Или – или

      – Воспримут, – утвердительно кивнул доктор Феррис.
      – Меня немного беспокоят пункты третий и четвертый, – заявил Юджин Лоусон. – То, что мы берем под контроль патенты, хорошо. Никто не будет защищать промышленников. Но меня беспокоит то, что мы отбираем авторские права. Мы приобретем много врагов среди интеллигенции. Это опасно, это духовная проблема. Не подразумевает ли пункт четвертый, что после принятия указа новые книги не будут написаны и изданы?
      – Да, – ответил Мауч. – Но мы не можем создавать особые условия для издательского дела. Это такая же продукция, как и все прочее. Говоря «никаких новых товаров», мы говорим обо всех товарах без исключения.
      – Но это область духовной жизни, – сказал Лоусон голосом, в котором слышалось не разумное уважение, а благоговейный трепет.
      – Мы не вмешиваемся ни в чью духовную жизнь. Но когда книга напечатана, она становится объектом купли-продажи, и если мы сделаем исключение для одного товара, то не сможем контролировать ситуацию.
      – Да, верно. Но…
      – Не глупи, Джин, – сказал доктор Феррис. – Ты хочешь, чтобы объявились какие-нибудь замшелые консерваторы и камня на камне не оставили от нашей программы? Если ты хотя бы шепотом произнесешь слово «цензура», они все как один завопят как резаные. Они не готовы к этому – пока. Но если оставить духовную жизнь в покое и поставить вопрос в материальной плоскости – с точки зрения не идей, а бумаги, чернил и типографских машин, – ты достигнешь цели с меньшими трудностями. Во-первых, ты добьешься того, что в печать не прорвется ничего опасного, а во-вторых, кто же станет поднимать шум, когда Дело касается не духовного, а всего лишь материального?
      – Да, но… не думаю, что писателям это понравится.
      – Ты уверен? – спросил Висли Мауч почти с улыбкой во взоре. – Не забывай, что в соответствии с пунктом пятым издателям придется напечатать столько же книг, что и в нормативном году. Поскольку новых книг не будет, они будут переиздавать старые, а покупатели – покупать их. Есть множество достойных книг, которым просто не повезло.
      – А, – выдохнул Лоусон – он вспомнил, что видел Мауча за обедом с Больфом Юбенком две недели назад. Затем он покачал головой и нахмурился: – И все же я обеспокоен. Интеллигенты – наши друзья. Нам совсем ни к чему потерять их. Они могут устроить большие неприятности.
      – Нет, не устроят, – ответил Фред Киннен, – эта ваша интеллигенция первой начинает вопить, когда ни за что ничего не будет, и первой затыкается при малейшем намеке на опасность. Они годами плюют на тех, кто их кормит, и лижут руки тем, кто бьет их по слюнявым физиономиям. Разве не они потворствовали тому, что во всех европейских странах власть захватили советы, состоящие из головорезов, вроде нашего? Разве не они надрывались, перекрикивая сигнализацию, и срывали замки, распахивая двери для бандитов? Они хоть пикнули с тех пор? Разве не интеллигенты разглагольствовали о том, что они друзья рабочего класса? А разве они хоть словечко сказали о каторжных работах, концентрационных лагерях, четырнадцатичасовом рабочем дне или жертвах цинги в народных республиках Европы? Нет. Зато вы прекрасно слышите, как они распинаются перед замордованным народишком, будто голод является спасением, рабство – свободой, камеры пыток – проявлением братской любви, и если народишко этого не понимает, то поделом и страдает. Будто во всех их бедах виноваты те, чьи искалеченные тела гниют в тюремных подвалах, а не вожди, добрые и милосердные! Интеллигенция? Можно ожидать неприятностей от кого угодно, только не от современной интеллигенции: она все проглотит. Да по мне последняя портовая крыса из профсоюза грузчиков куда страшнее: он может вдруг вспомнить, что он человек, и тогда мне с ним не справиться. Но интеллигенты? Они давным-давно забыли, что они люди. И подозреваю, что именно для этого их обучали в их университетах. Делайте с интеллигенцией что хотите. Она все стерпит.
