В небе Молдавии

      Тут старший лейтенант прочитал вслух выдержку из объяснения инженера полка; Шелохович показывал, что сам лично ставил банку с отстоем масла в кабину шофера.
      - Теперь-то, надеюсь, вы не станете отрицать, что банки в кабине не было?
      - Повторяю вам, я ничего не видел, - уже менее уверенно забормотал я. - Может быть, шофер знает?
      - Кто дозаправлял самолет маслом перед вылетом?
      - Я. Ну и что же из этого. Все летчики помогают техникам.
      - Вы лучше отвечайте за себя и свои действия, а не за всех.
      Так, словно на свежих дрожжах, росло подозрение.
      Я не буду приводить всех деталей этого допроса под расписку. Многое, действительно, оставалось неясным. Банку с отстоем масла инженер полка, как выяснилось, в кабину ставил - это подтвердил водитель. Я же ее там не видел, хотя, правду сказать, и не присматривался. Потерять ее в дороге мы не могли. Все же, когда на аэродроме начальник ГСМ попросил у инженера эту банку, ее нигде не оказалось.
      Излишне говорить, какое тяжелое подозрение падало на меня из-за стечения случайных фактов. По-видимому, лишь бесспорная истина, что ни один летчик не стал бы играть в "кошки-мышки" со своей жизнью, да неоднократные случаи обрыва шатунов в полку и раньше не привели к трудно поправимым крайностям.
      К сожалению, на этом дело не закончилось. Как говорят в народе: "Беда беду родит - третья сама бежит и бедой погоняет".
      Обрыв шатуна в воздухе - большая беда. Она привела с собой вторую семь суток ареста ни за что ни про что. Третья сама прибежала необоснованное подозрение. И как венец всему, в тот же вечер ко мне подошел наш доктор:
      - Знаешь, ваша эскадрилья на днях перелетает в лагеря, будет переучиваться на "мигах". Но тебе нельзя.
      - Почему, товарищ военврач третьего ранга?!
      - Ты должен пройти медкомиссию в Одессе. Приказ. Сколько времени "висело" на мне это страшное подозрение - трудно сказать, но, по всей вероятности, до самого начала войны.
      Трудно определить, где проходит граница между детством, юностью и зрелостью. Но если это связано с каким-либо событием, то я могу уверенно сказать: в те дни мне пришлось распроститься с юностью.
      * * *
      Больше всех веселились за столом Петя Грачев и наш сосед по квартире танкист Иван Дрыгайло - высоченный парень с крупным горбатым носом. Вино и веселая музыка поднимали настроение, но усталость и события дня сказывались. Борис Комаров задумчиво смотрел в раскрытое окно на плывущие пушинки тополей. Постоянный запевала Тима Ротанов притих и о чем-то неслышно переговаривался с женой.
      - Ах, черт возьми, не успел вчера деньги получить! - с досадой воскликнул Дрыгайло. - Отпускной-то уже в кармане. - Его черные с изломом брови подскочили кверху:
      - Глядишь, махнули бы сегодня с тобой в Одессу. Грачев наполнил опустевшие рюмки:
      - Ничего, брат, не горюй, завтра поедешь,
      - А вы договоритесь в Одессе встретиться, - посоветовал Ротанов.
      - Подождите, подождите, - перебил Петя, - еще по одной?
      - За что? - Комаров начал загибать пальцы: - За упокой пили, за здравие и благополучное возвращение хозяина пили, за хозяйку пили...
      Грачев почесал затылок, хитровато взглянул на танкиста:
      - За отпуск Ивана Дрыгайло, а?
      - Ишь, хитрюга якой, уже на завтра зарится. Ну что ж, давай! отозвался тот.
      Смеркалось. Я взглянул на часы. Жена перехватила мой взгляд.
      - Мне пора... на вокзал.
      Фиса пригорюнилась, потом тихо спросила:
      - Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется?
      - Скажи, моя мамка.
      - Чтобы у этого дня никогда не было вечера. Понимаешь - день без вечера...
      - Как ты сказала? День без вечера?
