В небе Молдавии

      И летчики знали - коли вышел истребитель из рук Городецкого, можно воевать на нем так же уверенно, как на новом.
      * * *
      Прошла еще одна ночь войны. Не проходила только усталость. Вставать не хотелось. Но в кромешной тьме раздавался неумолимый голос Медведева: "Кто не хочет тащиться на аэродром пешим, поднимайся". И сразу же начинали скрипеть кровати; ворча и позевывая, мы нетвердыми шагами направлялись к выходу.
      В эти дни лихорадило даже барометр. Стрелка безостановочно прыгала по шкале, некоторое время показывала "переменно", а к ночи, как бы прогнозируя положение на фронте, уверенно сползала на "бурю".
      Днем провели полковой митинг. Личный состав ознакомили с обращением партии и правительства к советскому народу. По радио выступил Председатель Государственного комитета обороны Сталин. Партия с присущей ей прямотой говорила народу правду о смертельной угрозе, нависшей над Родиной. Она призывала каждого советского человека, где бы он ни был, защищать свою отчизну: с оружием в руках, с отбойным молотком, у мартеновской печи и за штурвалом комбайна.
      У врага временное преимущество в технике. Его неслыханное вероломство стоило нам больших потерь.
      Этот к нам, воинам, обращался Верховный главнокомандующий: не знать страха в борьбе, не давать пощады врагу, отстаивать каждую пядь родной земли, проявлять смелость, находчивость, разумную инициативу. До последней капли крови, на земле, в воздухе и на море сражаться за родные города и села...
      И мы верили, что силы наши неисчислимы, что враг будет разбит!
      Выступил Костя Ивачев. Его слова стали как бы эпиграфом митинга:
      - Наша любовь к Родине должна измеряться теперь количеством уничтоженных гитлеровцев. Нашу ненависть, ненависть каждого советского человека, мы, летчики, понесем на крыльях своих истребителей...
      К импровизированной трибуне подходили командиры и солдаты, работники штаба и базы обслуживания, летчики и оружейники. Все они, коммунисты и беспартийные, заверяли партию, народ в своей непримиримости, самоотверженности в борьбе с фашизмом.
      В тот день наши летчики сбили шесть фашистских самолетов.
      * * *
      Напряженно, без устали работает командный пункт полка. Днем и ночью на стол начальника ложатся распоряжения, отчеты, запросы. Каждая бумага ждет решения.
      Матвеев искоса поглядывал на приоткрытый полог- за ним шифровальщик колдовал над телеграммой из штаба дивизии. Телеграмма тревожила Матвеева. Он знал, что противник начал новое наступление. Сосредоточив около двадцати с лишним дивизий и бригад, к вечеру 3 июля румыно-немецким войскам удалось захватить плацдармы на левом берегу Прута восточнее Ботошани и Ясс.
      Коротка летняя ночь. Не успеют на горизонте разыграться беспокойные отблески багрового заката, как засеребрится под луной земля, а там, глядишь, и восток запламенеет.
      Матвеев глянул на часы. Пора будить летчиков, а боевая задача только принимается.
      - Сулима, скоро расшифруешь?
      - Не все еще передали сверху, товарищ майор. Начальник штаба снова сосредоточился над бумагами.
      - Павленко, кто составлял данные о потерях?
      К столу подбежал маленький круглолицый воентехник.
      - Почему младшие лейтенанты Рябов и Довбня в графе погибших?
      - Они не вернулись с задания и сведений о них...
      - Так и укажи, - резко перебил Матвеев, - не вернулись с боевого задания.
      - Товарищ майор, - тонким срывающимся голосом крикнул из-за полога шифровальщик. - Немецкие танки прорвались на Бельцы. Читайте.
      Замерла, над клавишами рука машинистки, смолкла чечетка телеграфиста, даже радиоприемник, словно пораженный известием, перестал издавать писк.
      Заметив встревоженные лица, начальник штаба быстро овладел собой.
      - Медведев, ты почему здесь? Живо за летчиками! А вы что тут торчите? Марш за работу!
      Нетвердо стукнула машинка, перекликнулся с ней телеграф. Деловая суета снова охватила командный пункт.
