— Граль — что-то вроде святого горшка или бу­тылки. Ну, правильно, легендарный чудотворный кубок в древних сагах.

— Скажи все-таки, почему ты так уверена, что мы в субботу проиграем? — в свою очередь допытывалась Лики.

— А так. Совершенно логичный вывод. Я вам сове­тую, девочки, все-таки научиться мыслить логиче­ски. — Анне поразительно точно изобразила Прямую, которая неустанно повторяет, особенно, нам, девочкам, что логика у нас хромает на обе ноги.

— А чего ты хочешь при молочном квантуме, кото­рым нас пичкают ежедневно?

— Но какое отношение имеет молоко к соревнованиям? — удивилась Марелле. По ее мнению, одно стоя­щее сновидение может, пожалуй, гораздо сильнее по­влиять на человеческую судьбу, чем какое-то пошлое молоко. Однако и остальные девочки не совсем по­няли, что Анне хотела сказать. Анне бросила на Ма­релле соболезнующий взгляд.

— Ох, голова-головушка, ты и впрямь иногда го­дишься только на то, чтобы шапку носить.

Не знаю, но, пожалуй, было бы лучше, если бы Ма­релле не выражала такой готовности рассмеяться на любое замечание Анне.

— Ладно, Анне, голову Марелле оставь лучше в по­кое, и скажи, наконец, что общего между молочным супом и соревнованием по волейболу? — в свою оче­редь спросила я.

— а о чем же я по-твоему говорю? — умничала Анне. — Именно об этом самом. Неужели не понятно? Молоко, со всеми его ценными калориями, предназна­чено природой в качестве горючего, главным образом, для телят. Отсюда вывод: если наше меню и в даль­нейшем будет состоять только из молочных супов, то на волейбольной площадке мы непременно будем вы­глядеть, как телята.

Тинка прыгала на одной ноге, вытирая вторую и чуть не упала от смеха.

— Ох и скажет же эта Анне!

— Несчастные, сами же смеются, — развела руками Анне. — По существу, это не что иное, как логический вывод.

Когда позднее мы с Анне остались в умывалке вдвоем, и она продолжала заучивать свои иностран­ные слова, я спросила, зачем она этим занимается. Анне смерила меня особенным, словно бы оценивающим взглядом, усмехнулась и ответила:

— Хочешь, я расскажу тебе одну забавную вещь. Только смотри — ни звука. Ой, если бы ты слышала, как я засыпалась в то воскресенье, когда была вся эта заварушка с Мелитой и Энрико! Ты бы просто лопнула от смеха. Я, как всегда, танцевала с Андресом. Вообще этот наш Андрес странный тип. Слишком много разго­варивает. Ты ведь знаешь. Здесь, в школе, все торже­ственные речи поручаются ему. А когда танцует со мной — только сопит. Между нами говоря, я опасаюсь, что он про себя отсчитывает такт, чтобы не сбиться с шага. Безусловно, ему следовало бы стоять у стенки и там отсчитывать такт, так ведь нет! Первым мчится через весь зал и обязательно ко мне. Против самого Андреса я, в общем-то, ничего не имею, но иногда хо­чется потанцевать с кем-нибудь другим. Я чувствую, что перенимаю его дурацкий стиль. Пожалуй, уже и не сумею танцевать с другими. И о чем бы я с ним во время танца не заговорила, он все сводит к науке, а когда сам начнет говорить — получается чистейшая политинформация. Как будто я сама не могу прочесть газету!

Но в тот раз мы говорили о Мелите и Энрико. Я уже не помню, по какому поводу Андрес сказал, что Мелита инфантильна. И представь себе, я почему-то ре­шила, что инфантильная — значит что-то привлека­тельное, красивое и почетное. Откуда-то из истории или литературы мне запомнилось, что инфанта — значит принцесса. Одним словом, я ужасно влипла. Прежде всего, конечно, разозлилась и налетела на него. — «Ка­кая там инфантильная! Едва отличает фокс от танго. Посмотри лучше, как отвратительно она танцует — а ты сразу — инфантильна! Скорее уже я или любая из нас инфантильна, чем эта...» Больше я не успела ска­зать. Андрес прямо обессилел от смеха.

