В небе Молдавии

      Мозг работал четко и оперативно. Атаковать последнее звено колонны! Только бы успеть! Тело напряглось. Ноги крепче уперлись в педали. Голова прильнула к прицелу. К мгновенной злости на тех, кто некачественно изготовлял воздушные винты для моторов, примешалась горечь: скорость машины не позволяла быстро сблизиться с противником; боковым зрением я видел, как один за другим меня обогнали еще три "мига".
      Вот досада: лечу без реактивных снарядов. Как бы они пригодились! Что ж, будем драться "шкасами".
      Головное звено противника набирало скорость. За ним, не отставая, дымили остальные "юнкерсы".
      Первые "миги" набросились на голову колонны, и сразу черные махины ощетинились тысячами трасс.
      Атака была отбита. Один "миг" оставил за собой белый шлейф и потянул на снижение. Другие отскочили в стороны.
      "Юнкерсы" легли на боевой курс. Через минуту-другую на город посыплются бомбы...
      ...Вспоминая подробности любого, даже только что прошедшего боя, трудно воссоздать его полностью. Обычно внимание фиксирует несколько скоротечных моментов, поражающих своей новизной. Но это у опытных воздушных бойцов. Для новичков же все ново, и потому зрелищная часть выступает на первый план.
      Сразу я решил, что все вокруг кишит "юнкерсами", хотя их было только восемнадцать. Со смешанным чувством смотрел я на картину боя. Фейерверки трассирующих пуль, прорезающие небо, зловещие силуэты "юнкерсов" на темном фоне облаков, со страшным ревом носящиеся вокруг истребители - все это показалось мне на мгновенье неправдоподобным, фантастическим.
      До ближайшей группы врагов осталась какая-нибудь сотня метров, и тут из-за серой, похожей на клок шерсти тучки выскочил "миг". Он устремился прямо к головному бомбардировщику. Я видел, как все бомбардировщики открыли по нему огонь. Огненные стрелы летели впереди, сзади, скрещивались над самолетом, но летчик неотвратимо приближался к вожаку "юнкерсов".
      Кто был этот смельчак, так упорно настигавший фашистского вожака? Стремительность атаки показывала, что летчик скорее погибнет, чем свернет в сторону. В стане врага началось замешательство; стрелки на некоторое время даже прекратили пулеметный огонь. На это, вероятно, и рассчитывал летчик. До головного звена "юнкерсов" было уже рукой подать. В следующий момент истребитель и ведущий "юнкерс" одновременно открыли огонь. Огненные трассы скрестились на полпути, впились друг в друга. На бомбовозе вспыхнуло пламя. Затем взрыв - "юнкерс", разметав весь строй, рухнул.
      Картина боя сразу резко изменилась. Воодушевленные подвигом товарища, наши яростно бросились на рассыпавшуюся колонну фашистов. Я еще успел заметить, как бесстрашный истребитель почему-то неуклюже спланировал вниз, и сам тут же открыл огонь по ближайшему "юнкерсу", но... опоздал. Иван Зибин опередил меня - залпом реактивных снарядов срезал фашиста. Бомбардировщики бросились наутек. Еще один "юнкерс" закрутился в огненном пламени от меткой очереди Ротанова. Многослойные облака не спасли фашистов. Светличный вытащил "юнкерса" из нижнего яруса, и через минуту тот уже вздыбил землю у Воронковской МТС.
      Разгром был полный. Не повезло только мне. Опасаясь, что в такой кутерьме на мою долю ничего не достанется, я сломя голову набросился на фашиста, которого и без того уже одолели три "чайки". И получил сполна: вражеский стрелок точной очередью перебил стальные расчальные ленты на правой плоскости.
      Люди, знакомые с конструкцией бипланов, знают, к чему это может привести. Несолоно хлебавши я осторожно, "на цыпочках", добирался до дому и по дороге то и дело тревожно поглядывал на вибрирующие крылья, нетерпеливо ожидая, когда они, наконец, "сложатся".
      * * *
      Как только в воздух поднялся первый "миг", начальник штаба бросился к наблюдательному посту, выложил полотняную стрелу в сторону противника и начал пускать ракеты в этом направлении до тех пор, пока за горизонтом не скрылся последний истребитель.