      - Да. И ты бы никуда не уехал.
      - Здорово!
      Я встал.
      - Дорогие друзья, предлагаю выпить за день, у которого не будет вечера и, значит, разлук; всегда только одни встречи, радостные встречи любимых, родных, друзей...
      Все выпили, зашумели, задвигались.
      Вскоре под окном зацокали лошадиные подковы. Я подошел к детской кроватке. Сынишка сладко спал, растянувшись поперек постели и время от времени причмокивая губами. Я наклонился над ним, стараясь яснее уловить его чуть слышное дыхание. Валерик повернулся ко мне, глубоко вздохнул. Я осторожно прикоснулся губами к бархатному лобику и быстро вышел из комнаты.
      Провожали меня на двух извозчиках. На вокзале вся компания без конца сыпала шутками, громко смеялась - создавала на дорогу веселое настроение.
      Последние торопливые наставления, просьбы: что-то купить, о чем-то узнать. Иван Дрыгайло настойчиво напоминал, что я должен встретить его в Одессе в пятницу.
      Сдвинулась с места лоточница, поплыло назад объявление на стене. Поезд тронулся. Фиса бежала рядом с вагоном. У самого конца перрона она остановилась, в последний раз взмахнула рукой.
      Мог ли я тогда предположить, что вижу ее в последний раз...
      Вагон полупустой. Настроение неважное. Я забрался на верхнюю полку, положил под голову чемодан, попытался уснуть, но сон не шел. В мозгу вертелись события прошедшего дня.
      Вспомнилось, как утром я подошел к месту сбора, откуда машина увозила нас обычно на аэродром. Здесь неожиданно встретил Грачева, Ротанова и других ребят; все они, оказалось, приехали сюда из лагерей еще в пятницу вечером хоронить младшего лейтенанта Ханина.
      - Что же вы, черти, ко мне не зашли?
      - А мы думали, ты в казарме, - сказал Грачев и засмеялся: - Срок отбываешь.
      - Некогда было, ребята. Ни одного дня еще не отсидел. На ученья в Одессу летал, только появился.
      - Ну и как? - поинтересовался Суров. - Интересно?
      - Истребителей было! Куда ни глянь - всюду "ишаки" да "чайки".
      Я рассказал; как мы летали над морем - прикрывали корабли.
      - Ну, а вы там, в лагерях, как живете?
      Оказывается, за этот короткий срок все уже успели вылететь на "мигах" и теперь заканчивают пилотаж в зоне, отрабатывают групповую слетанность.
      - На днях переходим к одиночным воздушным боям, может быть, даже по наземным целям постреляем, - похвалился Комаров.
      Я смотрел на загорелые, обветренные лица ребят и втайне завидовал им.
      - По уровню летной подготовки как-никак первую эскадрилью догнали, заметил Грачев.
      - У Хархалупа не отстанешь, жмет на всю "железку" наш Семен, подтвердил Борис, - - того и гляди первую обставим.
      - Когда к нам приедешь?
      - Сегодня вечером, Петя, уезжаю в Одессу. На комиссию. А оттуда - к вам, в лагеря.
      - Давай, давай, приезжай скорее, а то висит твое "аварийное" дело неразобранное, меня и так уж теребили, почему тянем.
      - Не уйдет от тебя мое дело. Я другого боюсь. Помнишь, в школе - с глазами?
      - Ты же проходил после школы комиссию? Проходить-то проходил, да вот шпаргалки потерял.
      - Ерунда, - успокоил Борис. - Нужно будет - еще раз в Москву съездишь. Расскажи лучше, как Ханин погиб.
      - Не знаю, ребята. Говорят - разбился, а причина неизвестна. Командир полка туда летал. Молчит.
      - Жаль его, правильный был мужик, - тяжело вздохнул Тима Ротанов.
      На похороны мы ехали в ясное летнее утро. Под щедрым солнцем и животворными дождями туго налился колос, дружно уродилась сочно-зеленая кукуруза, свесили свои шляпы стройные подсолнухи. В садах дозревали яблоки и абрикосы. Кругом - мирная счастливая жизнь.