Я подобрала с полу его очки и вежливо усадила его на стул. Чуть ли не книксен ему сделала.

Хорошо еще, что у Андреса есть одно великое досто­инство — он умеет молчать. Об этом деле он никому не разболтал и не разболтает. Надеюсь, и ты тоже.

Можешь себе представить, что я пережила, когда на другой день прочитала в словаре, что значит слово ин­фантильный. Во всяком случае, еще раз никому не придется так смеяться надо мной. Понимаешь? Вот по­тому-то я и учу иностранные слова. Есть люди, которые самостоятельно изучили латынь. Почему же я не могу выучить все иностранные слова, которые встречаются в нашем языке, тем более, что большинство из них ла­тинского происхождения. Я уже добралась до «д». К весне обязательно пройду весь словарь. Кроме всего, это интересно и поучительно...

Все это я прекрасно понимаю. Совсем не весело, ко­гда тебя высмеивают. В особенности такой умнице, как Анне. Она взялась за трудное дело, но я уверена, что осилит его. Я предложила заниматься вместе. У меня самой выписана целая куча разных иностранных слов, встречавшихся мне в книгах или в разговорах. Анне охотно приняла мое предложение.

Когда сегодня вечером воспитательница вызвала меня к себе, я была уверена, что ничего хорошего это предвещать не может. Я мысленно перелистала самые черные страницы своего «черного прошлого», но не могла догадаться, в чем же, собственно, дело и зачем все-таки она меня вызывает. Все остальные уже там побывали, а теперь, значит, настал мой черед.

Успеваемость у меня не снизилась. Сассь тоже за последнее время ничего особенного не выкинула. Я по­пыталась уличить себя в самом смертном с точки зре­ния воспитательницы грехе — в заигрывании с маль­чиками. Но как я могла с ними заигрывать? Во-первых, я, по своему характеру, просто боюсь их, а из-за Энту стала их даже слегка презирать. Кроме того, я сопри­касаюсь с ними гораздо реже, чем другие девочки, по­тому что не хожу даже на танцы.

И вдруг меня осенило — а что, если...? Ой, а вдруг Сиймсон пронюхала о моей тайной встрече со Свеном, там, в музыкальном классе?

Не могу сказать, чтобы мне было особенно радостно, когда вечером я отправлялась к воспитательнице. На всякий случай начесала волосы на лоб и на щеки, чтобы не так бросалось в глаза, если придется краснеть.

И конечно же, воспитательница встретила меня сло­вами:

— Это еще что за маскарад? Сейчас же причешись прилично.

Тяжело вздыхая и чувствуя себя совсем плохо, я исполнила это приказание. Однако свет лампы под розовым абажуром действовал успокаивающе, и даже черные глаза Сиймсон казались сейчас немного мягче. Когда я вошла, по радио как раз передавали отрывок из «Лебединого озера». Это, по-моему, самое лучшее место.

Мы обе прислушались. Потом воспитательница спро­сила:

— Ты была на «Лебедином озере»?

Не знаю, умышленно или случайно она спросила об этом, но вопрос прозвучал как-то очень серьезно и значительно. Да, я думаю, что была на «Лебедином озере»! Я ответила не совсем так, но при этом расска­зала ей гораздо больше, чем нужно. По радио уже давно передавали последние известия и сводку погоды, а мы все еще не могли уйти от художественных выставок, хороших концертов, театров и кино, разделяли судьбы наших любимых героев и даже побывали на берегу моря. Вообще везде, где было что-то прекрасное и вдох­новенное. Конечно, опыт воспитательницы был куда богаче, чем мой, но я говорила о своем гораздо больше. Даже слишком много. Я уже открыла все свои карты — кажется, так говорится, как вдруг она спросила:

— Тебе, Кадри, здесь у нас не нравится?

Я почувствовала себя так, как может чувствовать человек, нечаянно севший не в тот поезд. Хорошо еще, что я сумела вовремя остановиться, а то ведь могла бы сгоряча рассказать все. К счастью, я сообразила, что говорю с человеком, работа которого главным образом в том и заключается, чтобы мы здесь чувствовали себя хорошо, чтобы нам нравилось, чтобы мы были совсем как дома, и я пожала плечами.

