Приемная мать

Наверное, я уже проспала несколько часов, как вдруг что-то разбудило меня. Сначала я не могла понять, что происходит. Но уже в следующее мгновение поняла, что это был крик Лайне о помощи, и он доносился не из-за стены, а из прихожей, от самой моей двери. Я испуганно вскочила, но Олев опередил меня и рас­пахнул дверь. Но тут же отпрянул назад.

Я увидела, что прямо за дверью стоял мужчина и на шее у него повисла Лайне. На голове у нее был платок и на плечи накинута шубка. По-видимому, она только что выходила из дому. И тут только я заметила, что изо рта у нее по подбородку стекает тоненькая алая струйка. В полутемной прихожей я различила еще двоих вооруженных мужчин. Тот, кого Лайне обхватила руками и отчаянно пыталась оттащить от двери, грубо оттолкнул ее, вошел в комнату и, наставив на Олева револьвер, крикнул:

— Ага, попался, красный жених! Колхозник! Комму­нистический прихвостень, подхалим!

Я поняла, кто эти люди. Окрестные леса тогда ки­шели ими.

Девочки, я не стану рассказывать вам подробности. До сих пор не знаю, было ли у них с самого начала намерение убить и меня или я просто случайно попа­лась им под руку. Но когда я после побоев пришла в себя в больнице и мне вспомнилось все, что пришлось пережить в ту страшную ночь, то у меня было одно желание — никогда больше не просыпаться.

Своего брата я больше не видела. Хотя он и лежал в той же больнице. Он умер на третьи сутки. Позднее мне рассказали в милиции, что временами он приходил в себя и ясно помнил все, что произошло.

У него было больше двух суток, чтобы подумать о предательстве, совершенном любимой девушкой. Два дня и две ночи он мог повторять слова, которые она кричала другому:

— Хельмут, оставь! Не надо! Слышишь, я люблю только тебя! Клянусь богом, я всегда любила только тебя.

Я видела отчаяние в ее глазах и слышала жестокий, но, наверное, заслуженный ответ этого самого Хель-мута перед тем, как он убил ее. Я не могу утверждать, правду ли говорила тогда Лайне или в смертельном страхе она надеялась этим признанием спасти свою жизнь. Я знаю, что эта девочка была настолько наивна, что считала причиной всего свою любовь.

Олев всегда верил ей. Наверное, поверил и в ту ночь. Хотя, может быть, на этот раз ему легче было бы, если б он мог не поверить ее последним словам!

Да, девочки, слова, слова! Большие, красивые слова о любви!

Воспитательница смотрела куда-то вдаль, но страдание, звучавшее в ее голосе, сделало ее такой близкой нам. Мы были потрясены, и никто не решался нару­шить молчание. Я впервые заметила, что у Весты и Тинки может быть совсем одинаковое выражение лица.

А Марелле плакала, и мне очень хотелось присоеди­ниться к ней.

ПЯТНИЦА...

Веста уже несколько дней какая-то странная и тихая. Позавчера она вдруг не встала с постели. Выяснилось, что у нее уже несколько дней жар. Поначалу ее отпра­вили в карантин.

Никто не мог предвидеть, что может получиться из такого, казалось бы, обычного дела. Именно позавчера, когда она заболела, был контрольный день санитарного поста. Веста отсутствовала, и медсестра почему-то на­значила вместо нее Ааду.

Этот санитарный пост, конечно, под руководством Ааду, одним мановением и совершенно неожиданно ниспроверг нас на предпоследнее место. Откуда же он и набрал эти наши минусы, как не из своего злого и коварного сердца. Этого не могли понять даже старосты других групп, которых мы тут же пригласили осмот­реть нашу комнату. Воспитательница тоже считала, что тут какая-то ошибка.

Например, два минуса за плохо вымытый пол мы по­лучили потому, что в углу умывальной в щели Ааду нашел два крошечных кусочка торфяного брикета, а в спальне едва заметную пушинку, которую он вытащил из-под кровати.