      Умолк шум моторов. Стало тихо. Кто же все-таки взлетел?
      Сколько поднялось истребителей? На аэродроме этого никто толком не знал. Майор Матвеев поехал выяснять.
      Прошло десять минут, пятнадцать... Аэродром словно вымер - ни звука. Необычайная тишина воцарилась на командном пункте.
      Минутная стрелка миновала еще одну цифру, и тут раздался телефонный звонок. Штаб дивизии запрашивал: куда полетели истребители?
      - Отражать налет, - ответил Медведев.
      - Сколько?
      - Выясняем.
      - Кто поднял?
      - По данным постов ВНОС,- пробубнил Медведев и вытер взмокший лоб.
      Прошло двадцать пять минут, а от летчиков никаких известий. Иванов начал волноваться. Штаб дивизии потребовал:
      - Позовите командира полка.
      В ответ на вопросительный взгляд Медведева майор приказал:
      - Передай - я на старте.
      - Начальника штаба, - не унимались в трубке.
      - Матвеев на аэродроме.
      Майора Иванова одолевали сомнения. Уж не подвох ли все это? Случаи дезинформации и провокации случались. Вдруг в этот момент фашисты летят на аэродром? Иванов приказал немедленно посадить всех оставшихся летчиков в первую готовность. А штаб дивизии все требовал, требовал объяснений. На тридцать пятой минуте сел, наконец, Викторов, следом за ним - я. Матвеев нетерпеливо вскочил на крыло и заглянул в кабину: летчик улыбался. От души отлегло.
      - Запишите, товарищ майор, одного "юнкерса"! - крикнул оглохший после боя Викторов.
      - Молодец, Витька, двести граммов тебе на ужин!- затряс его Матвеев.
      - Маловато! - засмеялся летчик. - Про утреннего "мессершмитта" забыли? - Майор утвердительно кивнул и побежал ко мне.
      - Ну, - крикнул он издали, - с чем тебя поздравить? С третьим сбитым?
      Выражение моего лица, жалкий, побитый вид "чайки" озадачили его.
      - Выходит, напрасно я к тебе скакал рысаком?
      - Не досталось мне, товарищ майор...
      - Ха-ха-ха! Как не досталось? Смотри... - Матвеев раскачал крыло, отчего вся полукоробка жалобно заскрипела, и помчался к телефону - звонить командиру полка, но тот уже и сам спешил ему навстречу.
      - Победа, Виктор Петрович! - ликовал Матвеев.- Викторов и Речкалов видели, как наши орлы четырех бомберов пристукнули. Викторов и сам одного срубил!
      - Значит, перехват состоялся? Был бой?
      - Да еще какой! По одному - у Зибина, Ротанова, Светличного, а вот кто первого сбил - неизвестно.
      Истребители поодиночке возвращались на аэродром. Зарулил на стоянку Мемедов.
      - Один "юнкерс" капут, товарищ майор!
      - Молодец, Яша, большой молодец! - командир тряхнул его потную руку. Запиши, Александр Никандрович.
      Весь мокрый, вылез из кабины Барышников.
      - Сбил, товарищ командир, широко улыбаясь, доложил он. - Грохнулся фашист севернее Котовска.
      - Это уже седьмой, - пометил в тетради Матвеев и убежал к телефону.
      Иванов вновь и вновь пытался выяснить имя героя бесстрашной атаки, решившей исход боя. Но кто это сделал, никто до сих пор не знал. Вернулся Матвеев. К телефону его вызывал Ивачев. Он сидел у Красных Окон на "пузе", с изрешеченным мотором. Один за другим приземлились Назаров и Дьяченко. Их жертвы оглушили своими взрывами окрестности Приднестровья. О двух сбитых "юнкерсах" доложил Тима Ротанов. Закончила пробег и зарулила последняя, пятнадцатая, "чайка". Ничего не знали только о седьмом "миге" - на нем вылетел Яковлев.