      Летчики, техники, младшие специалисты собрались перед казармой. Все стояли задумчивые, молчаливые.
      - Смотри-ка, и Кондратюк здесь! - оживился вдруг Ротанов, указывая на высокого ссутулившегося летчика.
      - А как же, Иван Ханин его друг еще по школе, - сказал Паскеев и окликнул: - Кондратюк!
      Тот неохотно подошел, поздоровался. Нос на его продолговатом лице еще больше заострился, горбинка на нем обгорела и шелушилась.
      - Ты один приехал?
      - Нет, мы целой ватагой, а из полка - только трое.
      - Все на похороны? - поинтересовался кто-то.
      - На похороны - я один.
      - А эти ребята откуда? - Грачев кивнул на летчиков, стоящих в сторонке.
      - Приехали за нашими "чайками". Примут их и перегонят к себе в полк.
      - Ребята, слышите? За "чайками" приехали, - обрадовался Шульга.
      Мы отошли в тень казармы. Разговор не клеился, перескакивал с одного на другое. Петька Грачев сунул, мне свернутые в трубку газеты и убежал зачем-то в штаб полка. Я развернул вчерашнюю "Правду".
      - Не читал? - Комаров ткнул пальцем в сообщение ТАСС.
      Я быстро пробежал его глазами.
      "...В иностранной печати стали муссироваться слухи о близости войны между СССР и Германией. По этим слухам: 1. Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального характера... 2. СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия будто бы стала сосредоточивать свои войска у границ СССР. 3. Советский Союз будто бы, в свою очередь, стал усиленно готовиться к войне с Германией..."
      - Вслух читай, - попросил кто-то.
      "...Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи состряпаны с целью поссорить СССР и Германию..." - прочитал я громко.
      - А что, ребята, если немцы и на самом деле стягивают войска к нашим границам? - неуверенно спросил Хмельницкий.
      - А ты слушай дальше: "...По мнению советских кругов, слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а переброска германских войск, освободившихся на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами...".
      - Ясно тебе? - Паскеев ткнул Хмельницкого в бок. - А то "если бы да кабы"! Пусть только сунутся!
      В это время сообщили, что доступ к гробу Ханина открыт.
      В красный уголок длинной чередой потянулись летчики, техники, призывники запаса. Люди, замедляя шаг, молча обходили постамент, на котором стоял заколоченный гроб. В нос ударил терпкий аромат хвои. Замер почетный караул. Мы в последний раз вглядывались в лицо погибшего товарища. Он смотрел на нас с портрета. Доброе, мужественное русское лицо. Всего несколько дней назад эти глаза радовались синему небу, цветам, деревьям, черные волосы непокорными прядями спадали на крутой лоб. И вдруг - бац! Такая нелепая смерть...
      Рядом с постаментом в горестном молчании сгорбились на скамейке двое стариков - отец и мать Ханина. По щекам их беспрерывно текли слезы. Лица окаменели в мучительном страдании. Не ведали они еще тогда, что их сын погиб героем, став первой жертвой вероломного фашизма.
      Новость эту принес Грачев. Комиссар полка как раз произносил над могилой последние прощальные слова. И в этот момент Петька, протиснувшись к Ротанову, что-то зашептал ему на ухо.
      - Не может быть! - изумился Тима.
      - Вот те крест, сам слышал!
      - Что случилось? - спросил я тихо.
      - Петька уверяет, что Ханина сбили в воздухе фашистские летчики.
      - Ты что, уже хватанул с горя?
      - Пшел к чертям, не веришь? - возмутился Грачев. - Так вот... - И он передал нам случайно услышанный разговор инженера полка с командиром. - Они летали на место катастрофы. В теле летчика и в крыльях самолета были следы пуль.
      - И самих их немцы чуть не сбили - пять пробоин в "У-2", сам сосчитал, не верите? Вон, стоит около "ТБ-3".
      Да, теперь все начинало проясняться...
      Поезд остановился на большой станции. Ярко освещенная платформа выступала из тьмы, как оазис в пустыне. Народу было немного, в основном военные.