В список одежды, валяющейся на стульях и крова­тях, Ааду включил выглядывавший из-под подушки кончик пояска ночной рубашки Мелиты, а в список грязного белья — носовой платок Сассь, впопыхах за­сунутый под матрац. Нечищенную обувь отыскать было нетрудно. Ведь никто в целом интернате не чистил осенью тенниски мелом, а все просто сложили их на зиму в гардеробной. Но почему этот грех засчитали только нашей группе? Надо сказать, что на этот раз санитарный пост здорово потрудился! Осмотреть все кровати, ползать по полу и исследовать каждую щель и карниз, поднимать каждый матрац и подушку... Конечно, такую основательную микроскопическую ра­боту они проделали только в нашей группе. Мы бы ни­чего не сказали, если бы такой же метод был применен повсюду, потому что тогда мы все равно оказались бы впереди. Нам слышалась удаляющаяся, затихающая фортепьянная музыка, и мы были очень возмущены.

Всем нам было ясно, в чем здесь дело. Разумеется, в классе мы заговорили об этом с самим Ааду. Он отве­тил со своей обычной ленивой усмешкой:

— Что вы кипятитесь. Вам указали ваше место — и все. На этот раз Веста не имела возможности употре­бить свое влияние. Ясно!

Этого еще не хватало! Я повернулась к Ааду и сер­дито спросила:

— Что ты хочешь этим сказать?

— А ты не поняла, что ли? — Еще шире усмехаясь, спросил Ааду. — Я могу повторить.

Я подошла к нему еще на шаг:

— Не меряй всех на свой аршин. Зачем ты говоришь о вещах, недоступных твоему пониманию? Если хочешь знать, Веста — честная и справедливая девочка. Мо­жет... и это для тебя новость? Именно Веста больше всех в нашей группе придирается и требует. Если не веришь, спроси сестру. Ты, конечно, вообразил, что раз ты изволил раза два с ней потанцевать, то она обязана закрывать глаза на беспорядок в вашей группе. И нечего гримасничать. Это отнюдь не доказывает твоего пре­восходства. Тем более по отношению к Весте. Ты ее мизинца не стоишь.

С последними словами я подошла к Ааду почти вплотную. Я была так рассержена и полна презрения, что чувствовала себя сильной и готовой к борьбе, гото­вой принять любой самый неравный бой. И он не заста­вил себя ждать. Прежде чем Ааду успел открыть рот, раздался голос его дружка — Энту:

— Браво, Кадри! Воспитывай товарища! Подходи к мальчику индивидуально.

Тут уж чаша моего терпения переполнилась. Меня уже не мог остановить или смутить взрыв смеха маль­чишек. Я посмотрела в лицо Энту. Поймала его взгляд из-за очков и смело приняла брошенный мне вызов.

— Тебе бы тоже пора вырасти из пеленок. — Опять смех. — Ты действительно полагаешь, что твои дву­смысленные шуточки и пошлости очень интересны?! Может, ты даже думаешь, что они н р а в я т ся нам, девочкам? Ошибаешься, Энрико Адамсон! Жестоко ошибаешься. Ни одной порядочной, понимаешь, поря­дочной девочке они не могут нравиться. Знаешь ли, они настолько мерзкие, что если бы я могла, если бы у нас в республике была другая школа-интернат с выпускными классами, то сегодня же ушла отсюда, чтобы не видеть тебя и твоих приятелей. Я бы уехала отсюда за тысячу километров. Очень жаль, что я не могу этого сделать. Мне некуда уехать. А если тебе это в дальней­шем будет доставлять удовольствие — то пожалуйста! Ведь ты сильнее!

