– Да. Он медленно, словно цитируя, произнес:
      – Зачем мы отдали все это глупцам? Это должно принадлежать нам. – Она испуганно посмотрела на него. Он улыбнулся: – помню каждое слово, которое ты сказала мне на том приеме. Я не ответил тебе тогда, потому что единственным моим ответом, единственным для меня смыслом твоих слов был ответ, за который, как мне казалось, ты бы возненавидела меня; он был: «Я хочу тебя». – Реардэн посмотрел на нее: – Дэгни, тогда это было ненамеренно, но то, что ты говорила, означало, что ты хочешь меня, да?
      – Да, Хэнк.
      Он посмотрел ей в глаза и отвел взгляд. Они долго молчали. Он видел нежный сумеречный свет, окружавший их, блеск двух бокалов на столе.
      – Дэгни, в молодости, когда я работал на рудниках в Миннесоте, мне хотелось дожить до такого вечера, как сегодня. Нет, я работал не ради этого, но часто думал об этом. Но иногда, зимними ночами, когда на небе не высыпали звезды и было ужасно холодно, когда я валился с ног от усталости, так как проработал две смены, и мне больше всего на свете хотелось лечь и уснуть прямо там, в шахте, я думал, что когда-нибудь буду сидеть в таком местечке, как это, где рюмка вина стоит больше моего дневного заработка, и каждая минута, каждая капля и каждый цветок на столе будут мною честно заработаны, и я буду сидеть без всякой цели, кроме наслаждения.
      Дэгни спросила улыбаясь:
      – Со своей любовницей?
      Она увидела вспышку страдания в его глазах и пожалела о сказанном.
      – С… женщиной, – ответил он. Она знала слово, которого он не произнес. Он продолжил мягким, ровным голосом: – Когда я стал богатым и увидел, что богатые предпринимают ради наслаждения, я подумал, что такого места, которое я представлял, не существует. Я даже не особенно четко его и представлял. Не знал, каким оно будет, знал только, что я буду чувствовать. Давным-давно я перестал надеяться на это. Но сегодня я это чувствую. – Он поднял свой бокал, глядя на Дэгни.
      – Хэнк, я… У меня в жизни нет ничего дороже, чем быть… предметом роскоши, предназначенным только для тебя..
      Он заметил, как дрожала ее рука, державшая рюмку. Он спокойно произнес:
      – Я знаю это, любимая.
      Потрясенная, она застыла; он никогда еще не называл ее так. Он откинул голову назад и улыбнулся самой радостной и беззаботной улыбкой, какую она когда-либо видела его лице.
      – Твое первое проявление слабости, Дэгни, – сказал он.
      Она засмеялась и кивнула. Он протянул руку через стол и прикоснулся к ее обнаженному плечу, словно поддерживая ее. Нежно смеясь, Дэгни как будто случайно дотронулась губами до его пальцев; она опустила голову, и он не успел заметить, что в ее глазах блестят слезы.
      Когда она подняла на него глаза, ее улыбка зажглась от его улыбки, и весь оставшийся вечер был их праздником – они отмечали все годы, начиная с тех пор, когда он ночевал в шахте, все годы, начиная с ночи ее первого бала, когда в неуемном желании неуловимого наслаждения она поразилась на людей, ожидавших, что свет и цветы сделают их романтичными.
      «Нет ли в том, чему нас учили, какой-то страшной и очень важной ошибки?» – размышляла она над его словами, расслабившись в кресле своей гостиной ненастным весенним вечером в ожидании его прихода. «Чуть дальше, милый, – думала она, – смотри чуть дальше и ты освободишься от этого, и от гнетущей, совершенно ненужной боли не останется и следа…» Но она чувствовала, что тоже видит далеко не все, и размышляла над тем, какие шаги ей еще предстоит сделать на пути к ответу на этот вопрос.
      Идя по темным улицам к ее дому, Реардэн держал руки в карманах пальто, крепко прижав их к туловищу, – он не хотел ни к чему прикасаться, никого задевать. Он никогда еще не испытывал этого – отвращения, которое не было вызвано чем-то определенным, но казалось, наводняло все вокруг так, словно город был насквозь пропитан мерзостью. Реардэн мог понять отвращение к чему-то конкретному и мог с этим бороться, зная, что это не принадлежит его миру; но ощущение, что мир отвратительное место, с которым он не хочет иметь ничего общего, было абсолютно новым, неизвестным чувством.