      Матвеев потер лоб, припоминая, что же еще нужно сделать до приезда командира и летчиков. Веки налились тяжестью. Сказывалось недосыпание. Майор вышел на свежий воздух.
      Было очень рано, но рассвет уже решительно расталкивал звезды, высветлял темноту. Матвеев расстегнул ворот гимнастерки и долго шумно плескался под рукомойником. И когда подъехала командирская "эмка", уже был свеж и подтянут.
      - Новости с передовой есть, Александр Никандрович? - поздоровавшись, озабоченно спросил Иванов.
      - Тревожные, Виктор Петрович. Немцы в нескольких местах прорвали нашу оборону; крупные танковые силы продвигаются в глубь Бессарабии. Пойдемте посмотрим по карте.
      - Линия фронта, Виктор Петрович, на сегодня выглядит так, - начальник штаба указал карандашом на два красных выступа, направленных остриями к востоку от Ботошани на северо-восток, по направлению к Бельцам. Фашистская авиация на этих направлениях вела интенсивную разведку, мелкими группами "юнкерсов" и истребителей наносила удары по обороняющимся войскам и подходящим резервам.
      - Да, положеньице тревожное, - задумчиво произнес командир полка. По-видимому, у немцев самые решительные намерения.
      - Сегодня они будут осторожнее. Вчера наши ребята дали им жару. Матвеев начал загибать пальцы на руке. - Светличный сбил одну "каракатицу"; Кузя непутевый, - глаза майора подобрели, - двух завалил. Вот ведь, чертяка, здорово дерется. Кто же еще сбил разведчика?
      - Федя Шелякин.
      - Верно. Шелякин стукнул "мессера", Мочалов - "юнкерса". У него это первая победа - надо поздравить парня.
      Матвеев подал очередной документ.
      - Боевая задача на сегодня. Посмотрите: тут и штурмовки, и прикрытие войск, и сопровождение бомбардировщиков, и воздушная разведка. Даже резерв выделить приказали. Словно мы не полк, а дивизия целая.
      - Черт знает что, - поморщился Иванов. - Опять полк по частям разрывают. О чем они только думают?
      - Я говорил по телефону с начальником штаба дивизии, просил часть задач снять и дать только одну-две - мы бы и выполнили их лучше. Знают ведь - сил у нас в обрез, - Матвеев махнул рукой, - ни в какую! Разругались только.
      - Да, очень тяжело. - Иванов вздохнул.
      - В том-то и дело. А в случае чего... - Матвеев красноречиво провел рукой по горлу. - Понимаешь? Мы же в ответе.
      - Что предлагаешь?
      - Я вот прикинул... - начштаба протянул командиру график. Посмотрите. А вообще, переговорите с генералом...
      - Не поможет, Александр Никандрыч. - Иванов закурил. - Как с погодой?
      - Неважную обещают, Виктор Петрович. - Матвеев подал прогноз. - Сейчас вызову синоптика.
      Шумно вошли командиры эскадрилий, их заместители, инженер.
      - Подходите, товарищи, поближе, - пригласил всех командир.- А то у нас ведь иногда до летчиков не только обстановку на земле, но и задание на вылет вовремя не доводят. О техническом составе и говорить нечего.
      Иванов обратил внимание и на другие недостатки и предупредил:
      - Немецкая авиация особой активности в эти дни не проявляла. Может, из-за погоды, но, скорее всего, по другим причинам. Они что-то замышляют. Надо быть готовыми ко всяким неожиданностям.
      * * *
      В этот раз синоптики не обманули. С утра стороной прошумела гроза. За ней низкие, слоеные тучи рассыпались теплым мелким дождем. С небольшими перерывами моросило и весь следующий день. Аэродром изрядно подмок.
      Как только выдавались редкие проблески, мы наверстывали упущенное: прикрывали обороняющиеся войска, штурмовали переправы, уничтожали вражескую технику, громили обозы.
      В один из таких проблесков наша группа взяла курс на запад. Впереди шло звено Кондратюка, за ним я вел звено истребителей.