Все мое презрение, вся обида звучали в моем голосе. Я должна была и хотела сказать ему гораздо больше, но у меня просто не хватило сил. И к тому же класс встал _;за моей спиной стояла учительница. Я пошла и шлеп! — села за свою парту. Энту так и не успел мне ответить.

Я не так простодушна, чтобы вообразить, что мой неожиданный взрыв мог сколько-нибудь понравиться мальчишкам, тем более Ааду или Энту, или иметь какое-то воспитательное значение. Для этого они счи­тают девочек, а Энту — меня в особенности, слишком незначительным явлением в человеческом обществе.

Если бы дело было только в этом, то еще ничего, но ведь тут еще масса сложностей во взаимоотноше­ниях, характерах.

Хотя Ааду и Энту вот уже почти два дня относятся ко мне, как к какой-то ничтожной пылинке в бесконеч­ном пространстве, и хотя такое положение устраивает меня в тысячу раз больше, чем прежнее постоянное насмешливое внимание Энту, все же я все время насто­роже.

Не случайно же в тот раз, когда я высказала Энту все, что у меня накипело на душе, у него даже нос побелел. Когда он вечером того памятного дня встре­тился мне в пустом коридоре, у меня как-то странно задрожали колени. Я сумела взять себя в руки только благодаря сознанию, что мы с Энту оказались вдвоем все-таки не на необитаемом острове. Но глаза у него тогда были просто невозможные.

Но и я не отвела глаз. Еще чего! Мы шли друг другу навстречу, как змея и укротитель. Я выдержала!

Я ведь больше не маленькая робкая девочка. Пусть только посмеет!

Но самое смешное в этой истории, что та, за которую я вступила в бой, что та сама...

Так вот, когда я, как временный заместитель Весты, пришла к ней рассказать о случившемся и о том, как подло вел себя Ааду при проверке нашей группы, Веста сказала уныло:

— Этого я все время опасалась. Когда тебя нет на месте, то... Неужели кто-нибудь не мог с утра все хоро­шенько проверить?!

Этот «кто-нибудь» должна была быть я. Я глотнула зоздух и уставилась на кривую температуры Весты, вывешенную у нее в изголовье. Мне вспомнилось, что учительница рассказывала как-то о детстве Весты, и я сделала пару глубоких вдохов и выдохов. О том, как развертывались дальнейшие события, я ей рассказы­вать не стала. Добавила только ей в утешение, что пол все-таки был чистый, как и всегда теперь и что сама воспитательница на нашей стороне и после ее вмеша­тельства нам сняли много минусов.

Я немножко понимаю, почему Веста не стала для Ааду тем, чем ей хотелось бы стать, но совершенно непостижимо, как Веста сама этого не может понять или, по крайней мере, заметить, что Ааду относится к ней примерно так же, как Энту ко мне.

СРЕДА...

Я предчувствовала, что рано или поздно получу от мальчишек ответный удар, но что он будет таким под­лым, этого я никак не могла ожидать.

А именно — перед уроком эстонского Ааду подошел к столу Тийта, который сидит впереди меня. Я, конечно, не знаю, что ему там понадобилось. И вдруг слышу, Ааду, растягивая слова, подчеркнуто громко произно­сит:

Месяц под косой блестит,

а во лбу звезда горит...

В этом было что-то знакомое и в то же время зло-вещее, но я еще не понимала, что именно. А Ааду про­должал с противным, издевательским пафосом:

Наш остров похож на мечту,

на поиски и стремленья...

Сомнения не может быть. Это из моей «звездной тет­ради». Когда я, до смерти испуганная, огляделась по сторонам и на лицах почти всех мальчишек увидела злорадное ожидание и в особенности, когда я заметила, что из-за спины Ааду выглядывает Энту, у меня воз­никло ужасное подозрение. Я бросилась из класса. При­мчалась в интернат, открыла ящик ночного столика и сразу убедилась, что моей тетрадки с золотыми звез­дочками, той, что Урмас подарил мне в новогодний вечер, не было на месте. Кто-то потихоньку взял ее, и теперь она в руках у этой издевающейся компании.