      - Что за станция? - спросил я нашего проводника, пожилого усача, прогуливавшегося по платформе с фонарем в руке.
      - Унгены, - сонным голосом ответил тот.
      Унгены! Граница СССР и боярской Румынии.
      Где-то здесь упал самолет Ханина. Я посмотрел в темноту, и она показалась мне теперь зловещей и страшной. В ней будто притаилась смерть, та смерть, что унесла Ханина, и казалось странным, почему так спокойно расхаживают здесь военные.
      Короткий сигнал, лязг буферов - и вновь темнота, страшная, непроглядная. Оттуда пришла черная смерть. Там, за рубежом Родины, бушевала война, ее смрадное дыхание становилось все горячее, оно уже коснулось нас. Мерно постукивали колеса, поезд все дальше уносил меня к востоку, туда, где смутно угадывалась темная полоска зари.
      * * *
      Мои опасения были не напрасны. Окружная военно-врачебная комиссия не допустила меня к полетам. И теперь, направляясь обратно в полк, я раздумывал о своей дальнейшей судьбе.
      Под гулкими сводами воинского зала было прохладно. Большие задрапированные окна не пропускали городскую жару и создавали приятный, освежающий полумрак.
      "Четыре года я жил только авиацией. Сколько с ней связано надежд! Отказаться от них - значит отказаться от всего", - раздумывал я, прохаживаясь взад и вперед и разглядывая развешанные на стенах зала огромные картины. Расстрел рабочих на Потемкинской лестнице в 1905 году; в дымке горизонта силуэт броненосца- это его встречали рабочие, а царские жандармы безжалостно расстреливали толпу. На другой картине был изображен молодой Горький - грузчиком в порту.
      Проходя мимо высокого зеркала, я невольно замедлил шаг и заглянул в него. Стройный круглолицый парень в зеленой гимнастерке кисло улыбнулся мне.
      "Никакой солидности, - подумал я, - рыжий чуб и тот покорить не можешь, а еще летчик". При этой мысли курносое лицо искривилось, как от зубной боли. "Был летчик, а теперь кем будешь? Еще неизвестно!" Со злости я засунул непокорный чуб под фуражку.
      - Любуешься? Хорош, дюже хорош - раздался за спиной знакомый бас.
      - А ты все орешь, не можешь свой голосок поприглушить? - смутился я.
      - Виноват, буду говорить шепотом, - съязвил Иван Дрыгайло. Он приехал вчера из Бельц, и мы с ним договорились здесь встретиться.
      - Когда твой поезд отходит? - спросил он уже серьезно, вытирая платком потное лицо. - Ну, пойдем искать твой вагон.
      Где-то в конце перрона посапывал паровоз. У поезда царила обычная вокзальная суета: толпились с вещами люди, бегали проворные носильщики. Все спешили поскорее вырваться из душного города. Перрон глухо рокотал. Смех, шутки, напутствия слышались со всех сторон. Одиноких не было; проводники и те стояли парами и равнодушно разглядывали публику. Радио то и дело сообщало о пригородных и пассажирских поездах. Неподалеку от меня две девушки-веселушки, обнявшись, над чем-то беспрестанно смеялись. Уж не надо мной ли?
      В купе было пусто. Я занял нижнюю полку. Дрыгайло присел напротив.
      - Так бы вдвоем и ехать, - заметил я.
      - Да, скучновато тебе будет.
      - Тут, брат, не до скуки. Чем еще вся эта история кончится...
      - Ерунда. Отсидишь семь суток - и точка. Потом в Москву подашься: пересмотрят решение.
      - Твоими бы устами да мед пить.
      - Моими - и горилку можно. Эх, явлюсь я завтра к батьке, попробую, размечтался он. - Як стеклышко! Голубым огнем пышет. Ну, что пригорюнился? Дывысь, якой ты богатырь! Такого в Москве не спишут. Впрочем, не будем загадывать. Я вот в Кишиневе вашего Ивачева встретил. Чернее тучи. На парткомиссии был. Исключили. Так что все может быть.
