Приемная мать

Честное слово, будь я собакой, я рычала бы каждый раз, когда Энту проходит мимо меня.

В КАНУН ОКТЯБРЬСКИХ ПРАЗДНИКОВ...

Каникулы! Каникулы! Каникулы! Ой, какие каникулы! Какие праздники! Какое сча­стье снова оказаться дома! Это счастье не может омра­чить ничто, кроме сознания, что оно так бессовестно коротко, что скоро праздники кончатся и нужно будет снова уезжать. Но еще сегодня, и завтра, и послезавтра я могу быть так счастлива и рада, как не была уже очень давно.

И ведь это не обычный праздник. В нашей семье он на этот раз совсем особенный. Мачеха в больнице. И не из-за болезни, а из-за моей маленькой сестренки. Про­шлой ночью родилась на свет крошечная Ялакас! О, из-за этого маленького человечка я забуду все неприят­ное, что было между мной и мачехой. И мачеха тоже как будто забыла. На мой букет, который я сразу же с утра послала ей в больницу вместе с папиными розами, она ответила прелестным письмом. В нем даже такая фраза: «У малышки твой м и л ы й! (разрядка и воскли­цательный знак мои) курносый носик». Ага, это письмо надо обязательно показать Энту.

Вот и настал праздник. Самый большой праздник! Я тщательно прибрала квартиру и приготовила празд­ничный обед. Это у меня неплохо получается. Мне нра­вится что-нибудь делать самой — от начала до конца. Эти праздники принадлежат нам с папой. Весь сегод­няшний день я бегала и хлопотала так, словно все время занималась чем-то необыкновенно веселым и приятным. И отец тоже счастлив. Это видно по всему. Когда утром мы возвращались из больницы, он купил мне коробку шоколадных конфет, Отец, конечно, сча­стлив потому, что у нас теперь есть эта малышка, но, может быть, немножко и за меня. Во всяком случае, он обрадовался, когда я приехала домой и показала свой табель, в котором опять были одни четверки и пя­терки. Кроме, конечно, пения.

Отец посмотрел табель и спросил: — Значит, в школе у тебя все хорошо. И тебе там все-таки нравится?

Ой, папочка, милый-хороший, разве я смогла бы тебе сказать, что не нравится? Будь спокоен. Конечно, нра­вится. Там совсем не так ужасно, как я боялась сначала .А сейчас ,издали, мне уже кажется, чтотам и совсем хорошо. Но лучше всего дома и в праздник. Не­сколько дней не надо рано вставать, можно проваляться в постели хоть до обеда,

А сестренка, моя крошечная, курносая сестренка, су­мела же выбрать, когда родиться. Всю жизнь день рож­дения — в канун праздника. Всю жизнь в день ее рож­дения вся страна будет радостно готовиться к празд­нику. И родиться настоящим октябренком! Это кое-что значит. Это не каждому удается. Конечно, она будет очень счастливой девочкой.

Ой, как мне хотелось ее увидеть! Но они приедут из больницы, когда мои каникулы уже кончатся. Ничего. Сейчас и так ужасно славно, а на следующих канику­лах я ее все равно увижу. Пока лучше буду печь яб­лочные пирожные.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПРАЗДНИКА...

Утром ходила смотреть демонстрацию. Помахали с папой друг другу. Все в его ряду тоже махали мне и улыбались, как доброй знакомой. Отец показался мне самым видным человеком в колонне. Он шагает легко и прямо, как юноша. Многие из моих одноклассников могли бы взять с него пример. Там, на заводе, где папа работает, даже самый старый рабочий ходит легче, чем, например, наш Ааду.

А Урмас стал еще выше ростом и причесан теперь по-другому, И пальто у него новое. Он его купил на деньги, заработанные летом. Он выглядит просто кра­сивым. Раньше я этого и не знала. Мы с ним должны были пойти в кино, но не достали билетов, а домой идти не хотелось и мы все гуляли и гуляли. Дошли до моря. Посмотрели салют. Потом стало холодно и захотелось есть. Но это был такой замечательный вечер, что -я его никогда не забуду. А теперь мне надо побыстрее ло­житься спать, иначе упаду от усталости. Но если бы Урмас сейчас пришел и позвал меня, и если бы не было так поздно, я бы пошла с ним опять хоть бы пешком до Сааремаа, чтобы вдвоем с ним постоять на берегу моря и вновь ощутить, как прекрасен весь этот огром­ный мир! А Урмас самый лучший парень в этом пре­красном мире.