О, какая низость!

Я упала на кровать. Излила в подушку всю свою го­речь, боль и позор. Бог знает, почему, но сильнее всего я чувствовала именно позор!

Меня охватывал жгучий стыд, когда я представляла себе, как Ааду, Энту и вся эта ухмыляющаяся банда, которая ничего не пощадит ради своих пошлых насме­шек, читала мои записки. Читали мои самые заветные мысли. Мысли, записывая которые, я была так счаст­лива, потому что мне казалось, что я сумела сказать что-то самое заветное. Теперь мне это уже не кажется. Совсем нет. При воспоминании о любой строчке меня охватывало жгучее чувство стыда. Я громко стонала и, кажется, даже скрипела зубами.

Значит, это и была месть Энту. За что же именно он мне мстит? Что я ему сделала? Я ведь только раза два попыталась защититься от ударов! Ой, до чего же мне опять хочется уйти из этой школы! Опять в мою ста­рую школу, к Урмасу. Если бы можно было сейчас поговорить с Урмасом! Но придется довольствоваться письмом. Только письмом. Только ведь это совсем не то. Надо долго ждать ответа, да всего и не напишешь... И ведь Урмас не может сделать, чтобы не было того, что произошло, просто вместе с ним все было бы легче перенести. Конечно, легче.

Я ударила кулаком по подушке. Наверно, и Свен при­нимал в этом участие. Мальчишки просто ужасно еди­нодушны, когда задумают что-нибудь в этом роде. Я снова ударила кулаком и тут же почувствовала, как кто-то дотронулся до моего плеча. Я застыла. Не хва­тало еще, чтобы кто-то видел мою истерику. Медленно поднимаю голову. Надо мной склонилась Лики.

— О, Лики, Лики, Лики! — Я зарываюсь головой ей в колени. Она тихо спрашивает:

— Что с тобой? Почему ты убежала из класса? Я объяснила, почему.

— Ах, значит, это-то они и изучали на большой пере­мене, когда я проходила мимо, — сказала Лики. — Это что же, твой дневник?

— Не-ет, не совсем, то есть почти дневник. Пони­маешь, это мои литературные опыты или, ну, в таком роде... Я пишу в эту тетрадь и это... Ох, это гораздо больше, чем просто выдуманное. Это такое, что никто не должен читать, разве только ты или Урмас, а теперь вот они! Ох, до чего же гадко, до чего все это гадко!

— Как они его раздобыли? — задумчиво спросила Лики.

— Если бы я знала. Обычно тетрадка вместе с днев­ником и письмами у меня заперта. Но на этот раз я забыла ее в ночном столике. Я ведь не могла подумать, что она может кого-то заинтересовать и что ее поти­хоньку... Ой, нет!

— В ящике, в тумбочке? — удивилась Лики. — Но как из твоей тумбочки она могла попасть к мальчиш­кам?

Об этом я и не подумала. Но именно это больше всего волновало Лики.

— Это должен был сделать кто-то из нашей комнаты. Или, во всяком случае, из нашей группы. Кто же может быть таким поросенком? Ничего, уж это я дознаюсь. Так этого оставлять нельзя. А теперь постарайся быть выше. Сейчас надо идти в класс. Вайномяэ уже спра­шивала о тебе. Я сказала, что тебе стало плохо. Она послала меня посмотреть, что с тобой. Ну, пойдем. А то еще придет сама, тогда объясняйся.

Всегда нужно держать себя в руках. Если долго уп­ражняться, то это вполне возможно.

Вайномяэ спросила только, могу ли я быть на уроке. Я кивнула, и она больше ни о чем не допытывалась.

К концу урока, когда она стала спрашивать, она вы­звала меня прочитать какое-либо из стихотворений Лийва. Совершенно механически я начала первое, что пришло в голову.