      - Жаль. Хороший человек.
      Наш паровоз пронзительно загудел. И сразу же послышались требовательные голоса проводников:
      - Провожающие, освободите вагоны.
      - Ну, бывай!
      Мы обнялись, и Иван торопливо пошел к выходу. Я вышел вслед за ним в тамбур.
      - Не падай духом, - крикнул он с перрона. - Все будет хорошо!
      - Будь здоров, Иван! Привет старикам!
      Скрипнули тормоза, буфера вяло звякнули, поезд тронулся.
      - Прошу в вагон, товарищ военный, - строго сказала проводница.
      Я перешел на другую сторону тамбура, прильнул к стеклу. Мимо проплыло розовое вокзальное здание, промелькнули садик и водокачка, а потом стремительно начала разматываться зеленая лента придорожных тополей и акаций.
      В коридоре послышались голоса.
      - Во второе купе, пожалуйста, - говорила кому-то проводница.
      "Ко мне подсаживают, - подумал я. - Что ж. Подожду в тамбуре, пока все не утрясется".
      Полотно дороги круто повернуло влево.
      С грохотом отворилась дверь. В тамбур вышел майор-артиллерист. На его новенькой гимнастерке, перехваченной портупеей, рубиновым светом сиял орден.
      - Ага, вот где авиация из второго купе скрывается! - обрадовался он. А я-то гадал, куда вы подевались. Далеко едете?
      - Не очень, товарищ майор. Часа три.
      - Ну что ж, как раз и познакомиться успеем. - Он протянул мне сильную горячую руку. - Зовут Степаном, по отцу - Степанов и фамилия тоже Степанов - от деда досталась.
      Я назвал себя.
      - Между прочим, - заметил майор, - фамилия-то моя авиационная. Не обратили внимания? Самолет "ССС" знаете? Скорострельный, скоростной, скороподъемный. Степан - Степанович - Степанов...
      - Знаю. Самолет этот устарел.
      - Почему же? Был я нынешней весной на Дальнем Востоке - полно их там. Да и здесь можно найти. Правда, теперь к вам "Су-2" поступают. Но они, говорят, не лучше. Будь я большим начальником, отправил бы их на свалку... Верно?
      По тому, как майор знакомился, как уверенно разговаривал, чувствовалось - человек он знающий, независимый и прямой. Оказалось, что он бывалый солдат: служил на Дальнем Востоке, потом на Кавказе, там не сработался с начальником штаба дивизии и вот теперь ехал командиром артдивизиона в Западную Украину. Успел майор понюхать пороху в боях воевал в Монголии и Финляндии - и уверял даже, что на войне было легче, чем сейчас: там получил задание - и вперед, выполнил - получай новое. Изловчился - победил, сплоховал - не жалуйся. Словом, кругом все ясно. Майор засмеялся:
      - Если бы только не убивали.
      Я недоуменно пожал плечами.
      - Что? Считаете, лучше заниматься шагистикой? Тянуться да начальству угождать? Я на учении артиллерию в боевые порядки разворачиваю, а мне приказывают мимо КП дефилировать. Видите ли, по плану требуется слаженность показать...
      Рассуждения эти показались мне довольно смелыми. До сих пор я имел смутное представление о тактике наземных войск и потому сейчас с интересом слушал бывалого артиллериста.
      В купе майор раскрыл небольшой, но увесистый чемодан - в нем, по его словам, вместе с закуской уместились все пожитки - и очень обиделся, когда я наотрез отказался пить. Орден его не давал мне покоя. Наконец я не утерпел:
      - Скажите, товарищ майор, за что вы получили Красную Звезду?
      - За финскую. Испытал там новинку: на свой страх и риск поставил легкие пушки в боевые порядки наступающих войск. И получилось вроде неплохо, хоть уставом и не предусматривалось.
      И он рассказал, как его орудия, действуя вместе с пехотой, прямыми попаданиями подавили три дота.