— Видишь ли, Кадри, ваша группа по существу очень хорошая группа. Только у вас одна беда: вы все из очень разных семей. Возьмем хотя бы Весту. О том, как она жила раньше, вы едва ли что-нибудь знаете. Сама она, конечно, об этом не говорила, а если и гово­рила, то одной только Лики. Это и правильно. Чем меньше о таких вещах знают и помнят, тем лучше. Понимаешь? Я знаю о ее детстве. Мы из одних краев. Несомненно, бывали дни, когда ей ни разу не прихо­дилось поесть, но вряд ли проходил хоть один день без побоев. Я сама добилась, чтобы она уехала оттуда. Вот и попробуй мерить одной меркой жизнь Весты и Тинки.

И тут, без всякого перехода, воспитательница обрати­лась ко мне с новым вопросом:

— Скажи, Кадри, твои родители верующие?

Я глотнула воздух. Верующие? Я вспомнила мачеху и почему-то в сверкающем, серебристом, очень открытом платье. И ее чудесные зубы тоже сверкнули в па­мяти. Словно какая-то языческая богиня, красивая и властная. Такая, что даже отец ей словно бы покло­няется. Но в этом нет ничего общего с религией. Даже моя бабушка, прекрасно знавшая библию, совсем не была верующей. Я осмелилась усмехнуться:

— Откуда вы это взяли?

— Так, Я ведь ничего не знаю о твоих родителях. Но скажи, Кадри, почему ты не ходишь на танцы?

Опять! Неужели мне никогда не избавиться от этого вопроса? Нужно было что-то ответить, и я вдруг ска­зала чистую правду:

— Я не умею танцевать.

— Ну? — Этот единственный слог вмещал столько, что я была вынуждена защищаться или хотя бы оп­равдываться. Рассказала, как много я болела в детстве (правда, я не упомянула при этом, как ко мне в то время относились), как у меня случилось несчастье с ногой, но как раз когда нога поправилась и все уже стало налаживаться, мне пришлось ухаживать за боль­ной бабушкой. Мне тогда было не до танцев, а позднее мне уже и самой не хотелось.

— А теперь?

Теперь? Теперь уже поздно. Куда уж мне теперь выставлять себя на посмешище? Нет, спасибо! Всем этим я переболела в детстве. Сыта по горло. Конечно, этого, последнего, я не стала говорить воспитательнице. Вместо этого плела что-то о сверхблагородных, высо­ких мотивах и высокомерно заявила:

— Честно говоря, я совсем не в восторге от танцев. Что это, собственно, такое? Просто дикарский обычай. За это время можно успеть сделать что-нибудь толко­вое. Например, почитать хорошую книгу или послушать музыку. А танцевальная музыка такая… Ну, просто глупая и пошлая. И вообще, вы заметили, кто именно больше всех увлекается танцами? Обычно те, кто...

Хорошо, что в этот момент я подняла глаза и взгля­нула на воспитательницу. У нее было сейчас как раз такое выражение лица, которого я больше всего боюсь. И от этого я, со своими высокими духовными интере­сами, показалась себе просто маленькой смешной при­творщицей.

— Ну, так, — сказала она после короткой паузы, — значит, виноград-то зелен.

Хорошо и то, что я поняла, что она хотела этим ска­зать.

Когда я потом докладывала девочкам, о чем мы там с воспитательницей беседовали, и когда я с соответст­вующими купюрами добралась до того места, когда вос­питательница сама обещала позаботиться, чтобы в бу­дущем полугодии у нас были курсы танцев, началось всеобщее ликование и восторг.

Я сижу сейчас и потихоньку про себя думаю: разве на этих курсах все остальные не будут выглядеть куда лучше меня. Но я хочу попытаться. Ведь когда-то я научилась даже кататься на коньках.