Кто хочет нравиться, тот всегда,

подумав «нет», отвечает «да»...

Я заметила, как Энту резко повернулся и сквозь очки уставился на меня, как кошка на голубя. Я подняла голову. Слова приобрели какой-то новый смысл. Они не совсем соответствовали случившемуся, но в них был вызов всем подлым людям.

Кто верен себе, своему уму,

тот смерти назло и назло всему

не тщится нравиться никому...

Я бросила эти слова, как перчатку, прямо в лицо своим врагам, тем, кто сидел слева. Возможно, что они поняли это. Во всяком случае, Энту и Ааду наклони­лись друг к другу и что-то зашептали.

Учительница же, конечно, восприняла мое выступ­ление со своей точки зрения:

— Так, ты когда-нибудь училась декламации?

— Нет, — в замешательстве ответила я.

— Прочти, пожалуйста, еще что-нибудь. Что-нибудь лирическое. Какое стихотворение Лийва ты любишь больше всего? Можешь прочесть и по книге.

— Я не знаю. Очень многие нравятся.

— Ну, а все-таки...

Я начала читать «Осенний цветок». Я его знала на память, хотя его нам не задавали. Но оно мне очень-очень нравится. Я не обращала внимания на то, что и на левом крыле все глаза были обращены ко мне и уши ловили каждое мое слово. Читала, подбодряемая взгля­дом учительницы, читала только для нее и для себя:

...Солнце старое и усталое

на цветок глядит, словно мачеха.

Дочь приемную, нелюбимую,

выдавали так без приданого.

В сером рубище, чуть прикрытую...

А под рубищем тело чистое!

Как страшно и трогательно прекрасно это стихотво­рение, несмотря на свои старомодные, а иногда и уста­ревшие слова. Или именно благодаря им. Почему это в старинных песнях и цветы живут большой жизнью, а у нас в классе некоторые молодые люди, словно мерт­вые камни.

— Я вижу, что ты понимаешь стихи. Отлично. Са­дись!

Не столько эта оценка, сколько похвала, прозвучав­шая в голосе учительницы, по-настоящему обрадовала меня. За время, что она преподает у нас, мы убедились, что «отлично» она ставит совсем не из любезности.

Может быть, именно поэтому я восприняла это как вознаграждение за мой недавний позор. Кроме того, произошло нечто совсем странное — или мне это про­сто показалось? Во всяком случае, сразу после меня спросили Энту, и он прочел «Грустна твоя родина»... Он читал просто и человечно. Словно и правда понимал что-то. Если бы я хоть на минуту могла забыть, что это Энту, то, возможно, сочла бы его чтение искренним.

Слишком много произошло в этот несчастный день.

Я видела, как сразу после звонка Лики подбежала к парте Энту и Ааду и как там собралось чуть ли не пол­класса. Догадалась, что это из-за моей тетрадки, но я-то знала, что никакие объяснения теперь не нужны, во всяком случае, мне.

Мне было ясно одно — в дальнейшем надо за сто верст обходить Энту. Он слишком основательно и бесцеремонно вторгся в самое мое сокровенное. Он сде­лал это, как жестокий захватчик. Почему-то я все время знала и чувствовала, что именно он главный виновник. Никогда не смогу ему этого простить. Никогда!

ПОЗДНЕЕ...

Как назойлива была на переменке Марелле, пристав­шая ко мне с расспросами! Уж такая я и есть — мне очень трудно не отвечать, когда меня спрашивают. А особенно, если это делается по такому следственно-судебному методу. Мне стало куда легче, когда, нако­нец, к нам присоединилась Лики. Она перевела раз­говор совсем на другие темы. Лики — одна из немно­гих, кто всегда умеет вовремя сказать, а если надо, то и промолчать. Мы прошли по коридору целый круг, как вдруг Энту пробрался между гуляющими и оста­новился перед нами. Он протянул мне мою злосчаст­ную тетрадь. Не говоря ни слова, я схватила ее и тут же хотела вырвать листы и разорвать их. Я хотела вырвать все листы сразу, но мне это не удавалось. Лики удержала мою руку.