      – В данном случае, – заявил доктор Феррис, – я согласен с мистером Кинненом. Я не разделяю его чувств, но с аргументами согласен. Не тревожься насчет интеллигенции, Висли. Просто найми некоторых на государственную службу и разошли по стране, пусть проповедуют то, что высказал мистер Киннен: виноваты сами жертвы. Назначь им приличное жалование, громкие звания и регалии – и они позабудут о своих авторских правах и сделают за тебя дело лучше, чем батальон спецназа.
      – Да, – согласился Мауч. – Не сомневаюсь.
      – Самая большая опасность грозит с другой стороны, – задумчиво сказал доктор Феррис. – У нас могут быть большие неприятности с пунктом о «добровольно подписанных» дарственных сертификатах, Висли.
      – Знаю, – мрачно согласился Висли Мауч. – Я хотел, чтобы нам помог Томпсон. Но думаю, он не может. Фактически у нас нет законных оснований завладеть патентами. В законах, конечно, можно набрать с десяток статей, которыми, при очень расширенном толковании, можно прикрыться – но не совсем. И любой магнат, который подаст иск против нас, имеет хороший шанс выиграть. А мы должны сохранять видимость законности, иначе это не будет поддержано обществом.
      – Вот именно, – согласился доктор Феррис. – Очень важно, чтобы патенты были переданы нам добровольно. Даже если бы у нас был закон, дающий право на проведение всеобщей национализации, было бы намного лучше получить все как бы в подарок. Надо, чтобы у людей оставалась иллюзия, что право частной собственности не нарушено. И многие подыграют нам. Они подпишут дарственные сертификаты. Просто трубите погромче, что это – святой патриотический долг, а всякий, кто откажется – алчный стяжатель. И они подпишут. Но… – Он замолчал.
      – Я знаю, – ответил Мауч. Было очевидно, что он начинает нервничать. – Думаю, объявятся несколько ретроградов на местах, которые откажутся подписывать, но не настолько заметных, чтобы поднялся шум. Никто о них не услышит. Общество и друзья отвернутся от них, сочтя эгоистами, так что от них неприятностей не будет. Мы в любом случае заберем патенты, и у этих ребят не хватит ни смелости, ни денег судиться с нами. Но… – Он тоже замолчал.
      Джеймс Таггарт откинулся на спинку кресла, наблюдая; разговор начинал ему нравиться.
      – Да, – начал доктор Феррис. – Я тоже думаю об этом. Я думаю о некоем воротиле, который способен разнести нас в клочья. Трудно сказать, сможем ли мы оправиться после этого. Одному Господу Богу известно, что может произойти в такое истеричное время и в такой деликатной ситуации. Любой пустяк может нарушить равновесие. Уничтожить все труды. И уж кто-кто, а он хочет помешать нам. Хочет и может. Он понимает суть дела, знает вещи, о которых нельзя говорить, и не боится сказать о них. Он знает одно-единственное, но опасное, смертельно опасное средство. Он наш самый жестокий враг.
      – Кто? – спросил Лоусон.
      Доктор Феррис некоторое время колебался, потом пожал плечами и наконец ответил:
      – Безупречный человек.
      Лоусон недоумевающе посмотрел на него:
      – Что ты имеешь в виду и о ком говоришь? Джеймс Таггарт улыбнулся.
      – Я хочу сказать, что человека нельзя обезвредить иначе, как обвинив, – объяснил доктор Феррис. – Обвинив в том, в чем он может признать себя виновным. Если он когда-то прежде украл десять центов, вы можете применить к нему наказание, предусмотренное для взломщика сейфов, и он примет его. Он перенесет любые невзгоды и поверит, что не заслуживает лучшего. Если не хватает поводов обвинить человека, надо их придумать. Если внушить человеку,, что смотреть на весенние цветы – преступление и он нам поверит, а потом взглянет на них, мы сможем делать с ним что хотим. Он не будет защищаться. Ему и в голову не придет, что он вправе защищаться. Он не станет бороться. Но надо опасаться людей, которые живут на уровне собственных принципов. Надо держаться в стороне от человека с чистой совестью. Такой человек может уничтожить нас.
