Речкалов Григорий Андреевич
      В небе Молдавии
      {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
      Аннотация издательства: Автор книги - дважды Герой Советского Союза генерал-майор авиации Г.А. Речкалов - не профессиональный писатель. Его специальностью в годы Великой Отечественной войны было - бить фашистских захватчиков в воздухе и на земле. И делал он это умело, мужественно. Перед читателем развертывается картина тяжелой боевой страды. В жестоких боях гибнут многие летчики авиаполка. Но живые получают боевую закалку, обретают опыт, становятся грозной силой. Автор интересно, местами с большим драматизмом, показывает путь советских истребителей к возмужанию, путь, оплаченный жизнью многих из них; передает накаленную атмосферу штурмовых ударов по наземным силам наступающего врага, напряженных воздушных боев, не прекращавшихся порой от утренней зари до наступления ночи. Через них как бы просматривается картина ожесточенной битвы, развернувшейся на земле Молдавии в первые месяцы войны. Г. А. Речкалов - почетный гражданин г. Бельцы.
      С о д е р ж а н и е
      Часть 1. Тучи идут с запада
      Часть 2. И грянул бой...
      Примечания
      Посвящаю сыну Валерию
      Часть 1.
      Тучи идут с запада
      - Подъе-е-ем!
      Голос дневального разрывает утреннюю тишину сонной казармы.
      Неохотно сползают одеяла, простыни, скрипят кровати, слышатся хрустящие потягивания, зевота. - Выходи на физзарядку!
      Противные команды! Но что поделаешь - с этого у нас обычно начинается день.
      Мускулистые, загоревшие, мы выбегаем на свежий воздух. Несколько энергичных движений, пробежка по влажной от росы тропке - и сонливость как рукой снимает. Неохотно выполняем давно надоевший комплекс упражнений, предвкушая несколько минут вольных движений. Эти минуты мы любим - почти каждый из нас значкист ГТО и имеет спортивный разряд.
      Потом шумной ватагой устремляемся к полуразрушенному колодцу с прогнившим корытцем для скота. Колодец гордо именуется "душем". Обливаем друг друга из ведра, громко кричим под обжигающе холодными струями. Через минуту-другую, взбодренные, мокрые, мы возвращаемся в казарму завершать свой туалет.
      Мы - это молодые офицеры-летчики, не отслужившие трех лет в армии и потому переведенные на казарменное положение.
      Казарма - приземистый барак, поделенный на маленькие клетушки. Здесь предстоит "добить" оставшийся срок. Невеселая перспектива, если учесть, что почти каждый имеет или снимает в городе квартиру. Многим пришлось расстаться с семьями: приказ есть приказ.
      Нам говорили: "Еще счастливо отделались, могли и лейтенантских "кубиков" на голубых петлицах лишиться. Летчики, выпущенные в офицерских званиях в сороковом году, вообще вроде бы "разжалованы" и переведены в сержанты". Нечего сказать, хорошее утешение!
      Ребята роптали. Особенно по вечерам, когда в распахнутые окна врывалась бессарабская весна. Она будоражила, тормошила нас, и мы изнывали от скуки.
      Первым начинал обычно младший лейтенант Дмитриев.
      - Зажали авиацию, явно зажали, - ворчал он и сплевывал сквозь зубы. Лучше в колхозе ишачить, чем так жить.
      - Ты что колхозы поносишь! - набрасывался на Дмитриева Петя Грачев, комсомольский "бог". Недавно его назначили помощником командира эскадрильи по работе с комсомольцами.
      - А ты сперва поживи там, узнай, а уже тогда читай мне лекцию, сердито огрызался Виталий.
      Мы его, конечно, понимали. У Дмитриева - медовый месяц. Жена его, хорошенькая голубоглазая украинка осталась в городе.
      - Пропади пропадом и эта казарма и авиационная романтика! - вторил ему Вася Шульга. - Подам рапорт и пойду доучиваться в техникум.