      Человек с орденом в ту пору был в большом почете. Чего греха таить, я завидовал героям. Завидовал и мечтал о подвигах. Не далее как вчера я, военный летчик, вместе с толпой мальчишек несолидно бежал по городу вслед за Героем Советского Союза майором Герасимовым. Хотелось, чтобы он обратил на меня внимание. Я гордился тем, что имел к нему какое-то отношение. В прошлом году при посадке Герасимов врезался в мою "чайку", и я помогал ему выбираться из-под обломков. Он-то, конечно, меня не помнил.
      Степан Степанович догадался, что владело моей душой.
      - Что ж, мечта о подвиге - красивая мечта. Но подвиг - это и смелость, и большой напряженный труд. Уметь слушаться разума, подавлять необузданность. Да и сами подвиги бывают разные: тихие, громкие. Бывает, человек всю жизнь незаметно трудится: душа его горит сильно и ровно, и пламень этот не остывает. Ничто не может пошатнуть его убеждений, взглядов, которые подкрепляются делами, новыми поисками. Есть подвиг - порыв. Он, как молния, постепенно накапливается, а потом ослепит все и грохотом пронесется над землей: из человека в какие-то часы, даже минуты, выплескивается огромный душевный заряд.
      Степан Степанович вытащил портсигар, закурил. Поезд мчался на запад. Ночная темнота подступала все ближе. Мимо окон, словно длинные очереди трассирующих пуль, проносились паровозные искры.
      - Святое дело - подвиг... - вновь задумчиво заговорил Степан Степанович; видимо, что-то его волновало. - Люди подвиг высоко ценят. Героев народ украшает орденами, гордится ими. За подвигом приходит слава.. Иной же стремится только к славе, и тогда нет места подвигу.
      - Я что-то вас, Степан Степанович, не понимаю. Если человек мечтает о славе, значит, он готовится к подвигу.
      - Не всегда, дорогой. Есть люди, которые ничем не брезгуют ради славы. Знал я одного человека, когда-то даже другом его считал. Вроде и воевал неплохо, и уважали его, а захотел большой славы и стал на нечестный путь.
      - Что же он сделал?
      - Про снайперов слыхал? Это вроде ваших асов. Они, как правило, размещаются в общих боевых порядках. Так вот, друг мой этим воспользовался и как-то приписал себе убитых врагов больше, чем полагалось. Его похвалили, поставили другим в пример. Тут голова от славы пошла у него кругом: начал парень зазнаваться, бахвалиться тем, чего никогда в жизни не делал. Ему-то невдомек, что кое-кто знал об этих махинациях.
      - Это с ним вы не сработались?
      - Нет, с этим мы когда-то в одном полку служили. А не сработался я с другим. Он воевал в Испании, вернулся оттуда с наградами, в полковничьем чине. И стал я ему, как лапоть сапогу, не пара.
      - Удивляюсь, Степан Степанович, откуда это у нас? Кастовых предрассудков нет, а поднимется такой человек на одну-две ступеньки - и возомнит о себе.
      - Две ступеньки - еще ничего. А если выше? К такому не подступись! Каменным забором отгородится. Даром слова не скажет. Прописные истины начнет за собственную мудрость выдавать. - Майор сердито посмотрел на меня. - Откуда это берется? Поживешь - узнаешь.
      Неловкое молчание воцарилось в купе. Первый раз в жизни со мной говорили так откровенно. Сперва я подумал, что мой спутник - просто неудачник. Но открытое, доброе лицо Степана Степановича, умные его глаза со сбегающимися к ним ниточками морщинок - свидетельниц нелегкой жизни решительно отвергали это.
      Словно прочитав мои мысли, майор широко улыбнулся и, как бы оправдываясь, сказал:
      - Это я разговор припомнил с одним начальником, после учений. Вернее, не разговор. Говорил он... И вот теперь только меня взорвало. А вообще-то... давайте лучше посмотрим, что пишут в газетах. А то в городской суматохе некогда было почитать.
      Он достал целый ворох газет. Я развернул "Красную Звезду" и сразу же впился в четвертую полосу. Новый рекорд Леонида Мешкова... Война в Сирии... Над Европой идут воздушные бои... Активность немецкой авиации над Англией резко спала... Я хотел поделиться этой новостью с майором, но он опередил меня.