      – Ты говоришь о Генри Реардэне? – отчетливо спросил Таггарт.
      Имя человека, о котором они не хотели слышать, заставило всех на мгновение замолчать.
      – Допустим, а что? – осторожно спросил доктор Феррис.
      – Да так, ничего, – ответил Таггарт. – Только если вы о нем, то я сказал бы, что найду управу на Генри Реардэна. Он подпишет дарственный сертификат.
      По всем правилам свойственного им языка умолчаний, они понимали, что он не блефует. Его тон подтверждал это.
      – Как это, Джим?! Не может быть! – выдохнул Висли Мауч.
      – Может, – подтвердил Таггарт. – Я сам удивился, узнав то, что узнал. Я не предполагал этого. Все что угодно, только не это.
      Рад слышать, – осторожно заметил Мауч. – Это очень конструктивная информация. Она может оказаться очень ценной.
      – Очень ценной, – с удовольствием отозвался Таггарт. – Когда вы собираетесь ввести указ в действие?
      – Мы должны торопиться. Нельзя допустить утечки информации. Надеюсь, вы сохраните все в строжайшей тайне. Я бы сказал, что мы шарахнем его недельки через две.
      – Тебе не кажется, что имеет смысл, перед тем как цены будут заморожены, решить вопрос о железнодорожных расценках? Я имею в виду их повышение. Незначительное, но настоятельно необходимое.
      – Мы обсудим это – ты и я, – дружелюбно ответил Мауч. – Это можно устроить. – Он повернулся к остальным. Лицо Бойла перекосилось. – Над многими деталями еще необходимо поработать, но я уверен, что наша программа не встретит серьезных препятствий. – Его голос приобрел ораторские интонации, зазвучал отчетливо и почти бодро. – Конечно, обнаружатся некоторые шероховатости. Если что-то не сработает, попробуем иначе. Метод проб и ошибок – единственно верный путь. Будем постоянно пробовать. Если возникнут трудности, помните, что это временное явление. На период чрезвычайного положения.
      – А скажи-ка мне, – спросил Киннен, – как ты собираешься отменить чрезвычайное положение, если все замрет на месте?
      – Не теоретизируй, – нетерпеливо одернул его Мауч. – Надо действовать в соответствии с моментом. Раз общее направление нашей политики понятно, нечего забивать себе голову пустяками. У нас будет власть. Мы решим все проблемы и дадим ответы на все вопросы.
      Фред Киннен усмехнулся:
      – Кто такой Джон Галт?
      – Не говори так! – выкрикнул Таггарт.
      – У меня вопрос насчет пункта седьмого, – заявил Киннен. – В нем записано, что после принятия указа все доходы будут заморожены. А налоги?
      – Нет! – воскликнул Мауч. – Как мы можем предсказать, сколько нам потребуется денег?
      Киннен едва заметно улыбнулся. 0
      – Что такое? – огрызнулся Мауч.
      – Ничего, – ответил Киннен, – я просто так спросил. Мауч откинулся на спинку стула:
      – Должен сказать, что я высоко ценю то, что вы смогли приехать и поделиться с нами своими соображениями. Это нам очень помогло. – Он подался вперед, чтобы взглянуть в настольный календарь, на секунду склонился над ним, играя карандашом. Затем карандаш опустился, коснулся цифры и обвел ее в кружок. – Указ десять двести восемьдесят девять вступит в силу утром первого мая.
      Все кивнули в знак согласия. Ни один не поднял взгляда на своего соседа.
      Джеймс Таггарт поднялся с места, подошел к окну, выходившему на белый обелиск, и опустил жалюзи.