      Матвеев сообщил в дивизию результаты вылета. Связь была плохая, и мы слышали, как он громко передразнивал кого-то:
      - Сколько, сколько! Говорят тебе, десять "юнкерсов"{10}. Вот и ну! Не веришь? Сосчитай, около вас все валяются. Куда летели? Тебя, нукало, бомбить. Кто смеется? Я? Была охота мне над вами смеяться. "Юнкерсы" вас уже не тронут. От них рожки да ножки остались!
      На аэродроме появился комиссар полка. О чем-то переговорил с командиром и, нахмурившись, отошел в сторону.
      А Матвеев продолжал кричать в трубку:
      - Потери? Один "миг" еще не вернулся. Нет, никто не видел, куда он делся. Минут с десяток подождем. В случае чего вы там помогите в организации поисков. Хорошо? Да, да, понял.
      Отдуваясь и вытирая платком побагровевшее лицо, Матвеев подошел к Иванову.
      - Генерал требует письменного донесения о бое.
      Иванов посмотрел на часы, прислушался.
      - Первые летчики взлетели в девятнадцать пятьдесят. Горючего Яковлеву еще на восемь-десять минут. Будем ждать.
      По лицу Иванова было видно: он не очень верит в возвращение "мига".
      Ребята полукругом расселись на земле, напряженно ждали. На исходе были последние минуты. Мы слышали, как под карандашом Матвеева похрустывают тетрадные листы.
      - Все!- не выдержал Гичевский и вскочил с земли.
      - Не все! - одернул его Матвеев. - Сидит, наверное, на вынужденной где-нибудь поблизости, а ты говоришь - "все"!
      Снова вспыхнула надежда. Действительно, почему бы ему не сесть в поле? Сейчас он, возможно, добирается к селу, ищет телефон...
      И вдруг резко задребезжал телефонный звонок.
      - Аэродром?
      - Да, аэродром.
      - Возле Чубовки упал ваш самолет. У летчика найдены документы. Яковлев. Николай Васильевич Яковлев. Аэродром, аэродром!.. Вы слышите меня? Аэродром!..
      * * *
      На земле стынет мягкий сыроватый сумрак. Между двумя кучами бурой земли чернеет разверстая могила. На возвышении - Яковлев. На лице застыла недоуменная улыбка. Новая гимнастерка с чистым подворотничком, в голове груды цветов. Ветерок треплет белокурые волосы, багровый диск солнца бросает прощальные лучи на обострившиеся черты.
      Если б только не глаза... Кажется, чуточку приоткрой он веки - и брызнут они, как всегда, смехом...
      ...В крышку гроба глухо ударяют первые комья. Вечернюю тишину разрывает нестройный залп прощального салюта, другой, третий. Вороньим криком наполняется воздух.
      Комья земли громоздятся выше, выше. Звуки их ударов становятся глуше... И вот я стою у свежего холмика. На нем цветы, деревянный обелиск. Под стеклом - фотокарточка.
      Таким я увидел тебя впервые, таким ты и останешься в памяти всех, кто тебя знал - девятнадцатилетним белобрысым пареньком, жизнерадостным и веселым, вечным юношей и комсомольцем-героем.
      Пройдет время. Станут строчкой истории сегодняшние бои. Отстроятся деревни и города, поля превратятся в цветущие нивы. Земля снова будет приносить людям счастье.
      И одно из самых сильных моих желаний: среди этой красоты, люди земли, помните о сыне своей Родины- Николае Яковлеве!
      * * *
      Человеческая память похожа на фотопленку; с годами - от времени, от небрежного обращения - она стирается. Отпечатки уже неконтрастны, четкие когда-то линии расплылись, а яркие, впечатляющие картины покрылись темной пеленой.
      Я настойчиво допрашиваю свою память, пытаясь добиться от нее верных ответов, стараясь и в мелочах не отступать от правды.
      Но время неумолимо. Даже архивные документы, призванные восполнить пробелы памяти, читать порой трудно. И все же иногда среди пожелтевших от времени страниц, словно выхваченные лучом прожектора, встают передо мной те, кого нет на земле уже многие годы. Я вижу их обветренные лица, слышу их голоса, вдыхаю запах трав, бензина, пороховой гари - вижу свою молодость.