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР...

Вот и все. Завтра я снова буду в школе-интернате. Далеко от дома и от здешних друзей.

Анне и Урмас приходили ко мне в гости. Папа был в кино. Мы втроем обсудили все на свете. Теперь я уже не боюсь споров Анне и Урмаса. Сама вмешиваюсь и уже не всегда соглашаюсь с Анне. Бывает даже, что у каждого из нас свое мнение. Но это как раз и здорово, когда каждый высказывает свои мысли. В новой школе я на такое никогда не решилась бы. Там у ребят словно одно мнение, и заключается оно в том, что они и только они умнее всех на свете.

И несмотря на то, что я прекрасно понимаю, на­сколько они преисполнены самомнения, случилось так, что я сама сегодня оказалась в роли их защитника. Началось с того, что Урмас спросил, сколько у нас в классе комсомольцев. Я ответила, что только один не комсомолец (моя соседка Марелле) и только потому, что верующие родители не разрешают. Урмас на это свистнул. Я добавила, что зато девятый класс у нас стопроцентный. Анне заметила:

— Что за чушь! Разве это дело, если в комсомоле будут все посредственные и даже отстающие! Где же тогда ведущая, передовая роль комсомольцев, как го­ворится в уставе? Там ясно сказано, что в комсомол надо принимать только молодежь, преданную советской родине.

В глазах Анне, когда она говорила эти слова, появи­лось то суровое выражение, которое появляется, когда она отстаивает то, в чем уверена.

— Но наш девятый стопроцентно комсомольский класс и в нем уже третий год нет отстающих, — защи­щала я свою новую школу. — Два года подряд в их классе переходящий вымпел.

Мне не дали договорить.

— Зачемты говоришь о девятом? Говори о своем классе. У вас тоже вымпел? У вас, может, тоже все комсомольцы? — решительно вмешалась Анне.

— Ну, все равно, — смутилась я, — а скажи, в чем же преданность родине? Как ты ее определишь?

— В том-то и дело, — заявила Анне. — Разве, к при­меру, какой-нибудь шалопай и вообще опустившийся тип, уже исключенный из одной школы, может быть преданным? Разве такому можно доверять?

Понятно, куда Анне целит. Я не успела еще ничего придумать в ответ, как вмешался Урмас:

— Я считаю так: если кто-то подает заявление о приеме в комсомол, то этим он уже достаточно подтвер­ждает свою подготовленность. Во всяком случае, ему надо дать такую возможность. Для того комсомол и есть, чтобы воспитывать, влиять, а как ты считаешь? По-твоему, получается, что существует какая-то врож­денная, «наследственная избранность».

— Может, и есть, — Анне упрямо подняла голову и ее тон стал вызывающим. — Я скажу одно: если в ком­сомоле могут быть такие типы, как этот Адамсон, тогда я там быть не хочу.

Крепко сказано. Но в этом было что-то, требующее возражений. Так и получилось, что я начала защищать Энту(!). Я старательно замалчивала его старые недо­статки и приводила его новые достоинства. А о тех его качествах, которые больше всего отзывались на мне, я просто не упоминала. В пылу спора всякое может слу­читься. Но я ни в чем не лгала.

Тут пришел папа. Я накрыла на стол. Мы пили чай и ели яблочные пирожные. Было уютно и весело. Я рас­сказывала о своей новой школе и товарищах. Не знаю почему, но на словах все выглядело гораздо лучше и веселее. Может быть, дело в празднике.