      В первое мгновение пробуждения Дэгни удивилась, увидев шпили незнакомых зданий на фоне светящегося бледно голубого неба. Потом она посмотрела на скосившийся шов своего тонкого чулка, ощутила тяжесть в талии. Только тогда она поняла, что лежит на диванчике в своем кабинете. Часы показывали четверть седьмого. Первые лучи солнца окружили серебристым ореолом небоскребы за окнами кабинета. Она вспомнила, что рухнула на диванчик, собираясь десять минут отдохнуть. Тогда за окном было еще темно, а стрелки на часах показывали половину четвертого. И все.
      Она с трудом поднялась, чувствуя ужасную усталость. Включенная настольная лампа выглядела бессмысленно в утреннем свете. На столе лежала кипа бумаг, которые она не успела просмотреть, и ей стало тоскливо. Некоторое время она пыталась не думать о работе, потом пошла в умывальную ополоснуть холодной водой лицо.
      Усталость исчезла к тому времени, когда она вернулась в кабинет. Как бы Дэгни ни провела предшествующую ночь, она не могла припомнить ни одного утра, чтобы она не чувствовала того едва уловимого волнения, которое наполняло ее тело энергией и заставляло ее разум думать о действии, – потому что впереди новый день, день ее жизни. Дэгни посмотрела вниз, на город. Улицы были еще пусты и от этого казались шире; в светящейся ясности весеннего воздуха они словно ожидали приближения той созданной движением огромной силы, которая скоро вольется в них. Стоя у окна, Дэгни посмотрела на календарь. Первое мая.
      Она села за стол и улыбнулась – вызывающе, поскольку ожидавшая ее работа была ей противна. Ужасно не хотелось дочитывать отчеты, но это было ее обязанностью, это касалось ее железной дороги, и кроме того, наступило утро. Дэгни закурила, подумав, что с этим делом она справится до завтрака; выключив лампу, она пододвинула к себе бумаги.
      Это были отчеты управляющих всех четырех отделений железнодорожной сети компании. Машинописные страницы сообщений словно кричали от отчаяния, вызванного поломками оборудования. В одном отчете говорилось об аварии на главном пути близ Уинстона, штат Колорадо. Отдел перевозок уже получил новый бюджет, составленный с учетом повышения расценок, которого удалось добиться Джиму. Дэгни пыталась сдержать раздражение от безнадежности положения, медленно изучая цифры бюджета: все расчеты основывались на предположении, что объем грузооборота останется на прежнем уровне, а повышение расценок принесет дополнительный доход к концу года. Она же знала, что грузооборот будет снижаться, что повышение мало что изменит и что к концу года убытки окажутся больше, чем когда-либо.
      Оторвавшись от бумаг, Дэгни удивилась: стрелки часов показывали девять двадцать пять. Она слышала слабые звуки движения и голоса в приемной, служащие уже собрались, чтобы начать новый трудовой день, но никто не входил к ней, и телефон молчал, – как правило, к этому часу работа уже кипела вовсю. Она взглянула на листок календаря, там было записано, что вагоностроительный завод Мак-Нила из Чикаго должен связаться с ней по телефону в девять утра для переговоров о поставке товарных вагонов, которых «Таггарт трансконтинентал» дожидалась уже шесть месяцев.
      Она нажала кнопку селектора, чтобы связаться с секретарем. Голос девушки прозвучал удивленно:
      – Мисс Таггарт?! Вы в кабинете?
      – Я провела здесь ночь. Не собиралась, но так получилось. С вагоностроительного завода Мак-Нила звонили?
      – Нет, мисс Таггарт.
      – Соедините меня с ними немедленно, когда позвонят.
      – Хорошо, мисс Таггарт.
      Выключив селектор, она подумала, что голос секретаря звучал странно: неестественно напряженно.
      У нее слегка кружилась голова от голода, и она подумала, что надо бы сходить за чашечкой кофе, но перед ней лежал отчет главного инженера, который необходимо было дочитать. Она закурила новую сигарету.