      Я держу в руках исторический формуляр полка. С волнением перелистываю страницы, читаю торопливые записи. Этот бесценный сейчас документ в свое время велся от случая к случаю, небрежно и бестолково. "29.6.41 года. Получено спецзадание на разведку аэродромов Бырлад и Роман. Это с честью выполнили капитан Атрашкевич с ведомыми Дьяченко и Макаровым. На аэродроме Бырлад уничтожено 4 ПЗЛ-24. ...Огнем ЗА{11} на разведке при атаке аэродрома Роман сбит капитан Атрашкевич Федор Васильевич..."
      И вот негатив памяти восстановлен. Отпечатался четкий снимок событий.
      ...Предрассветный сумрак. По дороге медленно тащится старая трехтонка с потушенными фарами - развозит летчиков по эскадрильям. Скольким из нас она стала последним пристанищем! Петр Довбня, Гриша Рябов, Костя Миронов. Вчера на ней ехал Коля Яковлев.
      Вспыхивают светлячки папирос. Невеселые раздумья внезапно прерваны криком, шумом, руганью. Летчики выскакивают из машины.
      - Что случилось?
      - На кого-то наехали.
      - Как они очутились на дороге?
      - Да здесь же щели и жнивье, - ругается кто-то спросонья, - а дорога правее.
      Коротков замешательство и перебранка. Оказывается, машина наехала на спящих механиков. Не имея сил и времени добраться до своих землянок, они вповалку улеглись под шинелями прямо на земле.
      К счастью, все обошлось благополучно. Только сержанту Бреусову не повезло: колесо придавило ему ногу.
      - Садись на мое место, - скомандовал сержанту Атрашкевич и показал на раскрытую кабину.
      - Зачем, товарищ капитан? - непонимающе спросил Бреусов.
      - Чудак! В санчасть же отвезти надо.
      - Что вы! Я здесь останусь. Не мирное время. Санчасть... - механик ухмыльнулся, накинул на плечи шинель. - Да и к самолету пора топать.
      - Вот тебе и чудак! - восхищенно произнес капитан, глядя, как тот, прихрамывая, шагает в темноту. - А ну, пойдемте-ка и мы пешком, а то, чем черт не шутит, еще придушим кого-нибудь. Да и сон быстрее разгоним на воздухе.
      На рассвете Атрашкевич с двумя своими летчиками смело и удачно штурмовал Бырладский аэроузел, потом обнаружил большое скопление авиации на аэродроме Роман и благополучно вернулся домой.
      К трем часам пополудни бесстрашная тройка поднялась с земли еще раз, а приблизительно через час на аэродром вернулись только двое...
      Весть о гибели капитана моментально облетела весь аэродром. Только Гриша Чувашкин, бессменный техник Атрашкевича, не верил этому; он не уходил с поля и до боли в глазах всматривался в равнодушное, бледное небо. Я в этот день был "безлошадным". Меня вызвали на командный пункт полка.
      Иванов сидел за школьным столом, еще недавно служившим старшеклассникам, устремив тяжелый неподвижный взгляд на почерневшую коптилку из гильзы. Бледные, с опущенными головами стояли у стола долговязый Дьяченко и хрупкий сероглазый Макаров. За ними столпились летчики.
      - Как же это случилось? - спрашивал майор, не поднимая головы.
      Летчики рассказывали вместе, дополняя один другого. Дьяченко, обычно разговорчивый, говорил сейчас с трудом.
      - На малой высоте мы подошли к аэродрому Роман; местонахождение аэродрома и расположение стоянок самолетов хорошо помнили по утреннему вылету. Обошли город стороной и выскочили на западную окраину аэродрома.
      - Перед этим Атрашкевич перестроил меня вправо, - уточнил Макаров, мы хотели бомбить южную стоянку - там скучилось много самолетов.
      - Но зенитки уже были наготове, - дьяченковский кадык еще сильнее заострился на жилистой шее и при каждом его слове подскакивал вверх. - С первого залпа... прямо в капитана. Его самолет рухнул тут же, за леском.
      Командир молчал. Начальник штаба смотрел отчужденно, все еще не веря в то, что произошло.