      Такие разговоры у многих вызывали сочувствие. В тот год служба в авиации кое-кого разочаровала. И вовсе не потому, что военная служба представлялась раньше неким увеселительным времяпрепровождением, а сейчас пришлось столкнуться с трудностями. Тяготы нас не страшили. Мы готовы были летать днем и ночью, находиться в суровых условиях - если это необходимо. В высокопарных фразах о долге мы не нуждались. Никто и не пикнул бы, если бы речь шла просто о трудностях. Но когда и без того нелегкие условия беспричинно "улучшают" приказом, человек начинает задумываться. Нас держали в ежовых рукавицах. Ради чего? Может быть, надеялись таким образом повысить боевую готовность? Очень сомнительное дело.
      Первое время было трудно свыкнуться с таким режимом. Летчики хандрили, ворчали. Но дни шли, мы привыкали и в конце концов почти смирились. Все меньше раздражали надсадные Команды: "Подъем!", "Поверка"!", "Отбой!".
      Мы вставали в шесть, торопливо брились, поспешно заправляли кровати, убирали помещение и строем шагали в гарнизонную столовую. Всё - как полтора года назад, когда еще были курсантами летной школы. С той только разницей, что теперь чувствовали себя летчиками и рассчитывали на многое.
      Незаметно подкатила весна. Покрылись зелеными островками пригорки. С полей потянуло густым опьяняющим настоем разнотравья. Хотелось броситься навзничь в траву и глядеть, глядеть в бездонную ультрамариновую глубину, где пел, заливаясь, невидимый жаворонок. Леталось в такие дни легко, дышалось свободно. Казарма и красные уголки пустовали. Зато оживленнее стало под душистыми акациями, где после полетов шумными группками собирались летчики. Писали на планшетах письма, спорили, мечтали скорее вырваться в город, где ждали родные, отдых...
      * * *
      Особенно нетерпеливо все ждут субботу. В этот день мы живем не так, как всегда. С утра носимся как заведенные, шутки так и сыплются, все особенно предупредительны друг к другу. Летчики бреются, начищаются, никому не хочется остаться под выходной в осточертевшей казарме - у каждого появляется какая-нибудь уважительная причина.
      В субботу даже время движется необычно. С утра его всегда не хватает. Ближе к полудню оно начинает замедлять свой бег, а к обеду и вовсе останавливается.
      Вот и теперь - не успел я почистить сапоги, как раздается команда: всем на утренний осмотр.
      Дневальный - наш оружейник, младший воентехник Дурнов. Он ходит по комнатам и проверяет, все ли в порядке. Как назло, куда-то запропастился свежий носовой платок. Заправить койку я еще не успел, рядом с аккуратной постелью Пети Грачева она выглядит белой вороной. И как это Грач успевает так быстро прибраться да еще и на себя лоск навести? Дурнов останавливается в дверях и морщится, глядя на мою кровать:
      - Скорее, скорее, Речкалов, командир эскадрильи приехал.
      Меня прошибает пот. Ладно, шут с ним, с платком. Быстро привожу в порядок постель.
      Около землянки-каптерки, громко именуемой командным пунктом эскадрильи, толпятся приехавшие из города летчики, техники. Их не коснулась срочная служба. Мы завидуем счастливчикам.
      В сторонке о чем-то совещаются помощник командира эскадрильи старший лейтенант Дубинин, инженер эскадрильи Коновалов и адъютант - старший лейтенант Хархалуп.
      Возле них ужом извивается лейтенант Дементьев -командир резервного звена, в котором нет еще ни самолетов, ни летчиков. У Дементьева хитроватые глаза, узкий лоб с закрученной куделькой, длинный отвислый нос. Он приторно улыбается и поддакивает начальству.
      Командира эскадрильи не видно. Вероятно, еще в землянке.
      - Ну что, начнем? - повернувшись на каблуках, спрашивает адъютант.
      - Командуйте, - соглашается Дубинин.
      Хархалуп засовывает большие пальцы за ремень и,
      расправив гимнастерку, выходит на линейку, выложенную красным кирпичом.
      - Становись! - командует он, откинув правую руку в сторону.