Когда Анне и Урмас ушли, настал последний вечер вдвоем с папой. В этот вечер папа говорил со мной так серьезно, как, наверно, не говорил даже с мачехой. Он так интересно рассказывал мне о своей работе и заводе. Конечно, я понимала далеко не все, но одно мне было ясно — отец очень любит свою работу. Если признаться совсем честно — я до сих пор немножко боялась за отца. Ведь он несколько лет добровольно прожил за гра­ницей. Я думала, вдруг он... ну, вдруг он не преданный. Но теперь я поняла, что мои опасения были на­прасны.

Потом разговор опять вернулся к семейным делам. Он рассказал, как он надеялся, что с таким живым и радостным человеком, как моя мачеха, нам будет хо­рошо и мы все трое прекрасно уживемся.

Разве же я этого не понимала! Ты, папочка, конечно, думал, что если два человека любят тебя и ты любишь их, то они обязательно должны полюбить друг друга. Но хотя ты и здорово разбираешься в алгебре, это не всегда помогает. Логика уравнения совсем не обяза­тельно применима к человеку.

И тут я спросила о том, что уже давно было у меня на сердце:

— Папа, ты можешь ответить мне на один вопрос? Совсем честно. Ты... скажи, ты любишь свою вторую жену больше, чем любил мою маму? Ты с ней гораздо счастливее?

Наверно, отец заметил, как у меня перехватило ды­хание, иначе зачем бы он целую минуту смотрел мне в лицо. И только потом заговорил. Отрывисто, перескаки­вая с одной мысли на другую:

— Как бы тебе обо всем этом сказать? Ты уже как будто взрослый человек и все-таки не совсем. У тебя еще нет своего опыта. Ты воспринимаешь жизнь так, будто читаешь книгу или смотришь фильм.

Ну, что ж. Придется с тобой поговорить и об этих ве­щах. Во всяком случае, одно я могу тебе сказать с уве­ренностью: с молодой любовью надо обращаться бе­режно. Несбереженная в юности любовь может отра­вить всю жизнь человека. Можно любить несчастливо, но обязательно бережно, не обижая любимого. Поэтому я и тебя, доченька, предупреждаю: будь осторожна со своим сердцем. Время есть. Все еще успеется...

Знаю, ты умная девочка, Иногда слушаю тебя и ты кажешься мне слишком уж разумной для твоих лет. А ведь ты еще не совсем взрослая. Вот тут как раз и случаются ошибки.

Что же касается твоей мамы и меня, то я прекрасно понимаю, почему тебя это интересует. Но, дитя мое, мы ведь с тобой уже говорили об этом. Что же теперь за­ставило тебя снова усомниться? Мачеха? О, доченька-доченька,как же ты не понимаешь?.. Человеческое сердце, видишь ли, отлито не из одного куска...

Да, вот я весь тут. Человек в годах. Моя почти взрос­лая дочка ждет от меня ответа. А мне гордиться нечем. Единственное, что у меня есть — эти рабочие руки. Но оказывается, их одних иногда маловато... Не сумел я ими построить счастье твоей мамы, не сумел и твое. Нет, нет, не перебивай. Я ведь и сам кое-что понимаю...

Ты дочь своей мамы. От меня в тебе очень немного. Разве что ты тоже легко прощаешь людям. Ты менее гордая, чем была она. Только, может, я и в этом оши­баюсь. Не так легко узнать человека. Даже самого близ­кого. С годами я убедился, что слишком много прощать и со многим мириться совсем не хорошо. Постарайся быть похожей на свою маму. Она была прямая и гор­дая. Борец по натуре, как это теперь называют. Такие нужны сегодня, а тем более завтра. Твоя мама умела в теперешнее время жить и быть счастливой. Она не страдала от противоречий. Жаль только, очень жаль, что все так сложилось...

Отец говорил и говорил, и хотя он не ответил на мой вопрос прямо, все же этот разговор очень меня обра­довал. И я нахожу, что у моего папы, безусловно, есть больше, чем только рабочие руки...

И когда я теперь думаю об отце и мачехе, я понимаю, что сердце и в самом деле не из одного куска и вообще совсем не так просто быть взрослым человеком, когда нельзя ни на кого свалить свою вину, а приходится са­мой нести бремя ответственности. В особенности же, если твоя юность относится к совсем другому времени. Это тоже надо понять.