      Главный инженер докладывал с места работ, он инспектировал обновление главного пути рельсами из металла Реардэна, которые были перевезены с умершей линии Джона Галта. Дэгни сама выбрала участки, где ремонт совершенно необходим. Открыв отчет и начав читать, она с досадой и недоверием узнала, что он остановил работу на горном перегоне Уинстон, штат Колорадо. Он рекомендовал изменить план: предлагал использовать рельсы, предназначавшиеся для участка Уинстон, для ремонта ветки Вашингтон – Майами. Он выдвинул свои аргументы: на той ветке на прошлой неделе сошел с рельсов поезд, и мистеру Тинки Хэллоуэю из Вашингтона, который путешествовал в компании друзей, пришлось задержаться на три часа; главному инженеру сообщили, что мистер Хэллоуэй выразил крайнее неудовольствие. Хотя с технической точки зрения, говорилось в отчете главного инженера, рельсы на дороге Вашингтон – Майами в лучшем состоянии, чем на участке Уинстон, с социологической точки зрения необходимо учитывать, что ветка на Майами обслуживает наиболее влиятельных пассажиров; поэтому главный инженер предложил на некоторое время приостановить работы на ветке Уинстон и рекомендовал пожертвовать забытым Богом горным участком пути ради линии, где «Таггарт трансконтинентал» не может рисковать репутацией.
      Дэгни, раздраженно делая пометки на полях, думала, что должна немедленно прекратить это безумие.
      Зазвонил телефон.
      – Да? – Она рывком подняла трубку. – Это вагоностроительный завод Мак-Нила?
      – Нет, – ответила секретарь. – Это сеньор Франциско Д'Анкония.
      Дэгни в замешательстве смотрела на микрофон:
      – Хорошо. Соедините.
      Она услышала голос Франциско:
      – А ты все равно у себя в кабинете. – Голос звучал насмешливо, строго и напряженно.
      – А где я, по-твоему, должна быть?
      – И как тебе новый мораторий?
      – Новый?..
      – Мораторий на разум. – О чем ты говоришь?
      – Ты что, сегодняшних газет не читала?
      – Нет.
      Последовало молчание, потом он медленно, серьезным тоном сказал:
      – Почитай, Дэгни.
      – Хорошо.
      – Я перезвоню.
      После разговора с Франциско она попросила секретаря:
      – Принесите мне газету.
      – Хорошо, мисс Таггарт, – мрачно ответила секретарь. Эдди Виллерс вошел в кабинет и положил газету на ее стол. Выражение его лица означало то же, что и слова Франциско: известие о приближении невообразимой катастрофы.
      – Никто не хотел первым сообщать тебе об этом, – чуть слышно сказал он и вышел.
      Несколько мгновений спустя, когда она поднялась из-за стола, у нее возникло чувство, что она полностью владеет своим телом и в то же время совершенно его не ощущает. Ей казалось, будто кто-то поднял ее на ноги и она стоит не касаясь земли. Каждый предмет в ее кабинете обрел неестественную четкость очертаний, но она ничего вокруг не видела, хотя знала, что, если понадобится, увидела бы нить паутины и прошла бы по краю пропасти с уверенностью лунатика. Она не знала, что смотрит прямо перед собой глазами человека, который утратил способность сомневаться, забыл, что такое сомнение. Осталась лишь простота единственного чувства и единственной цели. Дэгни не осознавала, что то, что бурлило в ней и в то же время ощущалось как необычное внутреннее спокойствие, было чувством абсолютной уверенности. А гнев, который сотрясал ее тело, гнев, благодаря которому она почувствовала готовность убивать и умирать с одинаковой страстной безучастностью, был любовью и стремлением к чистоте, любовью, которой она посвятила всю свою жизнь.
      Держа газету в руке, она вышла из своего кабинета. Лица ее сотрудников повернулись к ней, когда она пересекала приемную, но эти лица казались ей воспоминанием из далекого прошлого.
      Она шла быстрым шагом, но не прилагала к этому особых усилий, находясь во власти того же чувства, – возможно, она и касалась пола, но не ощущала его под ногами. Она не знала, сколько коридоров ей пришлось пересечь, чтобы добраться до кабинета Джима, и встретился ли ей кто-нибудь на пути; она знала, какой дорогой идти и какую дверь толкнуть, чтобы без доклада войти в кабинет и приблизиться к столу.