      В урну летят недокуренные папиросы, звенья занимают свои места. В первой шеренге - летчики, во второй - техники, сзади - младшие авиаспециалисты: прибористы, оружейники, мотористы.
      - Равняйсь!..
      Строй слегка шевелится и замирает. Носки сапог образовывают на кирпичном квадрате прямую линию, головы повернуты влево, глаза скошены на грудь четвертого человека. Адъютант проходит вдоль строя, внимательно осматривая каждого. Все как будто в порядке, но без замечаний не обходится. Я слышу, как он басит справа:
      - Тетерин, Дементьев, подберите животики. А вы, Ротанов, подтяните планшет, а то наступите.
      Я незаметно делаю то же самое. На всякий случай.
      - Смирно!.. Равнение напра...во!
      Из землянки выходит командир эскадрильи капитан Жизневский. Худенький, востроносый, небольшого роста, в кожаном реглане. За Жизневским шествует старший политрук Пушкарев, тучный не по летам, высокий. Рядом с подтянутым комэском (командиром эскадрильи) он кажется увальнем. И характеры у них тоже разные. Жизневский сух с людьми, строг, обращение признает только по уставу. Комиссар же добродушен, душа-человек, частенько выступает в роли нашего защитника, смягчая строгости комэска.
      Пружинистым шагом Хархалуп приближается к Жизневскому и отчеканивает рапорт.
      Бледное лицо Жизневского спокойно. Из-под нахмуренных бровей холодно поблескивают глаза. Не подавая команды "вольно", комэск подходит к строю, придирчиво скользит взглядом по первой шеренге. Губы его кривятся.
      - Что это вы, Коротков, офицерскую сумку, как дамочка, держите?
      Техник звена краснеет, хочет что-то ответить, но не успевает.
      - Порядка не знаете! - бушует Жизневский.
      - Знаю, товарищ капитан, - оправдывается Коротков, - но...
      - Никаких "но!" Сумка должна быть не в руках, а на ремне через плечо.
      Комэск еще раз обходит строй и приказывает всем вытянуть вперед руки. Он подходит к каждому и внимательно рассматривает ногти, заставляет поворачивать ладони то вверх, то вниз.
      - Что это у вас, мадам, маникюр? - он останавливается около лейтенанта Ротанова.
      - Только на мизинцах...
      - Четвертый десяток живу, товарищ лейтенант, и еще не видел, чтоб военные с маникюром ходили. Немедленно обрезать. Вот, возьмите. - Комэск вытаскивает из планшета большие ножницы и сует их растерянному Ротанову.
      Снова останавливается комэск. Теперь уже около летчика Крейнина. Прищуривает маленькие черные, чуть на выкате глазки, показывает на его сапоги:
      - Чистить некогда? Или не умеете?
      - Разрешите опустить руки, товарищ командир, не вижу, - отвечает не привыкший лазить за словом в карман лейтенант.
      - Подошвы у вас грязные.
      - Разрешите выйти из строя?
      - Зачем?
      - Хочу снять сапоги и посмотреть подошвы.
      По строю прокатывается сдержанный смешок.
      - Перестаньте паясничать, лейтенант! - зло рубит комэск и подходит ко мне. Ногти у меня в порядке, сапоги начищены до блеска.
      Сердитые глаза Жизневского скользят сверху вниз. Острый взгляд впивается ниже пояса. Я машинально одергиваю гимнастерку.
      - Покажите носовой платок!
      Я вытаскиваю скомканный, не первой свежести платок. На маленьком лице комэска появляется презрительная гримаса. Жду, что будет дальше.
      - Богаткин, Германошвили, выверните карманы, - приказывает он моим подчиненным.
      Из карманов сыплются портсигары, спичечные коробки, перочинные ножи. Маленькое круглое зеркальце, описав на земле полукруг, подкатывается прямо к ногам Жизневского.
      - Культурный экипажик, - с издевкой замечает комэск.
      Я в замешательстве. От зеркальца в глаза больно бьет солнечный зайчик.
      - Я вас спрашиваю, младший лейтенант, почему в вашем экипаже такое безобразие?