Мельница раздора

ВТОРНИК...

Снова в школе. Так называемая группа и есть наш здешний дом. Дом и семья. Я не знаю, как другим, а мне трудно не заметить, насколько это разные вещи. Дома, даже в самом плохом случае, у каждого есть что-то свое, что-то для себя, и, что самое важное — всегда есть кто-то, кто тебя в самом деле любит и оберегает. А здесь у меня никого нет. Хотя я ни с кем не враждую и у меня имеется все необходимое. Но я попала сюда слишком поздно. Только в десятом классе. А большин­ство в этой школе с самого ее основания, уже четыре года.

В нашей пятой группе двадцать четыре девочки от семи до семнадцати лет. Староста группы — Веста. Ин­тересно, какой могла быть эта девочка раньше, когда была, так сказать, рядовой? Девочки утверждают, что совсем обыкновенной, даже тихоней. Но с тех пор, как она стала старостой группы, в ней, как уверяет Анне Ундла, проснулся дух какого-то надсмотрщика. Я не могу понять, почему именно Веста должна быть старо­стой, когда здесь достаточно других хороших и испол­нительных девочек.

Помещение у нас плохое. Именно у нашей пятой группы. У других, по крайней мере, умывальная от­дельно. А у нас все это тут же, рядом со спальней. И все время пахнет водой, мылом и мытьем. Мы, правда, знаем, что это временно и что за школой строится но­вое здание интерната, но это тянется уже четыре года и никто не знает, как долго еще протянется, а оттого, что мы знаем это, в наших комнатах не становится ни просторнее, ни уютнее.

И воспитательница у нас тоже временная. Одна на нашу и седьмую группу мальчиков. Наша еще с осени в санатории. Так что воспитательница Сиймсон нам вроде мачехи, ее настоящее место у мальчиков, да там она, наверное, и нужнее.

Я иногда думаю, что у нас тут где-нибудь в уголке притаилась невидимая мельница раздора. И всегда на­ходится кто-то, кому нравится ненароком или умыш­ленно ее запустить. А остановить эту мельницу не так-то просто.

Взять хотя бы сегодняшнюю историю. Сначала мы все сидели спокойно, каждый занимался своим делом. Лики стирала чулки маленькой Реэт. Анне читала. Марелле вязала свитер. Роози вышивала салфетку. Я при­шивала к платью чистый воротничок. Веста сидела за другим столом и что-то писала, а Тинка стояла рядом и накручивала перед зеркалом волосы. Малыши были уже в спальне. Вдруг Веста набросилась на Тинку:

— Чего ты капаешь свою грязь на чужие письма?

— А тебе непременно надо писать письма именно пе­ред зеркалом? За другим столом сколько угодно места. Иди и пиши там, — довольно резонно посоветовала Тинка.

— Еще бы! Пусть остальные забиваются в угол, когда наши барышни завивают свои два волоска в три ло­кона, — еще больше разозлилась Веста.

Тинка очень хорошенькая девочка. Только волосы у нее как пух и если кто-нибудь поблизости чихнет, вся ее старательно уложенная прическа разлетается во все стороны. Можно себе представить, что подобное заме­чание Весты не особенно понравилось Тинке, и она бро­сила через плечо:

— Прошу тебя, оставь свои пошлости.

Веста, хотя и перебралась со своими письмами за наш стол, однако все еще не успокоилась и продолжала ворчать:

— У нас нет другого занятия, как вертеться перед зеркалом. Людям больше не о чем думать, кроме своей внешности.

— Ну, знаешь, и тебе было бы не вредно хоть из­редка взглянуть на себя в зеркало, — огрызнулась Тинка. Насмешка была такой явной и настолько точно попала в цель, что и без того красный нос Весты сде­лался еще краснее.

— Я не удивлюсь, если в один прекрасный день здесь начнется потасовка из-за мальчишек.

— Гм, — полсала плечами Тинка. — Почему именно из-за мальчишек? Ты, право, смешная. По-твоему, че­ловек заботится о своей внешности исключительно из-за мальчишек?

— Не все, конечно, но есть и такие, — презрительно заметила Веста.