Дежурной по кухне вчера была Тинка. Анне сначала исчезла куда-то вместе с ней, но немного погодя вер­нулась наверх и еще в дверях объявила, преисполнен­ная горечи:

— Девочки, опять молочный! Честное слово, это уже злит. Да еще и пригорел. Здесь, по-видимому, счи­тают, что у нас телячье пищеварение. Неужели ни в чем, кроме как в молоке, нет этих знаменитых кало­рий? Я просто не понимаю, что это такое. Двадцатый век, самая передовая в мире страна, а у нас в школе-интернате, словно в диккенсовском работном доме. Честное слово, у меня от этого однообразия скоро на­чнется желтуха. Посмотри, Кадри, у меня еще не по­желтели белки?

Она повернулась ко мне и широко раскрыла глаза.

— Слегка лимонного оттенка, да? — спросила она и продолжала, не дожидаясь ответа. — Заявляю, что я не съем сегодня ни одной ложки. И советую всем сделать то же самое. Если мы все не будем есть, им придется немножко призадуматься. Нет, девочки, совершенно серьезно. Так и сделаем. Ни одна из нас сегодня не бу­дет есть молочный суп. И не притронемся к нему. Пра­вильно? Так мы и сделаем!

С каждым словом Анне все больше и больше входила в азарт. В самом деле, а почему бы так не сделать? Жалобы классной руководительнице не дали никаких результатов, кроме разве лекции о том, сколько кало­рий содержит та или иная пища и как вычисляется весь наш рацион питания.

Анне уже прикинула, сколько девочек из нашей группы присоединится к ней. В наших одноклассницах из других групп она была почти уверена.

— Не есть! Дружно продемонстрировать свой про­тест!

— Девочки, единомышленницы, теперь или ни­когда! — с пафосом воскликнула Анне. — К тому же сегодня нет Сиймсон. С ней было бы посложнее. Итак, все складывается удачно.

Конечно, совсем не сразу все пошло гладко. Во-пер­вых, Веста выступила со своими условиями: она готова участвовать в этой истории только в том случае, если суп действительно пригорел. Анне сверкнула зубами:

— Послушай, я не успеваю и правду-то всю до конца высказать, с чего бы мне еще лгать.

Веста не настаивала.

— Я и не говорю, что именно ты лжешь. Но у нас тут принято всегда все преувеличивать. Ведь и молоч­ный суп у нас бывает совсем не каждый день.

Хотя и не каждый день, но достаточно часто. Это верно. Настолько часто, что на него больше и смотреть не хочется. Почему бы не попробовать протестовать. Нам, девочкам, надо начать. Прежде всего уже потому, что мы завтракаем раньше мальчиков. Лики думает, что большинство наших десятиклассниц присоеди­нится к нам. Разве что за редким исключением. Выска­зывая это предположение, она многозначительно взгля­нула на Марелле, а та уже заныла:

— Ой, боже, не делайте вы этого. И ты, Лики? Тебе бы надо других остановить. Бросьте вы это. Я сегодня видела во сне, что директор ел булку. А такой сон обя­зательно не к добру. Ой, как я боюсь. Чем все это кон­чится? Что-то будет?

— А что же будет! И почему? — возражала Анне. — Будет то, что тебе придется полдня поголодать. Пище­варение отдохнет и голова прояснится. И Прямой первый раз в жизни ответишь на чистую пятерку, помяни мое слово. Оно сбудется и без сновидений. А в итоге ты станешь на двести граммов красивее!

Марелле продолжала причитать:

— А что, если позовут директора?

— Дурочка! Как раз директор-то нам и нужен. До­вольно дипломатических переговоров с классным руко­водителем в своей группе. Прекрасные лекции о пита­тельности и калорийности молока я и сама могу про­читать. Нам нужна разнообразная пища, а не лекции.

И вдруг, остановившись перед самым носом Марелле, она выпалила:

— А ты, толстуха Ламме и сновидица, послушай, дезертир, ты все равно выпадешь из игры. Плетешься в хвосте. Будешь сидеть за столом с малышами и тру­сами. С тобой покончено! Понятно?!

Марелле захлопала ресницами, ее мягкий подбородок слегка задрожал.