      - Аэродром проскочили на "бреющем", бомбы сбросили наугад. Стреляли в нас жутко, - виновато оправдывался Макаров.
      - Нужно было мстить за командира, а не бросать бомбы куда попало, назидательно заметил Чупаков.
      - Нужно было не посылать второй раз на штурмовку.
      Иванов встал.
      - Вы сделали все, что можно. Идите. Вам надо отдохнуть. А за командира вашего будем мстить все. Александр Никандрыч, - обратился он к начальнику штаба, - быстро посылайте за Соколовым.
      Матвеев стряхнул оцепенение:
      - Речкалов, карту захватил? Видишь аэродром вдоль железной дороги? Бери "У-2" и немедленно за Соколовым. Он там на "миге" переучивается.
      Я кивнул и направился к выходу. Матвеев остановил меня:
      - Передай Соколову - сегодня к вечеру вернуться. Ясно?- Он быстро окинул меня взглядом.- Сбросил бы свой комбинезон, грязноват уж очень, как-никак, летишь в тыл.
      Я покраснел. Мне очень не хотелось ехать из-за этого в поселок, да и времени не было.
      Через полчаса мой "У-2", мягко рокоча мотором, скользил двукрылой тенью над полями Прибужья. Упругий ветерок шуршал в обшивке, мягко ударяя в лицо, забирался под комбинезон.
      Под крыльями - знакомый вид: живописные изгибы речушек, белые сельские хаты с бархатистыми садами, извилистые ленты дорог между ними. Сейчас все это казалось притихшим, обезлюдевшим.
      С каждым оборотом винта самолет все дальше и дальше уносился оттуда, где, казалось, горела сама земля.
      Но мысли мои были там, с товарищами.
      Многого мы еще не понимали. Были первые крупицы дорого купленного боевого опыта, летчики по-прежнему горели неукротимым желанием драться и побеждать, но все это не компенсировало пробелов в организации и руководстве. Наш полк растащили по частям на разные аэродромы. Взаимодействия с другими видами авиации, с постами ВНОС не было. Не далее, как утром по ложному сигналу - "налет на Котовск" - подняли в воздух шестнадцать самолетов.
      Почти каждый день приносил необоснованные потери самолетов, людей.
      А гибель Атрашкевича? Командир полка убеждал штаб дивизии, что штурмовка не нужна, можно ограничиться повторной разведкой.
      Капитан Атрашкевич... Он прибыл к нам в полк из авиационного училища. Опытнейший летчик, он сразу же завоевал у всех уважение. С одной стороны, Атрашкевич радовался, что вырвался, наконец, в строевую часть. С другой он остался на прежней должности командира звена. Недовольства капитан не проявлял, но... Командир полка, чуткий и внимательный человек, понимал его состояние и при первой же возможности, за несколько месяцев до войны, добился того, что Атрашкевича назначили командиром эскадрильи.
      Большой опыт, организаторские способности капитана сразу же дали себя знать: его летчики первыми в полку освоили "миги", и эскадрилья Атрашкевича, подготовленная лучше других, сразу приняла на себя вражеские удары.
      Имена его летчиков - темпераментного Дьяченко, ершистого Фигичева, тихих по натуре Семенова и Макарова, маленького, ноги колесом, Коськи Миронова, флегматичного Комлева - были в эти дни у всех на устах. ...Самолет слегка побалтывало. Впереди показался Южный Буг. Его воды отливали на солнце холодным блеском. А дальше, на горизонте, косой стеной встала грозовая облачность. Обойти грозу стороной? Но один ее край начинался где-то в море, а второй уходил далеко на север и накрыл темневший на холмах Вознесенск. Оставалось одно - пробиваться напрямик, под стрелами молний, полосовавших дождь. Сразу за Бугом порывы ветра стали швырять легкий самолет и трясти его, как на ухабах.
      Я снизился на малую высоту, решив упрямо пробиваться вперед. Внезапно все вокруг потемнело. Тучи поднятой пыли, низкие рваные облака смешались в урагане. Стихия яростно обрушилась на самолет, швырнула его вверх, вбок и закружила. Сердце сжалось как от непоправимого несчастья.