— Оно и видно — Тинкин голос звучал уже менее уравновешенно. — Я, конечно, понимаю, ты никак не можешь забыть, что в воскресенье Ааду несколько раз приглашал меня танцевать, вот в чем дело.

— Ах, ее приглашали! А кто сперва пригласил Ааду на дамский вальс?

Похоже, что именно здесь и таился корень зла.

— Подумаешь! Увели у тебя из-под носа, что ли? — Тинка так туго накрутила последний локон, что я, даже глядя со стороны, сморщилась от боли.

— У меня из-под носа?! — хорошо, что горящий не­навистью взгляд не может испепелить. — Смотри, куда нацелилась! Уж я-то за мальчишками бегать не стану!

— Из-за этого можешь не волноваться, за тобой тоже никто не побежит, — в том же тоне ответила Тинка.

Брр! До чего же неприятно присутствовать при таких сценах. По спине пробегают мурашки, словно кто-то скребет ногтями по классной доске. Я беспомощно огля­нулась. Анне оторвалась от книги, Марелле широко открыла глаза и рот, Роози на мгновение подняла и опять быстро опустила глаза на рукоделие, и на ее мяг­ком, слишком румяном лице не отразилось ничего. Она вообще особенная девочка. Такое впечатление, что она живет среди нас на какой-то своей, крошечной искусст­венной планете. Хотя она и младше меня почти на три года, и должна бы быть более «ребячливой», чем я. Ино­гда я просто завидую ее способности быть выше всяких пустяков.

На этот раз положение спасла склонившаяся над стиркой Лики:

— Ах, девочки, и что вы ссоритесь из-за таких пу­стяков. Это просто скучно. Лучше рассказали бы что-нибудь интересное, — она сказала это так естественно и деловито, что ее слова подействовали на нас, как не­видимый освежающий дождик.

— Пусть кто-нибудь другой рассказывает интерес­ное, — сказала Веста, остывая. Растягивая чулки над тазом, Лики внесла разумное предложение:

— Анне, почитай что-нибудь вслух.

Анне (как мало эта Анне внешне похожа на мою Анне) обвела нас взглядом, усмехнулась и, листая стра­ницы открытой книги, сказала:

— Подождите. Сейчас.

Немного погодя она начала лукаво:

  «Всегда называй по имени того,

На кого намекаешь в своих стихах.

Иначе все стадо серых

Подымает ослиный крик.

Меня ты дразнишь —

Ведь я узнал свои длинные уши...».

Все шесть девочек насторожились. Что же это такое? Я попросила Анне повторить. Она делает это охотно, потому что ужасно любит выступать, декламировать, играть на сцене. И она снова начала с таинственной многозначительностью.

«Всегда называй по имени...»

Конечно, здесь таился намек. Ведь у нашей Весты и вправду есть манера говорить не прямо, а намеками. А такие туманные обвинения часто действуют сильнее, чем откровенные слова, и недоразумения приводят к «ослиным крикам».

Веста, казалось, поняла, что эта басня прочитана не­спроста и как-то относится к ней. По ее лицу было за­метно, что она не знает, смеяться ли вместе с нами или рассердиться. Наконец она подозрительно спросила:

—  Что ты хочешь этим сказать? Что это за ослы?

Весту больше всего испугало слово «осел», а смысла прочитанного, она, пожалуй, толком и не уловила. Но у Анне никогда не поймешь, что она затеяла, когда, сверкая своими белыми зубами, она начинает расска­зывать или декламировать что-нибудь на первый взгляд очень забавное, такое, что просто глупо не сме­яться со всеми вместе. И только потом вдруг пони­маешь, что смеялся над самим собой.

Анне оторвалась от книги и, приподняв бровь (с ка­кой завидной легкостью она это делает!), ответила Ве­сте:

—  Честное слово, Веста, я тут не при чем. Я ничего не хочу этим сказать. Это Гейне. Ты, конечно, знаешь, кто такой Гейне?

—  Пожалуйста, не считай всех дураками, — пробор­мотала Веста, но в ее тоне не чувствовалось  уверен­ности.