— Что ты на меня ругаешься своими иностранными словами. Я что ли придумала этот молочный суп? И что поделать, если у меня сны? Просто у меня такая внутренняя жизнь, я чувствительнее других. И я не понимаю, за что ты меня так страшно ненавидишь...

С отчаянием всплеснув руками, Анне обратилась к нам:

— Слышите? Вы все слышали? Вот какая внут­ренняя жизнь проявляется. Ну, что с ней делать? И вообще — ты ей говоришь о восхождении на гору, а она тебе почему-то о вставных зубах!

Анне махнула рукой и тут же перешла к более сроч­ным вопросам. Как все устроить, какой «удар» кому поручить. Анне горела и бушевала и мы все, одна за другой, загорались, как куча хвороста. Маленькая Сассь, вертевшаяся тут же, была охвачена волнением до самого хохолка на затылке. Она беспрерывно пры­гала словно бы через невидимую скакалку и, наконец, не удержавшись, перебила Анне:

— Мы тоже! Правда, Анне, и мы тоже! Марью и так никогда не ест молочный суп. И я не хочу. Реэт всегда оставляет полтарелки. Мы тоже с вами. Да? Да, Анне?

Анне кинула на Сассь быстрый, оценивающий взгляд.

— Ведь вы уже через час начнете пищать от голода!

— Ну что ты выдумываешь? Когда это я пищала? Ведь я не Айна. Что мы тебе сделали, что ты нас не принимаешь? — На воинственном лице Сассь явно бо­ролись два чувства — восторг и обида.

— Хорошо. Пусть так! Наша группа в полном со­ставе. Ты, Кадри, возьмешь малышей под свое покро­вительство. Ты лучше всех справляешься с ними. Сассь тебе поможет. Только чтобы потом ни единого писка! — Анне погрозила пальцем. Потом хлопнула себя по лбу. — А ведь, верно — Айна? Где она? Неужели уже успела убежать жаловаться?

Мы бросились искать Айну.

— Нет, Айна еще и не вставала, — сообщила Реэт.

— Это хорошо. Ее бы надо по возможности вообще держать от этого дела подальше, — беспокоилась Анне, как полководец по поводу возможного предателя.

— Не бойся, — успокоила ее Сассь, гордая значи­тельностью доверенной ей задачи. — Об Айне позабо­чусь я. Уж я-то с ней справлюсь.

Лицо Анне осветилось мимолетной улыбкой:

— Смотри только, не вздумай ее опять утопить в тазу, — и вдруг воскликнула: — А лозунг? Девочки, как же я об этом позабыла! Который теперь час? Ага! Остается еще полчаса. Успеем. Вполне, — и, повернув­шись к Лики, скомандовала: — Ты останешься здесь и быстренько сделаешь лозунг. Поначалу я тебе помогу.

— А мне можно остаться? — угодливо предложила Марелле. — Ты гораздо нужнее внизу.

— Ладно, — приняла Анне предложение Марелле. — Останемся втроем. Надо придумать текст лозунга. А все остальные немедленно вниз! Занимать места.

Когда мы уже выходили, Анне крикнула нам вдо­гонку:

— Только не трусить! Ни с кем ничего не случится. Поверьте. А если потом спросят, кто зачинщик, то гово­рите прямо — Анне! Анне Ундла!

Что-то необычайно гордое и победное было в том, как она назвала нам свое имя.

За дверью столовой было всего несколько человек. Переговоры с ними оказались успешными. Приходив­шие вновь в большинстве случаев попадали в наши сети, только очень немногие держались пока в стороне. Я сосчитала. Нас набралось пятьдесят два человека, а чтобы заполнить один зал столовой, требовалось восемь­десят. Целых восемьдесят единодушных девочек!

Понемногу небольшими группами подходили осталь­ные девочки. Скоро нас стало восемьдесят три, потом сто. Мы обошли всех, ряд за рядом.

— Согласны? Ясно?

— Присоединяемся.

Больше всего суетилась, конечно, Сассь, которая вдруг куда-то исчезла, а теперь опять появилась около меня. Она сновала по рядам, как ткацкий челнок. Даже маленькая Марью, судорожно уцепившаяся за мою руку так, что я чувствовала, как ее испуганное сердечко бьется в горячей ладошке, — даже она ни разу не ска­зала, что не хочет или не может участвовать в этом деле. Когда я ей тихонько шепнула, что она может прийти под конец и ей совсем не обязательно участво­вать, она решительно покачала головой и еще крепче ухватилась за мою руку.