      - Вы - авиатор! Как считаете, почему немцы перестали бомбить Англию? Вот уже который день затишье...
      - Наверное, у них большие потери.
      - А не кажется ли вам, что здесь что-то другое? Не забывайте, в руках гитлеровцев вся промышленность Европы. Им сотня-другая самолетов - тьфу! Нет, тут попахивает новой авантюрой,
      - Может быть, - согласился я. - Немцы могут форсировать Ла-Манш и высадиться в Англии. Наверное готовятся.
      - Возможно, возможно...
      Майор встал и несколько раз энергично взмахнул руками, как бы стряхивая с себя раздумья:
      - Давайте-ка лучше поспим, утро вечера мудренее. Будете сходить разбудите.
      Майор принялся раскладывать постель, а я вышел в коридор и стал изучать расписание. До моей станции было еще добрых часа полтора. Я решил последовать примеру майора и прилег.
      На маленькую станцию с единственным огоньком на перроне поезд прибыл поздней ночью. Майор спал сном праведника, и тревожить его мне не хотелось. Стараясь не шуметь, я быстро собрал свои пожитки и тихонько прикрыл за собой дверь.
      Кроме меня, никто больше не сошел.
      Поезд ушел в непроглядную мглу. Я остался на перроне один. Что делать? Куда пойти? Поразмыслив, решил дождаться утра. В пристанционном садике облюбовал скамейку, положил под голову чемоданчик и через несколько минут уже спал крепким сном.
      Часть 2.
      И грянул бой...
      Я проснулся от какого-то неприятного сновидения и не сразу понял, где нахожусь. На яблоневой ветке над самым лицом раскачивалась маленькая пичужка. Было раннее утро, теплое и тихое. Небо уже посветлело, и утренняя заря, - красоту ее, возможно, и воспевала пичужка, - отсвечивала в оконных стеклах маленького одноэтажного здания. Я вскочил со скамейки, осмотрелся. Вспугнутая певунья оборвала свою трель, вспорхнула и исчезла в кустарнике. Слух уловил чье-то сочное похрапывание. Тут я все вспомнил. Подошел к окну, заглянул в помещение. На деревянном диване беззаботно раскинулся дежурный. Часы-ходики на стене отстукивали четверть пятого. Я прикинул, как мне быть: до аэродрома двадцать пять километров; если идти пешком, можно часам к одиннадцати добраться до места; попадется у бензозаправки попутная машина тогда еще раньше.
      Я перебрался через пути и направился к бензоскладу. Обыкновенный самолетный ящик служил одновременно караулкой, жильем и канцелярией. Обитатели его еще крепко спали. Часовой за колючей проволокой сообщил мне, что за вчерашний день был только один бензозаправщик, да и тот торопился к воскресенью вернуться домой. Я мало огорчился: двадцать пять километров не расстояние, тем более утром, до жары.
      Солнце, огромное, оранжево-золотое, уже поднялось над горизонтом и начало отмеривать самый длинный свой путь в году. К этому времени я уже отшагал половину расстояния.
      Пыльная дорога петляла мимо зеленых полей. Балки и низины изрыли степь глубокими морщинами. Вообще степные места я не люблю. Моя родина - Урал вся в лесах. Перелески, деревни, речушки - мне дорог этот пейзаж. А тут идешь, идешь - и глазу не на чем задержаться.
      Но утром в степи хорошо. Вся она переливается прозрачными красками. Суслики, как часовые, стоят у своих норок; заметив подозрительное существо, один из них тревожно свистит - и все. как по команде, мгновенно исчезают.
      Две подводы выскочили из небольшой балки и запылили по большаку. Первая была битком набита шумными, веселыми девчатами. На второй сидели только двое. Я тут же оказался под обстрелом любопытных девичьих глаз.
      - Катюша, подвези летчика, - услышал я звонкий голос.
      - Он тебя на самолете покатает, - под общий смех подхватила другая.