      Мне никогда и в голову не приходило, что иметь при себе портсигар или перочинный ножик - преступление. Техники всегда таскают что-нибудь в карманах. А тут еще проклятое зеркало слепит глаза.
      Я пожимаю плечами и произношу спасительное "не знаю".
      - Не знаете? М-да! Может быть я обязан за вас знать?
      Но тут за меня неуместно вступается Городецкий. Этот невозмутимейший от природы человек, должно быть, не выдерживает. И хотя комэск пропускает его слова мимо ушей, Городецкий продолжает:
      - А что касается Богаткина и Германошвили, то они сейчас на работу идут.
      - Я вас не спрашиваю, товарищ воентехник, - резко обрывает его Жизневский.
      Но надо знать Городецкого. Если он до конца не высказался, его уж не остановишь. Он будто и не слышит никого в это время. Его ругают, а он твердит свое. Говорит медленно, путано. В эскадрилье к этому уже давно привыкли.
      - Я вот вам и говорю, что после регламентов нам нужно еще девиацию прокрутить.
      Лицо Жизневского становится серым.
      - Прекратить разговоры в строю!
      Но Городецкому этот крик - что об стенку горох. Да он, наверное, и не слышит Жизневского. Немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, техник смотрит немигающими глазами на командира:
      - Понимаете, на наших самолетах надо девиацию прокрутить. Освободили бы нас от политинформации?
      Трудно сказать, чем бы закончилась "дискуссия" величайшего флегматика и чересчур требовательного, к тому же вспыльчивого комэска, если бы не Хархалуп. Он когда-то служил с Городецким, хорошо знает привычки техника и глубоко уважает его.
      Хархалуп подходит к командиру эскадрильи, показывает какие-то бумаги и отводит его в сторону.
      А техник звена все еще продолжает свою тираду:
      - Ну, на самом деле... Если мы сегодня не подготовим самолеты, в понедельник звено не сможет летать. Это уж точно...
      Он намеревается еще что-то сказать, но стоящий рядом рослый Кондратюк закрывает ему лицо своей пилоткой.
      Все неосторожно прыскают. Командир эскадрильи резко оборачивается, думая, что смеются над ним.
      - Вот так, - начинает он спокойным, ледяным голосом. - Вы, товарищ Городецкий, и ваши подчиненные сегодня после работы в течение часа подберете вокруг стоянки все окурки и прочий мусор. Что касается вас, товарищ Речкалов... - Его взгляд останавливается на мне, и я понимаю, что для младшего лейтенанта Речкалова субботний день безнадежно испорчен. ...С вами я поговорю особо.
      Жизневский выходит на середину. Воцаряется напряженная тишина.
      - Я уже давно заметил, - сухо, с расстановкой начинает он, - что командиры звеньев совершенно не заботятся об уставном порядке. Я говорю о внешнем виде. Почему такая разболтанность? Требую навести у себя в звеньях порядок. С нерадивых буду строго взыскивать!
      На линейке по-прежнему мертвая тишина.
      Хархалуп подходит к командиру, о чем-то его спрашивает и оглашает расписание сегодняшних занятий.
      * * *
      После политинформации технический состав отправился к самолетам, а летчики столпились в курилке, обсуждали договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией, о котором только что сообщил нам старший политрук.
      Особенно много кривотолков вызывала статья вторая. В ней говорилось, что, если одна из сторон подвергнется нападению, другая обязуется соблюдать политику дружественных отношений.
      Петя Грачев понимал эту часть договора как наше прямое обязательство оказывать военную помощь Югославии.
      - На Балканах живут наши братья-славяне, и мы обязаны помочь им! доказывал он.
      - Ну, а как тогда с договором о ненападении между СССР и Германией? усомнился осторожный Дмитриев.
      Этот вопрос поставил нас в тупик. Газеты сообщали, что взаимоотношения Советского Союза с Германией налаживаются. Гитлеровские дипломаты частенько наезжали в Москву, улыбались с газетных полос. Даже в нашем маленьком городе разъезжали какие-то экономические представители в немецкой форме, улаживали якобы свои дела с бывшими частными фирмами в Бессарабии.