      К тому времени, когда Дэгни предстала перед Джимом, газета была свернута трубочкой. Она бросила газету ему в лицо. Газета ударила его по щеке и упала на ковер.
      – Считай это заявлением об отставке, Джим! – бросила она. – Я не буду ни рабом, ни надсмотрщиком.
      Она не услышала, как он вскрикнул от неожиданности, – звук закрывшейся за ней двери заглушил его негромкий возглас.
      Она вернулась к себе в приемную и, направляясь в кабинет, сделала Эдди знак следовать за ней.
      Четко и спокойно она сказала:
      – Я подала в отставку.
      Он молча кивнул.
      – Пока не знаю, что буду делать. Я уезжаю, хочу все обдумать и принять решение. Если решишь последовать за мной, я буду в Вудстоке.
      Там находился старый охотничий домик в Беркширских горах, который она унаследовала от отца и который много лет не посещала.
      – Я хочу бы последовать за тобой, – сказал он шепотом, – я хочу бросить все и… не могу. Я не могу заставить себя сделать это.
      – Не мог бы ты оказать мне услугу? – Конечно.
      – Не говори ни слова о железной дороге. Я не хочу об этом слышать. Никому не говори, где я, кроме Хэнка Реардэна. Если он спросит, расскажи ему об этом доме и как туда добраться. Больше никому. Я никого не хочу видеть.
      – Хорошо.
      – Обещаешь?
      – Конечно.
      – Когда решу, что делать дальше, дам тебе знать.
      – Буду ждать.
      – Это все, Эдди.
      Он знал, что она тщательно взвесила каждое слово и что в этот момент к сказанному нечего добавить. Склонив голову, Эдди таким образом сказал остальное и вышел из кабинета.
      Дэгни увидела отчет главного инженера, раскрытый на столе, и подумала, что должна приказать незамедлительно возобновить работу на перегоне Уинстон, но вспомнила, что это теперь не имеет смысла. Она не чувствовала боли. Она знала, что боль придет позднее и будет подобна агонии, что бесчувствие этого мгновения было передышкой, которую она получила перед агонией, чтобы быть в силах перенести ее. Но это не имело значения. «Если так надо, я стерплю», – подумала Дэгни.
      Она села за стол и позвонила Реардэну на завод в Пенсильванию.
      – Здравствуй, дорогая. – Он сказал это очень просто, потому что это было реальным и правильным, а ему было необходимо придерживаться понятий реальности и правильности.
      – Хэнк, я ушла в отставку.
      – Понимаю. – Его голос прозвучал так, будто он предвидел это.
      – Никто не пришел за мной, может быть, никакого разрушителя и вовсе нет. Не знаю, что буду делать дальше, я должна уехать, чтобы какое-то время не видеть никого из них. Потом я приму решение. Я знаю, что ты не можешь уехать со мной сейчас.
      – Нет. У меня есть две недели, они ожидают, что за это время я подпишу дарственный сертификат. Я хочу быть здесь, когда этот срок истечет.
      – Я понадоблюсь тебе в течение этих двух недель?
      – Нет. Для тебя это еще тяжелее, чем для меня. У тебя нет способа борьбы с ними. А у меня есть. Пожалуй, я рад, что они сделали это. Все ясно и бесповоротно. Не беспокойся обо мне. Отдыхай. Главное, отдыхай от всего этого.
      – Да.
      – Куда ты едешь?
      – За город. У меня есть охотничий домик. В Беркширских горах. Если захочешь увидеть меня, Эдди Виллерс расскажет, как туда добраться. Я вернусь через две недели.
      – Окажешь мне услугу? -Да.
      – Не возвращайся, пока я не приеду за тобой.
      – Но я хочу быть здесь, когда это произойдет.
      – Предоставь это мне.
      – Что бы они ни сделали с тобой, я хочу, чтобы они сделали со мной то же.