      Вторая подвода неожиданно остановилась, и мягкий грудной голос произнес:
      - Сидайте.
      Раздумывать было некогда. Я взобрался на свежее душистое сено и поздоровался.
      - Кать, а Кать, - не унимался звонкий певучий голос, - угости летчика кваском. Небось пить хочет...
      Только теперь я рассмотрел кучера. Это и была та самая Катя, к которой приставали девчата. Она повернулась к подруге, передала ей вожжи и нацедила мне полную кружку пенистого квасу. Я наклонился к ней взять кружку - и оробел. Господи! Бывает же такая красота! Огромные серые глазищи были окаймлены густыми ресницами - не глаза, а очи; таких глаз не нарисуешь и не опишешь. На загорелом лице, с яркими, по-детски припухшими губами, они искрились прозрачными степными родничками, сверкали и переливались, смотрели на мир откровенно и доверчиво. Удивительные глаза! Да и вся она была какая-то особенная. Мне почему-то казалось, что я уже давно знаю эту дивчину. Утреннее солнце золотило тяжелую копну темно-русых волос, от легкого ветерка платье то раздувалось, то плотно облегало статную, крепкую фигуру.
      Я вообще не привык заводить знакомства с девушками, да еще с такими красавицами; и теперь язык у меня словно отнялся, я не сразу нашелся, чтобы поблагодарить за квас. А тут еще Катина подружка ни на минуту не оставляла меня в покое. Лукаво поблескивая хитрыми глазами, она так и сыпала новостями.
      Я узнал, что все они девятиклассницы, едут на сенокос.
      Маша - так звали Катину подружку - взмахнула вожжами и как бы между прочим заметила, что сегодня у них в клубе вечер, а Катюша неплохо танцует.
      Я был приятно удивлен; оказывается, многие летчики, которых я хорошо знал, часто похаживали к ним на танцы за шестнадцать километров.
      У мосточка через ручеек подвода остановилась. Маша спрыгнула, зачерпнула бадейку воды и стала поить лошадь. Мы сидели с Катей на облучке, болтали ногами и со значительностью разговаривали о какой-то ерунде.
      - Ну, нам направо, - объявила Маша и уселась на свое место.
      - До побачення, - просто сказала Катя. - Вам прямо. Вон, видите хутор? Оттуда до аэродрома десять километров. А мы туда, - она указала на низину, куда уже свернула первая подвода.
      Мне почему-то показалось, будто Катя совершенно убеждена, что мы обязательно встретимся.
      - А может, поможете нам копнить? - заметив мое замешательство, озорно спросила Маша.
      В другое время я бы и раздумывать не стал - помчался на сенокос с этими славными девчатами. Но сейчас... Я прощально махнул рукой. Подводы запылили. Из низины донеслась звонкая девичья песня.
      На душе было светло. Случайная встреча до краев наполнила меня бодростью, от прежней грусти не осталось и следа. Еще вчера медицинская комиссия признала меня негодным к летной службе. Казалось, жизнь кончена. Но не зря, видно, говорят, что молодость - девичья память: только до порога, переступила - все забыла. Прошел один только день, и я уже бодро шагаю по степи, подсвистываю жаворонку, а в ушах звенит: "До побачення". Будущее уже не страшит. Я представляю себе, как возвращаюсь из Москвы к старичку-профессору с решением центральной врачебно-летной комиссии об отмене его заключения. Или нет, лучше я приду к нему возмужалый, с орденом на груди и гордо скажу: "Вы, профессор, считали меня случайным человеком в авиации, вы списали меня с летной службы, а я добился своего. Я совершил не один героический подвиг, меня знает весь Советский Союз. Что вы теперь на это скажете?"
      ...Подвиг. Где я могу совершить его? На войне? Но войны нет. И пусть лучше никогда не будет. А в полку какой может быть подвиг? Нет, уйду из полка и стану летчиком-испытателем. Там-то уж можно будет прославиться. Майор-артиллерист вчера говорил, что к подвигу нужно готовиться. А как? Хороший этот Степан Степанович! Где он теперь?