдно с твоей стороны, мой милый. Мы, женщины, поступаем, как герои Гомера.

— С возрастом ты стала хуже, мама, я не способен тебя контролировать. Надо было подложить тебе в постель ту лягушку.

— О, ты проделывал со мной и худшие вещи, Арчер! Ты кричал во сне. Ничто на свете не пугало меня сильнее, ничто из того, что мог изобрести твой лихорадочный ум мальчишки, не достигало такого эффекта.

Мэри-Кейт, замерев, наблюдала за их пикировкой. Как они похожи — оба упрямые, самоуверенные, решительные. Сразу видно, что они обожают друг друга.

— Расскажите мне об Индии, Берни. Я слышала, что там жарко и пыльно и местные жители обожествляют коров. Это правда?

Краем глаза Мэри-Кейт поймала благодарный взгляд Арчера. Она подперла подбородок рукой и с готовностью устремила взгляд на Берни, потому что даже за столь короткий срок их знакомства успела узнать, что Бернадетт Сент-Джон — прирожденная рассказчица и не может устоять перед благодарной аудиторией.

Голос Берни гудел, и Мэри-Кейт вполуха слушала о правителе Хайдарабада и о начале третьей майсурской войны, запоминая достаточно, чтобы поддержать разговор, если Берни спросит ее. Но основное ее внимание было обращено на Арчера.

Каждый человек старательно охраняет свои секреты. Арчер Сент-Джон. Судя по внешнему виду, отшельник, человек, по своей натуре стремящийся к уединению. Ученый, король пряностей, брошенный муж. Каждое из этих описаний подходит ему, но ни одно в отдельности.

А что видит он, когда смотрит на нее? Вдова. Леди, совсем недавно извлеченная из таверны. Служанка, почитательница Попа, безнадежная мечтательница.

Мэри-Кейт рассеянно потерла затылок. Боль была терпимой, но ожидание почти непереносимо. Неужели очередное предупреждение? Предвестник нового видения? А она-то думала, что освободилась от них, проведя последнюю неделю без постоянных напоминаний тихого, ненавязчивого голоса о необходимости защитить мужчину, который, казалось, не желал ее защиты и, похоже, не требовал ее. Тем не менее она сделает это ради его же блага. Вот куда ее направляли. Здравый смысл, которым она так гордилась, восстал, протестуя. Любить Арчера Сент-Джона — как глупо.

Я никогда не думала, что полюблю его. Он был моим другом, к которому идешь в затруднении или когда кажется, что окружающие не понимают тебя. У него был чудесный смех, словно сверкающая в утреннем солнце роса, свежая и невинная, не тронутая никаким злом.

Я помню, как детьми мы гуляли по полям позади Сандерхерста, очарованные старинным графским домом графов Сент-Джонов. С помощью нитки, выдернутой из моей нижней юбки, и выточенного из дерева крючка мы ловили рыбу в пруду на юге владения. Он говорил, что ничего не поймает, если я буду болтать, потому что рыбе не нравятся девчоночьи голоса. Поэтому я сидела на берегу, подобрав ноги и прижав палец к губам. Я сдерживалась изо всех сил так, что он в конце концов начинал смеяться и снимал с меня обет молчания. Его улыбки походили на лето, и если я хочу вызвать в памяти это время года, мне всего лишь надо вспомнить тот день.