Известно, что Веста не слишком сильна в поэзии, тем более слабое представление она имеет о Гейне. Анне кивнула в высшей степени серьезно.

—  Так я и думала. Возможно, ты с ним лично знакома. Быть может, у вас в Соометсаском доме   куль­туры был организован его творческий вечер?

Я содрогнулась, представив, к чему этот разговор мо­жет привести, и быстро вмешалась:

— Я очень мало читала Гейне. Ты не могла бы про­честь что-нибудь еще? Очень приятно тебя слушать.

Анне полистала книгу и начала читать вслух. По-своему, не так, как обычно читают стихи, а легко и рит­мично, словно рассказывала волшебную восточную сказку.

«Золотые — и серебряные люди есть на свете...»

Это была удивительная история о поэте Фирдоуси и вероломном шахе. Эти стихи очаровали не только меня. Нас всех словно бы заворожил волшебный сон Бело­снежки, и мы слушали, как зачарованные. Наша хло­потунья, всегда деятельная Лики, так и застыла, опу­стив руки в воду и наклонившись над тазом. Тинка неподвижно сидела спиной к зеркалу. С лица Весты исчезло выражение превосходства и важности. На румяные щеки Роози упала тень от длинных ресниц, а пяльцы лежали теперь у нее на коленях. Марелле спу­стила петлю на своем вязанье и когда Анне замолкла, спросила чуть дрогнувшим голосом:

—  Все это, наверное, так и было на самом деле?

—  А ты думаешь, приснилось, что ли?   — насмеш­ливо сказала Анне. Марелле, кстати, из всех нас чаще всего видит сны. Она без конца рассказывает всем о своих сновидениях и ищет в них таинственные  пред­знаменования. Постоянно надоедает своими утвержде­ниями, что тот или иной сон у нее сбылся, но никто из нас не может уловить связи между ее сновидениями и действительностью.  Даже  если  она   рассказывает   об этом задним числом.

И правда, до чего же разные люди жили и сейчас живут на свете. Из золота и серебра, и из совсем тон­кого алюминия, а иногда вдруг замечаешь, что просто из обыкновенной фольги. С золотых людей наш раз­говор перескочил на славу и знаменитостей. Кто же из нас когда-нибудь сможет прославиться? Конечно, Анне. Когда-нибудь мы прочтем на афише: «В главной роли заслуженная артистка ЭССР Анне Ундла...». И тогда все мы пойдем в театр и будем вспоминать этот вечер и как Анне читала нам стихи Гейне. С озабоченным видом в разговор вмешалась Марелле: — Ой, Анне, ведь ты это не серьезно? Я всегда счи­тала, что это самая ужасная профессия на свете. Поду­мать только, прежде всего человек должен выучить наизусть разные слова, а потом на сцене, при всех... О, нет! Сама подумай, тебе придется при всех обнимать чужого мужчину и...

Тут Марелле покраснела и запнулась на слове «це­ловать».

— Ха-ха-ха! — громко рассмеялись девочки. «Цело­вать», — подсказала Тинка. Марелле нахмурилась. Я поняла ее. Она не выговорила этого слова совсем не потому, что не сумела. А ведь нам здесь не много надо для того, чтобы рассердиться и еще меньше, чтобы рас­смеяться. И долго еще девочки продолжали закатывать глаза и вздыхать: «О, милый, поцелуй меня! Поцелуй меня!»

— Все равно. Во всяком случае, я не пойду в театр смотреть Анне, — совсем по-детски защищалась Ма­релле. Анне усмехалась. Каким-то своим мыслям. Боль­шой мечте о далеком будущем. Тому, чем она могла по­делиться только с лучшим другом, да и то не всегда. Это было видно по ее глазам. Мне-то ведь тоже зна­комы такие мысли, потому что и у меня есть свое, со­кровенное. Только здесь никто и не подозревает об этом.

Тем временем Лики выстирала чулки и, вешая их у печки, заявила:

— А у нас в школе есть еще один кандидат на афишу.

— Ты сама, конечно, — сказала Марелле. — Твое имя всегда в газете.