      Я дал полный газ, обеими руками схватил ручку управления и с трудом развернул самолет назад. Короткие минуты полета в беспорядочном круговороте вихрей показались вечностью. Наконец, болтанка ослабла; я почувствовал, что машиной можно немного управлять.
      О дальнейших попытках пробиться вперед нечего было и думать. При одной мысли об этом дух захватывало. Оторвавшись немного от урагана, я решил переждать его на земле. Вскоре попалась мало-мальски пригодная площадка. Неподалеку от нее, по обеим сторонам оврага, была разбросана деревня. Чтобы привлечь внимание жителей, я сделал над селом круг, еще раз осмотрел свою площадку с воздуха и спланировал. Подпрыгивая и переваливаясь с крыла на крыло, машина покатилась по земле.
      Навстречу мне наперегонки неслись мальчишки. За ними бежал быстрый табунок девушек, позади всех торопились пожилые колхозники. С их помощью я прочно закрепил самолет веревками на земле с подветренной стороны рощицы, для гарантии расставил людей у крыльев и хвоста, а двух крепышей-мальчишек посадил в кабину и наказал крепко-накрепко держать ручку управления и педали. И не напрасно. Под шквальными порывами молодая рощица заскрипела. Тучи пыли, соломы, травы, листьев пронеслись у нас над головами. Самолет, точно в ознобе, вздрагивал крупной дрожью; "сторожа" повисли на нем, не давая опрокинуться. По обшивке ударили редкие крупные капли, потом забарабанили дробью и, наконец, обрушились ливнем. Ветер сменился дождем, и люди с шумом, гомоном, прибаутками втиснулись под широкие крылья. Мальчишки же не замечали ни ветра, ни дождя; надо было посмотреть, с какими счастливыми и серьезными лицами они выполняли порученное им дело: держались за настоящие рычаги управления! Какой восторг был на их загорелых веснушчатых физиономиях, когда после дождя мы покатили самолет от рощицы для взлета! В мыслях они, видно, бесстрашно "сражались" с фашистами.
      Гроза уже ворчала далеко в стороне. Мы подкатили самолет к самому концу площадки и развернули его против ветра,
      Нужно было запускать мотор. Без помощника не обойтись. Вызвался сам председатель колхоза - высокий, не старый еще человек в поношенном пиджаке.
      Пока я обучал его, как проворачивать пропеллер, как "контачить" срывать с компрессии поршень, - любопытные, старые и малые, по очереди заглядывали в кабину, удивлялись обилию хитрых приборов.
      И когда вновь испеченный механик постиг нехитрую премудрость обращения с пропеллером, а я собрался садиться в кабину, к нам подошла полногрудая черноволосая женщина.
      - Откуда у тебя, летчик, кровь в кабине? - подозрительно спросила она.
      - Какая кровь? - удивленно спросил я.
      Все подошли поближе, насторожились, притихли.
      - Мишка, - крикнула женщина сидевшему в задней кабине вихрастому "летчику",- побачь, есть на полу кровь?
      - Есть, тетка Мотря, - помедлив, ответил тот. - И на боках, и вот впереди.
      Должно быть, механик не успел хорошо вычистить кабину после гибели Шелоховича. Я объяснил это Мотре. И тут же страшно пожалел, что перед вылетом не прислушался к замечанию начальника штаба, когда тот критиковал мой "грязноватый" вид.
      Заношенный комбинезон без воинских знаков отличия, покрытые рыжей щетиной щеки, кровь в кабине - все это навело тетку Мотрю на основательные подозрения.
      - Документики-то, гражданин, или как там тебя величать, имеются? - уже совсем агрессивно спросила она.
      Такое обращение меня взорвало:
      - Есть, да не про вашу честь.
      Я вытащил комсомольский билет и протянул его председателю колхоза.
      Председатель внимательно полистал билет, я тем временем раскрыл планшет с картой маршрута, объяснил ему, куда и за кем лечу.
      - Покажь звезды на крыльях, ежели наш! - выкрикнула смуглявая молодуха. - Где они?