      – Предоставь это мне. Милая, неужели ты не понимаешь? Думаю, сейчас я больше всего хочу того же, что и ты: не видеть их. Но мне нужно побыть здесь еще некоторое время. И мне будет намного легче, если я буду знать, что по крайней мере ты для них недосягаема. Я хочу сохранить в душе хоть что-то светлое, какую-то опору. Пройдет совсем немного времени, и я приеду за тобой. Понимаешь?
      – Да, милый. До свидания.
      Она легко, не чувствуя собственного веса, вышла из кабинета и пошла по длинным коридорам здания «Таггарт трансконтинентал». Она шла, глядя прямо перед собой. Она шагала четко, размеренно, исполненная бесповоротной решимости. Она шла, подняв голову, на ее лице читались удивление, внутреннее спокойствие и умиротворенность.
      Проходя по вестибюлю терминала, она взглянула на памятник Натаниэлю Таггарту. Дэгни не увидела в этой каменной фигуре ни боли, ни упрека, только ощутила, как растет ее любовь к этому человеку, как крепнет в ней уверенность, что она все больше приближается к нему, к его пониманию смысла жизни.
      '
      Первым из компании «Реардэн стал» ушел Том Колби, мастер прокатного цеха и руководитель профсоюза работников «Реардэн стал». Десять лет он слышал, как его жестоко критиковали по всей стране за то, что он создал «ручной профсоюз» и ни разу не вступил с администрацией в серьезный конфликт. Это было верно, потому что необходимости в конфликте не возникало, – Реардэн платил намного выше самых высоких профсоюзных ставок, за что он требовал – и получал – самых квалифицированных рабочих.
      Когда Том Колби сообщил о своем решении покинуть компанию, Реардэн кивнул без комментариев и вопросов.
      – Я не могу работать в таких условиях, – добавил Колби спокойным голосом, – и не хочу заставлять людей продолжать работу. Они доверяют мне. Я не хочу стать той подлой овцой, которая ведет все стадо на убой.
      – Чем ты собираешься зарабатывать на жизнь? – спросил его Реардэн.
      – Я отложил достаточную сумму, чтобы протянуть год.
      – А потом?
      Колби пожал плечами.
      Реардэн подумал о парне со злыми глазами, который, подобно преступнику, добывал по ночам уголь. Он думал о темных дорогах, переулках, подворотнях, где лучшие люди страны строили свои деловые отношения по законам джунглей, выполняя случайную работу и заключая сделки, гарантом которых является только слово. Он думал о том, что это должно закончиться.
      Казалось, Тому Колби было известно, о чем он думает.
      – Вы закончите свой путь так же, как я, мистер Реардэн, – сказал он. – Неужели вы хотите отписать им свой разум?
      – Нет.
      – А что дальше? Реардэн пожал плечами.
      Колби некоторое время изучал его своими светлыми проницательными глазами, выделявшимися на прокопченном жаром печи лице, испещренном сетью черных морщинок.
      – Годами они уверяли меня, что вы мой враг, мистер Реардэн. Но это не так. Орен Бойл и Фред Киннен наши враги – ваши и мои.
      – Я знаю.
      Наш Нянь никогда не переступал порога кабинета Реардэна, словно чувствовал, что это место, куда он не имеет права входить. Он всегда поджидал снаружи, чтобы краешком глаза посмотреть на Реардэна. Указом ему предписывалось наблюдать за пере-' или недопроизводством. Несколькими днями позже он остановил Реардэна в проходе между рядами открытых печей. На лице молодого человека застыло непривычное выражение яростной решимости.
      – Мистер Реардэн, – сказал он, – я хочу сказать, что, если вам нужно изготовить в десять раз больше стали, или металла Реардэна, или там чугуна, чем допускает квота, и нелегально продать за любую цену… Я хочу сказать, что вы можете действовать. Я все устрою. Я подправлю бухгалтерские книги, напишу липовые отчеты, найду подставных лиц, достану фальшивые письменные показания для суда, я буду лжесвидетельствовать – не беспокойтесь, у вас не будет неприятностей!