      Реардэн провел совещание с производителями меди, задыхавшимися под грудой указов, которые грозили им полным разорением уже к следующему году. Он ничего не мог им посоветовать, не мог предложить никакого способа решения проблемы; изобретательность, знаменитая способность найти любой выход, чтобы поддержать производство, на этот раз отказали ему, и он не знал, как спасти этих людей. Он прекрасно понимал, что выхода нет; изобретательность – достоинство ума, а проблема, с которой они столкнулись, давно отбросила разум за ненадобностью. "Это все из-за сделки между парнями из Вашингтона и импортерами меди, – сказал один из производителей. – Главным образом компанией «Д'Анкония коппер».
      Это был легкий приступ боли, думал Реардэн, чувство разочарования в ожиданиях, на которые он не имел никакого права; ему следовало знать, что от такого человека, как Франциско Д'Анкония, нельзя ожидать ничего другого. И все-таки он не мог понять, почему у него появилось такое чувство, словно где-то в беспросветно темном мире вдруг погас яркий огонек.
      Реардэн не знал, невозможность действовать вызвала в нем чувство отвращения или отвращение убило всякое желание действовать. Пожалуй, и то и другое, думал он; желание предполагает возможность действовать; действие предполагает наличие цели, достойной действий. Если единственной возможной целью стало выманивание лестью случайного сиюминутного одобрения у людей с пистолетом на поясе, то ни действие, ни желание не могут больше существовать.
      А может ли существовать жизнь? – равнодушно спрашивал он себя. Жизнь определяется как движение. Жизнь людей – это целенаправленное движение; каково же положение того, кому запрещены цель и движение, существа, закованного в цепи, но еще способного дышать и сознавать, каких блистательных высот можно было бы достичь, если бы?.. Ему остается лишь кричать: «Почему?» – ив качестве единственного объяснения видеть перед собой дуло пистолета. Реардэн пожал плечами; ему даже не хотелось искать ответ.
      Он безразлично отметил опустошение, вызванное безразличием. Неважно, какую борьбу он вел в прошлом, он никогда не опускался до такой мерзости, как безвольный отказ от действия. В тяжелые моменты он никогда не позволял страданию одержать верх над собой; не отказывался от стремления к радости. Он никогда не сомневался в сущности мира и в величии человека как энергии и ядра этого мира. Несколько лет назад он с презрительным скептицизмом поражался фанатическим сектам, созданным людьми на темных задворках истории, сектам, веровавшим, что человек загнан в ловушку злорадной вселенной, управляемой злом, ради единственной цели – мучений. Сегодня он понял, каким было их видение и восприятие мира. Если то, что он видел вокруг, – мир, в котором он живет, он не хочет касаться ни малейшей его частички, не хочет бороться с ним. Он аутсайдер, посторонний, ему нечего терять и незачем дальше жить.
      Дэгни и желание видеть ее сохранились как единственное исключение. Желание осталось. Но он был потрясен, осознав, что не испытывает ни малейшего желания разделить с ней сегодня постель. Страсть, не дававшая ему ни малейшей передышки, все возраставшая, питавшаяся собственной удовлетворенностью, исчезла. Это было странное бессилие – но не рассудка и плоти. Он чувствовал, так же страстно, как и всегда, что она для него самая желанная женщина в мире, но это порождало лишь желание желать ее, желание чувствовать, но не само чувство. В этом бесчувствии не ощущалось ничего личного, будто оно не имело отношения ни к нему, ни к ней, будто секс входил в сферу, ставшую для него недосягаемой.
      – Не вставай, оставайся там, ты столь откровенно ждала меня, что я хочу посмотреть на это подольше. – Он сказал это в дверях, увидев ее в кресле, увидев, как она вздрогнула и попыталась подняться; он улыбался.
      Реардэн заметил, словно какая-то часть его с беспристрастным любопытством наблюдала за его реакцией, что его улыбка и неожиданная радость были неподдельными. Он вновь обнаружил то чувство, которое испытывал всегда, но никак не мог осознать, потому что оно всегда было безусловным и непосредственным, – чувство, не позволяющее ему приходить к ней страдающим. Это было больше чем гордость от желания скрыть свое страдание, это было понимание, что мысль о страдании недопустима в ее присутствии, что какая бы то ни было форма их притязания ДРУГ на друга не должна мотивироваться болью и требовать жалости. Он не приносил жалость и не за ней приходил.
      – Тебе все еще нужны доказательства, что я всегда жду тебя? – спросила она, послушно откидываясь назад в кресле; ее голос был не нежным и умоляющим, а звонким, насмешливым.
      – Дэгни, почему большинство женщин никогда в этом не признаются, а ты признаешься?
      – Потому что они никогда не уверены, что их нельзя не хотеть. Я же в этом уверена.
      – Я всегда восхищался уверенностью в себе.
      – Уверенность в себе – лишь часть того, что я сказала, Хэнк.
      – А в целом?