Дело в том, что у нас в школе Лики самая яркая спортивная звезда среди девочек, и на прошлогодней республиканской спартакиаде школьников она завое­вала по легкой атлетике второе место. Почти половина спортивных дипломов, вывешенных внизу, в школь­ном коридоре, получила Лигиа Салус, т. е. Лики.

— Ах, глупости, — засмеялась Лики, — я говорю о настоящих величинах. Ну, о Свене.

— О Свене? — в свою очередь удивилась я. — Ты имеешь ввиду нашего Свена? Свена Пурре?

Какие же у него таланты? Я до сих пор считала, что внешность человека — это еще не талант, а больше за ним ничего выдающегося мне заметить не удалось. На уроках литературы он выглядит довольно бледно, да и по другим предметам не выше среднего. В своем неве­дении я выглядела довольно глупо. Неужели я ничего не слышала? Я осмелилась напомнить, что учусь в этой школе всего около двух месяцев. Так неужели я раньше нигде не встречала имя Свена? Ведь он так много вы­ступал по радио, и в «Ноорте хяэль» было о нем напи­сано. Я приняла всезнающий вид, как Веста относи­тельно Гейне, и понемногу выяснилось, что Свен уже почти зрелый пианист.

— Но почему же он учится в этой школе? Тогда бы ему следовало быть в музыкальном училище, — недо­умевала я.

— Ой, ты, значит, не слышала, что с ним произо­шло? — на меня смотрели почти с сожалением. Ока­зывается, Свен и учился в музыкальном училище. Но у него получилась там с одной девочкой ужасная драма, такая, что он должен был даже жениться(!!!). Но роди­тели Свена в последний момент вмешались в эту исто­рию, тогда-то он и попал в нашу школу. Здесь в районе у него влиятельный родственник, который беспрестанно его контролирует, так сказать, присматривает за ним. Тинка (а она двоюродная сестра Свена) знала, по-ви­димому, гораздо больше, чем изволила сообщить. Од­нако, чтобы удовлетворить наше любопытство, она за­явила, что та девочка была здорово интересная, а дру­гая девочка набивалась к ней, Тинке, в подруги и пишет ей письма и, конечно, исключительно из-за Свена.

Анне вздохнула и закатила глаза:

— Сколько разбитых сердец в одной школе! Такого мальчика следовало бы запретить законом!

— Что ты вздыхаешь? — засмеялась Тинка. — Ведь у тебя сердце огнеупорное и ударостойкое. И от баков тебя тошнит — Тинка подразумевала две «элегантные» полоски на щеках, украшавшие лицо Свена (и многих других мальчиков), как признак их исключительности.

И Анне опять не нашлась, что ответить. Второй раз за один вечер. А это ведь совсем на нее не похоже. Тем больше болтали о Свене другие девочки. Даже у Роози вырвался протяжный вздох, когда обсуждалась игра Свена. Ну да, ведь совершенно бесспорно, что у Свена Пурре глаза, как у кубинца, костюм словно с демонст­рации мод и вообще для обыкновенного школьника вы­дающаяся внешность. К тому же, как выяснилось еще, и исключительная для десятиклассника анкета.

У нас тут вообще очень много людей с интересными анкетами. Особенно, если подумать, что многие приехали сюда издалека и многие из лучших условий, чем здеш­ние. Большинство, конечно, просто ребята из соседних и этого района, те, у кого дома по той или иной причине какие-либо затруднения. Но возьмем хотя бы Тинку. Я спросила, что ее привело из столицы в эту школу. И ее откровенный ответ просто ошеломил меня.

— Знаешь, — сверкнула Тинка зубами, — я для них дома была просто невыносимой девчонкой. Они больше не могли со мной справиться. У папаши для меня нет времени, бабушка сама хворая, а тетя Эме... Ты пред­ставить себе не можешь, что такое эта тетя Эме. Она и теперь квохчет, как курица, когда я появляюсь дома. Ей бы только держать меня в купальной простыне и греть у радиатора. Просто невозможно было в этих ус­ловиях оставаться нормальной, поверь мне.