Но в то мгновение, когда дежурная учительница от­крывала дверь, среди нас послышался испуганный шелест. То здесь, то там слышалось:

— А где же сама Анне?

Это сама насторожило меня. Словно мы и в самом деле всю ответственность за то, что здесь происходит, переложили на одну Анне.

Я еще раз торопливо обошла ряды.

— Если спросят — нельзя называть ни одного имени! Вместе решили — вместе и отвечать будем. Это совер­шенно добровольно. Кто не хочет участвовать, кто очень хочет есть — пусть сразу идет в конец очереди. Послед­ние столы, те, что ближе к двери, предназначаются для них.

Я не заметила, чтобы кто-нибудь вышел из ряда и перешел в конец очереди. В последнюю минуту шумно ворвалась Анне, за ней следом Лики и Марелле. Ма­релле была бледная, как известка, и выглядела совсем больной. Она вошла последней.

Дежурная учительница, видимо, заметила в нас что-то особенное, потому что спросила:

— Что с вами сегодня?

Этот вопрос был, конечно, вызван необычной тиши­ной, царившей сегодня в столовой. Это было короткое затишье перед бурей.

Я со своими малышами оказалась в середине. Так мы и прошли во второй зал — Марью за руку со мной, а Сассь гордо, как знамя борьбы — впереди. Горький запах пригорелого супа, встретивший нас на пороге, укрепил наши силы.

В мертвой тишине дежурные разносили на столы миски с супом. Из первого зала еще слышалось, как девочки, садясь за стол, отодвигали и придвигали стулья и доносился характерный утренний шум. Когда рассе­лись последние восемь человек (у нас за каждым сто­лом восемь мест, и соответственно этому нас отсчиты­вают, впуская в столовую), в соседнем зале тоже насту­пила тишина. Вдруг все стали вести себя образцово. Все! Не слышалось даже шепота. Во всяком случае, в нашей комнате ни одна большая или маленькая рука и не пыталась взять ложку.

В этом было что-то очень тревожное. Что-то на­столько необычное, что просто перехватывало дыхание. Когда дежурная учительница стала взволнованно хо­дить взад и вперед среди столов, предвещая этим воз­можные неприятности, меня охватило какое-то двойст­венное чувство. Конечно, не было ничего привлекатель­ного в мысли о том, что я, как не соответствующая требованиям школы-интерната, вскоре опять могу ока­заться дома и предстать перед удивленными глазами мачехи, но именно эта грозная опасность укрепляла мою решимость. Будь что будет. Мы так решили. Вместе.

Честно говоря, сам по себе молочный суп не имел для меня никакого значения. В своей жизни я много лет питалась очень скромно, и молочный суп, нередко го­раздо жиже здешнего, часто бывал у нас на столе — хорошо, если и его хватало — но то, как мы все вдруг сплотились, очень меня радовало. И плохое оборачива­лось хорошим.

Я оглянулась. Анне и Лики стояли у стены и дер­жали в поднятых руках какой-то лоскут, на котором несколько нетвердыми буквами было выведено:

«Просим давать нам калории не в виде молочного супа».

Потом я узнала, что больше всего времени отняло первое слово, потому что в тексте Анне, конечно, было «требуем», а две другие девочки настаивали на «про­сим». Анне несомненно и одна могла бы справиться с целой группой, не говоря уже о Марелле, но вступилась Лики. Так они и стояли теперь у стены, две наши самые решительные девочки.

Общее дело и такое разное выражение лиц. На лице Анне — гордый вызов и радость победы. А в чуть рас­косых глазах Лики едва заметная легкая тень ее обыч­ной естественной улыбки. Но почему-то я ясно чувст­вовала, что именно эта едва заметная улыбка лучше всего сплачивала нас. Лики стояла на своем месте, и мы все тоже.