Энту все еще стоял перед нами. «Я возвращаю это тебе». Я даже не смотрела в его сторону. Заметила только, как Лики спокойно и медленно смерила его взглядом с ног до головы, словно собиралась шить ему новый костюм.

Энту стоял и, казалось, хотел что-то сказать, но я взглянула на него, и он только пожал плечами и ис­чез.

— Что это с Энту? — спросила Марелле.

С Энту?! На такие вопросы способна только Марелле. Раз уж она моя одноклассница и к тому же сидит со мной на одной парте, то ничего не оставалось, как по­святить ее в это дело. Лики взяла это на себя и сделала это насколько возможно кратко. Марелле принялась развивать эту тему вопреки всякой логике.

— Я не верю, что Энту это сделал.

— Конечно, не своими руками, но именно он подго­ворил кого-то сделать это.

— Все-таки я не верю.

О, Марелле, Марелле, сновидец. Когда ты, наконец, научишься замечать в людях то, что они собой пред­ставляют? Прежде всего Энту...

ВЕЧЕРОМ...

Вечером к нам пришли наши девочки из других групп. Разумеется, разговор зашел опять на ту же тему. Кто взял? Как взял? Зачем взял?

В сущности, для выяснения того, кто был связующим звеном между ночным столиком и Энту, не потребова­лось особенно длительного расследования. Сначала Ме­лита пыталась отмалчиваться. Наконец ей надоели наши атаки и, вызывающе подняв голову, она созна­лась:

— Ну, взяла, да. Что ж такого? Так вам и надо. Что вы можете мне сделать?

— А почему ты отдала ее именно Энрико?

— Захотела.

— Почему именно ему?

— А если именно он меня об этом попросил?

— Как ему пришло в голову попросить Кадрину тет­радь у тебя?

После долгих разговоров выяснилось, что Энрико спросил Мелиту, чем я занимаюсь по воскресеньям, раз меня нигде не видно и на танцы я не хожу. Мелита и сказала, что я все время что-то пишу. Тут Энту стал настаивать, чтобы Мелита принесла мой дневник и по­казала ему.

— Откуда я знала, что это вовсе не дневник, — сер­дито пожимала плечами Мелита. — Такую дрянь я и правда не взяла бы. Из-за такой чепухи такой шум! Не изображайте из себя неизвестно что. Кого это интере­сует? Держите при себе, если хотите.

Подняв голову и покачивая бедрами, она удалилась в спальню. Единственным ее достоинством до сих пор мы считали то, что она у нас только спит. Когда она дома, то ложится спать даже раньше малышей. Ее не интересует, что мы делаем и о чем говорим. Даже если разговор идет о ней.

— Ужасная девчонка! — сказала на этот раз даже наша любвеобильная Марелле.

— Ну, пусть не воображает, что она и у нас сможет продолжать свои старые фокусы.

По лицу Весты было ясно видно, что в данном случае она была полностью за телесное наказание. Должна честно признаться, что если бы это было поставлено на голосование, то и я подняла бы руку, хотя всякое, даже малейшее физическое наказание просто ненавижу.

— Да-а, — задумчиво сказала Лики. — Что-то надо с этой девчонкой предпринять.

— А что я сказала? — добавила Анне. — Единствен­ное наказание, которое на нее хоть сколько-нибудь по­действует — это выгнать из волейбольной команды. В будущем месяце снова будет соревнование со второй средней школой. И хотя она могла бы принести нам пару очков, все же известно, что как только она откры­вает рот, то всегда выдает «пряники». Потом во всех городских школах разговоров не оберешься.