— Но если бы ты знала, как я сначала ревела и скри­пела зубами, когда папаша меня сюда привез! Целые полгода не писала домой ни строчки. И папашины пе­реводы отправляла назад. Они узнавали обо мне только от Свена. Тогда тетя Эме лично явилась на место и шефство надо мной передала Анне. С тех пор Анне за меня пишет домой. О, какая это задушевная коррес­понденция!

Когда тетя Эме была здесь, я не обмолвилась с ней ни одним словом. Теперь это смешно. Теперь я не ска­зала бы ни слова, если бы они решили забрать меня отсюда. Я бы просто не поехала. Ни в коем случае.

Интересно, на оттаивание уходит полгода. Если уж у Тинки это продолжалось так долго, то боюсь, что у меня вообще ничего не получится. Хотя я никогда не сердилась на то, что приходится быть в этой школе. Но я бы не рассердилась, если бы можно было уйти из нее.

ПЯТНИЦА...

По-видимому, в тот вечер в «мельнице раздора» за­стряло одно зернышко недовольства и его пришлось-таки перемолоть. А именно, сегодня я была дежурной. Веста на этот раз провела проверку очень поверхностно и после завтрака вообще не заходила в группу. Я ста­ралась, как умела.

Наконец, когда я собралась сменить домашнее пла­тье на школьное, выяснилось, что кто-то так основа­тельно перевернул все в платяном шкафу, что я с тру­дом разыскала свою форму. На дне шкафа нашла.

Ох, беда! Ничего не поделаешь! Пришлось поставить утюг. В последнюю минуту и в страшной спешке. Все уже ушли, а я еще возилась с утюгом. Только малень­кая Сассь копошилась в спальне.

Кстати, у нас все малыши распределены между стар­шими, которым поручено о них заботиться. Моя под­шефная как раз и есть эта Сассь. На самом деле ее зо­вут Тийна, а Сассь — это фамилия, но Тийной ее ни­кто не называет даже, наверное, и дома. И голова у нее почему-то недавно острижена под ноль и сейчас она ходит, как карманная щетка. Всегда она какая-то надутая и нахохленная и всегда у нее какие-то свои права, которых она самозабвенно добивается и которые по­чему-то никогда не совпадают с правами других.

Я, по правде говоря, просто замучилась. Никак не могу с ней справиться. Вечно она придумывает что-то недозволенное и при этом всегда уверена, что абсо­лютно права.

Утро у нас обычно начинается со споров. Чаще всего потому, что она сама хочет стелить свою постель. Я бы и разрешила это, но мы уже научены горьким опытом. Постланная ею постель выглядит, как опрокинувшийся на бок верблюд в пустыне, причем обязательно дву­горбый. Потом она ни за что не позволяет проверять ее шкафчик. А я не могу с этим согласиться, потому что отвечаю за чистоту и порядок в ее шкафчике. И чего только там нет. Как-то я нашла там завернутую в папиросную бумагу дохлую мышь!

Однажды страшно испугалась, нащупав что-то жид­кое и мягкое. Вскрикнула и быстро отдернула руку. Вспомнив о дохлом мышонке, я представила себе что-то еще более противное. Набросилась на Сассь с требова­нием немедленно вытащить на свет эту гадость. Сассь обиженно оттопырила нижнюю губу:

— Сама в десятом классе, а орет из-за какой-то каши, — и, разъясняя мне, что каша — это совсем не гадость и укусить не может, она вытащила из шкафа картонку, в которой была оставшаяся от обеда манная каша. Я так и не дозналась, зачем она притащила ее в спальню. Кормят нас здесь очень хорошо. И запасы де­лать нет никакого смысла. Особенно такой малышке, как она.

От нее никогда не добиться толку. Тем более правды. Так и сегодня, когда утром я крикнула ей из своей спальни: «Скоро девять, что ты копаешься?», она про­бормотала в ответ что-то вроде «сама ты копаешься», а потом более внятно: «ищу носовой платок».

Теперь-то я совершенно уверена, что никакой платок она не искала, а просто ей во что бы то ни стало надо было задержаться в комнате, пока все уйдут. В тот момент мне некогда было об этом задумываться. Я очень спешила. Где уж там с ней разбираться.