      Немного выше и в стороне нас прикрывало звено Лени Крейнина. Одним из его ведомых был Борис Комаров.
      За Днестром погода ухудшилась. Мелкий бисерный дождь затуманивал козырек кабины, облачность прижимала к земле.
      У Кондратешт мы чуть не обстреляли своих. Колонна отступающих взбиралась по раскисшей дороге на вершину холма. Люди двигались беспорядочно, многие разбрелись по обочинам, некоторые подталкивали повозки. Никаких опознавательных знаков для авиации - да им в те дни было, наверное, не до этого.
      В стороне кружил под облаками "ПЗЛ-24".
      Все это я рассмотрел, пролетая вдоль колонны на малой высоте. В этот момент Кондратюк начал заводить своих летчиков на штурмовку. Я выскочил наперерез ему, отчаянно замахал крыльями, отвлек.
      И сразу за высотой, там, где лощина круто поворачивала на северо-запад, мы увидели противника.
      Вся лощина кишела мотоциклистами, танками, автомашинами. Нескончаемая колонна солдат тянулась насколько хватало глаз.
      "Да, соотношеньице не в пользу отступающих, - подумал я. - Должно быть, "каракатица" наводила их на нашу пехоту. Но где же она?"
      Наши "ишачки", однако, уже совершили суд правый: на самой вершине холма, среди спелых хлебов, чадили догорающие останки разведчика.
      Вокруг нас внезапно забелели разрывы, точно коробочки хлопка раскрылись. Огненные звездочки, как при автогенной сварке, сыпались и сыпались в нашу сторону.
      К гитлеровцам можно было подступиться, только подавив огонь зениток. Кондратюк уже прижался к земле и устремился на голову колонны, отвлекая на себя часть огня. Если смотреть со стороны, это красиво. Три серебристые "чайки" с распластанными крыльями, точно по снегу, стремительно, наперегонки, неслись с вершины горы вниз па желто-зеленым склонам, оставляя за собой облачка снежной пыли - зенитные разрывы.
      Мое звено, чуть не по вершинам деревьев, с огромной скоростью приближалось к центру колонны, правее Кондратюка. Зенитки, направленные прямо на нас, ежесекундно извергали смерть. Только бы выдержать, не свернуть от этого роя звездочек, летящих в лицо.
      Когда человек идет в атаку под ураганным огнем, время не поддается счету. Его бывает бесконечно много и безумно мало. Мало, вероятно, потому, что любой из тысячи нацеленных в меня снарядов мог стать единственным. А много - оттого, что пока преодолеешь опасное пространство и не схватишься врукопашную, может не хватить сил. Надо было собрать всю волю, чтобы не грохнуться наземь, не задохнуться в беге к этому рубежу, с которого можно нокаутировать врага. Сворачивать в сторону нельзя! Я видел уже батарею в прицеле. В то время, как мозг холодно твердил: "держись твердо, за тобой идут другие", руки автоматически делали свое, а глаза фиксировали их привычные движения на сетке прицела. Вот теперь перекрестие должно подскочить выше... Так! А сейчас с плоскостей сорвутся ракеты. Есть! Почему они так свистят? Теперь вывод, самолет круто задерется вверх... Хорошо. Наконец-то...
      Я перевел дыхание и оглянулся на ведомых: Иван Зибин, как привязанный, Сдобников выскочил вперед. Покачал ему крыльями: "перейди вправо". Внизу расплылось черное облако. Огромное скопище машин, танков, людей замешкалось в нерешительности, дорога стала вдруг тесной, и эта масса из плоти и металла разлетелась в разные стороны, круша все, что попадалось на пути.
      Кондратюк с хлопцами прибавили жару. Теперь несколько факелов запылало и в голове колонны. Зенитки еще огрызались, но теперь уже Крейнин продолжал их обрабатывать.
      Во второй атаке я обнаружил исчезновение реактивных снарядов. Глянул на указатель сброса и не поверил своим глазам: указатель показывал сброс всей серии - восьми снарядов, что категорически запрещалось инструкцией. Быстро перевел взгляд на крылья: обшивка вздулась!