Предложение Анне было принято. Полезно ли оно — покажет будущее. Мое положение от этого уже не из­менится и улучшить его невозможно.

Вдруг Марелле повернулась ко мне:

— Послушай, Кадри, а что у тебя в этой тетрадке написано?

— Ой, да! Ты не хочешь ее нам почитать? — под­хватила Анне. — Почитай, пожалуйста! Так интересно, что ты там написала.

Предложения такого рода сыпались со всех сторон. Читать это вслух? А что если и они поднимут меня на смех? Но и отказаться было невозможно. Во-первых, это не имело большого смысла, потому что тетрадь все равно прочитана, а во-вторых, я была обязана девоч­кам за их участие, должна дать им какое-то объяс­нение.

Я начала читать. Сначала волновалась, а потом успо­коилась. И как-то удивительно. Читала, а сама словно бы слушала это со стороны:

На далеком острове, на краю земли

Мы спаены тесной дружбой,

Стоим у самой воды, средь

камней и морской пены.

Над нами призывные крики морских птиц,

перед нами капризное, изменчивое море.

А остров похож на мечту

и цветом он, как надежда...

Редко приходят сюда корабли —

Каждый стремится сюда в одинокой лодке.

У всех на шее ожерелье из ракушек,

которое надевают новорожденным,

чтобы всю жизнь они помнили о родном море.

Бывает, ломается мачта и рвется парус,

и тогда тонет лодка...

Нас мало и никто не должен погибнуть,

потому что у нас — одна цель

и в одиночку никто не в силах ее достигнуть.

Мы бережем сокровища нашего острова...

Но бывает — мы верим бурному морю

больше, чем мертвой мудрости.

И хотя сияющие письмена звезд

нам с рождения ясны,

все же они не спасают нас

от грустных дней и ошибок.

Мы делим друг с другом радости

и наши труды и печали —

и в этом наше счастье.

Но многим это кажется смешным.

Над нами смеются те,

кто никогда не был на этом острове,

у края земли,

на острове, похожем на мечту,

и цветом, как надежда.

Они говорят на другом языке.

В этом языке много слов, похожих на острые стрелы,

разящие сердца.

Иногда мы хотим выучить этот язык —

но у нас он звучит смешно и жалко.

Чайка не сможет летать на воробьиных крыльях,

а они считают, что летать —

смешно и глупо.

Правильнее всего плавать,

плавать по течению.

А если встретятся камни

и сильное течение,

они складывают свои плавники,

чтобы сберечь силы.

Единственная их забота — держаться

в хвосте друг у друга.

Единственная их радость — разбивать

хрупкие вещи,

потому что осколки приносят счастье.

Они уверены, что сокровища мира

принадлежат им,

но не знают, что ключ к ним в

наших руках.

На нашем далеком острове на

краю мира,

на том, что похож на мечту

и цветом, как надежда,

на том, где щедра земля,

и расцветают большие мысли,

рождаются мудрые слова,

рождаются добрые дела.

Как только я кончила, Марелле выпалила:

— Ты пишешь прямо как Туглас!

Я не могла не улыбнуться. Ведь я точно знаю, что Марелле читает новеллы Тугласа с самой осени и до сих пор не одолела и первых десяти страниц. Но этим сравнением она выразила свое величайшее одобрение, потому что ее почтение тем глубже, чем меньше она разбирается в существе дела. Да и не только она. Дру­гие тоже хвалили. Было такое чувство, словно кто-то ласковыми пальцами накладывал мазь на обожженное место.

Только Тинка откровенно призналась:

— Я в этом что-то не очень разобралась. Тебе понра­вилось, Анне?

Анне опустила глаза и ответила уклончиво:

— Ну, золотко, понимание доступно не каждому.

И тут я испугалась, что кто-нибудь начнет допыты­ваться, откуда в моей истории взялись некоторые мы­сли. Если придется «переводить» еще и это, то, пожа­луй, я не сумею этого сделать. Потому что невозможно объяснить чувства.