      Как мы ни вертели события, вывод напрашивался один: договор удержит Германию от нападения на Югославию.
      Удар в рельс возвестил о конце перекура. Начались занятия по тактике. Проводил их командир эскадрильи. Мы уже знали: если занятия ведет Жизневский, проверка будет основательная.
      Капитан вытащил из планшета справочник и аккуратную тетрадь с записями.
      - Младший лейтенант Гичевский, расскажите нам о "сто девятом".
      Гичевский, обычно спокойный и немногословный, не раз уже отвечавший на этот вопрос, поднял глаза к потолку и завел монотонным голосом:
      - "Мессершмитт - сто девять" с мотором Даймлера-Бенца в тысячу семьдесят лошадиных сил развивает максимальную скорость пятьсот семьдесят километров в час.
      Скороговоркой Павел перечислил другие характеристики немецкого истребителя и умолк.
      - Это все? - спросил Жизневский.
      Гичевский молчал. Капитан заглянул в справочник и поднял младшего лейтенанта Яковлева.
      - О чем не сказал Гичевский?
      - Следует добавить, что "мессершмитт" - свободно несущий моноплан, а его посадочная скорость - сто двадцать километров в час.
      - Все?
      - Теперь все.
      - А длина?
      - Виноват, - поправился Яковлев, - длина восемь метров семьдесят шесть сантиметров.
      За задним столом громко заспорили Сдобников и Крейнин. Раздался смешок.
      Командир эскадрильи недовольно посмотрел на "галерку".
      - Лейтенант Крейнин, в чем преимущество нашего истребителя перед "мессершмиттом"?
      - В двух крыльях и в маневренности, - не задумываясь выпалил тот.
      - Я вас серьезно спрашиваю, товарищ лейтенант.
      - Я вам серьезно отвечаю, товарищ командир. Если на нашем истребителе повредят одну плоскость, в запасе останется три, а у "мессершмитта" только полкрыла.
      Крейнин отвечал так невозмутимо, что по его лицу нельзя было понять, смеется он или говорит всерьез.
      Мы молчали, поглядывая то на командира эскадрильи, то на Крейнина.
      - Товарищ командир, разрешите? - вскочил Дементьев и затараторил:
      - Основное преимущество "чайки" перед "мессершмиттом" заключается в скорострельности и секундном залпе в триста семьдесят граммов как основном факторе, важном для победы в бою.
      - Совершенно верно, - резюмировал Жизневский. - В мире нет скорострельнее нашего оружия.
      - Большая скорострельность, - не унимался Дементьев, ободренный похвалой командира, - увеличивает вероятность попадания. Дал очередь перед носом противника, он и вскочит в сноп огня.
      Сейчас над таким ответом летчики хохотали бы до упаду. А ведь большинство из нас именно так и представляло тогда победу в бою: длинная очередь по противнику, лобовая атака - это считалось основным арсеналом тактических приемов.
      По рукам ходили затертые до дыр газеты и журналы, в которых описывались, неотразимые лобовые атаки известных наших летчиков, воевавших в небе Испании и на Халхин-Голе. Для нас это были непревзойденные примеры героизма.
      Вспоминая сейчас то время, удивляешься, как примитивно мы изучали тактику! О противнике мы не знали ничего. В каких боевых порядках летают немецкие самолеты? Как они атакуют цели, ведут воздушные бои? Представление обо всем этом было самое что ни на есть смутное.
      А групповой воздушный бой? Я, например, отвечал Жизневскому на этот вопрос так:
      - Групповой воздушный бой проводится двумя группами. Скоростные истребители "И-16" ведут бой на вертикалях в верхнем ярусе. Мы же на "чайках", как более маневренные, деремся внизу на виражах или боевых разворотах.
      Боев со скоростными истребителями мы никогда не проводили и знали о них опять-таки по слухам да по событиям в Монголии.
      Каждый считал своим долгом высказать собственное мнение о воздушном бое. Некоторые, например, полагали, что успех боя зависит главным образом от умения резко пилотировать самолет. Особенно об этом любили поговорить Дементьев и Тетерин.