      "Что ж, последние, никем не рекомендованные испытания стрельб закончены, - подумал я. - Как же меня угораздило? А жаль, целей много".
      После четвертой атаки замолчали и пулеметы. В это время Кондратюк замахал крыльями: конец штурмовки, сбор группы.
      Я напоследок глянул в лощину. Черный дым заполнил ее до краев. Что-то рвалось, что-то горело. Ребята поработали неплохо. Эта страшная колонна на какое-то время задержана. Изнемогающие войска могут немного передохнуть, собраться с силами. Взглянул на своих товарищей, и в груди екнуло: недоставало самолетов Гичевского и Комарова. На немой вопрос Зибину: "Не сбиты ли?" Иван знаками показал: "Не знаю".
      ...Гичевский и Комаров уже ждали нас на стоянке. Паше перебили управление мотором и воздушную систему. Он едва дотянул до аэродрома и с трудом выпустил шасси. Борис же, как он сам объяснил нам, прикрывал Гичевского. Это звучало правдоподобно, но в памяти всплыл разговор с Грачевым, и у меня чуть было не зародилось сомнение. Я тут же отбросил его, узнав, что это Комаров завалил "каракатицу".
      Пятого июля румыны форсировали Прут северо-восточнее Хуши и начали наступление на Кишинев. Но мы все еще верили, что и в этот раз остановим врага. С каждым днем бои становились напряженнее. Стало уже привычным вылетать на задание по семь раз в день.
      Однажды, во время короткой передышки между вылетами, ко мне подбежал Шульга.
      - Слыхал новость? Валька Фигичев только что сел, завалил сразу двух "мессеров"!
      О Валентине Фигичеве в эти дни в полку говорили много. Все восхищались его храбростью. За каких-нибудь два-три дня он и его закадычный дружок Леня Дьяченко сбили несколько самолетов. Теперь на счету Фигичева было уже пять стервятников.
      - Вот это да! - восхищался Грачев. - Ну и Валька! Молодчина!
      - Еще не все, - подмигнул интригующе Шульга. -Услышишь, не так занукаешь.
      - Быстрее же, не тяни...
      - Сегодня утром над Бендерским мостом был страшнейший бой. Фрицы еле ноги унесли. А Морозов таранил "мессера" в лобовой. Оба самолета в щепки. Не верите?
      - Что с Морозовым? - спросил я.
      - В том-то и штука: оба живы. Спаслись на парашютах. Спускались рядышком, почти вместе, и такую дуэль на пистолетах затеяли, умора.
      - Брось загибать! - одернул его Грачев.
      - Ты слушай, не перебивай. На пистолетах у них ничего не вышло - ни тот, ни другой стрелять, видно, не умели. Тогда они решили на кулачный бой перейти. Немец был здоровенный. Не подоспей наши вовремя, еще неизвестно, чем могло это для Морозова кончиться.
      К вечеру мы узнали подробности боя над Бендерами. Схватка длилась почти полчаса. Против восемнадцати "юнкерсов" и двадцати девяти "мессершмиттов" поднялось всего одиннадцать истребителей. Остальные самолеты орловского полка к тому времени только что вернулись из боя, и их не успели заправить бензином.
      Фашистов не спасли ни облачность, за которой они прятались, ни почти пятикратное численное превосходство, ни даже "удачное" время налета.
      Ведомые майором Орловым, летчики бесстрашно ворвались в строй гитлеровцев. Им удалось сбить три "юнкерса" и восемь "мессершмиттов". На Бендерский железнодорожный мост, соединяющий берега многоводного Днестра, не упала ни одна бомба. А стратегическое значение его было всем хорошо известно. Вывести мост из строя значило лишить наши войска военных грузов, в случае отступления же - оставить имущество врагу.
      Дорого обошелся этот мост фашистам и на следующий день. На этот раз они бросили туда двенадцать "юнкерсов" и восемнадцать "мессершмиттов-109". Эту армаду атаковало... восемь самолетов из полка Орлова.