И вдруг ко всеобщему удивлению посреди зала поя­вилась наша Сиймсон. Кто и что привело ее сюда, хотя у нее сегодня должен был быть выходной день — ни­кому не известно. Но она была тут.

Даже у Анне дрогнули ресницы. Но тут же ее взгляд стал еще более вызывающим и упрямым. Атмосфера накалялась, как это всегда бывает перед тем, как раз­разиться грозе.

И тут произошло нечто необычайное. Воспитатель­ница не стала кричать. Она даже не повысила голоса. Наоборот, она говорила тихо, почти шепотом, когда, переходя от стола к столу, время от времени обраща­лась к девочкам с вопросами. Не получая ответа, она слегка качала головой, словно чего-то не понимала и удивлялась. Так она приблизилась к нашему столу и тихо, как это могла бы сделать мать, обеспокоенная отсутствием аппетита у своего ребенка, спросила, обра­щаясь к Марью:

— Марью, почему ты не ешь?

До чего мне было жаль мою маленькую, беспомощ­ную подружку. Она не смогла овладеть собой настолько, чтобы ответить хоть что-нибудь. Я ясно видела, как она старалась, как судорожно глотала и как украдкой потянулась дрожащей ручонкой к ложке. Но едва она успела погрузить ложку в суп, как Сассь быстрым дви­жением толкнула ее под локоть так, что обрызгала их обеих.

— Вытри, — только и сказала воспитательница ти­хим, каким-то очень слабым голосом. Мне показалось, что она больна. Настолько странно она выглядела.

В том же необычном тоне она обратилась и к Весте:

— Почему же ты не кушаешь?

Веста ответила ей как всегда спокойно:

— Говорят, суп сегодня опять пригорел.

Воспитательница подняла брови:

— Говорят? А может быть, и не пригорел. Значит, ты сама в этом не убедилась.

— В этом каждого убеждает его собственный нос, — вставила Анне.

Но воспитательница прервала ее на этот раз тоном, не допускающим возражений:

— Анне Ундла, у  т е б я  я сейчас ничего не спраши­вала. Спокойно дождись своей очереди.

Я заметила, как густо покраснели у Анне лицо и шея, что было для нее совершенно необычным. Воспитательница опять обратилась к Весте:

— Веста Паю, ты мне можешь ответить на один во­прос? Предположим, что кому-то из вашего класса не нравится какой-то предмет, ну, скажем, химия (химию в нашем классе ненавидят все девочки, в особенности Веста). И случилось, что по этому предмету несколько раз подряд получена плохая отметка. Как, по-твоему, быть? Может быть, следует исключить этот предмет из программы, как ты считаешь?

Веста только сощурилась и еще не успела ответить, как опять вмешалась Анне:

— Но это же совсем не то...

— Я уже сказала — подожди своей очереди. Твое мнение я могу прочесть над твоей головой.

И тут же она обратилась ко мне.

— Кадри Ялакас, ты можешь мне сказать, что было у вас на обед вчера?

— Гороховый суп и блинчики с вареньем.

— Вкусные?

— Да...

— А позавчера?

— Картошка, мясной соус, салат из капусты и ком­пот, — вспомнила я.

— Ну и как? Есть можно?

— Да-а. Я... мне...

Я опустила глаза. Не хватало еще, чтобы я призна­лась, что больше всего люблю ягодные кисели и ком­поты. Ведь упомянуть об этом именно сейчас было со­вершенно невозможно.

— А в воскресенье вечером у вас была ватрушка, а днем почти каждая из вас попросила вторую порцию мусса, — продолжала воспитательница. — Интересно, почему тогда вы не выступили с лозунгами и демонстрациями. Думаю, что нашей поварихе, пожилому человеку, у которой от постоянного стояния у плиты опухают ноги, а от кухонного чада развилась астма, было приятно, если бы вы хоть раз, в полном составе, вот как сейчас, пришли в кухню и поблагодарили за вкусную пищу.

В этих словах ни разу не прозвучали обычные для нее насмешливые нотки, а, наоборот, словно бы удив­ление и раздумье...