      - Камуфляж, тетушка, потому и звезд не видно.
      - Ишь ты, какими фашистскими словами гутарит,- сердито зашептала рослая женщина в цветастой косынке.
      - Погодите, погодите. Надо нагнуться и посмотреть на крылья снизу вот и заметите звезды.
      - А может, там бомбы? Не нагибайся, Кузьмич! - подскочила Мотря к председателю колхоза.
      Кузьмич нагнулся. Звезды на крыльях были и комсомольский билет был подлинный, так что Кузьмич успокоился. Не так-то просто оказалось убедить ширококостную Мотрю.
      - Знаем мы фашистское отродье! - Она обращалась больше к народу, чем ко мне. - И звезды на крыльях нарисовать могут, и комсомольский билет подделать. А почему он без военной амуниции? Наши летчики так не летают.
      - Да знаешь ли ты, такая-сякая! Я с фронта! За командиром новым лечу! - и, распахнув комбинезон, запальчиво и угрожающе подошел к ней вплотную. Вот она, наша амуниция, кровавым потом пропитана!
      Это погубило меня окончательно. Под комбинезоном была тонкая шерстяная майка, купленная по случаю в Бельцах. Иностранная фирменная марка, что-то вроде орла с короной, четко выделялась на светло-коричневом фоне.
      - Бабоньки, люди добрые, побачьте, - закричала Мотря, - на нем знак фашистский!
      Крик ее подхлестнул колхозников. Пожилые и молодые, даже мальчишки все они двинулись на меня угрюмой стеной. В руках замелькали вилы.
      - Погодите, товарищи...
      Я быстро взобрался на крыло и попытался успокоить разъяренную толпу.
      - Честное слово, свой я, свой! Советский! Вот и пистолет...
      Но не тут-то было.
      - Бабы, не пускай рыжего в кабину, улетит, - визжал кто-то, - знаем мы таких "своих".
      - Отдай пистолет! - истошным голосом заорала Мотря.
      - Ну нет, - я зло вытянул "ТТ" из кобуры, - этого не дождетесь.
      Уже кого-то верхом послали в город за милицией, а я все еще продолжал доказывать свое происхождение. Не обошлось без крепкой ругани, которая, кажется, возымела действие и больше другого утвердила всех в мысли, что я русский.
      Было совсем темно, когда председатель колхоза, наконец, решил смилостивиться. Я влез в кабину, скомандовал:
      - Зальем мотор.
      - Есть залить, - ответил Кузьмич.
      - К запуску...
      Вместо привычного "есть к запуску" снова раздался крикливый голос Мотри:
      - Граждане селяне, я против того, чтобы этого типа отпускать. Пусть проверят органы. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.
      Выглянув из кабины, я увидел колхозную демократию в действии. За Мотриной рукой робко потянулась вверх одна рука, другая. Уже увереннее пятая, десятая...
      Председатель пожал плечами, сердито сплюнул и предложил:
      - Пойдемте до села. Подождем, пока приедут из города.
      Понося в сердцах бдительную Мотрю, я оттащил самолет на прежнее место и накрепко привязал его.
      Из города приехали поздно вечером. Знакомый воентехник с обслуживающей нас аэродромной базы сразу рассеял подозрения. А когда все передряги уладили, нас попросили выступить перед населением.
      В низком зале бревенчатого клуба народу собралось битком. Все село хотело послушать фронтового летчика. До этого мне как-то не приходилось выступать перед большой аудиторией. Я оробел. Запинаясь и путаясь, рассказал, как воюют наши летчики, пехотинцы.
      Мне долго и дружно аплодировали, потом стали задавать вопросы.
      - А правда, что фашистские самолеты - бесшумные?
      - Скоро кончат "заманивать" врага в глубь страны?
      - Может, встречал моего Василя Пересунько? - интересовалась старушка.
      - И моего Орхипа Спичко! - подхватила молодая русоволосая женщина с ребенком на руках.
      После собрания председатель колхоза привел меня на ночлег в добротную, чистую хату. У калитки нас встретила... тетка Мотря. Рядом с ней стояла статная красивая молодуха, та самая, которую я назвал "тетушкой".