      Приходилось только удивляться осведомленности фашистов: налет и на этот раз был совершен в тот момент, когда большая часть истребителей только что прилетела с задания и не успела еще заправиться горючим. Но фашисты не учли одного - наш полк. Дело было под вечер. Кое-кто из летчиков уже помышлял об ужине; Алексей Овсянников готовился отметить свою первую победу над "хейнкелем-126", и Кузьма Селиверстов набивался к нему в компанию, как вдруг командный пункт полка озарился фейерверком зеленых ракет. Немедленный взлет!
      Угнаться на "чайке" за "мигами" и даже за "И-16" невозможно. На Тирасполь я прилетел к шапочному разбору. Небо было чистым и пустым. На земле догорали два "юнкерса" и четыре "мессершмитта". Белая длинная стрела показывала северо-западное направление,- туда переместился бой. Я взял курс по стреле, пролетел Оргеев.
      Ни один самолет не попался мне по дороге. Только в районе Сынжереи я встретил Ивачева и Селиверстова. Они уже возвращались, оставив на земле три догорающих "мессершмитта". Один "худой" пришелся на долю Кузи, и мы видели, как сбитый им летчик все еще спускается на парашюте.
      В этот день немцы не досчитались еще девяти самолетов. Перед отъездом на ужин майор Матвеев зачитал нам телеграмму командующего ВВС 9-й армии: всему личному составу полка объявлялась благодарность.
      Небольшое помещение столовой раньше не вмещало всех сразу, мы ужинали обычно в две очереди. Но сейчас за столами было пустовато.
      Сегодня, впервые за дни войны, все были в приподнятом настроении. Казалось, веселее звучал баян; за столами слышались песни.
      Кузя Селиверстов затянул высоким хрипловатым голосом:
      Пьют и звери, и скоты,
      И деревья, и цветы...
      Размахивая руками, ему пришел на помощь Барышников:
      Даже мухи без воды
      И ни туды, и ни сюды!
      Но сильный голос Ивачева заглушил обоих. Обняв за плечи Селиверстова, Костя запел:
      Были два друга в нашем полку,
      Пой песню, пой!
      Если один из друзей грустил,
      Смеялся и пел другой...
      Рядом Дьяченко и Фигичев разноголосо напевали раздольную "Распрягайте, хлопцы, кони".
      Баянист наигрывал попурри, никому не отдавая предпочтения, пока Леша Сдобников за нашим столом не запел свою любимую:
      В далекий край товарищ улетает.
      Родные ветры вслед за ним летят...
      Петя Грачев присоединился к нему, мелодию подхватил баян.
      Пройдет товарищ все фронты и войны,
      Не зная сна, не зная тишины.
      Любимый город может спать спокойно,
      И видеть сны, и зеленеть среди весны.
      Не пел только Борис, хотя песни он любил. Голос у Комарова был не сильный, но красивый, душевный.
      Когда песне стало тесно в помещении и она прорвалась через наглухо замаскированные окна, наш бывший запевала встал из-за стола и направился к выходу.
      Я вышел вслед за ним в безлунную тихую ночь. На свежем воздухе голова слегка кружилась.
      Мы закурили и некоторое время шли молча. Из прилегающего лесочка тянуло прохладой, пахло хвоей.
      - Ночь-то как хороша...
      - Темноватая только, - согласился Борис,- а то бы как у нас на Урале.
      Упоминание о родных краях грустью разлилось по жилам, сердце защемило: "...придется ли повидать их?"
      - Просто не верится, что где-то под боком война, - задумчиво произнес Комаров.
      - Смотри, Борис, какая красота...
      - Жизнь! Что она значит на войне? Прихлопнули, как муху, и нет ее. А ради чего?
      - Чудак, во имя справедливости. Мы ведь фашистов бьем.
      Я хотел было разразиться целой тирадой, но он перебил:
      - Выходит, чтобы жить, надо убивать? Так, что ли? Но это же звериный закон!
      Комаров бросил окурок и старательно затоптал его. - Слушай, Борька, не пори чепуху. Как ты считаешь, ради чего погиб Коля Яковлев и другие наши ребята? Они защищали Родину, спасали людей. Такая смерть оправданна и благородна. Другое дело - кто послал тех, что принесли на нашу землю смерть и разрушения. Мы и это с тобой прекрасно знаем - фашизм. Вот оно, звериное нутро, откуда исходят все беды. Так что уподобляться мухе не стоит.