Вдруг она наклонилась к Сассь:

— Тийна Сассь! — Пожалуй, впервые в жизни Сассь назвали так официально, полным именем. Сассь надула губы еще до того, как воспитательница заговорила с ней. — Скажи, почему ты сама не ешь и другим не разрешаешь? Ведь у тебя обычно прекрасный аппе­тит.

Но прежде чем упрямая Сассь успела что-либо отве­тить, в разговор неожиданно вмешалась Марью.

— А Сассь и не запрещала. Я с а м а не хочу есть. Я вообще никогда не ем молочный суп. И дома не ела.

Ох ты маленький, храбрый друг! Как мужественно ты умеешь сдерживать слезы, хотя они вот-вот готовы затопить тебя! Воспитательница, явно желая успокоить Марью, погладила ее по голове, и сказала:

— Тогда нам с тобой придется сходить к врачу. Если ребенок по утрам не хочет есть и именно молочный суп, значит, с ним что-то не в порядке. Как ты ду­маешь, Сассь, не сходить ли и тебе к врачу? Может быть, у вас глисты?

Сассь стояла отвернувшись, так что мы видели только ее затылок и мочку маленького уха. Она явно реши­лась на что-то необыкновенное. А именно — молчать. Но это оказалось свыше ее сил. И она пробормотала:

— Глисты бывают от молока! А у нас тут как в тикесовском работном доме!

И тут произошло сверхнеожиданное. Воспитательница неудержимо засмеялась. Засмеялась, как человек, долго сдерживавший смех. Я заметила усмешку и на лице дежурной учительницы — глядя на Сассь, действи­тельно, трудно было удержаться от смеха. Было что-то невозможно забавное в том, как она стояла, ма­ленькая упрямица, самоуверенная и сердитая, и погля­дывала на воспитательницу с таким видом, словно вот-вот готова сказать свое обычное: «чего вы, дураки, сме­етесь, ведь я-то знаю...».

Смех воспитательницы, казалось, отразился на всех лицах. Словно теплая вода журчала вокруг нас и поне­многу смягчала нашу скованность. Неловкость, царив­шая во время вопросов учительницы, сменилась чувст­вом облегчения. Послышался шепот и голоса. Воспи­тательница перестала смеяться и, энергично хлопнув в ладоши, сказала:

— Ну, хорошо! Кто хочет продолжать голодовку — пожалуйста! Только тогда вставайте и уходите. Я не препятствую. Но во всяком случае, от первого до пя­того класса все будут кушать. Сейчас же. По крайней мере, хлеб с маслом. Я не могу позволить, чтобы дети начинали рабочий день голодными. Старшие пусть по­ступают, как находят нужным. Только быстро, маль­чики уже ждут у дверей. Может быть, и они задумали забастовку. Когда же мы тогда сможем начать занятия? Ну, марш, марш!

Большинство глаз вопросительно устремились к Анне. Малыши искали поддержки у меня. Забастовка забастовкой, но ведь и я не имею права позволить ма­лышам идти в школу голодными. Я посоветовала им выполнить приказание воспитательницы.

Мы, старшие, одна за другой направились из столо­вой. Впервые в четырехлетней истории нашей школы мы начинали день с бурчанием в желудках, и к тому же у всех было очень смутно на душе.

За это время кое-что случилось. Прежде всего, ко­нечно, неизбежные для нас посещения директора. Потом бурное собрание педагогического совета, где, как мы слышали, наша Сиймсон играла главную роль, но — на стороне защиты, а не обвинения. У нас не все верят этому. А я все-таки убеждена, что это именно так и было и что именно благодаря ей мы так легко отдела­лись.

Из всех нас труднее всех пришлось Лики. На нее легла двойная ответственность. И вторая по организационной линии. Споров было много. Все-таки удалось добиться, чтобы никто не был наказан в отдельности. Поэтому мы относительно спокойно восприняли сооб­щение о том, что никакой надежды на обещанные курсы танцев у нас больше нет. В результате этого решения совершенно невинно пострадали, конечно, мальчики, но все же создается впечатление, что они немножко вос­хищаются нами. Второе решение, принятое в отноше­нии нас, и которое по существу не является наказа­нием, разозлило ребят гораздо больше.