УТРОМ...

В темной спальне, когда я считала, что все уже давно спят, и только я терзаюсь своими мыслями и мечусь на горячей простыне, неожиданно послышался голос Весты:

— Кадри, ты не спишь?

— Гм? Не сплю.

— Не понимаю, почему ты принимаешь все это так близко к сердцу. Что из того, что они прочли. Пусть прочли. Там не было никакой неправды. Я, правда, не все поняла, но, по-моему, это как раз о таких вещах. Мальчишки именно такие, какими ты их описала. А пишешь ты хорошо. Если бы я так умела! Да они и не потому. Всем известно, как мальчики к тебе относятся. Свен, кроме тебя, не замечает ни одну из девочек. Слы­шала ведь, из-за тебя он подрался. Их просто задевает, что ты такая...

— Какая же? — испуганно спросила я.

— Ну, такая недоступная и умная, и гордая. Тебе не все нравится и на них ты не обращаешь внимания.

Слова Весты привели меня в замешательство. Не­ужели это выглядит так? Если бы только они знали, какая я в самом деле трусиха. Но чтобы все окружаю­щее нравилось, даже то, как поступают мальчики, ведь это недопустимо. И если хоть чуточку держусь от них в стороне, то это наверно сложилось у меня еще с дет­ства.

Что же касается остальных слов Весты, то у меня хватает ума понять, что многое было сказано просто, чтобы как-то утешить меня. Но именно это и заставило меня задуматься. В своей группе я давно уже не оди­нока. Да и была ли я одинока? Скорее уж Веста. А те­перь именно она беспокоится обо мне. Помолчав, Веста снова прошептала:

— Кадри! — Да?

— Почему ты сама сразу не сказала мне, как это то­гда получилось с Ааду?

Я и теперь не хотела об этом говорить. Поэтому при­творилась, что не понимаю:

— В чем дело?

— Что ты из-за меня поссорилась с мальчишками. Наверно, потому они устроили тебе эту историю.

— Ладно, Веста. Лучше не стоит об этом.

— Я больше не могу. Должна тебе что-то сказать. Знаешь, сначала я считала, что ты такая же, как Тинка. Избалованная и капризная. Я не очень-то вы­ношу таких. И еще я думала, что ты относишься ко мне враждебно и высокомерно. Я знаю, все думают, что мне легко, только... Ну, ты сама понимаешь, как мне может быть легко, когда все тут против меня, хотят от меня избавиться и...

В шепоте Весты были очень понятные мне, но такие непривычные для нее нотки.

— Ах, ну что же ты, право. Зачем воспринимать все так мрачно. Разве сама ты мало говоришь о других? Ну, так же говорят о тебе, что же тут такого? Ну, тот раз, правда... Но, знаешь, как это вышло? Тинка иногда и в самом деле бывает такой капризной, уж если зауп­рямится, то не знает меры, но сама первая забывает об этом, ты же знаешь...

— Почему же не знаю. Она не может смириться с тем, что приходится подчиняться такой, как я. По ее мнению, я этого не стою. Знаешь, она и с Ааду просто мне назло. Ни в чем другом она не смогла показать мне свое превосходство.

— Ах, не говори сразу столько глупостей. Ведь Тинка неплохая. Вообще у нас в группе нет ни одной плохой девчонки. Я, например, ни за что не хотела бы быть в какой-нибудь другой группе, кроме нашей.

— Я тоже, — ясно и уверенно ответила Веста.

— Правда ведь, — горячо подхватила я, — на буду­щий год у нас здесь станет еще лучше. Обязательно завоюем пианино. Конечно, это зависит от многих об­стоятельств, но до тех пор, пока ты у нас староста, у нас больше всех шансов. Нет, честное слово. Я совсем не шучу!

— Спасибо, Кадри!

— Что ты сказала? — Я не верила своим ушам.