      Дорога круто свернула в лесную посадку. Темнота сгустилась. Выбрав на ощупь сухое место, мы расположились на траве. Борис сидел сгорбившись, уткнувшись подбородком в колени. Неожиданно мне пришла в голову мысль поговорить с Комаровым о его последнем вылете, но, едва собравшись, я тут же передумал и ляпнул:
      - А интересно было бы посмотреть на живого немца. На врага, понимаешь? На кого он похож? Как выглядит?
      - Я видел. И очень близко.
      - Разве? Когда же?
      - В первый раз, когда сбил "каракатицу". И до сих пор не могу забыть об этом, - грустно заметил он.
      - А-а, - разочарованно протянул я, - так это же самолет, - таких немцев я каждый день вижу.
      Но Комаров уже не слушал меня.
      - В этом самолете был живой человек, и я видел его, как тебя сейчас. Когда я прицелился в него, он посмотрел в мою сторону. Я увидел его глаза; они умоляли меня: "Не убивай". Рука моя дрогнула, но было уже поздно пулеметная очередь скользнула по крыльям и прошила кабину...
      Я внимательно следил за ходом его мыслей, еще не понимая, зачем он все это рассказывает.
      - Кто этот летчик? Немец, румын? Неважно. Наверное, у него, как и у меня, есть мать, может быть, семья. Пока летел до дому, я все пытался понять - что же произошло? Убийство?
      - Не ты его, так он тебя, - возразил я. - А сколько вреда он нанес бы нашим пехотинцам!
      - Второй раз - позавчера; мы налетели на них внезапно и начали расстреливать, как стадо баранов.
      - Петька мне расписывал. Здорово вы их погоняли. И про зенитки тоже.
      - Не знаю, что он тебе расписывал. Последнее время Грачев дуется что-то, злющий ходит, как черт. - Борис говорил глухо. - С чего - не пойму. Но я тогда не стрелял.
      Борис всегда был очень искренним. Я чувствовал, что ему хочется излить душу, выговориться.
      - Зенитки мешали? - спросил я.
      - Нет, я их даже не видел. Зажег одну машину, а по живым людям...
      Он долго молчал, потом потянулся за другой папиросой.
      - А тут еще мотор забарахлил, - словно оправдываясь, закончил он.
      Такое признание меня озадачило.
      Неужели только из-за этого Борис уходил с поля боя, пользуясь любым предлогом? С одной стороны, я сочувствовал ему: расстрелять повозку или машину психологически гораздо легче, чем убить живого, противника. Как-никак люди... Но только необходимость заставила нас смертью попирать смерть.
      Не к каждому сразу приходила ненависть к фашизму, а вместе с ней смелость, мужество, стремление к победе - все то, что вытесняет страх перед врагом, а порой и совсем заглушает его.
      У таких, как Грачев, Селиверстов, Фигичев, это само собой подразумевалось: "Враг! Уничтожай - и никаких гвоздей!" У других к такому настроению примешивался боевой азарт.
      Конечно, мы не могли еще тогда знать, что значит фашизм, какое горе он несет в наш дом..
      Но уйти с поля боя под первым благовидным предлогом, бросить товарищей только потому, что испытываешь отвращение к смерти, да к тому же еще и жалость к врагу!.. "Борис смалодушничал, - думал я,- это почти ясно. Малодушие, как трясина: не возьмешь себя в руки - увязнешь. Малодушие и страх- одного поля ягоды. С ними бороться трудно".
      Но в этот момент я не знал, как вести себя. Сказать Борису прямо обидится, замкнется еще больше. Безучастным оставаться тоже нельзя.
      - Жалко, значит?
      Он промолчал.
      - А я уверен: фашисты о таких вещах не размышляют. Сам прекрасно знаешь, как нашим от них достается.
      - Знаю. Но я знаю и другое: день Победы отпразднуют без меня.
      - Брось ты, Борька. Разве можно теперь об этом думать?!