      Красный от стыда, я с трудом переступил порог комнаты, где был уже гостеприимно накрыт стол.
      - Знакомьтесь, сидайте вечерять. То моя племянница.
      - Таня Смирнова из Моршанска,- протянув теплую руку, представилась "тетушка".
      Над блестящими синими глазами брови с изломом, такие же густые и черные, как и волосы, во всю щеку разлился нежный румянец. Рядом с ней, среди такого непривычного теперь для меня уюта, я почувствовал себя неотесанным чурбаном.
      Был поздний час. Спать меня уложили в горенку, когда все поднялись из-за стола. Хозяйская пуховая постель, прохладные простыни, звон прибираемой посуды - все было знакомо и в то же время волшебно. В раскрытое окно тянуло сладкой, как мята, землей и чем-то необъяснимо родным, деревенским. Все мое существо охватила истома. Я повернул голову.
      За перегородкой, на фоне тонкой кисеи, освещенная тусклым светом лампы, стояла Таня. Вся в белом, стройная, гибкая, она напоминала сейчас березку в прозрачной пелене тумана.
      Я лежал, не шевелясь, не отрывая взора от этого видения. И чувствовал себя как в детстве, когда заглядывал в недозволенное. Девушка, видно поняла, что я за ней наблюдаю, шевельнулась.
      - Спите, - произнесла она с материнской заботой и прикрутила лампу. Мне стало стыдно. Стыдно от того, что так просто разгадала меня эта дитя-женщина. Ее голос чем-то напомнил голос жены.
      Фиса... Где она, именно теперь, в этот момент? Я пересчитал дни разлуки с семьей - дни, потребовавшие такого напряжения духовных и физических сил. Их было не так уж много. Но казалось, с тех пор прошла вечность. Я вспоминал глаза жены в минуту отъезда, ее одинокую фигурку на краю перрона.
      Нет, как бы ни были круты события, велико расстояние - тоску по любимой ничем не приглушишь.
      С того дня, когда началась война, я посылал жене множество телеграмм и писем по разным адресам, но ни одного ответа не получил. Жила она, наверное, без денег, а я даже не знал, куда переслать ей денежный аттестат.
      "Завтра еще раз пошлю в Свердловск телеграмму,- засыпая, решил я про себя. - Из тыла-то, может, лучше дойдет".
      Утром, едва встав с постели после мертвецкого сна, я увидел, что вся моя одежда и комбинезон выстираны и аккуратно отглажены. Даже сапоги, начищенные, стоят у порога. В хате нашлась и бритва. Подавая полотенце, хозяйка заметила:
      - Хоть и дюже гарна твоя майка - отродясь такой не видывала, - но спорол бы ты эту бисову курицу.
      Простились мы как родные.
      Еще не взошло солнце, а в низинах клубился туман, когда я делал прощальный круг над селом, над хатой, где ночевал.
      Аэродром безмолвствовал.
      Я обошел несколько палаток, прежде чем разыскал старшего лейтенанта Соколова. Он без умолку расспрашивал о фронтовых новостях. Услышав о гибели Атрашкевича, Соколов побледнел, обгоревшее лицо - память о монгольских боях - стало пятнистым, сразу как-то замкнулся, молча собрал свои пожитки и потом всю дорогу не проронил ни слова.
      С первыми лучами солнца мы взяли курс на свой аэродром, а спустя два часа докладывали командиру полка: Соколов о своем прибытии, я - о выполнении задания.
      Не успел я отойти от КП, как меня окликнули. У питьевого бачка стояли дородный Пушкарев и Петя Грачев.
      Комиссар заметно похудел. От Грачева пахло больницей. Кисть его левой руки была забинтована, лицо побледнело, но большие светлые глаза по-прежнему жизнерадостно искрились.
      Пушкарев несказанно обрадовал меня, передав весточку от жены. Оказывается, он сопровождал эшелон с семьями до самого Кировограда.
      Фиса сообщала, что не знает, на что и решиться: то ли оставаться в Кировограде, то ли добираться до Урала к родным; на дорогу нет ни денег, ни вещей: выехали с сынишкой в том, что успели надеть на себя.