      – Уверенность в своей ценности – и в твоей. – Он взглянул на нее, словно ловя внезапно промелькнувшую мысль, и она, засмеявшись, добавила: – Я не уверена, что мне удалось бы удержать такого человека, как Орен Бойл, например. Он вообще не захотел бы меня. Но ты хочешь.
      – Не означает ли это, – медленно спросил он, – что я поднялся в твоих глазах, когда ты поняла, что я хочу тебя?
      – Конечно.
      – У большинства людей, которых кто-то хочет, др реакция.
      – Да, другая.
      – Большинство людей чувствуют, что поднялись в собственных глазах, если другие хотят их.
      – А я чувствую, что другие поднялись до моего уровня, если они хотят меня. И ты, Хэнк, точно так же думаешь о себе – неважно, признаешь ты это или нет.
      «Но я говорил тебе об этом в то первое утро», – думал Реардэн, глядя на нее сверху. Дэгни лежала, лениво растянувшись, с ничего не выражающим лицом, но блестящими от удовольствия глазами. Он знал, что она думала об этом и знала, что он тоже об этом думает. Он улыбнулся, но промолчал.
      Развалившись на тахте и разглядывая Дэгни через всю комнату, он чувствовал себя прекрасно – словно между ним и вещами, о которых он думал по дороге сюда, встала какая-то временная ограда. Он рассказал ей о стычке с человеком из ГИЕНа, потому что, хотя случившееся и таило в себе опасность, странное чувство удовлетворения от этого осталось.
      Он хохотнул в ответ на ее возмущение:
      _ Не стоит на них сердиться. Это не хуже того, чем они занимаются ежедневно.
      – Хэнк, может, мне стоит переговорить об этом с доктором Стадлером?
      – Нет, конечно!
      – Он должен остановить это. Уж это-то в его силах.
      – Нет уж, лучше в тюрьму. Доктор Стадлер? Ведь у тебя нет никаких дел с ним, правда?
      – Я встречалась с ним несколько дней назад.
      – Зачем?
      – Насчет двигателя.
      – Двигателя? – Он произнес это медленно, странным тоном, словно мысль о двигателе неожиданно напомнила ему о чем-то. – Дэгни… человек, который изобрел двигатель… действительно жил на свете?
      – Да… конечно. Что ты имеешь в виду?
      – Я хочу сказать… Я хочу лишь сказать, что… это приятная мысль, правда? Даже если его уже нет, он жил… жил так, что изобрел двигатель…
      – Что случилось, Хэнк?
      – Ничего. Расскажи мне о двигателе.
      Дэгни рассказала о своей встрече с доктором Стадлером. Она встала и, пока говорила, расхаживала по комнате; сейчас она не могла лгать, она всегда ощущала подступающую волну надежды и желание действовать, когда дело касалось Двигателя.
      Реардэн заметил огни города за окном: ему казалось, что они зажигаются по очереди, один за другим, образуя необъятный горизонт, которым он так восхищался; он чувствовал это, хотя знал, что огни светились все время. Затем он понял, что это было в нем самом, – форма, восстанавливающаяся контур за контуром, заключала в себе его любовь к городу. Реардэн понял, что она вернулась, потому что видел на фоне города стройную фигуру женщины с энергично поднятой головой; женщина казалась ему очень далекой, ее шаги напоминали полет. Он смотрел на нее, как на незнакомого человека, он едва осознавал, что это женщина, но видение переходило в чувство, для которого больше всего подходили слова: это мир и его ядро, это то, что составляет город; угловатые линии зданий и угловатые черты лица, лишенные всего, кроме цели, – последовательные этапы изготовления стали и шаги, стремящиеся к своей цели, вот чем были люди, живущие, чтобы изобретать электричество, сталь, печи, двигатели, – они были миром, они,] а не пресмыкающиеся в темных углах людишки, полуумоляющие, полуугрожающие, кичливо выставляя напоказ! свои открытые язвы в качестве единственного обоснования права на жизнь и своего единственного достоинства. Пока существует человек с чистым мужеством новой мысли, можно ли оставить мир тем, другим? Пока можно найти единственную форму, дающую ему краткий миг целительного вдохновения, может ли он поверить, что миром завладели язвы, стоны и оружие? Люди, изобретающие двигатели, еще не перевелись, он никогда не усомнится в их реальности, он их воспринимал так, что противоречие делалось невыносимым, что даже отвращение становилось данью им и этому миру – их и его.
      – Милая… – произнес он, словно неожиданно очнувшись, заметив, что Дэгни замолчала. – Милая…
      – Что с тобой, Хэнк? – нежно спросила она.