      - А сам ты не думал об этом?
      - Что меня могут сбить? Нет, пожалуй, не думал. Может, оттого, что меня еще не били по-настоящему. И почему, собственно, меня должны сбить? Я видел себя в бою только нападающим и смерть относил к случайностям.
      Послышались неторопливые шаги, и чей-то очень знакомый голос произнес:
      - Завтра на этом же месте, хорошо?
      Донесся поцелуй и приглушенный женский смешок:
      - Не завтра, а сегодня. Будь осторожен.
      Мы встали.
      - Слышал?
      Борис кивнул.
      - Жизнь, Боря, продолжается. Даже здесь, когда она каждый день может оборваться. А что касается дня Победы - пусть не мы, другие доживут. И нас, может, вспомнят.
      * * *
      ...Дни стали походить один на другой. Лето набирало силу. Жара стояла всюду. Зной шел от земли, с неба. В самолете невозможно было усидеть из-за невыносимой духоты.
      Я выбрался из кабины, стащил с головы мокрый подшлемник, бросил его на прокаленную плоскость.
      Подошел Сдобников и тут же набросился на Зибина. Выгоревшие соломенные волосы влажными прядями спутались у него на лбу, и весь он напоминал драчливого бойцового петуха.
      - Брось кипятиться, - урезонивал его Иван. - Сам виноват, не болтайся в строю.
      Немногословный и смелый Зибин нравился мне все больше. Раньше знал я его только в лицо. Был он неприметен, всегда исполнителен, теперь же, столкнувшись с ним поближе, я убедился, что он наделен какой-то особой внутренней силой, свойственной скромным и сильным людям.
      Препирались оба из-за недавнего вылета. Во время атаки Сдобников едва не столкнулся с Зибиным. Был ли он виновен? Отчасти да, потому что не отличался умением держаться в строю. Дело было в другом - к тому времени сама практика боев показала, что звено из трех самолетов сковывает маневр и осмотрительность, основательно затрудняет атаки.
      Но строптивый Леша не унимался. Занозистый, а в общем-то добродушный малый, сейчас он не на шутку разгорячился.
      - Зачем спорить! Сделаем так: полетишь за командиром, я - за тобой, предложил Зибин. - Посмотришь, как надо держаться в бою. - И тут же обратился ко мне: - Согласен, командир?
      "Командир!" Искренность и теплота, с какими было произнесено это слово, тронули меня.
      Пытаясь скрыть охватившее меня чувство, я взял кружку с водой и, захлебываясь, мотнул в знак согласия головой.
      - Заповедь третья... - послышался за спиной голос Тетерина, чревоугодие жизнь сокращает.
      - А отлынивать от боевых полетов - какой заповедью предусмотрено? - в упор спросил его Сдобников.
      Тетерин порозовел. На лице его появилась растерянная улыбка, которая тотчас же перешла в хмурую гримасу. Подобного оборота он не ожидал.
      - Прошу поосторожнее! Я теперь за командира. - И с присущей ему напускной серьезностью распорядился: - Как только самолеты будут готовы, немедленно вылетайте прикрывать конницу.
      - Ну и ну, - Зибин покачал головой, глядя вслед новоявленному командиру. - Зачем воевать, когда в начальстве ходить можно.
      Вырулили на взлет Кондратюк и Гичевский.
      - Куда это они?
      - В Криуляны на переправу.
      - Парой? Вот так надежное прикрытие с воздуха!
      - И мы не эскадрильей полетим,- заметил Зибин. Вскоре взлетели и мы. Курс- на запад. Сизое марево пропитало воздух. Только по пожарищам можно было определить линию фронта. На юге в дымке горизонта угадывался Кишинев.
      Где-то внизу должны быть конники.
      Мы не успели сделать над ними даже круга; прямо над нашими головами проплыло двенадцать "мессеров".
      "Мимо", - подумал я и сразу же увидел бомбардировщиков. Они летели на той же высоте, что и мы, явно держа курс на Кишинев. Конечно, это для них "мессершмитты" расчищали путь. Как быть? Вступить в бой с врагом - оставить конников без прикрытия. Пропустить- не поздоровится Кишиневу.