      Летчики знали, что ни тот, ни другой не умеют хорошо пилотировать в зоне, самолета побаиваются, и не очень-то прислушивались к их разглагольствованиям. А Хархалуп - тот прямо рубил с плеча: подобную теорию, говорил он, могут проповедовать только трусы, а настоящий летчик обязан выжимать из истребителя все, на что тот способен.
      Забегая вперед, скажу, что на войне не было, пожалуй, ни одного боя, в котором бы нам приходилось "ломать" самолеты в воздухе резким пилотажем.
      Занятия по тактике и на этот раз не дали ничего нового. Часы прошли и слава богу. Зато на материальной части (ей были посвящены последние два часа занятий в этот день) летчики работали с удовольствием.
      * * *
      Мой самолет стоял на "пятачке", подготовленном для устранения девиации. Невозмутимый Богаткин колдовал у мотора, оружейники устанавливали патронные ящики.
      - Ну как, Афанасий Владимирович, - обратился я к своему технику, успеем сегодня справиться?
      Богаткин был много старше меня, и я всегда величал его по имени-отчеству. В авиацию он пришел давно. Служил солдатом, мотористом, механиком. Словом, был мой Богаткин насквозь промасленным "технарем" и прекрасным знатоком своего дела. Худое лицо его с заостренным подбородком загорело от постоянного пребывания на солнце. Лукавые глаза обрамляла мелкая сеть морщинок.
      - Все будет в порядке, командир. Разве Богаткин когда-нибудь не заканчивал работу вовремя? То-то же, - подмигнул он мне. - Ждем вас уже давно, вот только штурман куда-то запропастился.
      - Я здесь, - весело закричал незаметно появившийся Ротанов. - Можно начинать, - и бойко вскочил на подножку.
      - Ноги-то вытри, прежде чем в кабину лезть, - одернул его Богаткин. Не видишь - коврик лежит?
      Я всегда удивлялся предусмотрительности и аккуратности своего техника. Всё у него на месте, все под рукой. Инструмент хранился не в брезентовых сумках - как у всех, а в деревянном чемоданчике; для каждого ключа - свое гнездо, выкрашенное в красный цвет: возьмешь ключ или отвертку, и сразу видно, чего не хватает. Ящик с песком Богаткин тоже сколотил сам: добротный ящик, аккуратно выкрашенный масляной краской.
      - Ну, ну, уже заворчал, - огрызнулся штурман, но ноги вытер.
      - Становись под хвост, поехали крутить.
      - "Ехало" не едет и "ну" не везет. Ты поторапливайся, сегодня суббота.
      - Куда вам спешить. Вы сначала окурочки под: берите на стоянке, подковырнул Ротанов. - А я посмотрю.
      У лвоста самолета собрались техники. Ротанов привернул к козырьку кабины магнитный пеленгатор и нацелился на стоящее на холме дерево. По его команде техники разворачивали самолет то вправо, то влево, а он снимал и записывал показания компаса.
      Ребята сыпали шутками.
      Смеялись над Германошвили, который недавно, стоя ночью на посту, открыл стрельбу по приблудной корове.
      - Расскажи, Вазо, как ты стрелял в "шпиона", - допытывался младший воентехник Бессикирный.
      - Нэ хочу повторять, опять смеяться будэшь, - отнекивался Германошвили.
      - Ты нам расскажи, - настаивали другие.
      - И что тут красивий, нэ панимаю. Стаю с ружьем на стоянка. Тихо совсэм. Ухом вдруг слышу: дышит кто-то, ногам осторожно шагает, а глазам нэ вижу. Сам нанимаешь, ночь, темно, как в старый сакля. Кричу: "Стой, стрелять буду!"
      - Ну, а дальше?
      - Что дальше? Топ-топ, совсем близко дышит. Что делать? Еще раз громко кричал "Стой!", а потом, как надо, стрелял.
      Все весело смеялись, хотя многие уже не первый раз слышали эту историю.