      – Ничего… Только… не стоило обращаться к Стадлеру. – Его лицо озарилось уверенностью, голос звучал бодро, защищающе и мягко; она больше ничего не заметила, он выглядел как обычно, лишь нотка мягкости в голосе казалась непривычной.
      – Я тоже так считаю, – сказала она, – но не знаю почему.
      – Я объясню. – Он подался вперед. – Он хотел, чтобы ты признала в нем того великого Роберта Стадлера, которым он когда-то был и от которого не осталось и следа, что ему очень хорошо известно. Он хотел, чтобы ты выразила почтение к нему, несмотря на его действия и вопреки им. Он хотел, чтобы ты ^исказила для него реальность, чтобы его величие осталось, а ГИЕН исчез, словно его никогда не существовало. И ты единственная,(кто мог сделать это для него.
      – Но почему я?
      – Потому что ты жертва.
      Она изумленно взглянула на него. Он говорил решительно, почувствовав внезапную ясность, словно прозрел и разглядел наконец смутно видимое и ощущаемое.
      – Дэгни, они занимаются тем, чего мы никогда не понимали. Они знают то, чего мы не знаем, но должны открыть для себя. Я еще не вполне представляю все это, но уже различаю некоторые черты. Этот бандит из ГИЕНа испугался, когда я отказался помочь ему притвориться честным покупателем моего металла. Он был не на шутку напуган. Чем? Я не знаю. Он назвал это общественным мнением, но это далеко не все. Чего ему бояться? У него в руках оружие, тюрьмы, законы, он может отнять мои заводы, если только захочет, и никто не встанет на мою защиту, и он это знает. Зачем же ему беспокоиться о том, что я думаю? Но он беспокоится. Ему нужно было, чтобы я не считал его бандитом, а назвал своим клиентом и другом. Именно этого доктор Стадлер хотел и от тебя. Ты должна была вести себя так, будто он великий человек, никогда и не пытавшийся уничтожить твою железную дорогу и мои заводы. Не знаю, что они задумали, но они хотят, чтобы мы притворялись, будто видим мир таким же, каким его якобы видят они. Им нужно от нас что-то вроде оправдания. Не знаю, что это за оправдание, но, Дэгни, если мы ценим нашу жизнь, мы не Должны давать согласия. Пусть тебя пытают, пусть разрушат твою железную дорогу и мои заводы; им нужно твое согласие – не давай его! Потому что одно я знаю точно: это наш единственный шанс.
      Она неподвижно стояла перед ним, вглядываясь в туманный контур какой-то формы, которую тоже пыталась осознать.
      – Да… – сказала она. – Да, я знаю, что ты увидел… Я тоже чувствовала это – но оно лишь промелькнуло мимо, слегка задев, прежде чем я смогла разглядеть, как прикосновение холодного ветерка; у меня осталось только чувство, что я должна остановить это… Ты прав. Не знаю, по каким правилам они играют, но мы не должны видеть мир таким, каким они хотят, чтобы мы его видели. Это своего рода подлог, очень древний и страшный, и способ уничтожить его один: проверять каждое их исходное положение, ставить под вопрос все указания.
      Дэгни повернулась к Реардэну, пораженная внезапной мыслью, но замерла на месте и замолчала, так и не сказав то, что сочла за лучшее не говорить. Она стояла, глядя на него с медленной светлой улыбкой.
      Где-то в глубине своего существа он знал ту мысль, которую она не захотела высказать, он представлял ее в той еще только зарождающейся форме, которая найдет свое словесное выражение в будущем. Сейчас он не останавливался, чтобы постичь это, потому что в озарившем его просветлении другая мысль, что предшествовала той, стала ясной ему и долго удерживала его. Он поднялся, подошел к,j| Дэгни и крепко обнял ее.
      Казалось, их тела были двумя потоками, бьющими вверх в одном направлении, и каждый поток нес все их сознание к тому мгновению, когда их губы слились в поцелуе.
      То, что она чувствовала в этот момент, содержало в себе, как одну из безымянных частей, осознание красоты той позы, в которой он сейчас находился, сжимая ее в объятьях. Они стояли посреди комнаты, возвышаясь над огнями города.
      Он знал, он открыл сегодня вечером, что вернувшаяся любовь к жизни не принесена возвратившейся страстью, – страсть вернулась лишь после того, как он вновь обрел мир, любовь, ценность и смысл мира; страсть была не реакцией на близость тела Дэгни, а празднованием своей воли к жизни.
      Он не сознавал этого и не думал об этом, ему не нужны были слова, но, почувствовав отклик ее тела, он понял, что все то, что он называл ее пороком, было ее высшей добродетелью – способность испытывать такую же радость жизни, какую испытывал он.
 

Глава 2 . Аристократия блата