      Но раздумывать уже нет времени. Враг совсем близко. Контуры головастых "Ю-88" стали хорошо различимы. Я разглядел шестерку, потом звено бомбардировщиков и пару истребителей.
      Если не считать боя под Котовском, мне не приходилось драться с "юнкерсами". Как атаковать? С хвоста боязно. Я уже обжигался на метком огне вражеских стрелков. Вспомнился совет командира полка: "Ошеломляйте врага внезапностью... Фашисты - не автоматы".
      Решено. Ударим с ходу. Оглядываюсь: товарищи рядом, каждый на своем месте.
      Атака под большими углами обычно мало эффективна; зато есть преимущество: фашисты нас не видят, да и ракеты под крыльями действуют ободряюще.
      Поднимаю вверх руку, сжимаю в кулак: знак, что стрелять будем залпом, четырьмя снарядами. Большим количеством нельзя: при пуске ракет обшивка на крыльях вздувается. На моих еще маячат две свежие полуметровые заплаты память о штурмовке. Лбом почти касаюсь прицела. Зубы плотно стиснуты. Нервная дрожь не унимается.
      Головные "юнкерсы" наползают, как танки, тяжелые, переваливающиеся. Уже блестят диски пропеллеров. Так и хочется нажать кнопку, но взгляд на прицел успокаивает: до фашистов больше тысячи метров. Тем неожиданнее вспыхивает вдруг перед "юнкерсами" целая серия разрывов: одна, другая... Это Сдобников не выдержал и впустую выпустил "эрэсы".
      "Спокойно, спокойно". Первый фашист вырастает в прицеле. Он занял уже половину сетки, уперся в ее внутреннее кольцо.
      "Пора!" Слабый шум под крыльями. Четыре огненных клубка брызжут осколками.
      Выхожу из атаки разворотом вверх. Боевой порядок "юнкерсов" нарушен! И впрямь, оказывается, можно кое-чего добиться, только взять себя в руки. Еще одна атака сверху - и фашисты в панике разворачиваются.
      Дело сделано, врага заставили свернуть с боевого курса, не пустили на Кишинев. Но хочется увидеть, как они горят.
      Я набрасываюсь на ближайшего фашиста. Летчик мечется, увиливает от атаки. Вражеские стрелки с "юнкерса" беспрерывно поливают огнем. Я не спешу атаковать, маневрирую, жду удобного момента.
      Кто-то из друзей устремляется в погоню за следующим бомбардировщиком.
      Задний стрелок "моего" "юнкерса" неожиданно умолкает. Уловка? Подхожу ближе, атакую. Стрелок молчит. Значит, убит. Расстреливаю фашиста длинными очередями. Трассы впиваются в тело бомбардировщика, но он продолжает лететь. Бью еще, еще... Ура! Мотор врага дымит, на крыле показывается пламя. Оно разрастается. В одно мгновенье пламенем охвачен весь самолет.
      Где же товарищи? Осматриваюсь. Два фашиста удирают, они уже еле видны - не догнать. Ниже, над лесом, "чайка" ведет бой с "мессершмиттом". Третьей не видно. Спешу на выручку. Враг замечает опасность и со снижением уходит из боя. Сдобников пристраивается ко мне.
      Мы идем на поиски Зибина. Долго искать не приходится: сразу видим горящий "мессер" и серебристую "чайку". Но ликованье преждевременно. Неведомо откуда на нас падает шестерка вражеских истребителей. Их, вероятно, вызвали на помощь "юнкерсы".
      Бензин в баках на исходе. Паниковать- смерть. У паникеров никогда нет выхода. Атаки "мессеров" все настойчивее, нахальнее. Количественный перевес на их стороне. Мы огрызаемся, защищая друг друга. Сдобникову удается подбить вражеский истребитель. Дымя, тот удирает на запад. Но от этого не легче. У меня замолкают пулеметы. Пытаюсь их перезарядить. Бесполезно. Догадываюсь - у Зибина такая же история. Фашисты чувствуют это, становятся еще нахальнее...