      В небе послышался слабый рокот мотора. Мы насторожились. Незнакомый звук постепенно усиливался, приближался к аэродрому.
      Первым увидел самолет Ротанов. Высунувшись из кабины и задрав к небу белобрысую голову, он указывал на маленькое черное пятнышко:
      - Вон, из-за тучи выходит!
      Самолет медленно и высоко плыл со стороны города. Хорошо был различим длинный, как у крокодила, нос между двумя близко расположенными моторами, слегка скошенные назад закругленные крылья.
      - "Хейнкель"! - крикнул со стоянки Ханин. - Откуда он взялся?
      Закругленный вырез на задней кромке крыла у фюзеляжа, полуовальная форма оперения. Да, это "хейнкель". Но чем вызван его визит?
      Мы знали, что немецкие самолеты иногда нарушают нашу границу. Однако атаковать их запрещалось. Нам объясняли, что это ошибочные залеты. Вышел даже специальный приказ: при встрече в воздухе немецкие самолеты не атаковать, а знаками показывать им курс на запад.
      "Хейнкель" спокойно пролетел над нашим аэродромом.
      - Красиво летит, - залюбовался воентехник Борисов.
      - Чего тут красивого! - возмутился Петя Грачев.- Сбивать надо паразита, а не восхищаться.
      - Смотри, как бы он тебя не того, юнец! - усмехнулся воентехник.
      - Знал бы, что это враг, влепил бы по самую катушку, - кипятился Гичевский.
      - Если бы да кабы...- угрюмо проговорил Ханин.- Без приказа ни ты, ни я не имеем права стрелять. Немцы в нашем небе хозяйничают, а мы сидим, как клуши.
      - Все вы храбрецы на земле, - подзадорил летчиков Борисов. - А в воздухе в конус попасть не можете.
      - А ты что, летал с нами? - крикнул ему вдогонку Грачев. Занимайся-ка лучше своими горюче-смазочными.
      Борисова из батальона обслуживания летчики не жаловали, хотя ни в чем упрекнуть его не могли: знали мы его плохо, да и не пытались узнать поближе,- как-то душа не лежала, хотя сам он очень любил заводить знакомства с летчиками.
      Самолет скрылся за огромной черной тучей. Ослепительная зигзагообразная молния рассекла воздух, и в затихающий рокот моторов влился громовой перекат.
      - Эй, ребята, пошевеливайся, гроза надвигается,- заторопил Городецкий.
      Мрачные, лохматые тучи быстро обволакивали небо. Трава затрепыхалась под сильными порывами ветра. О перкалевые плоскости расплющились первые дождевые капли.
      - Тяни на стоянку, братва, у меня все в порядке! -звонким тенором крикнул Ротанов, выскакивая из кабины.
      - А ну-ка, - он подсунул мне журнал, - распишись за ювелирную работу.
      Получив подпись, Ротанов лихо сдвинул набок пилотку и, бодро посвистывая, направился к соседнему самолету.
      Работа на материальной части подходила к концу. Техники зачехлили самолеты. За теми, кто жил в городе, пришел грузовик. Кое-кто забрался в кузов, другие потянулись в казарму переодеваться. А наше звено ходило взад и вперед вдоль стоянки, подбирая окурки, время от времени с опаской поглядывая на небо. Тучи вплотную подступили к аэродрому. Все притихло в ожидании грозы. По отдаленным холмам сплошной стеной уже косил дождь. Машина с людьми ушла в город.
      Выполнив приказ командира, мы вернулись в казарму. Там вовсю шла подготовка к увольнению. Летчики спешили поспеть к следующему грузовику: начищали сапоги, меняли воротнички, прихорашивались в умывальнике перед потускневшим зеркалом.
      Ждали только адъютанта. Он подписывал у командира список отъезжающих.
      - Выходи на построение! - послышался голос дежурного. Эту последнюю субботнюю команду, мы всегда выполняли с особым удовольствием. Я стремглав побежал к выходу, застегивая на ходу гимнастерку и ремень.
      - Ты, Речкалов, можешь не спешить, - съехидничал Дементьев, - тебя в списках нет.