      – А зачем тебе это? – улыбаясь, спросил Реардэн, но его улыбка исчезла, когда он услышал серьезный ответ молодого человека:
      Потому что именно сейчас я хочу совершить нравственный поступок.
      – Но нравственные поступки так не совершаются… -начал было Реардэн, но не стал договаривать, поняв, что только так они и совершаются, и других способов уже не осталось. И еще он осознал, чего стоило этому молодому человеку прийти к этому важному для себя выводу.
      – Наверное, это неподходящие слова, – с виноватым видом сказал молодой человек. – Я знаю, что это старомодно и затаскано. Я хотел сказать другое. Я имел в виду… – Его слова выплеснулись неожиданным для Реардэна и для него самого отчаянным криком: – Мистер Реардэн, они не имеют права сделать это!
       Что?
      – Отобрать у вас ваш металл.
      Реардэн улыбнулся и в порыве безграничной злости сказал:
      – Забудь это, святая ты простота. Прав больше не существует.
      – Я знаю. Но все же… Я хочу сказать, что они не могут этого сделать.
      – Почему? – Он не мог скрыть улыбки.
      – Мистер Реардэн, не подписывайте дарственный сертификат! Не подписывайте из принципа.
      – Я и не подпишу. Хотя принципов больше не существует.
      – Я знаю. – Он выговаривал слова с полной серьезностью, с честностью добросовестного ученика. – Я знаю, что все относительно и что никто ничего не знает, знаю, что разум – это иллюзия и что реальности не существует. Но я говорю сейчас о металле Реардэна. Не подписывайте, мистер Реардэн. Есть мораль или нет, существуют принципы или не существуют, не подписывайте эту бумагу, потому что это неправильно!
      Остальные не говорили об указе в присутствии Реардэна. На заводе воцарилось непривычное молчание. Рабочие не заговаривали с ним, когда он приходил в цеха; он заметил, что они не разговаривали и между собой. В отделе кадров не появлялось официальных уведомлений об уходе с работы. Но каждое утро недосчитывались двоих или троих, и от них не поступало никаких известий. Расспросы заканчивались выяснением, что дома этих людей брошены, а сами они уехали. Отдел кадров не сообщал об этих случаях, хотя указ требовал этого, но Реардэн стал замечать незнакомые лица, вытянутые, измученные лица людей, которые долго не могли найти работу, и слышал, как к ним обращались по именам тех, кто оставил завод. Он не задавал никаких вопросов.
      По всей стране воцарилось молчание. Реардэн не знал, сколько промышленников отошли от дел и исчезли первого и второго мая, оставив свои заводы на растерзание. Среди своих клиентов он насчитал десятерых, включая Мак-Нила, владельца вагоностроительного завода в Чикаго. Он ничего не знал о других; в газетах ничего не сообщалось. Первые полосы газет внезапно заполонили репортажи о весенних паводках, дорожных происшествиях, школьных пикниках и семейных юбилеях.
      В его собственном доме царила тишина. Лилиан уехала во Флориду отдыхать – это в середине-то апреля. Реардэна удивил ее необъяснимый каприз: впервые за годы их брака она уехала без него. Филипп шарахался от него. Мать смотрела укоризненно-смущенно; она молчала, но каждый раз, увидев его, начинала рыдать, всем своим поведением показывая, что в той катастрофе, приближение которой она ощущала, ничто по своей значимости не сравнится с ее слезами.
      Утром пятнадцатого мая Реардэн сидел за столом в своем кабинете; из окон был виден весь завод, и он следил, как разноцветный дым поднимается в чистое голубое небо. Струйки нагретого дыма, поднимавшиеся к небу тепловым потоком, остались бы незаметными, если бы в них не шатались очертания строений. Полоски красного дыма, медленно поднимающиеся клубы желтого дыма, легкие расплывающиеся спирали и плотные, тугие, быстро расходящиеся кольца синего походили на переливы перламутрово-розовой атласной ткани.