      Я подошел к комиссару. Пушкарев виновато посмотрел на меня:
      - Мы все просили - и я, и Хархалуп, и Дубинин... Командир ни в какую...
      - Но я ведь не был...
      - Знаю, все знаю. Три недели не был дома. Схожу еще к Чупакову.
      Я побрел в казарму. Не раздеваясь, бросился на кровать. Душила обида.
      Пришли Петя Грачев и Ротанов. Вместе с Пушкаревым они были у комиссара полка, но все уговоры оказались бесполезными: менять решение командира эскадрильи Чупаков отказался.
      Прибежал Ханин.
      - Домой писать будешь? Давай передам.
      В городе мы жили по соседству. Но что написать жене? Как объяснить свое отсутствие? Я отказался.
      Ребята ушли. Гнетущая тишина казармы навалилась на меня. Я вышел на улицу. Мрачные тучи обошли аэродром стороной и всю свою тяжесть обрушили на город.
      Что делать? Чем заняться? У входа в казарму стоял прислоненный к стене велосипед.
      - Чей это велосипед? - спросил я дневального.
      - Вашего комэска.
      - Разве он не уехал?
      - Уехал на "пикапе" с комиссаром полка.
      Короткий разговор с дневальным и...
      * * *
      Через полчаса я уже был в городе. Чтобы случайно не наткнуться на знакомых, я старался ехать по глухим, слабо освещенным улицам. Дома, окруженные аккуратненькими заборчиками, утопали в зелени. Окна их уютно светились в темноте. Из садов тянуло душистой сиренью.
      А вот и мое жилище. Я стряхнул с велосипеда налипшую грязь, несколько раз стукнув его колесами о мостовую. Дом был большой, приземистый и, как многие, - одноэтажный. Хозяин занимал две из четырех комнат, другую половину дома сдавал квартирантам. В одной комнате жил я с женой, в другой - два лейтенанта: танкист и пехотинец. В моем окне горел свет.
      "Не спит", - с нежностью подумал я и негромко постучал.
      Открыла хозяйская дочь Роза, стройная черноволосая девушка.
      - Ой, а мы вас не ждали, - удивленно проговорила она, вскинув на меня, обляпанного грязью, густые длинные ресницы. - Только что был лейтенант и передал, что сегодня вы не приедете.
      Фиса услышала наши голоса и вышла из комнаты с Валериком на руках. В ее широко открытых глазах я сразу прочитал и волнение, и тревогу, и внезапно вспыхнувшую радость.
      Полугодовалый сынишка шевелил губами, смотрел на меня не мигая, будто тоже хотел сказать: "Мы так соскучились и рады, что ты приехал".
      Тяжело дыша, прошлепал по коридору тучный хозяин. Старика душила астма, но он пошел растапливать мне ванну. Вслед за ним на кухню выкатилась его супруга, такая же пухлая и грузная. Старики уважали нас, часто помогали жене, возились с ребенком, старались во всем угодить.
      Мы прошли в свою комнату. Тут было тихо, светло, уютно.
      - Ждала? - негромко спросил я.
      - Очень.
      Серые глаза Фисы затуманились. Она прильнула ко мне, и мы долго стояли молча.
      - Ну что же мы стоим? - встрепенулась Фиса. -Ступай в ванную, а я быстренько соберу ужин.
      Вскоре мы уже сидели за столом. Фиса налила в маленькие рюмочки рому.
      - Для тебя купила. Посмотри, какая красивая негритянка на этикетке. В носу кольцо. Все покупают, хвалят - и я взяла. Говорят, этот ром - лучший в мире.
      Мы задохнулись от горечи и крепости первого же глотка, закашлялись. И к знаменитому рому больше не притронулись.
      - Ты на велосипеде приехал? Чей он?
      Сделав вид, будто не расслышал вопроса, я подошел к радиоприемнику. В эфире воинственно гремели немецкие марши; беззаботно и весело играл джаз Белграда; на софийской волне лирично пел аккордеон; знакомый голос Ольги Высоцкой передавал последние известия из Москвы.